Так ее звали, честное слово — Полиандрия! В школе — просто Поля. Тоже необычно — кругом все Наташи, Лены да Иры. И вот Первого Сентября на линейке…

Нет, о Первом Сентября (все с большой буквы) нужно сказать особо — нож, разрезавший кремовый торт детства на две неравные части, плуг, перепахавший память, скальпель, обрубивший пуповину… Школьники, в одночасье ставшие из чьих-то личных детей собственностью великой Советской страны. Обряженные в одинаковые формы, оглушенные одинаковыми фразами, они (мы) покорно ползут муравьиной цепочкой в одинаковые школы, чтобы открыть одинаковые учебники и счастливые, счастливые... А родители утирают радостные слезы и машут вслед. Чавканье машины, штампующей гайки великой спайки. Все, как выяснилось, впустую, но это позже, гораздо позже, когда мы уже подросли.

Полиандрия не была гайкой! Ее не штамповали, eё выплавили, выковали по особому заказу из странного, невиданного материала...

В том немыслимо далеком сентябре жара душила город в потных объятиях. Сквозь зыбкую пелену страха и рыжие георгины своего букета я рассмотрел голубоглазую Полиандрию: шести с половиной лет отроду, в белом переднике, сшитом из двух носовых платков. С пыльным ворохом полевых ромашек и лютиков. Над школьным двором гремели раскаты гимна Советского Союза. Наша первая учительница Нина Петровна, распаренная, торжественная, подошла командорской поступью, сотрясая утлый асфальт. Ткнула сарделькой пальца в злосчастный платковый передник:

— Эта что, эта безобразия? Встань в последний ряд, не позорь школу. Разве эта цветы? Чистый кошмар, а не девочка. Веник можешь, эта, выбросить в помойку, — и замерла безжалостным потеющим монументом.

Первоклашки затряслись от ужаса, сгрудились по-овечьи, перебирая тощими ногами. А Полиандрия подняла на грозную статую незабудковые глаза и пропищала:

— Передник мне мама пошила! Правда, хорошо? Мы не успели купить... Это цветочки для учительницы! (Она вытянула пучок вперед и вверх.) Мы с мамой сами собирали на пустыре, а еще ромашку полезно в чай…

Нина Петровна вырвала злополучные ромашки-лютики из рук Полиандрии, смяла в красных кулаках, швырнула на асфальт и растоптала как, эта, ядовитую змею. По асфальту пошли трещины.

— Нахалка! Ты еще мне в нос тычешь эту гадость? Чтоб завтра родители пришли в школу, прямо к директору. Марш в эта, класс! — на губах воспитательницы юных душ закипала возмущенная пена. Каждое слово вылетало с фонтанчиком брызг.

— У меня — не родители. У меня — только мама…

— Молчать! Не разговаривать! Ну и намучаюсь я с вами! Парами, парами, возьмитесь за руки, не нарушайте эта строй. — Нина Петровна в изнеможении отерла сочащиеся лоб и щеки. От темных пахучих подмышек несло горячкой раскаленной домны.

Я сжал Полину ладошку и заслонился георгинами от последних капель грозы.

В школьные годы я часто бывал у Полиандрии дома. Дверь там не запиралась. Зеркало в прихожей висело косо. С него начиналось локальное ощущение потери гравитации. Книжные полки постоянно обрушивались, осыпая на пыльный паркет лавину толстых томов. Книги подбирались на следующий день или так и валялись кучей. Поля и ее мама извлекали постепенно нужное, пока куча не таяла. Маму ее, маленькую женщину со зловещим блеском в морщинистых щелочках глаз, я боялся: Светлана Семеновна, черный кусачий жук с сигаретой в пожелтевших зубах. Она наводила ужас своим хриплым смехом, непонятными остротами и резким запахом табака. Болезненно худая, с мальчишеской стрижкой и в непомерно широких брюках, затянутых кожаным поясом, Светлана напоминала чертика из табакерки, готового ужалить, ущипнуть исподтишка.

— Выходи из уборной, дщерь, твой сапожник пришел! — кричала мать Полиандрии в глубь квартиры, когда я робко протискивался в полуоткрытую дверь.

— У вас звонок не работает, Светлана Семеновна. Хотите, я починю? Там проволочка отошла… — подлизывался я как мог.

— Ну, чини, чини, касатик, ежели тебе делать абсолютно нечего, — иронически соглашалась она. — А лучше бы, право, книжку почитал. Если грамоте умеешь. Мне на два дня дали ксерокопию «Гадких лебедей». Полиандрия оторваться не может… Хотя, пролетариям, возможно, читать и не интересно: буквы там в слова складывать. А потом еще мозгами ворочать — утомительный процесс.

Поля выскочила из туалета, размахивая пачкой отпечатанных листов.

— О, пришел. Будешь вслух читать! У меня уже пятна перед глазами. Лампочка перегорела в комнате, а на кухне мама не разрешает, боится запачкать… чужая книга.

Зная первобытное состояние их кухни, я не удивился.

— Пошли к нам, Поля! В моей комнате будем читать. Мама мне новый торшер купила.

— Моя комната! Мой торшер! — передразнила Светлана Семеновна. — По-буржуйски живет нынешний пролетариат, не то что мы — инженеры, задрипанная интеллигенция! — она закурила новую сигарету от прежней. — Никому не показывайте ксерокс, а то могут быть неприятности, даже у твоих родителей. И пролетарское происхождение их не спасет. Евреи всегда крайними оказываются…

Но мы уже выскочили на лестницу.

— Чего ты всегда такой прилизанный? — Поля взъерошила мне волосы. От ее пальцев меня било током. По спине побежали горячие мурашки. Чтобы скрыть смущение, я спросил:

— Почему твоя мама называет меня то «колбасником», то «сапожником»?

— Не обижайся, она шутит. Нужно иметь чувство юмора. Твой папа где работает? На обувной фабрике, а мама — в колбасном отделе… 

Я потупил глаза. Крыть было нечем.

— А почему она о себе говорит «задрипанная интеллигенция»?

— Света хотела стать журналистом. (Полиандрия называла маму только по имени.) Но ее не приняли в университет из-за того, что еврейка. Пришлось пойти на сантехнический факультет, куда брали, но ей обидно. Правда, инженер — тоже интеллигенция, техническая. Только маленькие зарплаты, и в проектном институте даже украсть нечего, Света говорит, не то что в магазинах…

Покраснев, я снова поспешил переменить тему:

— Моя мама сегодня кролика готовит с чесноком, останешься на обед? И солянку с колбасой.

За обедом Поля уписывала кролика за обе щеки, с интересом рассматривая окружающую обстановку. Моя сердобольная мама беспрерывно подкладывала ей на тарелку.

— Ох, какая ж ты тощенькая, Поленька. Тебе нужно много-много кушать. Ты растешь, формируешься… вон уже грудь какая, а ручки — как палочки.

Я опять покраснел. Я вообще часто краснел рядом с Полей, но она ничуть не смутилась. Одернула на себе заношенный полосатый свитер и нажала на кончик носа, как на кнопку, была у нее такая привычка, когда она задумывалась о чем-то: 

— Вы каждый день так обедаете, на такой красивой посуде и со скатертью? А мы со Светой едим на кухне, когда есть обед. Она не любит возиться… и говорит, что скатерть — махровое мещанство.

— Скатерть льняная, не махровая, — не поняла мама. — Я сама вышивала гладью. Могу и тебя научить. Девочка должна… И сама стираю и крахмалю — в прачечную ничего не отдаю, там всегда все измызгают, издерут. Мы в очереди стоим на стиральную машину. А пока — приходится руками, — и моя мама показала свои красные, опухшие от стирки, руки.

— Сколько у вас всего! — заметила Поля, глядя на вышитую подушку. Мы с ногами забрались на диван и включили торшер. — Мебель полированная, картины разные, тарелочки на стенах, коврики. Даже птичка в клетке. Настоящий быт с канарейками, как у Маяковского.

— Тебе не нравится? Это все моя мама… У тебя тоже картинки на стенах висят.

— Нет, ничего… я люблю коврики — мягко, если босыми ногами. У нас висят мои картины, это совсем другое. Света развесила, чтоб похвастаться моими способностями. Давай читать! Завтра нужно отдать.

Откашлявшись, я нерешительно начал, стараясь не смотреть на Полин свитер, резко вздымавшийся на груди.

В девятом классе мы впервые поцеловались на детской площадке.

— Нет, не так! — Полиандрия повернула мою голову двумя руками. — Нужно, чтобы был угол в 28 градусов, а то сталкиваешься носами. Специальный технический прием. Мне в лагере показали.

Ее лицо приблизилось, стало неузнаваемым. Неведомая топография — впадины, холмы с синими тенями в свете фонаря. На миг я вообразил, что опускаюсь в космическом корабле на поверхность незнакомой планеты, и не решился спросить, кто показывал технический прием. Острый язык скользнул между моими губами. Странная неподвижность сковала все тело, внутри разливалось беспокойное тепло, переходящее в жар. Чувство времени и пространства растаяло от резкого подъема температуры. Небо оказалось где-то сбоку, а земля вообще пропала. Поля легонько оттолкнула меня, но я упал с качели, где мы сидели, словно в меня ударила молния. Поля рассмеялась.

Она еще больше вытянулась за лето, стала немного выше меня. Старенькая мамина плиссированная юбка на ней невозможно коротка. Бесконечные ноги в ссадинах шелушились от загара. Нос рыжел веснушками, волосы выгорели до белизны. Поля их больше не затягивала в хвостик, а раскидала по плечам. А глаза…

Ковыряя песок забытой синей лопаткой, я спросил, словно невзначай:

— Ну и как там, в лагере?

— Нормально было! Танцы по субботам. Только в столовке жрать нечего и вожатые приставали. А потом мы со Светой и ее друзьями сплавлялись на байдарках две недели. Ночевали в палатках на берегу, костры жгли. Там был один… он здорово на гитаре играл и пел. И меня научил брать разные аккорды… — Поля задумалась, провела указательным пальцем по своим пухлым губам, по щеке и остановилась на кончике носа. — Света обещала гитару купить с получки. Я тебе спою:

Так оставьте ненужные споры

Я себе уже все доказал —

Лучше гор могут быть только горы…

— А я все лето в Крыму проторчал с предками… — я с досадой отшвырнул лопатку. Голоса у Поли не было ну никакого, и слуха тоже. Даже песни Высоцкого она умудрялась перевирать до неузнаваемости.

— У моря? Здорово. Я никогда не видела Черного моря. Вообще никакого. (Слава богу, она перестала петь.)  Теплое?

— Что хорошего на море? Скукота! Целые дни жарились на пляже, и мама орала: «Не заплывай, утонешь! Не дальше буйка».

Но Поле уже надоело о море. Она не могла долго говорить об одном:

— Пойдем вечером гулять? Мороженое есть в Пассаже, с сиропом…

— Конечно, пойдем. У меня деньги есть, я все лето копил. Я за тобой зайду.

— У меня тоже деньги есть! — гордо заявила Полиандрия.

— Откуда?

Ей мама никогда не давала, утверждала, что от денег все зло. Люди гибнут за металл. Да и не было у них лишних, на мороженое.

— Откуда-откуда… от верблюда! Вот увидишь! — Она таинственно улыбнулась и поддала песок носком стоптанной туфли. — Не заходи к нам, у мамы гости. Надымили, хоть коромысло вешай. Все волосы пропахли. (Она понюхала светлую прядь. Я тоже сунулся. Неужели так пахнет табак? И тут же слегка опьянел.)  Пьют и спорят о Кафке. Надоело. Встретимся у киоска!

До условленных семи вечера прошли несколько суток и еще пара томительных часов. По-летнему теплый сентябрьский вечер целился в нас крупнокалиберными звездами. Возле киоска Союзпечати стояла она, в отрезанном от темноты сияющем квадрате. Затянутая в синие джинсы «Вранглер». Полкилометра одних ног. Белые волосы ниже лопаток.

— Ух, ты! Где такие джинсы клёвые оторвала?

— Нравится? Сама на них заработала! — Полиандрия медленно повернулась, чтобы я мог рассмотреть со всех сторон, мотнула волосами, смазав меня по щеке. Ее лиловая тень скользнула по мне, обдав холодом предчувствия. Я поперхнулся, но она не заметила и уже рассказывала взахлеб:

— Летом я работала. Меня один из байдарочников устроил, в художественный институт. Он там учится, уже на пятом курсе, и хвалил мои рисунки. Знаешь, я в художку решила поступать!

— Ты же сама говорила, что евреев никуда не берут. Мне вот придется уезжать после школы, чтобы в армию не забрали. Поступать в институт в какой-нибудь Шняковке. Мама уже рюмсает.

Поля отвернулась, собрала волосы в пучок на затылке и внимательно рассматривала свое отражение в темном стекле киоска. Закрутила светлую волну жгутом в кулак и глянула нерешительно, искоса. Говорить, не говорить? Сказала…

— Понимаешь, мама у меня еврейка, а отец…  белорус. Они вместе в горы ходили. Я по паспорту — белоруска. Мама сказала — так проще…

— У тебя есть отец? — ляпнулось сдуру. Тут же пожалел.

— Конечно, есть. У каждого человека есть и отец, и мать! Ты это потом поймешь, когда подрастешь. Узнаешь, откуда дети берутся. — Она хихикнула, а я обиделся. На все сразу: и что она белоруска, оказывается, и что принимает меня за маленького, и за то, что она работала летом, в походы ходила, а мне папа с мамой дают деньги и пасли все лето в Крыму с пенсионерами.

— Все равно не возьмут тебя в художку, даже с чистым паспортом: там все позвоночные, которые по звонку сверху поступают. (Невыносимо, немыслимо: я должен уехать, а Поля останется, со всеми этими мальчишками, парнями, байдарочниками, гитаристами, художниками…) 

— А вот и поступлю, точно поступлю! — упрямо повторила Полиандрия, покусывая пушистый хвостик волос, торчавший из кулачка.

— Что же ты делала летом в художке? Уборщицей ишачила или сторожихой?

— Еще чего не хватало, чтоб я полы мыла! Я работала натурщицей, вот! Обнаженной. Только моей Свете не говори. Она будет икру метать… И своей маме тоже не говори, — подумав, добавила Полиандрия.

И Поля поступила в художественный институт, ко всеобщему изумлению. Но мне некогда было кукситься по этому поводу — у меня была своя жизнь. Зря мама моя утверждала, что я просто помешан на Полиандрии. В институте у меня были другие девочки, даже женщины. Две. Одна — секретарша, замужняя, и вторая, с которой все… но об этом не стоит. Не обо мне речь. Когда я приехал из Новосибирска на первые зимние каникулы — сразу ринулся к Полиандрии. Просто по привычке. В полутемном коридоре стояла на голове Светлана Семеновна, упираясь жилистыми пергаментными пятками в стену. Вспыхивала сигарета, зажатая в зубах, странно озаряя перевернутое лицо. Узловатые пальцы бережно сплетены вокруг сплющенной макушки. Перевернутая фигура посмотрела на меня снизу неодобрительно и прохрипела: «Дщерь, твой сапожник!»

— Пройдем в комнату, мама занимается йогой, — просто сказала Полиандрия и аккуратно обошла мамины локти.

В их комнате, единственной комнате, на стенах появились в большом количестве Полины наброски и живописные холсты. В противоположных углах сидели два хмыря, взрослые парни, лет по двадцать пять. Один — длинный, тощий и носатый, уши торчали вызывающе. Второй — низкорослый, широкий, как диван, рыжий с приметной плешью и надутыми щеками. Но оба — с одинаковыми бородами и в черных свитерах-водолазках. На меня оба зыркнули неприветливо: мол, чего приперся и когда уберешься, тут и без тебя хватает. Едва кивнули. Длинный небрежно листал истертый томик Франца Кафки. Рыжий еще более небрежно щипал струны гитары. Потом они обменялись такими же неприязненными взглядами, и каждый уткнулся в свое, словно именно ради этого и сидели в стылой полиандриной квартире.

Сама Поля плюхнулась на раскладной диван рядом с рыжим, вытянула ноги и нажала пальцем на кончик носа, задумалась. Несмотря на холод, на ней был какой-то цветной летний халат, едва прикрывавший трусики. Голые плечи еще хранили следы летнего загара. Я неловко топтался в дверях. Хмыри старательно делали вид, что им нет никакого дела ни до меня, ни тем более до Полиных ног.

— Давайте танцевать! — неожиданно она вскочила с дивана, словно подброшенная взрывом. — Мне однокурсник принес новую пластинку Тухманова.

  Она залезла на стул (проигрыватель находился почему-то на книжном шкафу) и поставила пластинку.

Дни миновали счастливые, нет их.

Было цветов сколько сердце захочет — загремело под низким потолком. Дрогнула в углах паутина, покосились холсты. Взметнулись светлые волосы — Полиандрия завертелась юлой, ослепляя голыми плечами. Она вытянула меня на середину комнаты, и мы рванули вместе под музыку, показывая класс, забыв, где мы и что мы. Парни уставились из углов. Длинный отбивал ритм ногой, но через минуту не выдержал и сорвался, запрыгал козлом вокруг Поли. Та подпевала пластинке, размахивая длинными руками. Хорошо, что ее не было слышно сквозь рев музыки. Рыжий ухмылялся горько и презрительно, выставив желтоватый клычок. Он явно не умел танцевать и компенсировал гитарой. Через полчаса длинный выдохся, а мы только начали входить во вкус. «По волнам моей памяти, исчезая в этих волнах» — тянула Поля, кружась с закрытыми глазами.

— Пожалуй, я пойду? — неуверенно спросил длинный, потирая бок, в который я случайно заехал локтем.

— Да, когда зеленое юношество резвится напропалую, старикам только и остается, что убираться восвояси… — иронически процедил рыжий гитарист. Его губы закипали слюной, то ли от злости, то ли от вида танцующей Полиандрии.

Они дружно зашагали к двери, словно и не крысились друг на друга весь вечер, но столкнулись в узком проеме.

— Осторожно, не наступите на маму… — Поля приветливо махнула им рукой и выглянула в коридор. — О, я думала, она сидит в позе лотоса или змеи, а ее нет. Куда же Света делась?

— Наверное, ушла на концерт. В библиотеке у Марковны сегодня выступают барды. Мы тоже пойдем, уже опаздываем. Ты с нами? — поинтересовался с гаснущей надеждой длинный.

— Я там тоже пою, Вертинского… «Мадам, уже падают листья», — подтвердил рыжий. — Ты же хотела послушать?

— Не, мы еще потанцуем… — она отрицательно тряхнула волосам. —  Юрчик, ставь Битлз!

Нарочито громко хлопнула входная дверь.

— Они обиделись?

Поля беспечно расхохоталась:

— Не обращай внимания. Ну их совсем, надоели! Пересиживают друг друга каждый день. Прибегут завтра, как миленькие, и опять будут торчать весь вечер, пока их не выставят. Если не гнать их — совсем разопсеют, будут ночевать. Давай танцевать, пока не свалимся!

Лежа на боку, я уткнулся носом в Полины лопатки: на правой — родинка, затерявшийся черный жучок. «…Похожа на ангела, худые лопатки торчали, как крылья» — откуда это? Так много я читал в первые годы в институте, что все книги и авторы перепутались в голове. Она перевернулась на спину, отбросила руку, задев меня по лицу. Светлые волосы веером разметались по мятой подушке. Космический корабль опять приближался к незнакомой планете. Голубые незабудки, озера глаз… нет, не голубые — черные опасные океаны. Столкновение, удар… сердца. Изменился ландшафт. Дурманящая атмосфера, джунгли… волос? Чужая Галактика. Не знаю, в каком направлении двигаться… Умираю от жажды! Задыхаюсь!

Вернулся на Землю? Темнота занавесила окна. Полотна на стенах следили за мной настороженно: шесть автопортретов, кривая старуха с иронической усмешкой и трое подозрительных молодых незнакомцев. Тишина дома пульсировала щелканьем часов, шелестом тараканов, капелью из прохудившегося крана. Осторожно выбравшись из-под ее руки, я покосился на часы. Вдруг Светлана Семеновна сейчас заявится? Что я ей скажу? Нашарил джинсы, свитер, оделся по-воровски, наощупь. От звука застегнутой молнии Поля вздрогнула, но не открыла глаза. Кожа ее отсвечивала лунной патиной. Я прикрыл ее плечи краем застиранной простыни с косо пришитой меткой для прачечной. 431-247. Почему эта метка запомнилась мне на всю жизнь, засела в памяти? Забылся Полин телефон, который, казалось, запечатлелся навеки, даже номер ее дома. А метка осталась.

Будто впервые открывал дверь своей квартиры, не попадая ключом. Неужели я здесь жил? Будто сто лет прошло, и вот вернулся из далекого путешествия, другим.

— Где шлялся! — набросилась на меня мама. — Мы с отцом изволновались. Неужели нельзя было позвонить. Мы уже хотели звонить в милицию.

Только этого не хватало! Промычав невнятно в ответ, я протиснулся к себе в комнату, всем видом выражая невероятную усталость, лишь бы меня не трогали.

— Ты будешь есть? Ты же наверняка голодный, ничего не ел. Подогреть налистники, Юрочка? — спросила мама у закрытой двери. — С яблочным повидлом, со сметаной, как ты любишь. Я весь вечер жарила.

Ответом было молчание. Мне не хотелось разжимать губы, чтобы не растранжирить, не выпустить вкус Полиных губ, языка. Вкус поцелуев. Кроме поцелуев, больше ничего и не было. Боялся сдуть неосторожным словом ее запах, который я хранил внутри. Каждый уголок, каждая ложбинка имели свой привкус, свой аромат, даже сгиб под коленкой.

Плотно завернув голову в одеяло, я старался припомнить, восстановить каждую минуту этого вечера, ночи, каждый миг: как сначала мне было страшно, что придет неожиданно ее мама и все испортит. Но потом я забыл и о маме, и обо всем…  Поля сперва тоже увлеченно целовала меня в губы, в глаза, в плечи, а потом стала отталкивать: «Щекотно, что ты делаешь!» Мы обнялись «крепче двух друзей», словно Мцыри с барсом, чуть не свалились на пол с утлого дивана. Поля затихла, пригрелась и начала посапывать носом, задремала. Далекая спящая планета в недосягаемой дали. Неважно, что я мог потрогать, прижаться, согреться ее теплом. Недоступная. Я не знал магического слова, пароля-пропуска… Так ничего и не было. Нет, было ужасно много! Но еще многое могло быть... Завтра, завтра!

Назавтра мы столкнулись возле ее подъезда. Полиандрия в смешной серой ушанке, с лыжами на плече спешила куда-то под руку с вчерашним длинным. Я так и не запомнил его имени. Парень тащил тяжелый рюкзак и гитару.

— Представляешь, Юр, маме предложили место на турбазе, ее знакомые, совершенно неожиданно... Света не может уехать с работы, так Вадик со мной... (Вадик, его зовут Вадик!) Мы достали билеты на поезд. Сегодня утром и уезжаем в Карпаты до конца каникул. Правда, здорово! Хочешь с нами? Мы тебя тоже где-нибудь устроим, Юрчик. Беги за лыжами. (Вадим сморщил длинный нос.)  Только быстро! Поезд уходит через час!

Обалдев, я молчал. Поедал глазами то Полю, то торжествующего длинного, согнувшегося под тяжестью рюкзака, и бормотал, как кретин:

— Нет, мне нужно… я не могу… родители… и потом в Новосибирск… у нас каникулы раньше. — Захотелось сесть в снег, спрятать голову в грязный сугроб и расплакаться.

— Ну ладно, тогда — пока, до лета, Юрчик. Побежали, Вадим, а то поезд уйдет без нас.

— Бывай, не кашляй! — облегченно вскричал Вадик и поспешил за Полиандрией.

В Новосибирске у меня появилась своя компания: тоже ходили в походы, пели под гитару, сплавлялись на байдарках. Поцелуи в прибрежных кустах, жаркие ночи вдвоем в одном спальном мешке. Девушки менялись, мешок оставался прежним, пока не стерся до дыр. Лунное лицо Полиандрии все реже выплывало из ночного тумана. Она потускнела, словно столовое серебро, долго лежавшее в ящике без употребления. Не луна, а серпик далекого месяца. «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…» Все это осталось в детстве, на другой стороне межи. Новый поворот плуга, новый разрез по живому.

Я редко приезжал домой. Там привычно пахло борщом, котлетами и медовиком. Постаревшая мама хлопотала вокруг меня, рассказывая новости:

— У папы на фабрике новый начальник. Такое несчастье! Еще тот антисемит, хочет выжить его на пенсию. Где они еще такого специалиста найдут, Юрочка, скажи мне? Лещинские со второго подъезда уехали в Америку. Дворничиха Клава совсем спилась, лыка не вяжет. Вчера шлепнулась посреди двора, так и лежала, пока соседи не сжалились, подобрали. Поля твоя совсем загуляла, то с одним, то с другим. Куда только ее мама смотрит. Здесь строгость нужна, девочка без отца… Весной с каким-то армянином ходила, разряженная, вся в заграничном. Потом вообще пропала. Клавка врала, что Поля в загранку уехала с одним арабом. Дворничиха про всех врет и пьяная, и тверезая, вредная баба и бестолковая. Богатый армянин этот все бродил вокруг дома кругами, и день, и ночь, будто волк голодный. В подъезде поджидал, у всех выспрашивал. Мы уже бояться начали, вдруг у него нож. Знаешь, какие кавказцы темпераментные. Клавка участкового на него вызывала (она с участковым теперь пьет-гуляет). Как это у мужчин нет ни соображения, ни даже брезгливости простой? Клавка эта грязная, точно холера. Глаз вечно подбит, и заразная, наверное. Ах, да, про Полю. Всю зиму ее не было, Светлана ходила надутая, ни с кем не здоровалась даже, такая барыня. А теперь Поля вернулась, откуда была. Прогнала армяшку, но уже всем видно…

Выскочив из подъезда с недожеванной котлетой во рту, я в два прыжка пересек двор. Их дверь по-прежнему не запиралась, но я позвонил. Звонок тоже не работал, тогда я начал стучать.

— Иду, иду! — донесся из глубины квартиры ворчливый голос. — Чего молотить в дверь, я же не могу бегом…  Кто там колотится, как стадо дятлов?

Сначала показался ее громадный живот, а потом из темноты проступило знакомое лицо, растянутое в стороны, словно в широкоформатном фильме.

— Ну и что? — спросила Поля после минуты молчания, уставившись на меня голубыми глазами. —  Так и будешь стоять, изображая телеграфный столб, или войдешь? (Я и вправду остолбенел. Не мог выдавить ни слова. То ли от ее глаз, то ли от вида живота, будто приставленного к ней нарочно.) Заходи, дует. Света в командировке в Уфе…

Прошли по привычке на кухню. На гвозде в коридоре висел мужской плащ. Поля с трудом протиснулась мимо, чтобы поставить чайник. Странные Полины рисунки покрывали стены плотно, как обои, кое-где отслаиваясь, и там по-хозяйски шуршали тараканы. Интересно, это уже новое поколение или те же, что два года назад. Сколько живут тараканы? Как живет Полиандрия, в пустой квартире, где едой и не пахнет? Пыльный плащ давно не снимался с гвоздя.

— Как, ты одна? Ведь уже скоро?

— Как все живут… подумаешь! — Поля дернула плечом. — Мама вернется через две недели.

— Где же твой муж?

— Какие у тебя убогие, примитивные представления — жена, муж! Любовь должна быть свободной, без пустых формальностей, обязаловки… Если хочешь знать, мой Домбровский отбывает срок, он диссидент! — гордо выпалила она и погладила живот. —  Но об этом трепаться необязательно.

— Он в тюрьме? А как же у тебя с институтом? — не к месту заволновался я, неловко ерзая на жесткой табуретке. Домбровский — совсем не армянская фамилия.

Тяжело опустилась Поля на табурет, боком, с трудом уместив живот между стенкой и столом. (О незабываемые шестиметровые хрущевские кухни!) Расставила широко колени. Опустила двухцветную голову: волосы светлые на концах, a у корней отрастали темные.

— Институт я бросила. Не такая уж большая радость писать для них картины «выше знамя». Я теперь занимаюсь книжными иллюстрациями. — Она кивнула на стопку детских книжек-раскрасок на кухонном столе. — Это для заработка, а для себя я создала серию иллюстраций к «Сталкеру» и «Солярису» Тарковского, только издательство пока не берет. (Вздох всколыхнул ее живот, внутри что-то задвигалось. Я отвернулся. Она была так мучительно близко, но страшно дотронуться. Бомба замедленного действия, которая вот-вот разорвется. Чужая бомба…) А Домбровский мой… Технически он уже отбыл срок, но теперь в стокилометровой зоне, снимает квартиру. В столице ему не разрешают жить. Туда на электричке нужно ехать, а потом пешком пять километров. Я уже не могу…— и Поля опять погладила живот одной рукой, а другой провела по волосам и привычно уперла указательный палец в кончик носа.

Горло сдавило жалостью, я чуть не подавился словами:

— Слушай, если тебе что-нибудь нужно… ты позвони, я сразу же… пока никого нет.

Поля вздернула подбородок:

— Ничего мне не нужно. Сама справлюсь. (Она скрестила руки на груди и потерла угловатые плечи. Как странно! Живот огромный, а сама — худая. Потом протянула ладони к теплой плите. Казалось, что ее знобит.) Дай мне плащ. Опять у нас не топят…

Я протянул руку и сдернул с гвоздя плащ. В этой крохотной квартире до всего было рукой подать. Она завернулась в синий болоньевый плащ, принадлежавший призрачному Домбровскому; отрешенный, печальный взгляд уперся в темную сырую ночь за окном.

Через восемь лет я оказался в Америке. Ничего не слышал о Полиандрии, но на чужой земле воспоминания юности обступили меня с неуемной энергией, словно назойливые родственники. Я позвонил Полиандрии, но телефон не отвечал. Мне пришло в голову, что и она могла эмигрировать со своим диссидентом, и легко разыскал их телефон в Штатах.

Заспанный мужчина ответил мне, что Поля здесь больше не живет и какой поц и полное уё звонит в такую рань в субботу. Я сообразил, что в Калифорнии еще утро и повесил трубку, не назвав себя. Со Светланой Семеновной мне повезло больше — она тоже оказалась в Нью-Йорке и будто даже обрадовалась звонку:

— Привет, колбасник! Вспомнил о нас. Дщерь моя будет рада тебя увидеть, Поля сейчас в Нью-Йорке, нет, не у меня…  — и продиктовала телефон и адрес.

Полиандрия жила в одном из унылых субсидированных домов, где обитали пенсионеры да инвалиды.

— Юрчик, заходи! — Раздалось в селекторе у входной двери подъезда. — Поднимайся на шестнадцатый этаж, у меня открыто.

Квартирка напоминала размерами их прежнюю хрущевку и еще — узкий ящик с окном. Полиандрия сидела в кресле, укутав ноги красным клетчатым пледом, такая же, как до всего — светлые волосы, голубые насмешливые глаза. У окна мыкался смуглый горбоносый мужчинка. Он высокомерно оценил меня прищуренным взглядом, надменно, по-верблюжьи, закинув голову.

— Куда цветы поставить? И еще я тебе принес компактный диск, Тухманова. Помнишь? «По волнам моей памяти», юбилейное издание. У тебя есть на чем крутить?

Поля засияла, словно серебряная ложечка, тщательно протертая содой, и спрятала лицо в рыжие астры с ромашками:

— Пахнут осенью.

Будь же доволен последним листочком

В дружеской был он руке хоть не ярок

Будь ему рад наконец и за то, что

Это последний подарок…

— пропела Поля, безбожно перевирая мотив. — Это Иглессио, с десятого этажа! — кивнула она на горбоносого.  — Местный псих. Целые дни у меня ошивается. Он по-русски ни бум-бум, конечно. Сам наполовину испанец, наполовину индеец чероки. Давно уже спился. У индейцев это часто бывает, они алкоголь плохо переносят. И к тому же у него еще невроз. Вот увидишь: он голову задирает и хмурится, сейчас постучит по лампе три раза, потом шесть раз по телевизору, включит и выключит свет, покрутит дверную ручку и уйдет. Такой у него ритуал. Бай, Иглессио! See you tomorrow or tonight.

Когда сосед ушел, Поля без расспросов принялась рассказывать «за свою жизнь», заливаясь искренним смехом:

— Представляешь, Юрчик, у меня нашли какую-то хитрую болезнь, от которой сдохнуть можно, и совсем не от хохота. Специальная американская болячка, наверное! У нас дома о таких и не слышали. Правда, сейчас и там все по-новому. Но в каждом деле есть своя положительная сторона. Как говорят американцы: Every cloud has a silver lining. Дали мне пенсию, квартиру, бесплатную медицину…  Жалко только, что в нашем инвалидном доме собаку держать не позволяют. В первый год в Калифорнии я взяла из убежища пса, назвала Фкафкой. Франц Кафка, такой же загадочный… классный пес, верный, лаковый, не то, что мой муж... бывший муж.

— Ты же презирала брак, говорила, что мещанство? И медики ничего не могут сделать? В Штатах отличная медицина, препараты новейшие.

— Хватит, наглоталась уже их таблеток. Нетрадиционные методы куда приятнее, хоть не гадят так откровенно. Нужно думать позитивно, пытаться прикоснуться к мировой энергии, общаться с животными. Мой Фкафка — лучшее лекарство, мохнатая тварь. Света его сейчас у себя держит, а ко мне приводит на день, с визитом, так можно. Мы гуляем. Только ночью скучно одной, поэтому Иглессио... Теперь Света работает нянькой у одной богатой старушенции, которая почти миллионерша. Такой типаж, просто из Саги о Форсайтах выскочила! И все равно у нас никогда денег нет, как раньше... Света не хотела уезжать, но когда узнала, что я…

— Подожди, а дети? Мама говорила, что у тебя близнецы…

— Да, мальчики, Давид и Голиаф. Детей забрал отец. Был такой бессребреник, диссидент-идеалист, а нынче — процветающий программист. Дом купил, «бумер» и всякое такое. Вернее, я ему оставила детей, а сама уехала в Нью-Йорк. Думала, покорю Запад своими картинами. Но Запад покорил меня и стреножил… Завалил на обе лопатки. Еще не совсем завалил, но дело к тому идет.

— Давид и Голиаф? Почему ты их так назвала?

— Красиво… и я была такая молодая, с фантазиями…

— Подожди, ты Библию читала, Ветхий Завет? Ты хоть знаешь, кто такие были Давид и Голиаф?

— Зачем мне Библию читать? Ты что, собираешься меня в христианство обращать? Света всегда говорит, что религия — опиум для народа, и я с ней согласна. Уже приходили такие ко мне, Свидетели Иеговы и еще разные, говорили, что за грехи и наказание… Но ты же еврей, кажется, или выкрестился? — она заметно разозлилась.

— Ничего я не выкрестился. Ветхий Завет, кстати, из еврейской религии… (Нет, не нужно ее раздражать, и о детях лучше не спрашивать, раз так.) Ну, опиум так опиум! — Я оглянулся, ища тему для разговора.

— Все мои картины при мне, никто не купил даже обрывок от моих гениальных полотен… — она кивнула на стену.

В углу висел длинный лист обойной бумаги — автопортрет, написанный исключительно синей краской. Сбоку сверху до низу шла колонка имен.

— Что это?

— О, мне скучно было, я составила список всех, с кем я…  Кого я осчастливила своим вниманием в этой жизни.

— Интересно! — я придвинулся ближе, стараясь казаться равнодушным. — Вадим номер один!

— Нет, первым был мамин приятель по горам. Забыла, как его зовут, с памятью что-то. Деменция… Мы с ним в байдарочном походе… близко познакомились. (Поля усмехнулась.)

— В смысле — интимном?

— Трахнулись, — легко уточнила она. — Я пытаюсь щадить твою невинность, а ты лезешь на рожон. Он мне сказал: «Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно», и я поверила русскому классику. Потом был студент-художник, он и устроил меня натурщицей. А уже следом, по проторенной дорожке — его женатый профессор, которому я позировала. Ему и звонить никому не нужно было, сам и распоряжался в приемной комиссии. Так что я технически не было «позвоночной» студенткой в художке. Ну, дальше идет свора студентов и туристов, это не так интересно.

— А кто на этой фотографии? Рожа знакомая…

— Вот тут? Это — непризнанный бард, ставший популярным певцом. При нем я старалась не петь. Помнишь, как ты всегда морщился, но слушал меня, когда я завывала? Этот бы не стал слушать и секунды… Физик один, один лирик, поэт… Еще художник голубого периода, и другой, розового. Дальше у меня начался материальный период — армянин-сапожник, настоящий сапожник, не такой, как ты. Он шил ботинки на заказ и был очень богатым, по моим тогдашним представлениям. Своя машина, белые «Жигули», трехкомнатная квартира, кооператив. Осточертело донашивать мамины тряпки, и вечно без копейки… Водил по ресторанам, дарил мне тряпки, но не драгоценности. «Это я буду тебе дарить, когда ты станешь моей женой…» Как же, держи карман шире! Вагаршак мне быстро надоел вместе с его машиной.

— Машиной тебя не удивишь…

— Потом мне приглянулся один арабский шейх, или сын шейховский, такой красавчик Самир, глаза черные горят, а губы с чуть лиловым оттенком. Он изучал чего-то в нашем университете. Я даже думала стать его девятнадцатой любимой женой и укатить в Йемен. Такое короткое ослепление на пару недель. Самир все хвалился, что у него стада белых верблюдов, он мне подарит изумруд с орех величиной. Но потом выяснилось, что араб жениться на мне не собирается, но уже приготовил место в гареме. Тут мой извилистый жизненный путь пересек Домбровский. Увлекла вся эта политическая романтика, истории про лагерь, песни Галича, ореол мученика… куда изумрудам! Камень бессловесный. Мы убежали с Домбровским, серьезно. Жили в деревне, как декабристы, печку топили дровами. Хорошо было! Мальчишки от него — Давид и Голиаф. Хотя, может быть, и от армянина. Трудно сказать, по времени... Я так считаю: Голиаф, более светлый — от Жени, а Давид, темненький, от Вагаршака, и еще пара кожаных туфель. Из крокодиловой кожи (представляешь?), которые он мне сшил по мерке. Удобные, я до сих пор надеваю их иногда, когда могу встать. Ну, и тут в Америке еще несколько мужиков… Это только с тобой мы никогда… Ты женился? Твоя мама хвасталась, еще до отъезда...

— Да, женился, развелся, опять женился… обычная волынка.

— Обычная, но не в моей жизни.

— Как же ты живешь? (Это что, был намек?) Тебе муж помогает, мама? У тебя сейчас…

— Бывший муж, мы с Домбровским в Америке развелись, а поженились еще там, иначе не выпускали. Прекрасно и без его помощи справляюсь! Очень нужны мне его кислые алименты… Пусть подавится своими капиталами, своим новым домом, своей секретаршей. Я и так вполне счастлива! Наслаждаюсь каждым днем, мыслю позитивно, медитирую, книжки читаю. Посмотри, какое солнце за окном! Какие деревья! Ведь дальше будет еще хуже, гораздо хуже… нужно радоваться тому, что есть, глупо обижаться на свою карму. В следующей жизни, в другом воплощении я буду… — она задумалась, прижав пальцем кончик носа.

Я осмотрелся, ожидая увидеть где-нибудь фотографии ее мальчиков, но не обнаружил ничего, кроме портрета Высоцкого, вырезанного из газеты, и цветной фотографии симпатичной кудлатой собаки.

— Это твой пес, Кафка? Тебе нужно что-нибудь?

— Не Кафка, а Фкафка! Большая разница. Мой собака! Правда, красавец?

— Поля, скажи честно, я могу быть чем-то полезен, принести что-то? Если позволишь, я буду тебя навещать…  Черт, послезавтра я должен уехать в Россию, по делам, но только на неделю, на две — максимум, и когда вернусь…

— Боже мой, какие кошкины церемонии! — перебила Полиандрия. — Какие нежности при нашей бедности. Если позволишь! Позволю, отчего ж не позволить. Приходи, конечно, и принеси мне свежей клубники. И черешню. Когда будешь выходить из дома и приходить — не забудь расписываться в журнале у дежурного внизу. У нас с этим строго, как в советском общежитии.

Она насмешливо смотрела на меня, теребя амулет на груди — многогранный кристалл, отбрасывающий солнечные зайчики по всем углам. Один, особенно яркий зайчик прыгнул мне в глаза и ослепил.

В России я неожиданно задержался почти на два месяца, но, вернувшись, сразу же позвонил Поле. Телефон был отключен. Приехал к ней, долго нажимал кнопки внизу, но никто не отвечал. Ушел, не солоно хлебавши, чтоб прийти на следующий день с тем же результатом. Светлана тоже не поднимала трубку. Шел дождь. Сумка с клубникой и черешней неловко оттягивала мне руку. Серые облака клубились над крышей, будто в небе проходил погром: вспышки молний вспарывали нечистые перины и наволочки, и серые клочки разлетались до горизонта. Возле Полиного подъезда в луже лежала темная куча, источавшая острый запах алкоголя. Куча подергивалась. Наклонившись ближе, я узнал Иглисто и потыкал в него зонтиком.

Он повернул ко мне изжеванное лицо, надменно ухмыльнулся и попросил мелочь. Не на еду, на выпивку, гордо уточнил он из лужи и вызывающе закинул голову, насколько позволяло лежачее положение. Его безумные глаза косили в разные стороны, из груди вырывался хрип.

— Встань, простудишься. Давай я тебе помогу. Ты тяжелый, однако. По виду и не скажешь. (Жалко было извозить новый плащ, ну ничего, отдам в чистку.) Я тебе дам доллар, даже пять. Только скажи… 

Он протянул грязную лапу за бумажкой и приподнялся из лужи. Я поддернул его вверх и прислонил к стенке.

— Где Поля, почему она не отвечает? Что с телефоном? За неуплату отключили? Я же оставлял деньги…

— Оставля-я-ял деньги-и-и? — издевательски протянул пьяный потомок конкистадоров, обдав волной вонючего перегара.

Давно, видно, пьет, если набрался до такой кондиции. Куда их администрация смотрит в доме?

—  Ну-у-у раз оставлял, все должно быть хорошо…  Лучше не бывает. Все о-кей, все здоровы и богаты, все замечательно (fine, fine)… Все танцуют, все смеются… (Он попытался сделать неуклюжее танцевальное па, подпрыгнул и чуть не свалился обратно.) А подавись ты своими деньгами, — неожиданным фальцетом выкрикнул Иглессио и ткнул мне обратно мятую бумажку. —  Умерла Поли… три дня уже… — Уткнулся горбатым носом в стену и зарыдал.

— А, сапожник пришел! (Что-то вроде невольной улыбки скользнуло по ее лицу). Не нужно, не нужно! — Светлана Семеновна остановила меня, почувствовав, что я попытаюсь сунуться с соболезнованиями, может даже с объятиями. — Ты мне все уже по телефону сказал. Хватит. Вы знакомы?

Полина мама кивнула на лысого длинного мужчину с унылым лицом. Родственник, бойфренд? Она заметно сгибалась под тяжестью полупустого, легкого рюкзака, или годы ее сгорбили.

— Вадим! — представился лысый и сунул холодную руку. — Мы когда-то с Полей ходили вместе в походы.

— Ах, да, смутно помню. Кажется, мы встречались еще там… 

Сама Светлана почти не изменилась, только стала еще суше, темнее лицом, да в черной щетине волос торчали стальные проволочки седины. Мы долго шли вдоль озера, подыскивая подходящее место. Полин кудлатый пес бежал следом.

— Давид и Голиаф не смогли приехать. Да что — не смогли! Отец их не отпустил. Сказал, что малы еще, и детям не нужно… Полиандрия хотела, чтоб над озером, да и дорого это на кладбище, не по нашим средствам. Одна кремация обошлась… — она не договорила и стала выковыривать урну из рюкзака. Вадим ей помогал. Фкафка крутился тут же и поджимал мохнатый хвост под порывами холодного ветра.

Урну поставили на траву. Песик обнюхал ее недоуменно. Лысый Вадим достал из своей сумки кассетный магнитофон. Я таких уже сто лет не видел, наверное, сохранился еще с байдарочных времен. Он поставил магнитофон рядом с урной и нажал на клавишу.

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,

Умоляю вас вскачь не лететь!

Но что-то кони мне достались привередливые —

И дожить не успел, и допеть не успеть…

— горестно хрипел Высоцкий.

Я слушал, не зная, куда деть руки. Фкафка и Вадим подвывали. Светлана закурила. Ветер шелестел сухими листьями, шуршала заигранная пленка. Тучи провисали над головами, грозя прорваться, обрушиться ливнем на серые валуны.

Мы успели, в гости к Богу не бывает опозданий.

Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?

«Хватит!» — Светлана резко выключила магнитофон. Вадим всхлипнул и продолжительно высморкался. Пес помочился.

Светлана с трудом вскарабкалась на прибрежный валун. Ноги ее скользили по мокрому камню, но она упорно лезла, будто в горы. Взобравшись, она широко расставила худые ноги в стоптанных кроссовках, распрямилась во весь рост, сколько его там было, и словно со злостью тряхнула урну над водой. Внезапный порыв восточного ветра подхватил серое облачко и бросил обратно, в парк, на кучи опавших листьев, на потемневшие от дождя голые стволы, на нас.

Летучий пепел залепил мне глаза. Ослепнув, я долго тер веки, а когда прозрел — рядом уже никого не оказалось, ни Полиной мамы, ни лысого Вадима, ни продрогшего мохнатого Фкафки… словно и не было их на свете вовсе. Я подобрал обломок кирпича, подошел к валуну, подумал и выцарапал на нем 431-247.

Так растаяла в воздухе голубоглазая Полиандрия, растворилась среди ветвей и листьев, а мы с ней никогда, никогда…