EN
Старый сайт
И станет слово музыке послушно…
1
Падал снег. С самого утра падал снег. Густой-густой, крупный-крупный. Но утром, перед экзаменом, было не до него. К тому же темнота стояла кругом, ничего толком не разглядишь — деньки-то в декабре короткие. Теперь хотя и заметно посветлело, оказалось вдруг, что небо над головой вязкое и низкое, серое и холодное. Да и всё остальное выглядело таким же серым, холодным и ещё расплывчато-нечётким: снег, улицы, деревья, здания, фигуры и лица людей.
На экзамене Толик схватил тройку. Могло ли быть иначе? Вряд ли. Уже когда готовился, чувствовал, что не в силах сосредоточиться. Усталость, депрессия? Кто знает. И сам Толик не знал. Короче, схватил тройку — и всё тут.
Теперь остальные экзамены нужно сдавать лучше, иначе не видать стипендии. А без неё придётся забыть про театры, выставки, стадионы. Да что там театры? Придётся сесть на мамину шею — этого Толик даже в мыслях не допускал — или искать подработки, которые наверняка пойдут в ущерб учёбе.
Впрочем, глядя на Толика со стороны, нельзя было определённо сказать, расстроен он или нет. Его внешний вид чем-то напоминал погоду: вроде бы мрачно, а вроде — преддверие праздника, да ещё какого!
Выйдя из института, Толик натянул на голову капюшон, по привычке взглянул на электронные часы, что по другую сторону улицы над заводской проходной, и, ничего толком так и не сумев рассмотреть, неторопливо двинулся к автобусной остановке.
Предстоял путь домой.
Всё необходимое — книги, конспекты и кое-какое бельё для стирки — Толик захватил из общежития ещё с утра, чтобы больше туда не возвращаться.
2
В отличие от однокурсников, Толик постоянно стремился домой, лишь только выпадала малейшая возможность. А ведь там, дома, не было у него любимой девушки и какого-нибудь очень уж серьёзного увлечения. Да и друзья, такие же студенты, не всякий раз находили время собраться вместе. Но его ждала мама.
Дорога выматывала. Ещё бы, почти два часа нужно было добираться электричкой до столицы, потом пересадка — другой вокзал, другая электричка — и ещё полтора часа маеты. Это хорошо, если задержки не случится.
Толик обычно уезжал в субботу вечером, после баскетбольной тренировки, добирался же до дома далеко за полночь. Мало кто куда едет в такое время. На конечной, в родном городе, из электрички выходило всего человек пять-десять, которые, поднявшись по единственной от станции дороге в горку, быстро разбредались в разные стороны.
Занимательная картина сразу открывалась взору: пустынный город преображался, становился сказочным. Улицы, выхваченные из тьмы ленивым светом понуро накренившихся фонарей, словно вздувались посредине, горбились, делаясь похожими на причудливые мосты через водные каналы и протоки. Дома, отклонившись от привычной вертикали, надвигались друг на друга, нависали один над другим. Тени вокруг идущего человека то, крадучись, собирались все вместе, то вообще застывали в ногах чёрной кляксой, то вдруг опрометью кидались врассыпную.
А где-то на окраине города в одной из пятиэтажек под самой крышей долго светилось окно крохотной кухни: это с поздним ужином хлопотала мама Толика.
В воскресенье вечером или чаще с недосыпа в понедельник с утра Толик отправлялся обратно в институт. И так каждую неделю.
3
Подкатили автобусы, сразу несколько, — ждать не пришлось. Толик выбрал «тройку», на которой можно было без пересадок добраться и до общежития — это если ехать в противоположную его сегодняшнему маршруту сторону, — и до вокзала. Выбрал и в очередной раз улыбнулся табличке «До городского кладбища», приставленной водителем к лобовому стеклу.
По выходным маршрут почему-то всегда укорачивался, обрываясь именно на кладбище. Кладбище находилось в двух остановках за общежитием, но, как шутили студенты, попасть туда проще не на «тройке», а на «пятёрке».
Толик не рассчитывал садиться: ни к чему, и до вокзала недалеко. Встал на площадке сзади. И с грустью смотрел, как тонет в туманной пелене забавный красный осьминог институтского здания, построенного, говорят, на английский манер, но ставшего за семестр таким родным и близким.
4
На привокзальной площади чувствовалось оживление. Это несколько сглаживало уныние, навеянное погодой. Бойко шла торговля; народ торопился с покупками сувениров, цветов, пельменей, мороженого; возникла толчея и у ёлочного базарчика. Слышались шум, смех, крики. Сновали туда-сюда неугомонные люди, взбудораженные приближающимся праздником. Мальчишки весёлой ватагой кинулись к забуксовавшему автомобилю, старому ушастому «Запорожцу», с Дедом Морозом за рулём; вытолкнули бедолагу из сугроба и были щедро вознаграждены конфетами.
Вообще же, предновогодняя суета нравилась Толику значительно больше самого праздника. И если бы не тройка на экзамене...
5
Не переставая, падал снег, который тут же, едва достигнув земли, терял свою лёгкость и прозрачность и превращался в густое вязкое месиво, взбиваемое едва ли не до пены хаосом торопливых ног, колёсами чумазых, натужно пофыркивающих автомобилей и скрипучими полозьями детских санок и колясок.
Толик взял в кассе билет, посмотрел расписание и через подземный переход вышел на столичную платформу.
6
Прежде чем появиться у станции, поезда делали размашистую, примерно с километр, петлю. Происходило это невдалеке, на виду у ожидавших посадки пассажиров. Это давало людям возможность успеть запастись прессой на дорогу или даже слегка перекусить. Но интересно было и просто наблюдать за совершавшей свои замысловатые манёвры электричкой, особенно ясными закатными вечерами — на фоне стынущего в холодной синеве земли растёкшегося по её неровностям остаткам дневного огненного зарева.
7
Теперь даже зажжённый на всю мощь прожектор, возле которого, словно мошкара у лампы, особенно густо роились снежные хлопья, показался, лишь когда стал стихать визг тормозов, когда состав был уже совсем рядом.
Толик выбрал место у окна.
В вагоне всё выглядело достаточно обыденным, разве что подвыпившие рыбаки в самом конце, у дверей, очень уж активно размахивали руками, никак не считаясь с сопротивлением сковывающей движения тугой одежды; но как тут без рук обойдёшься, коль дело дошло до выяснения размера и веса пойманной или упущенной рыбы?!
8
Впрочем, иногда Толику попадались чем-либо замечательные попутчики. В прошлую поездку домой, например, неподалёку от него двое солидных людей заспорили вдруг на философские темы. Сравнивали истины веры с истинами разума. Но не в самом споре суть, а в том, как всё это происходило. Со стороны тогда казалось, что оба спорщика правы, но только один в своих суждениях был ближе к жизни и истории, а другой — цитировал Евангелие. И при этом очень уж по-разному они вели себя. Первый, предпочитавший полагаться на рассудок, держался свободно, просто; умел вовремя пошутить, не зло для собеседника, — и шуткой снять внезапно возникшее напряжение. Второй же говорил как-то по-книжному; казалось, всё у него заучено наизусть, да и выглядел он, на взгляд Толика, странно: сам весь в чёрном — брюки, пальто, шляпа, — и белый шарф вокруг шеи, чуть ослабленный в тепле вагона. Лицо бледное, взгляд быстрый, короткий и колкий — говорит, говорит что-то, а взглядом словно точки в сказанном расставляет, без которых и понять-то нельзя, где заканчивается одна фраза и начинается другая. На коленях у него целлофановый пакет с бело-зелёными гомеопатическими коробочками, много там этих коробочек, десятка три, наверное, наберётся. Найдёт он коробочку с очередным номером, откроет, отсыплет капсулки, пересчитывая поштучно, в пустую такую же коробочку. Знает, сколько нужно. Потом на часы посмотрит, подождёт, пока секундная стрелка до требуемой отметки доберётся, — и в рот содержимое коробочки опрокинет. А если время на часах не подошло, то скажет собеседнику ещё что-то заковыристое, а уж затем опрокинет. Постучит пальцем по коробочке, чтобы не задержались там как-нибудь капсулки, не залипли. И опять в пакет лезет. Точно бочонки лото перемешивает, следующий номер ищет. А сам всё что-то монотонно талдычит, прерываясь лишь на чтение бирок и на принятие снадобья. Совершенно непонятно, радуется ли он при этом, огорчается ли… А когда вышел, то как будто бы взгляд свой необычный всем на прощание оставил: самого человека уж нет, а взгляд его остался — быстрый, короткий и колкий.
А ещё как-то среди Толиковых попутчиков оказался аккордеонист — профессионал, наверное, — который после долгих уговоров не то приятеля, не то совершенно постороннего человека заиграл вдруг — Чайковского. «Вальс снежных хлопьев» из «Щелкунчика». Никогда раньше не слышал Толик такой игры. Казалось, рядом звучал не аккордеон, а самый настоящий симфонический оркестр. Как же здорово это было!
9
— Кто ещё не успел приобщиться к прекрасному?..
В дверях показался пожилой человек в светло-сером пуховике нараспашку, с сумкой на непомерно длинном ремне и широким веером газет в руках. Седой ёжик волос, усталое лицо, но живые беспокойные глаза.
— Такого вы ещё не видели! «Культура и нравственность»! Это — ваш друг в пути, да и не только в пути! Качественная полиграфия, символическая цена! Я не преувеличиваю. Купите — не пожалеете! Вы сможете насладиться статьями истинных мастеров пера!..
«Надо же, — изумлялся Толик, — в электричках продавать стали, никогда такого не было! В поездах дальнего следования куда ни шло, а здесь…»
И заметил, как пассажиры засуетились с деньгами.
— Вы желаете приобщиться? И вы тоже? Весьма похвально! Не торопитесь. Вы — мой покупатель, я подожду.
Старушенцию разобрало: прежде её за сиденьем и видно-то не было, теперь же вскочила, изогнулась коромыслом, запустила под одежонку непослушную костлявую руку и принялась отыскивать там запрятанные на крайний случай сбережения.
— А пока заметьте, дорогие мои, мы подъезжаем к Стремнинкам, городу учёных и врачей. Городу с великим прошлым… К сожалению, он переживает не самые лучшие времена, но, поверьте, его ещё ждёт процветание. Не верите? Напрасно. А вы?.. Прошу прощения, что вы сказали?.. Читал ли я эту статью? Разумеется! Ведь именно я её и написал.
Газеты пошли нарасхват.
«Вот как надо, — думал Толик. — Чего ж другие-то никак этого не поймут?! Удобно ведь — не нужно стоять в очередях».
— Пожалуйста, вот ваша газета, а вот — ваша. Кстати, заметьте, стоило нам потянуться к прекрасному, как и погодка пошла на поправку!
10
В Стремнинках народу набилось под завязку. Поехали веселее. У окна, напротив Толика, обосновался Михайло — именно так и назвавшийся; как сам заметил, «под Ломоносова мальчонку окрестили». Ему лет тридцать. Худощавого, но крепкого жилистого сложения, одет вроде бы и модно, но вид помятый и заспанный — вполне объяснимая ситуация: человек возвращается со свадьбы. Слева от Михайло турист: гражданин постарше, тучный, крепкий и оттого, наверное, кажущийся необычайно добрым. В ногах у него огромный полинялый и потёртый рюкзак, не уместившийся на полке. Турист и рюкзак — как единое целое, как гора. Тут же симпатичная девушка с тортом на коленях, да старик со старухой по краям купе.
11
Вагон теперь шумел и галдел на разные лады. И всё же оживление казалось достаточно монотонным в сравнении с моментами, когда в людскую многоголосицу вплетались не вполне разборчивые дословно, но почти каждый раз понятные интуитивно смачные реплики гундосых рыбаков. Время от времени всеобщее внимание привлекали к себе шахматисты, расположившиеся в той же стороне, в проходе. В пылу игры они тоже усердно забавляли народ весьма специфическими профессиональными выражениями. Толик со своего места видел лишь одного острослова, в рыжей меховой шапке-ушанке из какого-то заморского, по всей вероятности, зверя. Да ещё маленькая магнитная доска с фигурами часто мелькала в поле зрения Толика — её над головами пассажиров передавали от соперника к сопернику.
12
Как ни странно, чем теснее становилось, тем жизнерадостнее выглядели люди. Войдут, потолкаются, поругаются, обоснуются — и порядок.
Михайло, едва уселся, сразу же принялся доедать салат из пол-литровой банки. «С утра не смог, — пояснил он старушке, — после загула». Михайло гремел ложкой о стекло и с удовольствием чавкал, тщательно пережёвывая пищу, рассказывал о свадьбе, на которой «грамотно» погулял, о политике и обо всём прочем, что приходило ему на ум под запахи вчерашнего майонеза. Девушка иногда скромно улыбалась, а иногда краснела, особенно когда Михайло, ничуть не стесняясь, начинал её рассматривать. Турист же, разомлев в тепле, как ребёнок радовался всему происходящему, наверное, предвосхищая встречу с семьёй, тёплую ванну, вкусный обед и, как итог, наступление Нового года.
И Толик позабыл про свою тройку. Новые впечатления, эмоции, чувства захватывали его всё больше и больше. Ему было хорошо и легко, его завораживал и карнавал снежинок за окном, пританцовывающих в лучах выглянувшего из-за туч солнца, и ещё этот приподнявшийся и посветлевший дивный небесный шатёр. Толик уже слышал музыку, ту самую, «Вальс снежных хлопьев».
Но загрохотал надсадно-немощно встречный товарняк, покатили мимо тяжело гружёные вагоны, ветер всколыхнул пыльную позёмку — и мгновенно все Толиковы мечтания развеялись.
13
У Михайло действительно разыгрался аппетит. И вообще он выглядел человеком, сумевшим превозмочь неизлечимую болезнь и с сегодняшнего дня вознамерившимся жить заново. Он даже стал заглядывать в газету к туристу.— А я завязал с прессой, — икая, доверительно признался Михайло. — И не выписываю. Вот раньше… Раньше с десяток разных мне приносили — в почтовый ящик не влазило. Теперь столько не выписывают. А чего? Не стало в газетах основательности. — Он поднялся, убрал банку с ложкой в портфель, чуть стянув его на себя с полки, сел снова. — Раньше-то посмотришь... Ну, хотя бы на первую страницу. Глянь!.. И чего? Передовицы — нет! Так, винегрет какой-то. Но это не главное. Главное — нет орденов и медалей! Поснимали сдуру! А люди решают: нет орденов, значит, газета дрянь. Зачем дрянь выписывать? Разве не так? Не прав я?
Турист отвёл глаза от газеты и хитро посмотрел на Михайло.
— Не веришь? — продолжал Михайло. — Но ты поверь: нет орденов, значит, несолидная! А ты, студент, слушай, учись жизни-то! — кивнул он Толику, сразу угадав в парне студента. — И название-то! Покажи! Чтобы все видели!
Турист добродушно перекинул страницу и мягким голосом, напоминающим мурлыканье пригревшегося кота, ответил:
— «Культура и нравственность».
— Именно, — подтвердил Михайло, для убедительности покачав перед носом туриста указательным пальцем, всё ещё блестевшим от жира.
Турист отклонился назад.
— Нравственность мы пока не станем трогать, а вот за культуру... Ты, наверняка, человек грамотный. Жизнь знаешь... Так вот скажи, будь добр, сколько, по-твоему, букв в русском языке?
— В русском? — переспросил турист.
— Ага. В алфавите. Сколько?
— Тридцать три.
— Точно знаешь? — упрямствовал Михайло. — Студент, он ничего не перепутал? Может быть, вас учат уже по-другому?
Толик не ожидал, что Михайло обратится к нему. Да и при чём тут русский язык? Вуз-то, в котором учился Толик, технический.
Михайло уставился на девушку — та, застеснявшись, затеребила руками узелок завязки на торте.
В общем, никто не возражал: в русском языке, по устоявшемуся мнению, было ровно тридцать три буквы.
— Вот-вот-вот! А в этой твоей, с позволения, «Культуре» нет «ё». — Михайло хоть и рассматривал поочерёдно всех, обращался преимущественно к туристу. — Основополагающая, я тебе скажу, буква! Карамзин придумал! Вот русский мужик-то был — Пушкин в нём не сомневался. Нет «ё», ё-моё! Это ж национальный урон, национальная трагедия, не менее! Вот случись что... едрёна вошь... с человеком или... И чё? Мы, конечно, справимся, нам не впервой — тут ты не сомневайся. Нам не привыкать... твою… ё-моё… так. Но сразу-то… чё с языка сорвётся? Врубаешься, по глазам вижу. И как же без «ё»? Чё без «ё» делать-то? Какой русский не любит буквы «ё»?! Есть и другие буквы, согласен с тобой! Но этого мало! Мало э-то-го! Да и песня без «ё» не поётся, да и Волга без «ё» не течёт! Короче, без неё нельзя, невозможно. А где здесь хоть одна «ё»?! Покажи мне! Нет, ты покажи, покажи! А-а, её нет! И не ищи!.. Вот те и «Культура», трам-тара-рам! Так что сверни и выброси... Хотя если б её в рулоне... чтобы по порядку читать, отматывая эдак «с чувством, с толком, с расстановкой»... чтобы там по обстановке... нам невзгоды превозмочь. Как полагается, как у классиков заведено было. А то и тут и там: «Давайте расставим точки над „i“!» Умники хреновы! Невдомёк им, что нам, русским, над «ё» нужно точки расставлять, да в два раза больше точек, за все грехи. Это наш крест, наш священный долг. Вот как справимся с энтим делом, так и заживём по-человечески. Не ранее. Короче, ты меня понял.
— Да-а, — отозвался турист. — Но... ты уж хватил... Так, где это? — Он перевернул несколько страниц. — А, вот, послушай! — И стал медленно, с выражением, читать — у него это неплохо получалось.
| Семь робких шагов. Тишина. Свет солнца на ощупь в ладони. Соблазнов душа лишена. Сквозь мысли — усталость погони. Плач в памяти, с болью, навзрыд. Плеск волн — безответные чувства. Плен грешных запретных обид. Пыль древних останков искусства. Зов вечности. Пропасть. Провал. Звон струн, оборвавшихся в небе. Звёзд промельк. Паденье. Подвал. Злость с думой о крове и хлебе. Клок вырванных с корнем волос. Ком в горле. Печальные тени. Крест медный. В раскаянье слёз Кровь, страсти, тропинка к измене. Страх — поздно судьба решена. Сон. Сказка. Крылатые кони... Семь робких шагов. Тишина. Свет солнца на ощупь в ладони. |
— Ну? — спросил он, когда закончил чтение.
Никто ему не ответил. И даже Михайло на этот раз не нашёл, чего сказать. В очередной раз смущённо улыбнулась и затем покраснела девушка, но уже не так отчуждённо, как прежде.
Некоторое время ехали молча, пока немую паузу не прервал опять-таки Михайло, значительно и важно сообщив окружающим:
— Надо бы водиле передать, чтоб гнал без остановок. У нас теперь у всех — одна дорога!
Из дальнего конца вагона, оттуда, откуда время от времени слышались гундосые голоса рыбаков, донёсся дружный смех пассажиров. Михайло сразу затих. А Толик повернулся к окну.
14
Солнце отыскало для себя промоину в казалось бы безбрежном океане туманной мути, растопило её края — и засияло. Словно доказывало людям, что не всё в их прошлом было безнадёжно-унылым, что и в будущем есть смысл ждать чудес и превращений. Снежинки, теперь совершенно другие снежинки, нежели прежде, — беспокойные, мелкие, лёгкие, искрящиеся, — устроили между собой весёлую игру. То, вальсируя, падали вниз, к земле, то взмывали к небу, будто стайка нечаянно вспугнутых пташек, то устремлялись за электричкой, стараясь не отстать от неё. Мимо окон проплывали подёрнутые невесомой голубизной поля, находящиеся на зимней спячке, леса и залески, напоказ выставившие изумрудные наряды сосен и елей, извилистые речушки, еле различимые на фоне целинной снежной глади, с тёмными фигурками обосновавшихся на льду любителей зимнего лова, далёкие деревеньки с крошечными, будто бы лубочными, ненастоящими домиками и застывшими над ними дымками печных труб. Звучала музыка Чайковского.
15
Шеренга тополей-гренадеров, выстроившихся навытяжку вдоль железнодорожного полотна, сменилась берёзовой рощей, потом всё заслонил собой безудержно длинный, похожий на высокую волну, пригорок. А когда и он сошёл на нет, откуда-то справа на соседнюю колею вдруг юрко выскочила другая электричка, разогнавшаяся быстрее Толиковой. Первый вагон её проследовал мимо, второй, третий, четвёртый. И тут она словно стала одерживать свой пыл. Или это Толикова набирала скорость. Словно невпопад бешено мигающий стробоскоп начал успокаиваться, вспыхивая всё реже, реже. Контуры окон делались отчётливее. Какое-то время электрички мчались рядом. Толик заглядывал в окна, всматриваясь в вагонную глубину, — и видел лица, много лиц, даже пытался по лицам и выражениям на них отгадывать характеры людей. Те посматривали на него — некоторые с любопытством, некоторые с безразличием. Дети тыкали в стекло пальчиками, увлёкшись состязанием поездов, позабыв про утомительный пересчёт оставшихся до пункта назначения остановок, про сделавшиеся неудобными от долгого елозания жёсткие места на скамейках. Одному рыжему веснушчатому мальчугану Толик подмигнул — уж больно тот ему понравился. А когда мальчуган заулыбался в ответ, обнажив рот с недостающими передними зубами, Толик и вовсе еле сдержал себя, чтобы не рассмеяться вслух. Впрочем, он бы непременно рассмеялся, если б вдруг... Вдруг там, в другой электричке, уже начавшей было снова убегать вперёд, у окна, на сиденье против хода, Толик увидел — её.
Соломенного цвета волосы, игривыми завитками выбивающиеся из-под светлой шерстяной шапочки, нежные, чуть удивлённые губы, ещё не тронутые косметикой, вздёрнутый носик, озорные ресницы и глубокие-преглубокие серые глаза, будто бы прозрачные снаружи, но влекущие к себе и уже не отпускающие от себя.
И сразу же растаяли, растворились в пространстве вагоны, толстенные оконные стёкла, исчезло расстояние, разделяющее Толика и её. Остались только он, она, дивная музыка и всё объявшая собой природа, ощутимо прихорошившаяся в этот миг.
16
Может быть, Толик выдумал и этот образ, и эту случайную встречу. Может быть, всему виной явилась его мимолётная фантазия — и он лишь вспомнил ту девушку, которую видел когда-то в каком-то давнем сне, в которой для него так неожиданно соединились и милый взгляд, и тёплая улыбка... А было то видение иль правда — да нет уж ничего.
Его электричка резко сбавила ход и вскоре остановилась совсем, замерев над заросшим ивняком широким оврагом. Дно оврага почти по самой середине рассекал траурно-чёрной, как будто бы бархатной, лентой незамёрзший ручей с губастыми снежными берегами. На склоне, где редеющий ивняк сменялся коряжистыми дубами, густое переплетение которых скорее напоминало корневую систему деревьев, нежели их стволы, ветви и макушки, ютился маленький домик. Не верилось даже, что кто-то в нём может жить; разве какой-нибудь сказочный человечек — лилипут или гном. Солнце почти так же, как и ручей, делило овраг надвое, добиралось оно и до домика.
Толик смотрел на всё это, и ему казалось, что он сам сейчас находится в том овраге, но не на солнечной стороне, а на затенённой. Хочет перебраться через ручей — ему зачем-то очень нужно попасть на другую сторону... Идёт к ручью от куста к кусту, проваливаясь в снег. Торопится куда-то, боится чего-то: что-то сейчас должно случиться — и тогда он может не успеть. Ручей уже где-то рядом, но его не видно: вода глубоко проточила своё русло. Шаг, ещё шаг — взору открывается линия светораздела. Ещё чуть-чуть... Карниз берега обрушивается. Внизу чернота. Снег опускается в неё и, тая, бесшумно исчезает, как в бездонной воронке. Ветер развеивает пар над поверхностью. Становится темно. И уже нет никакого оврага, нет солнца, нет деревьев, нет домика. Вода, как ночное зеркало, с некоторой задержкой, гасит случайный отблеск.
17
Дали зелёный. Точно костяшки домино в коробке, застучали колёса, замелькали километровые столбы. Под протяжный посвист, который, возникнув вдруг, всё звучал, звучал и будто бы не прерывался совсем, миновали несколько станций.
Но вот впереди замаячил хвост электрички. Толик припал к стеклу. Ещё чуть-чуть...
«Та или не та?» — напряжённо гадал он.
Мимо уже катили вагоны. Медленнее, медленнее. Толик беспокойно всматривался в окна, пытаясь узнать хоть кого-нибудь из людей, замеченных им ранее, — и не узнавал. Совсем другие дети точно так же, как и те, прежние, водили по стеклу пальцами, прижимались к нему носами и щеками и, словно размышляя вслух, шевелили беззвучными губами.
И был момент, когда Толик как будто бы стал узнавать лица. Но то скорости у электричек сравнивались, так что нельзя было заглянуть дальше и убедиться наверняка, то вновь начиналось отставание.
И была остановка у общей платформы. И шли люди мимо, к навесному мосту, — понравившейся девушки Толик среди них не увидел. И явилась к нему мысль: нужно успеть перебежать в электричку напротив. Толик даже вскочил с места, но было поздно. Впрочем, толчея в проходе вряд ли позволила бы ему осуществить задуманное.
Закрылись двери, состав импульсивно тронулся с места. И загудело кругом. Звук становился громче, громче, потом тише, тише, исчез совсем. Потом, словно отразившись от далёкого препятствия и набравшись новой силы, вернулся продолжительным эхом — и долго ещё звучало это эхо, то ли наяву, то ли в воображении.
18
— Студе-ент, эй, студент!
Обращались явно к Толику. Толик не сразу это понял, но повернулся — на него внимательно смотрел Михайло.
— Студент, ты шампанское будешь?
— Чего? — растерялся Толик.
— Ну, ты, брат!.. Новый год планету кроет, в Петропавловске уже... Меня с тем условием отпустили, что я с собой в нагрузку... прихвачу. Вот «Советское». В общем, соглашайся, пока не поздно.
— Можно, — робко отреагировал на предложение Толик.
— Вот и молодец! Я так и знал! Николай, а ну-ка доставай хрусталёк, — кивнул Михайло туристу.
Турист точно в засаде на изготовке сидел и ждал приказа, тут же склонился над рюкзаком — и замелькали в его пухлых пальцах лямки, застёжки, верёвки, петли.
По вагону прокатилась волна смеха.
— Ну, мужики дают! Чувствительно, надо полагать, порыбачили! — восторженно заметил Михайло.
— Что ты — порыбачили! У них всё в самом разгаре, — отозвался турист с некоторым ехидством. — Я ихнего брата как облупленного — пруд возле дома есть. Не знаю, что там водится — наверное, рухлядь всякая: велосипеды, чайники да банки консервные, — но сидят рыбачат исправно. После обеда, когда солнышко припечёт, комедия-то и начинается. Кто на берегу дырку лунит, кто, ещё ничего, — на льду, — но это только кажется, что ничего, это пока не присмотришься. А присмотришься, ну, чудо: коловороты стоймя, а эти вокруг них пингвинят. В окно высунешься — у меня ведь снизу всё, как на ладони — красота, не оторвёшься! И пингвины каруселят!
В этот момент гундосый голос из дальнего конца вагона вполне отчётливо вывел:
— А она, зараза, — только я на секунду отвернулся, — хвать у меня весь сервелад!
Вагон затрясло от смеха.
— Жена? — раздалось всё оттуда же, едва смех стал смолкать.
— Не, не жена. С бабой на уху не наловишь! Бабе место дома, дурная примета их с собой брать: клёва не будет... Короче, я целлофан расстелил, тушёночку вскрыл, огурчики солёные выложил, лучку кружочками порезал... В общем, как полагается. Аромат, я тебе пожалуюсь! И как раз кусок этого... сервеладу...
При упоминании сервелата у пассажиров едва ли не истерика началась.
— Льдышками края прихватил, ну это чтобы не улетело...
— Кто?..
— Будь, студент, внимательней, скоро до главного доберутся, — прокомментировал диалог рыбаков Михайло. — Мы-то с Николаем в курсе.
Девушка крепко зажала рот ладонью. Под её глазами были заметны следы потёкшей туши. Толик же пока ничего не понимал. Попытался прислушаться, но уже следующую фразу рыбаков не разобрал: вагон буквально неистовствовал.
19
Происходящее не действовало лишь на шахматистов. Но они вообще люди не от мира сего; им бы притулиться где-нибудь, расставить фигуры — и всё нипочём. Существует лишь соперник напротив, которого нужно вывести из себя, лишить инициативы, заставить ошибаться в оценке позиции и расчёте вариантов, вынудить допускать зевки. Любыми средствами. Пуская ли сигаретный дым в лицо, выбивая ли пальцами дробь по столу или тому, что попадётся под руку, напевая ли без конца один и тот же приставучий мотивчик.
Слышен был как раз тот, в рыжей меховой шапке-ушанке. Новая партия у него непременно начиналась со слов: «Если проиграю — с меня стакан». Но, похоже, ему везло.
Нервничал Михайло: на подобных условиях и он бы согласился сразиться, но только не в шахматы, которых, как он сам признался, не понимал и потому недолюбливал, а в очко или, лучше, в козла — ему, однако, не предлагали.
Выражение «с сапогом — в эндшпиль» почему-то смущало женщин, зато финальные слова каждой партии «пора сливать воду» так понравились, что их стали повторять везде и по любому поводу.
20
Турист, наконец-то, достал стопку пластмассовых стаканов и, вручив их Михайло, принялся устраивать стол на рюкзаке.
Из реплик рыбаков Толик понял, что кто-то, кого более гундосый называл заразой, унёс у него кусок сервелата граммов на триста, и ещё что женщин на рыбалку брать нельзя.
— Ты, студент, мыслишки не напрягай, не надо, — порекомендовал Толику Михайло. — Они сами всё расскажут, или мы вот с Николаем поможем.
— Непременно! — отозвался турист.
— Да, парень, тебя зовут-то как? — обратился к Толику Михайло.
— Толя.
— Ан-на-то-лий, — оценивающе произнёс Михайло. — Звучит! Это вот — Николай, — он по-свойски положил руку на плечо туристу. Я — Михайло. А девчушка-вертушка, что с тобой рядом кокетничает, Танюха.
— Танюшка, — поправил его турист Николай.
— Кому как, — возразил Михайло, исподлобья строго взглянув на девушку.
Толик понятливо качал головой — знакомился.
21
Он не сразу сообразил, как что-то изменилось вдруг. Но заметил набежавшую тень, услышал, как надтреснуто, одновременно глуше и громче застучали колёса, почувствовал, что уже боится чего-то, — и вот, скорее неосознанно, бросил взгляд на окно. Там, за ним, была другая электричка. Толик припал к стеклу. «Только б не поздно, только б не поздно!» — твердил он про себя. Вагон, ещё один! Знакомые детские лица! Ещё вагон — тот, не тот? Тамбур, вагон!..
Их глаза встретились. Прошли считанные мгновения, но Толик уже ничуть не сомневался, что до мельчайших подробностей знает её, что именно такой он её и представлял, что её силуэт, её черты ещё раньше сам, не отдавая себе отчёта, искал в других и порой будто бы находил, но — первые впечатления всегда подводили. Сейчас же Толик был уверен, что знает и её характер, и её привычки, слабости, вкусы, увлечения. Он бы и с закрытыми глазами!..
Прошли считанные мгновения, и от взгляда глаза в глаза Толику вдруг стало стыдно чего-то, совестно, словно он делает что-то запретное. Конечно, кто он такой, чего возомнил о себе?.. Нескладно-угловатый — даже спорт такого не исправит, — неприспособленный к жизни человек, к тому же ещё и очкарик и, как теперь выяснилось, троечник, который как ребёнок любит пялиться в чужие окна и смущать незнакомых девушек.
22
Кто-то настойчиво тянул Толика за рукав.
— Студе-энт, студент!
Это опять был Михайло. Пожалуй, он приложил бы и большую силу, если бы не стакан с шампанским в другой его руке.
— Сту-де-энт.
Рассчитывали на шестерых, но старики наотрез отказались — пришлось полагающуюся им долю поделить, даже пролилось немного. Зато сразу приятно запахло шампанским.
Выпили. Турист Николай налил ещё.
— Представляешь, какая стерва?! Четыреста грамм сервеладу! — донеслось из дальнего конца вагона.
Пассажиры, чуть подзабывшие о нарыбачившихся попутчиках, повалились бы вповалку, если б не теснота.
— И как только смогла унести?! Нюрка наготовила!.. Она ведь, зараза, специально поджидала, пока у меня клюнет! Начал леску стравливать...
— И что, огурцы спёрла?
— Не-е, огурцы она не ест! А вот за хлебцем, за хлебцем-то приходила. Значит, подкрадывается, а глаз-то у неё хитрый такой, как у тёщи, и терпения побольше моего. Хорошо, я нарезать успел, а то бы всю буханку...
— За мужиков! — огласил второй тост Михайло, поднимая стакан. — За настоящую мужскую дружбу!
Улыбнулись, переглянулись, выпили. Михайло сразу же продолжил разговор.
— Я чего про дружбу вспомнил?! Иду как-то на работу. Летом — тогда тепло было. И вижу у дороги в канаве двух почтенных отцов возраста нашего деда. Время только к девяти — у меня работа с девяти, — а они уже где-то отметились. И вот один другого пытается поднять — а тот и языком не ворочает, и на ногу — того хуже. Этот поднимал, поднимал его, да так и не поднял. И чего, вы думаете, он тогда сделал?.. Представляете, лёг рядышком, за компанию, и стал объяснять приятелю, что это-то и есть самая настоящая мужская дружба, что молодёжь так дружить не умеет. В мою сторону ещё с укоризной зыркнул. Вот, мол, как. Но я не в претензии, разумею всё. В общем, лёг он и запел. Знаете, чего? Ну, вот эту… самую… «Спят курганы тёмные». Я за угол уже сворачивал. Вмешиваться не стал. Ещё подумал, зачем отцов зря тревожить: всё-таки лето на дворе, травка, не замёрзнут. Да и на работу мне нужно было — к девяти.
— Бывает, — благодушно отозвался турист Николай.
Все спокойно выслушали Михайло. Только старик насупился и часто зашмыгал носом; вероятно, обиделся за своё поколение.
23
Толик ощущал, как шампанское разгоняет тепло по телу, как глаза подёргиваются тягучей плёнкой — ведь ночь последняя бессонною была.
Турист Николай разлил остатки — не оставлять же?! Едва прикончили, как он же лукаво подмигнул Толику и почти шёпотом проговорил:
— Вон она, твоя красавица, — и взглядом указал на окно.
Толик повернулся к окну — и опять увидел её. И опять растерялся. Она, наверное, поняла это: на её губах угадывалась усмешка.
Толика бросало из жара в холод, из холода в жар, он сознавал всю несуразность своего положения, представлял, насколько глупо и нелепо выглядит его серьёзное лицо горе-влюблённого. Он краснел, бледнел, хлопал глазами, глотал слюнки, то и дело поправлял очки, даже думал снять их совсем. А что творилось в голове?! Полный переполох! Одна мысль самопроизвольно сменяла другую и вдруг забывалась, чтобы спустя некоторое время возникнуть снова, чтобы мучить и терзать. Кто она, эта девушка? Где живёт? Как её зовут? Что он скажет ей при встрече? Будет ли встреча?.. Должна быть. Не покажется ли он ей нахалом? Как турист догадался? А что если никогда?.. Если она приедет раньше и — уйдёт. Просто уйдёт. У неё могут быть дела. Конечно, у неё свои дела. И зачем ей?.. А он… Он будет ждать её. Он будет ждать каждую неделю. Сегодня — суббота. Значит, он будет ждать её каждую субботу в это же время и — дождётся. Когда-нибудь. У него хватит терпения. Хотя... Что если сегодняшняя встреча — случайность? Перед таким праздником возможны случайности. И что если она никогда больше не выберет для себя этот маршрут?
24
Её электричка стала отставать. Последний взгляд назад — и вот уже поплыло всё перед глазами, закачалось, замельтешило. И почти тут же, словно с ушей слетела глухая перепонка, зашипело всё в отчаянном неистовстве, засвистело, загрохотало. Нет, это не другая электричка стала отставать, это Толикова ни с того ни с сего вдруг взъерепенилась и рванула вперёд.
— Вообще-то, студент, ты не прав, — услышал Толик голос Михайло, когда шум от движения несколько поутих, — у нас тут своя Танюха есть, а ты на стороне девчат присматриваешь!
Танюха смутилась.
Толик не без удивления заметил, что турист Николай охотничьим ножом нарезает торт.
— Танюхин, — отреагировал на немой Толиков вопрос Михайло.
— Готово, — сообщил турист Николай, облизав лезвие ножа и при этом аппетитно причмокнув. — Эх, самоварчик бы сюда, горяченького бы чайку с мятой, душицей!
— Насчёт чайку, всякой там растительности и прочей ерунды ничего не скажу, а вот бутылёк водочки у меня припасён. Это я сам побеспокоился — не всё же бабам доверять!
— Мы так не договаривались, — возразила Танюха, принимая от туриста Николая кусок торта.
Турист Николай пожал плечами, словно показывая, что ему абсолютно всё равно, пить или не пить, после чего наделил тортом остальных. И старики взяли порцию на двоих.
Михайло обиделся за невнимание к своему предложению и сник, однако ненадолго. Его состояние пришло в норму сразу же, едва вес сервелата, унесённого «заразой», перевалил за полкило.
25
Люди в вагоне, вынужденные волей-неволей вместе коротать время, успели познакомиться, а некоторые — подружиться. Они сообща сожалели о чём-то, радовались, вспоминали прошлое, загадывали что-то на будущее, делились друг с другом самым сокровенным, что-то настоятельно советовали своим попутчикам, обсуждали кулинарные рецепты, спорили о фасонах одежды, обещая при случае поделиться выкройками. Так что компания, окружавшая Толика, не являлась столь уж оригинальной в стремлении более или менее подобающим образом отметить встречу и наступающий праздник.
26
Голубая промоина неба значительно увеличилась в размерах и теперь своим видом напоминала горное озеро, со дна которого струило золотой свет солнце. Лучи, проходя сквозь толщи колеблющейся голубизны, многократно преломлялись, отражались. А в том месте, где они сталкивались с верхней кромкой, разбивались и сверкающими брызгами разлетались по сторонам; всё буквально бурлило в кипении. И подтаивали от этого пульсирующего тепла снеговые берега туч и облаков.
27
В следующий раз взгляды молодых людей встретились, когда Толик доедал свой кусок торта. Он и так не был уверенным в себе человеком и, наверное, выглядел смешным со стороны, а тут ещё и кремом вымазался.
28
Электрички же творили чудеса безрассудства. Казалось, что после долгой разлуки встретились нежданно-негаданно два родных существа — и никак не нарадуются этому событию. «Догони, догони», — будто бы подзадоривала одна другую словами известной песни и убегала вперёд. «Догоню, догоню», — отзывалась другая и мчалась вослед, поднимая лениво лежащий вдоль полотна снежок. Через подъёмы, провалы, туннели и мосты, изгибаясь из стороны в сторону на поворотах, иногда замедляя ход, чтобы отдышаться, убыстряя его опять, пристукивая каблучками колёс, словно желая нарезвиться на многие-многие годы, неслись электрички вперёд. Поля и рощи, реки и болота, станции и полустанки встречались на пути. Изредка составы останавливались, чтобы выпустить пассажиров, у которых закружились головы от лихой беготни, тут же принимали новых, чтобы и тех ввергнуть в переполох и сумятицу. И ввергали. Электричкам подмигивали оранжевые и зелёные лампочки светофоров, им уступали дорогу зачарованные таким дивом автомобили на полосатых переездах... Догоняла одна другую, и они катили вместе, перешёптываясь, делясь секретами и тайнами. Но уже спустя мгновение раздавался лёгкий озорной посвист — и опять всё начиналось сначала. Снова клубилась вокруг позёмка, звенели провода, растревоженные нечаянной шалостью, снова среди характерного гула слышалось всё то же «догони, догони».
29
Резвились бы электрички без устали, но начинает темнеть. Снеговая туча сливается с горизонтом, солнце опустилось за деревню на холме, вдали. Диковинными существами кажутся дымки печных труб на фоне розовеющего неба. И, может, стоило бы ещё немного продлить этот последний декабрьский денёк, да кто-то безжалостно задёрнул картину заката занавесом тёмного елового леса. Да остановка потом, да ожидание встречного состава...
В считанные минуты день сменяется вечером. И уже подступает сожаление об ушедшем годе, солнце, снеге за окном, который, наверное, всё ещё продолжает сыпаться, но которого не видно на поблекшем сверх всякой меры небосклоне. Гнетут грустные раздумья, связанные с потерями, утратами. И даже то, что совсем недавно радовало, сейчас, в эти недолгие, но такие томительные мгновенья перехода дня в вечер, кажется пустячным, мелким, никчемным.
В вагоне включили свет, но это никак не повлияло на настроение людей.
30
Её электричка осталась где-то позади, и именно поэтому Толик несколько успокоился: он наверняка приедет в столицу раньше и уж там подождёт милую незнакомку. А потом…
«Хорошо, если удастся купить цветов у какой-нибудь старушки, — думал он. — И только б не растеряться, только б не начать плести чепуху, как на экзамене, только б не напутать чего! Нужно встать у первого вагона — и она не пройдёт мимо. Или пройдёт?.. Какое ей дело до меня? Ну, улыбнулась!.. Так, наверное, было чему. Что с того?..»
31
— А знаешь, она, вообще-то, ничего себе! — задумчиво произнёс Михайло, доставая из внутреннего кармана пальто бутылку водки. — Это нужно сообща осмыслить.
Турист Николай согласно мотал головой. Михайло же зубами откупоривал водку.
— Может, нож дать? — спросил его турист Николай.
— Не стоило бы вам, — попробовала возразить Танюха.
Михайло прервал своё занятие и с укором посмотрел на обоих, а ответил лишь Танюхе, медленно выговаривая слова:
— Нам, трам-тара-рам, стоило бы!
И уже более развязно Толику:
— Студент, а ты-то с нами как?
Вместо Толика отозвался турист Николай:
— Парень должен быть в отличной форме!
— Вот и я про то же, — насупил брови Михайло.
— Лучше отцу нальём, — кивнул турист Николай на старика.
Старуха измерила собутыльников таким суровым взглядом, что им сразу стало ясно: третьего поблизости не найти, и никакие уговоры не помогут. Разлили на двоих.
— Эх, жаль, салатик кончился, — грустно посетовал Михайло. — Вот бабы-бабы! Нет чтобы загодя предусмотреть, чтоб нам жилось легче; всё не о том думают! — Выпил водку и занюхал её рукавом.
Турист Николай последовал его примеру.
32
Электричка стала тормозить.
— Ещё полчасика, и всё, — объявил во всеуслышание Михайло.
— Да-а-а, — поддержал его турист Николай.
Толик было порадовался такому известию, но тут произошло событие, которое резко изменило его состояние. Раздался свист, и по свободному пути всё в ту же столичную сторону на полном ходу пронеслась другая электричка. Вероятно, та самая.
— Не горюй, студент, догоним! — подбодрил Толика Михайло.
— Куды ж там?! — отозвалась сквозь зубы старуха.
— Ерунда, догоним! В крайнем случае, нальём водилам по рюмашке!
— Не-е, чего-нибудь придумать надо, — задумчиво проговорил турист Николай. — Ты, Толя, пока не горюй. — Он придержал руку Михайло, собравшегося было налить ещё. — Погоди!
— Так под это самое…
— Да нет, погоди.
— А знаете, — неуверенно вступила в разговор Танюха, — по-моему, мы пропускаем несколько остановок.
— Ну! А я об чём?! — обрадовался Михайло и тут же исполнил задуманное.
Толик как будто бы и сам припоминал уже соответствующую строчку в расписании:
«Точно, есть в запасе две или даже три остановки».
Турист Николай почему-то сомневался:
— Ну, догоним — и что? Дальше-то как? А если потом опять отстанем?
— Да как-нибудь... — Михайло искал варианты — и не находил. — Распахнём форточку...
Старуха перекрестилась.
Толика не слишком занимали размышления попутчиков, он держал в уме один-единственный вариант. Только б электричка наверстала упущенное, — а это должно бы произойти, — только б он сумел приехать в столицу раньше той самой девушки.
— Погоди! — вдруг осенило туриста Николая. — Мы напишем... Толя напишет записку, а в ней — время и место встречи! И всё!
— Распахнём форточку!.. — не унимался Михайло.
Старуха снова перекрестилась.
— Опять ты... с глупостями. Однако... Возможно, ты, Миша, и прав. Давай-ка, Толя, пиши... ну, к примеру, так: «На вокзале… под часами». Когда мы её обгонять станем, ты к стеклу записку... и она прочтёт, обязательно! Только покрупней пиши!
— Соображаешь, — похвалил туриста Николая Михайло, — недаром по свету шастаешь! Танюха, ты бы пришла на свиданку к нашему студенту, если б он тебе такое приглашение сварганил?
Танюха кокетливо улыбнулась, шевельнула плечиками, склонила на бок голову и сказала, что, скорее всего, она поступила бы именно так, а не иначе.
Не в меру твёрдый ответ раздосадовал Михайло.
— Вот русалки-то, трам-тара-рам, все они так! Сперва чешуёй-чешуйкой, ты расслабишься, а тебе хрясь хвостом по морде! Проморгаешься — её и след простыл! А в остатке чё? Банка, вымазанная майонезом?
— И не говори! — вдруг поддержал его старик, молчавший всю дорогу.
— Ты-то куды, бесстыдник?! Всё яму про баб! Смотри у мене! — зло одёрнула его старуха.
Михайло хотел было возразить, поспорить, да, не понятно по какой причине, удержался. А Танюха почему-то не стала обижаться на Михайло.
Турист Николай от души наслаждался происходящим действом. А когда вдоволь насмотрелся на окружающих, сам подставил стакан, чтобы Михайло наполнил его очередной порционной нормой.
33
Толик, наконец-таки, решился и написал записку, слово в слово повторив фразу, придуманную туристом Николаем. Осталось лишь дождаться подходящего момента, чтобы воспользоваться ею.
Долго искали авторучку и чистый лист бумаги. Создалось впечатление, что люди позабыли про письменные принадлежности до лучших времён, что всё это им надоело за год, что всё это они просто выбросили как ненужное. Возможно, и вид Михайло поначалу не внушал окружающим доверия. Пока поняли, пока разобрались, что к чему. У многих под рукой была газета, которую они с радостью отдали бы Толику. Но как писать на «Культуре и нравственности»?! Да и не развернёшься особенно на газете. Михайло несколько раз поднимался с места и просил пассажиров выручить «влюблённого студе-энта» — и откликнулись пассажиры.
34
За окном совершенно стемнело, и сразу словно отступило прочь безвременье. Лица людей разгладились, посвежели, прояснились. Свободнее потекли разговоры. Чувствовалось, что у каждого человека в жизни и притом очень скоро должно произойти нечто важное, чего они так долго ждали, с чем связывали самые сокровенные надежды.
Танюха едва заметно улыбалась и тут же, стесняясь улыбки, уходила в себя, в свои мысли; наверное, даже забывала, где она находится. Старик ёрзал на сиденье, постоянно испытывая на себе негодующие взгляды старухи. Михайло захмелел и сделался общительнее, чем прежде. Турист Николай смотрелся сытно накормленным пригревшимся котом с лоснящейся шкуркой. Настроение окружающих не распространялось разве что на Толика: никак не догонялась заветная электричка. Громко барабанили колёса, им в такт подвывал ветер, тарахтел, попахивая гарью, мотор под сиденьем. Проносились мимо встречные поезда, пятились назад редкие подслеповатые огни, снова надвигалась темнота, не допускающая проникновения в свои секреты. Не догонялась заветная электричка.
— Ничего, догоним ещё, — подбодрил Толика турист Николай.
— Догоним, милок, — вдруг подобрев, пожалела студента старуха.
— Догоним, — пролепетала Танюха.
Михайло хотел было заключить всё своим веским словом, даже рот открыл, да отвлёкся на спорщиков, которые обсуждали всё ту же «Культуру и нравственность» с не вполне научной, по его мнению, и не достаточно нравственной и принципиальной позиции.
35
Машинисты — люди обыкновенные. Поезд мчится, светофоры вдоль колеи зелёные до самого горизонта, остановка нескоро. Чем заняться машинисту, чтобы не уснуть и время скоротать? Ответ прост: нужно прочесть по радио инструкцию про автоматические двери, к которым не следует прислоняться во избежание несчастных случаев, про взаимную вежливость пассажиров, про запрет на курение в вагонах и тамбурах, про нетерпимость граждан к нарушителям общественного порядка и, наконец, про один из вагонов по ходу поезда — в любом составе он обязательно есть, — который по техническим причинам не отапливается.
Читает машинист инструкцию про свой «электрический поезд», позёвывает, словесной невнятицей народ веселит. А колёса крутятся и километры железные утюжат. Тут следующая станция показалась. Хоть и нет остановки, нужно сигнал дать и скорость сбросить. Да и вообще, не мешало бы принять рабочую позу и приободриться, пока совсем не разморило. За станцией мост через реку — по мосту тоже быстро ехать нельзя. А то бы взять да и разогнаться; да так, чтобы ветер в ушах засвистел!.. Хорошо, скоро смена кончается, а там — дом, семья, застолье. И ещё жаль сменщика: он хоть парень бывалый, не впервой так попадает, и сокрушался-то не очень, когда бумажку с крестиком из шапки тянул, — всё равно ему с праздником не повезло.
36
Одну станцию проскочили, другую — не догнали умчавшуюся вперёд электричку.
Толик погрустнел, рука с запиской, как неживая, покоится на коленях.
Состояние Толика каким-то образом передалось окружающим. Воспоминания и предчувствия Танюхи, вероятно, не столь романтичны, как прежде, мысли, наверное, сбиваются на занудный быт и нерешённые проблемы. От сытого удовольствия туриста Николая не осталось и следа. Михайло отставил в сторону недопитую бутылку и пока не вспоминает о ней. Куда-то девалась строгость старухи по отношению к старику. Вагонный гул, и тот теперь звучит тише, приглушённее. И только детский голосок совсем рядом не желает соглашаться с беспричинным унынием взрослых «дядей и тётей»:
— Мам, ма-ма, а мы скоро приедем?
Это девчушка из соседнего купе.
— Загибай пальчики, нам осталось семь остановочек, — отвечает дочурке мама, — только не надо так ножками, а то мы дядю испачкаем.
— Ничего-ничего, — вступает в разговор, очевидно, тот самый дядя.
— Катенька, слышишь меня?! — настойчивее повторяет мама. — Ещё чуточку, потерпи! У бабушки, знаешь, какая ёлочка?
Но Катеньку не интересует бабушкина ёлочка: мама о ней уже столько раз говорила! Да и пальчики загибать гораздо скучнее, чем дышать изо рта на стекло и затем рисовать на нём смешные рожицы, теми же пальчиками.
— Мам, ма-ма! — громко вскрикивает Катенька. — Поезд!
Толик сразу встрепенулся, вскинул голову. Но напрасно: впереди по ходу движения мерно покачивались четыре красные лампочки, похожие на догорающие окурки. Это были огни скорого поезда. Покатили мимо вагоны: купейные, плацкартные, вагон-ресторан. Всюду яркий свет и суета; кто с ворохом постельного белья в руках, кто со стаканами в подстаканниках.
— Катя! Не хулигань! Ты опять пачкаешь дядю ножками! Сиди спокойно, скоро приедем!
37
Скрылась из виду иллюминация третьей пропущенной станции. Надеяться теперь было не на что.
Толик совсем погрустнел. Вспомнилась бессонная ночь, нервотрёпка на экзамене, когда преподаватель так и не дал ему воспользоваться шпаргалкой. Вспомнилось сумрачное утро, низкое небо, зацепившееся за макушки деревьев, отовсюду беспрестанно летящий снег, куриная слепота автомобильных фар. Вспомнились переживания далёкого детства: Толик вновь почувствовал свою ничтожность перед вечной и всесильной громадой мира, грозящей безжалостно раздавить его. И обжигали душу парня слёзы, невидимые никому слёзы, едва-едва удерживаемые внутри, — самые горячие они, когда внутри.
38
Миновали кольцевую автодорогу, отделяющую пригород от столицы. Гулко прогремел тяжёлыми фермами мост, дохнула холодом незамерзающая тьма реки, сжатой высокими гранитными берегами. Нескончаемо долго тянулись мимо пустыри, болезненно испещрённые рытвинами и вздутиями, фабрики старинной постройки с закопчёнными котельными трубами, складские ангары, гаражи, заборы.
Опять было встрепенулись рыбаки, но теперь их новости мало занимали попутчиков — и балагуры быстро поутихли. Пригорюнился шахматист в рыжей меховой шапке: видимо, устал выигрывать. Его равнодушно блуждающий взгляд чем-то напоминал Толику взгляд гомеопатика, когда тот, высказав что-то важное, на мгновения отрывал глаза от своих бело-зелёных коробочек.
39
Бывает так, ситуация для человека становится совершенно безнадёжной, а он вдруг вопреки всему успокаивается. А вслед за успокоенностью в нём возрождается чувство уверенности в себе, к нему возвращаются растраченные прежде силы. Кажется, что, примиряясь с непокорностью человека или отдавая должное его терпению, сама жизнь идёт ему на уступки.
40
Перед въездом в межплатформенный жёлоб состав судорожно забился из стороны в сторону, как бильярдный шар перед попаданием в лузу, в последний раз заскрежетал утомлёнными моторами и затем уж покатил плавно. Вагонное радио попросило пассажиров не забывать вещи и предупредило о выходе на левую сторону. Электричка остановилась. Как будто бы с выдохом облегчения открылись двери, и люди, ставшие за время пути не совсем уж чужими друг другу, потянулись восвояси. Поговорили, посмеялись, обменялись адресами и телефонами, поздравили новых знакомых с наступающим праздником, пожелали удач. Чего ж ещё?!
41
«Вот и всё», — подумал Толик.
Он поднялся, достал с полки сумку, вяло качнул головой на прощание собравшейся уходить Танюхе, что-то промямлил в ответ на добрые напутствия старухи, которой он, оказывается, успел «оченно пондравиться», после чего тоже было двинулся к выходу, но натолкнулся на рюкзак туриста Николая.
«Как же это Танюха выбралась?»
— Погоди, студент, — придержал его рукой Михайло.
— Всего вам самого-самого! — едва ли не раскланялся со стариками турист Николай.
Толик не стал сопротивляться и послушно сел.
— Вот чего, студент! Торопиться тебе — некуда. А горе надобно залить.
— Погоди с горем-то, у Толи всё будет в порядке, — вступился за Толика турист Николай. — Главное — не раскисать! По себе знаю. — Он поднял глаза на Михайло. — Чего ждёшь? Разливай!
— Принято, — тут же отреагировал Михайло. — Как говорится, заканчиваем наш выпуск с водкой из Гидрометцентра!
— Чудесно-чудесно. Уж кто-кто, а Гидрометцентр сегодня нас побаловал. Но я вот что хочу сказать. — Он выдержал некоторую паузу. — Знаете, я хочу пожелать, чтобы у каждого из нас была настоящая цель в жизни, чтобы было к чему стремиться, чтобы каждый мог что-то оставить после себя, чтобы не зря всё. В общем, наше здесь пребывание — чтобы не зря.
— Настоящая — это как? — озаботился Михайло. — Опять ты нам зря головы морочишь?! Настоящая цель всегда недостижима. Вот я тут как-то сценку подсмотрел... Девчушка... лет четырёх-пяти. Родители кого-то встретили, заболтались… и о ней забыли. Она поначалу чуть было не разревелась. Но увидала кошку. Увидала — и давай, значит, её звать. Кошка — ноль внимания. А сама потихоньку шмыг за киоск — там палисадники, кусты… И пропала. И тут девчушка ка-ак выдаст: «У-у! У-бе-жала! Ссо-бака!» Так вот и цель: думаешь, что гоняешься за одной, а это совсем другая. А догонишь — разочарование одно.
— Ну, ты загнул. Впрочем… так-то оно так, но… Слушай, давай-ка Толю отпустим? Чего-то мне кажется… Может, зря мы его удерживаем?
— А я и не возражаю, — сразу согласился Михайло.
— Чтобы у Толи всё было в порядке! — Турист Николай поднял вверх стакан. — За это и выпьем.
Чокнулись, выпили, хлопнули рука об руку, расстались.
42
Сколько раз за сегодняшний день менялось состояние Толика?! Словно сумасшедшие качели бросали его из крайности в крайность, не давая времени оглядеться, одуматься, опомниться. И теперь он ощущал себя невероятно измотанным человеком, способным лишь на то, чтобы лишь как-нибудь добраться до дому, завалиться на диван, укутаться с головой в тёплое одеяло и задать храпака до полуночи. А может, и до утра. Какая тут ещё настоящая цель?!
43
Платформа уже опустела. Выйдя из дверей и сделав несколько шагов, Толик остановился и постоял чуть-чуть, вдыхая в себя бодрящую морозную свежесть. Напоследок заглянул в окно вагона, где Михайло и турист Николай, ожесточённо жестикулируя, спорили друг с другом. Потом побрёл в сторону вокзального здания с часами над центральным подъездом. Стрелки и цифры часов напоминали каменные глыбы, на которых, как на ветвях деревьев, покоились мохнатые комья снега. И, странно, Толику вдруг показалось, что он вновь слышит Чайковского. Нет, не показалось. Величественная музыка постепенно захватывала его. Она становилась громче, мощнее, заполняя собой всё окружающее пространство. Скорбно-драматические звуки пробирали буквально насквозь. Серебряными и золотыми нимбами засияли станционные фонари. Пролетающие сквозь сгустки света снежинки тоже раскрашивались серебром и золотом и сразу словно убыстряли своё движение, взвихрялись, поблескивая блестящими гранями, а потом забирались в темноту и опять делались медлительными и степенными, неразличимыми среди множества других снежинок. Но теперь и самого света повсюду как будто бы стало больше. Выше прежнего взметнулось небо. И вот чудо, трагическое настроение музыки сменилось торжественным. Хрустальным водопадом зажурчали челесты. Вступили скрипки… Это была феерия звуков, мыслей, чувств. Толик, заворожённый музыкой, никак не мог взять в толк, почему только ему играет Чайковского невидимый оркестр, почему не слышат музыку остальные люди... ну, хотя бы полная миловидная женщина с чебуреком или пожилой усатый носильщик, облокотившийся на тележку и заскучавший в отсутствии работы.
Часы пробили пять раз. «Приходи ровно в пять, приходи — я тебя буду ждать», — припомнилось Толику.
Он стоял и почти в упор рассматривал циферблат часов, он уже представлял, как шелохнутся стрелки и тихо двинутся по кругу: сначала большая, потом маленькая. Двинутся, сбивая по пути снежные комья. И пробьют часы шесть, семь, восемь… а затем и двенадцать раз. Наступит полночь, долгожданная полночь — произойдёт самое невероятное, несбыточное, удивительное. Нужно только верить. Несмотря ни на что — верить.
Однако стрелки часов, похоже, замерли навеки. Толик понял, что слишком размечтался: всё в жизни гораздо проще, гораздо обыденнее, чем можно себе вообразить.
44
Какой-то нерасторопный прохожий задел портфелем тележку носильщика — тот, не стесняясь, выматерился, крепко напирая на букву «ё». Люди, находившиеся поблизости, повернулись посмотреть, что же произошло. И Толик повернулся.
На этот раз он не успел рассмотреть ни носильщика, ни того, на кого выругался носильщик, не успел даже вспомнить о достоинствах буквы «ё», утерянных, по мнению Михайло, нашей прессой. Скользнула дрожь по телу, гулким пульсом в голове стали отдаваться удары сердца. Толик как-то весь обмяк от внезапно окутавшего его волнения. И тому была причина: под часами стояла — она. В голубой куртке, в светлой шерстяной шапочке, из-под которой игриво выбивались завитки соломенного цвета волос. Она улыбалась ему — никакого сомнения: именно ему. Её глубокие серые глаза влекли куда-то.
Сознание студента помутилось — и тут началось сказочное действо.
Закружились, всё быстрей и быстрей, здания, перроны, навесы над ними, поезда, фонари, качнулась и уплыла из-под ног земля. Толик почувствовал, что он летит. Выше, выше. Над вокзалом, над городом, над миром.
Трудно сказать, сколько времени всё это продолжалось. Но полёт внезапно оборвался. И Толик оказался в зимнем еловом лесу.
…Затихает метель, осаживая своё веретено, голубеет, а потом синеет небо, разгораются звёзды, из-за пригорка на опушке выкатывается луна, становится всё ярче, ярче. Лунный свет тёплым дыханием разливается по лесу. Отступает холод, волнение сменяется затаённым ожиданием. Что-то должно произойти сейчас. И вот в ослепительно белом наряде, невесомо ступая по тонким нитям звёздных лучей, к Толику с небес сходит она.
Ещё торжественней грянул оркестр. Для Толика. Для этого нескладного очкарика, для невезучего студента-троечника.
Дёрнулась стрелка часов, наконец, стряхнув с себя огромный снежный ком, и он, развеянный ветром на тысячи сверкающих блёсток, со звонким шелестом просыпался на головы зевак.
1995
Карапац Александр 
Вайнер Ирина 
Алекс Марина 
Михальска Стася 
Тубольцев Юрий 
Андерс Валерия 
Демидович Татьяна 
Буторин Николай 
Борисов Владимир 
Рубин Валерий 
