EN
Старый сайт
Полведра
Антонина неторопливо помешивала чумичкой гречневую кашу в большом котле, когда ее внимание переключилось на неожиданное появление длинного и подростково-нескладного молодого матроса с простой деревенской физиономией и пустым ведром в руке.
- Видимо только призвался, - подумала она, обратив внимание на еще не отросшие волосы и грустно-затравленное выражение глаз, на которых явно был запечатлен хронический недосып.
- Ну чего тебе? – спросила она.
- Вот послали, - сказал матрос, слегка качнув пустым ведром, - сказали найти на камбузе работницу Васильеву и взять у нее, ну это, как его… - он задумался, потом что-то вспомнил и закончил - … да вот, полное ведро энструации.
Совсем молоденькая работница камбуза Женечка Туркина, нарезавшая в это время лук, и, видимо, никогда раньше, не слышавшая этой шутки, разразилась заразительным «серебристым» смехом. Матрос недоуменно посмотрел на нее, видимо честно не понимая всю нелепость, возложенной на него миссии.
Антонина устало закатила глаза, показывая, как ей осточертели эти плоские матросские шуточки с сексуальной подоплекой, и с сарказмом в голосе спросила, - ну и кто ж это у вас там такой остроумный, уж не ваш ли старшина Голобородько?
- Так точно, - подтвердил матрос, - только он не старшина, а старшина первой статьи, он говорит, что старшина в милиции, а он старшина первой статьи, не любит, когда сокращают воинские звания.
- Ну, вот что, - продолжила Антонина, - передай своему Голобородько, что сегодня менструации нет, ну там, типа, не завезли, а пусть кого-нибудь пришлет числа пятнадцатого, да и полное ведро не гарантирую, а с полведра, может, и наберется.
Женечка Туркина опять разразилась веселым смехом, на что Антонина на правах начальницы строго прореагировала, - ты там не очень веселись за нарезанием лука, пальчик порежешь, плакать будешь.
Дежурство по камбузу у старшины первой статьи Голобородько уже подходило к концу, когда, как назло, появился с проверкой капитан первого ранга Кузькин. Он оправдывал свою анекдотическую фамилию и показывал всем «кузькину мать» каждый раз, когда что-то проверял. Все проверки Кузькина заключались в проявлении своего недовольства по поводу нерадивости матросов и старшин, выраженные им в нецензурной форме. За долгие годы службы два наиболее частых выражения капитана первого ранга Кузькина трансформировались в краткие формы звучавшие как «йоптать» и «ибенать». Это было даже какой-то формой защиты от случайно услышавших эти слова гражданских лиц. Далеко не все могли уловить и понять смысл этих слов, особенно, когда они произносились быстро как скороговорка, типа: «Ты что, йоптать, не мог раньше почесаться…» или «Я кому, ибенать, сто раз говорил…». Некоторые, случайно услышавшие и непривычные к такому выражению мысли, свидетели воспринимали это просто как легкое заикание.
В тот момент, когда пятнадцати минутная вздрючка старшины первой статьи Голобородько за бардак на камбузе походила к концу, вернулся посланный за менструацией матрос Рябов с пустым ведром. Голобородько, собственно, и не ожидал, что ведро при возвращении будет чем-то заполнено, поэтому он не удивился и попытался как-то просигналить Рябову, чтоб тот исчез из поля зрения, но Рябов, видимо воспринимая свою миссию на полном серьезе, как и положено по субординации, бодрым голосом обратился к Кузькину:
- Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться к старшине первой статьи Голобородько?
- Обращайтесь, - ответил Кузькин усталым голосом, болеющего за дело командира и уставшего от полной нерадивости, лени и несознательности, вверенного ему личного состава.
- Голобородько повернулся к Рябову и попытался как-то лицом и жестами показать ему, что этот доклад в данный конкретный момент времени будет неуместен, но делал это он как-то нелепо, потому что надо было, чтобы капитан первого ранга не догадался в чем дело. Голобородько округлил глаза и прошипел «иди отсюда», но так тихо, что получилось что-то типа хриплого «и-и-от-сю-та». Видимо, от постоянного недосыпания матрос Рябов не понял выражение лица своего начальника и бодро отрапортовал, - товарищ старшина первой статьи ведро инструации достать не удалось, работница Васильева сказала, что энструация у нее будет пятнадцатого числа, и что она сможет дать только полведра, разрешите идти?
- Иди, - сказал Голобородько, тихим обреченным тоном, в котором уже слышалось понимание того, что вся предшествующая воспитательная работа была легким отеческим порицанием по сравнению с тем, что сейчас последует, - ведро оставь, - тихо добавил он, глядя как Рябов поперся к двери, все еще, не выпуская злосчастного ведра, как будто собрался так и носить его до пятнадцатого числа.
- Т-а-а-а-к, - раздался сзади голос капитана первого ранга.
Голобородько решил молча выслушать всю последующую воспитательную речь капитана первого ранга. Его любимые префиксы и суффиксы выстреливались как точки-тире из под ключа аса радио телеграфии.
- Да ты, йоптать, понимаешь, что это, ибенать, такое? – орал Кузькин. И сам же отвечал, - да это ж, йоптать, сексуальное домогательство.
- Я не домогался, трщ каперраг, я пошутил, - робко пытался оправдаться Голобородько.
- Ни хрена себе шутки, йоптать, - орал Кузькин, - а кто матроса Потапова месяц назад в инструментальную за разводным зубилом послал, он его там, ибенать, всю ночь искал, Ка-Вэ-Эн-щик хренов, юмор у него, блин, такой.
После окончания воспитательной работы и унизительных извинений перед работницей камбуза Антониной Васильевой, настала очередь матроса Рябова. Поставив его по стойке смирно, Голобородько гремел на него старшинским басом, - ты что, чмо деревенское, в школе не учился? Вам там что не объясняли, что такое менструация, придурок ты долбаный, какого хрена ты со своим докладом полез? Ну, нет у нее сейчас менструации, ну и хрен с ней, да пусть хоть климакс наступит!
Рябов, явно напуганный обилием незнакомых слов иностранного происхождения, пытался вяло оправдываться, - дак ить у нас в деревне менструации нет, откуда мне знать?
Голобородько махнул рукой, - ладно, все две недели, что мне тут до дембеля остались, будешь гальюны драить за незнание специальной терминологии.
А через две недели демобилизованный старшина первой статьи Голобородько уже ехал домой в поезде. Почти все время он задумчиво пролежал на верхней полке, вяло общаясь с попутчиками, думая о ней, об Антонине, о том, что случилось между ними так неожиданно и всего за день до демобилизации. Да, конечно, эта Антонина была лакомством для любого мужчины. Появилась она в их части примерно год назад: большая грудь, тонкая талия, широкие бедра, пышные волосы и большие глаза – словом, мечта всех матросов. Он слышал, что ее и на работу то брать не хотели, ну чтоб не дразнила личный состав попусту. Не раз она ему снилась в период нелегкого вынужденного воздержания, связанного со службой. Да, собственно, и женщин то у него не было раньше. В их деревне просто так нельзя, чуть-что, на следующий день вся деревня знать будет, девчонки себя блюли. А призвали его в восемнадцать, так и не удалось познать запретного. На службе тоже не получалось. В увольнения он ходил, но знакомиться с девушками стеснялся, да и что предложить, в кармане денег только на мороженое. Весь последний год службы он на Антонину поглядывал. А потом неудобно получилось - эта дурацкая шутка с ведром, ну надо ж такое, вот черт дернул.
Он уже смирился с мыслью, что вернется в свою деревню девственником, как и уезжал, но тут за день до демобилизации дежурный по части поднял его ночью.
- Голобородько, быстро на камбуз с отвертками и фонариком, позвонили оттуда, электрика опять барахлит, утром жрать будет нечего… ну давай-давай, живенько.
- Есть, - недовольно протянул старшина, быстро оделся и побрел на камбуз.
Электрика действительно не работала, выключатели никак не реагировали на смену положения. Он двинулся к распределительному щиту и тут услышал голос Антонины, - привет, старшина.
- Антонина Петровна? – удивился Голобородько, - а что вы… как вы тут?
- Да не пугайся ты, дежурная я сегодня. Когда, думаешь, мы жрать-то вам начинаем готовить - в пять утра, чего, не знал? Вот пришла, а тут ничего не фурычит, давай чини быстрей.
- Ну, хорошо, пойду на предохранители гляну.
Они шли вместе к распределительному щиту, по дороге старшина, пользуясь случаем, бормотал извинения, - Антонина Петровна, я еще раз хочу попросить прощения за ту глупую шутку, не знаю, как эта чушь мне в голову пришла, я честно… я больше никогда… шутка действительно идиотская…
- Заткнись, - сказала Антонина, когда они подошли к щиту, - это я рубильник выключила и дежурному позвонила, иди сюда, - и она кивнула головой на деревянный топчан.
- Вы… я… - бормотал старшина, пятясь назад, - что прямо здесь? Потом он обо что-то споткнулся и оказался на полу, а она вдруг оказалась рядом, и дальше он начал открывать для себя тот новый волнительный мир, где поначалу все поражает и удивляет новизной.
Он вспоминал на купейной полке ее тело, такое упругое и необычное. Его удивило, что на ней в тот момент были не колготки, а чулки, которые кончались где-то выше колен и больше ничего под платьем. Готовилась, что ли, или все время так ходит? И этот новый для него запах женщины, ее тело пахло телом, но совсем другим, не так, как пахнут пропотевшие матросские робы. Он помнил, как вначале он пытался ее поцеловать, но она отворачивалась, потом вдруг задышала, начала вскрикивать, а потом сама поймала его губы и страстно поцеловала, да так сильно, что они у него потом болели. Когда все кончилось, она почему-то плотно сжала ноги, как будто хотела что-то удержать внутри и сказала, - ну ты иди, я чуть позже, электрика в порядке, и не болтай лишнего.
- Да у меня дембель послезавтра, - сказал он.
- Ну, вот и отлично, желаю удачи, и не ищи меня, а мужик ты хороший, бабы тобой всегда довольны будут, я в этом кое-что понимаю.
Примерно через месяц Антонина Васильева и ее муж Игорь счастливыми вышли от врача. Наконец-то она наступила, эта такая долгожданная беременность, столько было попыток, и возраст поджимал, тридцать пять. Надо ж такому случиться – слабая подвижность сперматозоидов. Сам Игорь почему-то подвижный, а вот они, понимаешь, нет. Врач то таблетки прописывал, то давал какие-то дурацкие инструкции, типа, сжать ноги и попытаться удержать сперму как можно дольше. Антонина так хотела ребеночка, часами вылеживала со сжатыми плотно ногами, ничего не помогало, но вот, наконец, видимо, какой-то шустрик добрался до места. Теща Игоря, конечно, язва еще та, попыталась им праздник испортить, сказала, - ну что это за ребеночек будет, когда сперматозоиды еле хвостами шевелят. Но тут Антонина маманю то и срезала своей вежливой, но твердой фразой, - не волнуйтесь, мама, ребеночек будет здоровенький, я это точно знаю.
Пять копеек
- Проходим вперед, граждане, и не забываем оплачивать проезд, - ленивым голосом произнес Виктор заученную фразу и повернул ручку закрывания дверей. Автобус медленно и, как бы нехотя, тронулся по скользкому асфальту с утрамбованным колесами снегом. Виктор глянул в салон. Начало фразы «проходим вперед» было явно лишним, поскольку в автобусе ехало человек семь, а вот концовка была как раз к месту. На прошлой остановке в автобус сел неуклюжий подросток – длинный, сутулый, в каком-то нелепом коричневом пальто и, похоже, вообще не собирался оплачивать поезд.
- Ну что за жмоты эти городские, - подумал Виктор, - ведь стоит-то всего пять копеек. Сам он перебрался в Питер из деревни, отслужив, как полагается, в армии, и почему-то все время подмечал у этих городских какие-то мелочные привычки. Виктор был высокого роста и крепкого телосложения. Даже в армии старослужащие давали ему поблажки, предпочитая не связываться, поскольку на вид он явно обладал физической силой, которую он, впрочем, почти никогда не применял, поскольку с ним никто не ссорился. В городе, после кратких курсов, его быстро распределили водителем автобуса, затем он встретил свою нынешнюю жену, и они уже ожидали пополнение семьи. Словом, все вроде хорошо, вот только работа малость занудная, хотя и хорошо оплачиваемая. Красотами Питера во время движения автобуса Виктору любоваться не приходилось, поскольку работал он на Энском маршруте, который пролегал через унылые новостройки и бесконечные пустыри. В час пик в автобус набивалась угрюмая заспанная масса народа, но сейчас было почти пусто. За окном падал мокрый снег, небо, как всегда, было серое - почти такого же цвета, как посеревший со временем снег на пустырях, перед такими же серыми бетонными застройками.
А в салоне, тем временем, от скуки, пассажиры начали вяло общаться. Нескладный подросток в коричневом пальто принялся вдруг громко икать.
- Его надо напугать, - предложил один очкарик.
- Ну и чем ты его напугаешь? - спросил другой пассажир, - бабой-ягой, что ли?
- Так, внимание граждане, предъявите билетики, - сказал третий – похожий на студента.
- А вы что, контролер? – спросил подросток.
- Да-да, - продолжил студент, - билетики предъявляем.
- А где ваше удостоверение контролера? - не унимался подросток, - а никакой вы не контролер, не верю я вам.
Тут одна явно деревенская пенсионерка, в сером платке и старом заношенном пальто, произнесла на свой сельский манер, - ня верю, ня верю, а икать-то пярестал, - после чего все пассажиры дружно грохнули со смеху.
- Ах, вам билет, - сказал бодро подросток, - а вот вам билет, - продолжил он и тут же оторвал билет, явно не бросив в кассу положенных пяти копеек.
- Ну это уж слишком, - подумал Виктор, - хрен с ним там, когда зайцами ездят, понятное дело – дети еще, но билеты в наглую бесплатно отрывать – это уж слишком.
Он вспомнил недавнее собрание водителей, где парторг автопарка нацеливал водителей на контроль за оплатой проезда, мол, привозят денег в кассовом аппарате существенно меньше пассажиропотока, помноженного на статистические коэффициенты транспортной нагрузки. Ишь закрутил научно. Да еще пригрозил лишать тринадцатой зарплаты тех, у кого количество пятаков в аппарате не соответствует количеству оторванных билетов, как бы в качестве компенсации ущерба государству. На этом месте Виктор не выдержал и задал вопрос, - это что же такое получается, товарищ парторг, в кассе трех пятаков будет недоставать, а у меня премию в двести рублей заберут, как компенсацию?
- Да именно так, как компенсацию и в качестве воспитательной меры, - парировал партийный босс.
Тут Виктор встал и пошел к выходу.
- Ты куда, собрание не закончено, - заметил партийный руководитель.
- А в туалет приспичило, - огрызнулся Виктор.
- Ну-ну, давай-давай, - зло протянул парторг.
Виктор остановил автобус, встал и медленно прошел к кассе. - Ну и где твои пять копеек, которые ты только что опустил, - обратился он к подростку. Кассовый аппарат самообслуживания был устроен так, что опускаемая мелочь была некоторое время видна. Она лежала на резиновой ленте под прозрачным пластиком. По мере прокручивания ручки выдвигающей билет наружу через прорезь, эта резиновая лента с медяками также прокручивалась, и медяки исчезали в контейнере. Но это происходил не сразу. В первый момент после пользования кассовым аппаратом было видно, сколько денег было опущено.
Подросток понял, что отпираться бессмысленно и вяло произнес, - дяденька у меня сегодня нет, можно я завтра заплачу десять копеек, а сегодня так.
Виктор пошел к кабине, открыл дверь на улицу и сказал, - выходи.
Тут какая-то худая интеллигентка в очках вдруг начала возникать, - простите, за что вы выгоняете ребенка зимой на пустыри? Если вам пять копеек надо, то, пожалуйста, я заплачу, вот. И она опустила в кассу пятак.
- Значит так, пассажирка, - хмуро сказал Виктор, - я обязан высадить из автобуса всякого, кто не заплатил за проезд в любом месте маршрута, что я и делаю, давай на выход, – продолжил он, обращаясь к подростку. Тот медленно побрел к выходу.
- Это безобразие, - заявила пассажирка в очках, я напишу письмо в ваш автопарк.
- Это пожалуйста, - буркнул Виктор, - мне еще благодарность объявят, вон читайте правила, - и он ткнул на прикрепленную над окном пожелтевшую бумажку, озаглавленную «Правила пользования общественным автотранспортом», которую, естественно, никто и никогда не читал, в том числе и он сам.
Во время дальнейшего движения автобуса вдоль пустырей и отдаленных новостроек в салоне была полная тишина. Пассажиры явно враждебно смотрели на Виктора. У него самого тоже испортилось настроение. – На хрена я его высадил, - думал он, - просто вспомнил этого придурка парторга и разозлился, ну да хрен с ним с зайцем, пусть через пустыри зимой прогуляется – мозги проветрит, не повредит.
На третий день после происшествия Виктор проснулся после ночной смены в хорошем настроении. Два предыдущих дня у него почему-то был какой-то неприятный осадок от сцены в автобусе, но сейчас все прошло. На улице был разгар питерской зимы, светило редкое зимнее солнце и его спальный район из окна казался не таким убогим, как обычно. Хлопнула входная дверь – это видимо пришла его жена Люба. Она была уже на пятом месяце. Люба долго не заходила в комнату, возилась с чем-то в коридоре и, наконец, появилась с красными заплаканными глазами. Виктор вопросительно посмотрел на нее, но не стал задавать вопросов, знал, что супруга сейчас сама расскажет, в чем дело.
- У Вали Бирюковой у нас на работе, сын подросток погиб, горе-то какое, - сказала Люба. Мы по очереди у нее дежурим, чтоб руки на себя не наложила. Я сейчас от нее, не могу, та плачет и я вместе с ней. Сынок для нее ну все был, в две смены пахала, чтоб купить чего-нибудь, и вот на тебе, господи, не дай бог пережить такое. У него какая-то болезнь была, я не помню как называется, ну в общем он падал без сознания. Вот так упадет, отлежится, встанет и пойдет. А тут черт его дернул через пустыри пешком возле Володарского, как он туда попал, никто не знает. Ну видимо упал в снег да так и замерз, снегом замело, через два дня только и нашли. Мужик какой-то с собакой гулял, ну та давай лаять и снег копать, так и нашли. Валя то плачет, то сидит, качается, пальто его гладит и шепчет что-то, господи, какой ужас видеть все это.
Ну а ты как, - после паузы обратилась Люба к мужу, - есть будешь?
- Ты знаешь, - сказал Виктор, помрачнев, - я пожалуй пойду немного пройдусь. Он надел свою затертую кожаную куртку и вышел из дома. – Вот черт, ведь это же он, - думал Виктор, - ну что ж он, идиот, сказать не мог, там типа – дяденька, я больной. Все совпадает и высадил он его на пустыре возле Володарского. Он вспомнил, как этот неуклюжий подросток, сгорбившись, стоял на остановке, когда Виктор отъезжал. Ну кто же мог знать, - думал он, - ну был бы я на его месте в четырнадцать лет, так ни хрена б со мной не случилось. Я б еще водилу обматерил и вдогонку отъезжающему автобусу снежком бы в стекло залепил. Черт, ну почему так по дурному все получилось?
Виктор не сомневался, что выяснение всех обстоятельств этого несчастного случая лишь дело времени. Та очкастая на работу письмо написать обещала, письмо получат, ну и закрутится. Скорее всего, еще и срок дадут, ну, типа, за неумышленное там, по неосторожности. Сроки за это небольшие, он-то отсидит и выйдет, он-то здоровый, а этого парня жалко, ну я откуда знаю, больной он или нет, я что, доктор что ли.
Виктор подошел к заведению, которое в простонародье называлось «разлив» или «автопоилка», поскольку там продавались алкогольные напитки в разлив мелкими порциями. Как всегда, возле дверей несколько опустившихся алкашей выпрашивали мелочь на порцию портвейна.
- Слышь, сынок, - обратился один из них на костылях к Виктору, - подлечи инвалида, дай двадцать копеек, на стаканчик не хватает.
- Я тебе щас вторую ногу оборву, - станешь первой группы, вместо второй, - зло ответил Виктор.
Такое явное хамство в среде алкоголиков не приветствовалось, и несколько слегка поддатых мужиков зло посмотрели на Виктора, но, встретившись с угрюмым взглядом и измерив визуально фигуру Виктора, никто не решился на конфронтацию. Виктор прошел вовнутрь и, отстояв очередь, купил бутылку портвейна. Пил он ее за столиком один под взглядом обиженного алкоголика. Для Виктора это было не много, он мог выпить втрое больше и уйти не качаясь. После выпитого легче не стало. Он вышел, и пошел по улице, натыкаясь на прохожих. Вдруг возле магазина «Тысяча мелочей» он увидел то самое коричневое пальто и знакомый сгорбленный силуэт. Виктор тут же подскочил к парню, развернул его к себе и узнал, да это был он, тот самый «заяц».
- Тьфу ты, черт, - закричал Виктор, - это ты, так ты жив?
- Дяденька, вы чего? – закричал подросток, - пять копеек что ли надо, щас мамка из магазина выйдет, она отдаст, пустите.
- Да иди ты со своими пяти-копейками, - уже радостно прокричал Виктор.
- Что здесь происходит? – Виктор услышал сзади женский голос.
- Да вот алкаш какой-то пристал, денег просит, - тут же нашелся подросток.
- Безобразие, - сказала женщина, - отпустите ребенка сейчас-же.
Виктор сообразил, что он все еще сжимает худые плечи парнишки. Он отпустил.
- Пойдем, Костик, - сказала женщина, - хулиганье, алкаши, житья от них нет, когда уже эту автопоилку закроют, понаехали тут…
Виктор стоял и улыбался. Отлегло. – Зря я того алкаша обидел, подумал он, - надо пойти угостить, и вообще надо прекратить собачиться по любому поводу. Из-за пяти копеек чуть человека не убил, парторг мудила установку дал, ну ездят зайцами ну и хрен с ними, вон обещают коммунизм скоро построить, все бесплатно будет, как раз пусть с городского транспорта и начинают.
Он подошел к «разливу».
- Слышь, сынок… - начал было тот же самый алкоголик, но узнав Виктора, осекся и замолчал.
- Конечно, отец, - ответил Виктор, - пойдем возьмем чего-нибудь на двоих, ты чего предпочитаешь?
Инвалид не двигался и настороженно смотрел на Виктора. Виктор придержал дверь, - ну заходи быстрей, там еще в очереди стоять, - сказал он, - вон сейчас портвейн марочный расхватают, рислингом придется травиться.
Инвалид наконец поверил, заулыбался, и радостно застучал костылями ко входу. Виктор придержал дверь, давая ему войти, и оба скрылись внутри.
Больше всего на свете Тамара Левинсон не любила свою фамилию, и не потому, что она еврейская, а потому, что она не женская. Пол по ней определить было невозможно. В 1950 году она поступила на филологическое отделение Ленинградского Университета со специализацией английский язык. Иностранные языки после войны не были популярны и поступить было несложно, но после 1950 произошел перелом в сознании абитуриентов, конкурс начал расти в геометрической прогрессии, и уже через три года простой смертный не мог и мечтать об изучении иностранного языка в университете. Тамара очень ценила свою профессию, хотя и не видела больших перспектив, училась хорошо и уже подумывала о распределении, как вдруг разразилось громкое дело врачей-вредителей.
Папа Тамары - Борис Исаакович Левинсон, был скромный детский врач, далеко отстоящий от тех известных профессоров, которых обвиняли во вредительстве, и уверял семью, что мол волноваться нечего, он всего лишь детский доктор из районной поликлиники и посадить такого совсем не лестно для НКВД, так что ему ничто не угрожает. Но по мере публикаций новых еврейских фамилий врачей-вредителей, беспокойство росло и однажды мама в отсутствие папы сказала, что он признался, что носит в кармане ампулу с цианидом на случай ареста, поскольку на мертвых уголовных дел не заводят и закрывают, как только подследственный умер, то таким образом он обезопасит их от всех последствий ареста. Однако это сопровождалось заверениями, что этого не произойдет и это он просто так, на всякий случай, но мама была встревожена. Тамара понимала, что никто в их семье счастливым уже не будет, если папу арестуют и что, разумеется, университет она в этом случае уже не закончит, но старалась жить, как раньше и не думать об этих нелепых обвинениях.
В этот день после занятий они с подругой Людкой Синичкиной уже направлялись к выходу из университета, планируя пойти в кино, как к ним подошел Мишка Макаров и предложил вечером в общежитии позаниматься английским, а заодно объяснить ему супер нелогичную грамматическую конструкцию, которая называлась будущее время в прошедшем или future in the past.
Мишка был обаятельным оболтусом. Новым типом студента и даже новым типом советского человека, который еще даже не проявился на горизонте. Этот тип сформировался позже, в начале шестидесятых - циничный, насмешливый, обаятельный, саркастичный и хорошо информированный студент, всегда голодный, но хорошо одетый. А в начале пятидесятых это было еще рано, Мишка опередил время на 10 лет и оттого был непонятым современниками, а у некоторых вызывал даже опасения. Его шутки по отношению к студентам и преподавателям носили зачастую оскорбительный характер и цитировались другими. Когда кто-то предлагал что-то и Макарова не было на месте, кто-нибудь обязательно спрашивал: «А Макаров знает?» И если получал ответ: знает, задавал следующий вопрос: «И что сказал?». Учился он с пятого на десятое и вообще заявлял, что английский язык создан не для того, чтоб на нем разговаривали, а для того, чтоб издеваться над изучающими. Время фьючер ин зе паст разумеется попадало в категорию арсенала орудий пыток, оно и называется так: будущее в прошедшем потому, что его придумали в прошлом, чтоб затем в будущем издеваться над людьми.
Тамара не любила Мишку, но Синичкина, поддавшись чарам обаятельного оболтуса, тут же согласилась, и заодно пообещала за Тамару, что и она будет, чем собственно и способствовала претворению коварного плана Макарова затащить на занятие Тамару, которая быстро и четко могла объяснить все, а Синичкина и сама не то, чтоб здорово разбиралась во временах. Нужно отметить, что эти самые английские времена были действительно чем-то не совсем логичным. Привыкшие, что в русском языке их три, студенты не могли понять, откуда берется двухзначное число времен. При этом, ни один преподаватель толком не мог сказать, сколько их. На прямой вопрос они давали разные ответы: от 12 до 21. Макаров тут же предположил, что это такая особенность языка: чем дольше его учишь, тем больше времен знаешь, и заявил, что теперь компетенция профессоров будет измеряться числом времен, которые они могут перечислить и он будет ходить на лекции только к тем, кто знает от 18 и выше.
Тамаре все-таки удалось затащить Синичкину в кино, но после фильма они приехали в студенческое общежитие, где в комнате комсорга факультета Сашки Фомина шли вовсю занятия по английской грамматике, и, судя по взрывам хохота, Макаров был в числе изучающих. Синичкина жила напротив и в данный момент была одна, соседки куда-то уехали. Девушки зашли, поставили чайник и разложили учебники и конспекты. Людмила достала гигантский словарь Мюллера, который, казалось, содержал весь словарный запас человечества. В это время в комнату без стука вломился Мишка Макаров, продолжая смеяться над какой-то своей же шуткой.
- Стучаться надо, Макаров, - заметила Синичкина, - я сейчас приду, - продолжила она и пошла к двери.
- Ты куда? - спросил Мишка.
- Ну, Макаров, сначала ты вламываешься без стука, а потом еще дамам несуразные вопросы задаешь, - по коридору налево, потом направо, еще есть вопросы?
- Только по грамматике.
- Ну вот и отлично, Тамарка полностью в твоем распоряжении.
Мишка сел и начал зевать, складывалось впечатление, что он вообще здесь не для изучения грамматики, а непонятно зачем. Вдруг, зевая, он произнес ту роковую фразу, которая изменила его дальнейшую жизнь:
- Гланды что-то болят, я б их вырезал, так ведь зарежут же жиды.
Тамара остолбенела. Она вспомнила все эти кошмарные газетные цитаты: «убийцы в белых халатах», «их руки по локоть в крови». Она представила, как какой-то журналист, раз это так легко, напишет про папу, как доктор Левинсон втыкает скальпель в сердце ребенка и папа прочитает и достанет из кармана ампулу с цианидом... Онa взяла со стола большой словарь Мюллера и со всей силы ударила им Макарова по голове. Тот качнулся, оперся на стол, сжал руками скатерть, откинулся назад, рухнул, потянув все со стола и замер на полу с открытым ртом. Тамара вышла, открыла дверь комнаты напротив, где только что сидел Макаров. Там была группа студентов. Увидев бледную с широко раскрытыми глазами Тамару Левинсон, кто-то закричал:
- Господи, Тамара, что с тобой?
- Я убила Макарова, - выдохнула она.
Все вскочили и бросились в комнату Синичкиной. Труп Макарова лежал посреди комнаты, все замерли. Прибежала Синичкина.
- Томка, он что полез к тебе, да..., он полез к тебе, да..., ну и ты его, да..., - словно подсказывая мотив для суда: мол, начал приставать и она, как и любая советская женщина... ну и т.д. а суд, мол, учтет. Но Тамара спокойно сказала:
- Нет, он не полез… он сказал.
- Господи, Тамара, что ж он такого сказал?
- Он сказал: «Гланды что ль вырезать, так ведь зарежут же жиды», - ну и я его Мюллером по голове.
Комсорг Фомин на всякий случай отодвинул словарь, словно опасаясь, что Тамара применит его еще раз и сказал:
- Дело серьезное, надо милицию вызывать.
Тут раздался голос потерпевшего:
- Милицию, а что, что-нибудь украли?
- Тфу ты, черт, он жив, - сказала Синичкина, - а ты, Фомин, вообще-то, воевал, мог бы и отличить.
- Ну, повезло тебе, Левинсон, - сказал Фомин, - а то б вошла в историю криминалистики под заголовком «Убийство Мюллером».
- А что все-таки произошло? - продолжал потерпевший.
- Да ты ляпнул: «гланды что ль вырезать, так ведь зарежут же жиды», ну и Томка тебя Мюллером по твоей дурной башке, - сказала Синичкина.
- Ах, вот оно что, так они не только скальпелями, но еще и Мюллерами могут орудовать.
Тамара рванулась вперед, но дорогу перегородил комсорг Фомин.
- Спокойно, Левинсон, хватит на сегодня. Ну вот что, случай совершенно безобразный, один антисемитские высказывания позволяет, а другая руки распускает, короче так: в пятницу разбор персональных дел обоих на комсомольском собрании факультета, а сейчас этих двоих надо изолировать друг от друга. Вы тут попридержите Левинсон, а я Макарова на трамвай посажу.
Мишка встал и покачнулся.
- Может тебе медицинская помощь требуется? - спросил Фомин.
- Медицинская помощь? Ни в коем случае, вы что газет не читаете?
Тамара опять шагнула к Макарову, дорогу опять перегородил Фомин.
- Слушай Левинсон, может хватит? На фронте и то два раза не расстреливали.
- А сейчас-то я чего сказал? - бормотал Макаров, - ну спросил, читаете ли вы газеты.
- Читаем, читаем, - ответил Фомин, - и на политинформации ходим, в отличие от некоторых, давай на выход.
Пока Макаров проходил мимо, Фомин все время выбирал позицию между ним и Тамарой, отодвинув на всякий случай словарь Мюллера подальше. А на следующий день утром Тамара увидела объявление о предстоящем комсомольском собрании факультета, где в повестке дня стоял разбор персональных дел: ее и Макарова. Это не предвещало ничего хорошего. Комсомольские собрания проходили по заранее продуманному плану, с предварительной подготовкой всех выступающих. Могло, конечно, и обойтись, но, что там заготовил Фомин, было заранее не известно. Такое собрание могло закончиться исключением из комсомола, что влекло за собой практически гарантированное исключение из университета. В конце второй пары в аудиторию заглянула секретарь и объявила: «Левинсон, в большой перерыв зайти к зам. декана».
- Ну что, Левинсон, руки распускаем, человека чуть не убила насмерть, сразу начал зам. декана, едва она зашла. В общем так, садись и пиши объяснительную, что там произошло.
Тамара знала, что объяснительные писать нельзя, поскольку нужны они были только для того, чтоб наложить резолюцию, типа: отчислить, понизить, отстранить, лишить, перевести и т.д.
- На чье имя объяснительную?
- Как на чье? На имя декана.
- Не могу, декан мне ничего не говорил.
- Ну пиши на мое.
- Василий Степанович, вы же знаете, что все объяснительные на нашем факультете пишутся на имя декана. Вы знаете, я пойду спрошу Геннадия Александровича, если он подтвердит, то я напишу.
- Ты что, Левинсон, себя самой умной считаешь? Врачей-вредителей защищать надумала и думаешь с рук сойдет? Иди к Геннадию Александровичу, а я приду на комсомольское собрание и выступлю.
Тамара встала, и не прощаясь, вышла из кабинета.
Трамвай до дома ехал медленно. Это было как раз то, что нужно, поскольку Тамаре надо было придумать, как подготовить родителей. Из университета ее отчислят, это уж точно, но могут еще и по этапу отправить как защитницу врагов народа. Кто бы мог предвидеть такой оборот дела врачей вредителей, что это таким боком коснется семьи.
Мама вытирала тарелку полотенцем, когда Тамара произнесла:
- Мама, ты только не волнуйся, но меня наверно посадят в тюрьму.
Тарелка с грохотом разбилась об пол.
- Господи, что ты натворила?
Тамара, рассказала. Мама вздохнула с облегчением, ну ничего, может обойдется, хотя из университета могут отчислить. Маме было совершенно непонятно, как можно было сказать такую фразу. Судя по тому, как это было сказано, сам Макаров не верил ни в каких вредителей, поскольку те, кто верили, говорили совсем по-другому. А раз он не верит и знает, что невинные люди арестованы, их допрашивают, избивают, то как можно над этим шутить.
- А этот ваш Макаров, он что - антисемит?
- Да нет, он просто шут и дурак, ему все равно над чем, лишь бы поржать.
- Странно все это.
Комсомольское собрание не состоялось по причине смерти товарища Сталина. Вся страна погрузилась на несколько дней в траур. Собрание переносили несколько раз и в конце концов оно состоялось. К тому времени дело врачей-вредителей застопорилось и аресты прекратились, но все еще было неясно, что происходит. Зам. декана на собрании не было: уже хорошо, - подумала Тамара.
Собрание открыл комсорг Фомин. Кратко описав происшествие, он начал с того, что антисемитизма в СССР нет, и что в годы Великой Отечественной войны евреи сражались за Родину плечом к плечу с прочими национальностями. Да, есть отдельные безродные космополиты, не имеющие национальности, но говорить так о наших советских гражданах Макаров не имеет права. Дальше он предложил желающим выступить по этому же вопросу. Все выглядело как будто была дана команда фас. Комсомольцы, имеющие зуб на Макарова за его оскорбительные шутки, вставали один за другим и на разные лады повторяли уже сказанное. Подошел момент выносить резолюцию и голосовать.
- Есть предложение: исключить М. А. Макарова из рядов Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, - произнёс Фомин, - кто за данное предложение, прошу голосовать.
Поднялся лес рук.
- Принято единогласно, - подытожил Фомин.
- Нет, не единогласно, - раздался голос Тамары, - я против.
- Так, - сказал Фомин, обращаясь к секретарю, 75 за, один против.
- Не один, а одна, - сказала Тамара.
- Так, 75 голосов за, один голос против, принято большинством голосов. А теперь переходим ко второму вопросу. Есть предложение объявить Т. Б. Левинсон строгий выговор с занесением в учетную карточку, кто «за», прошу голосовать.
Опять поднялся лес рук.
- Принято единогласно, - резюмировал Фомин.
- Нет, не единогласно, - опять раздался голос Тамары.
- Ну, понятно, ты против, - сказал Фомин.
- Нет, я воздержалась.
Непонятно, то ли аудитории нужна была нервная разрядка, но на этом месте раздался взрыв хохота. Когда все смолкли, Фомин сказал:
- Ну, я вижу собрание пора заканчивать.
Тут встал Макаров, достал что-то из кармана, положил на стол и пошел к выходу.
- Макаров, ты куда? Собрание не закончилось.
- А я не комсомолец.
И здесь стало ясно, что его дальнейшая жизнь уже не будет такой как раньше, последует исключение из университета, а что дальше - никто не знал, но не то, что было бы после окончания. Тамара выскочила за ним в коридор. Он медленно шел по коридору. Она окрикнула его.
- Макаров, подожди.
Он не оборачивался. Она догнала его и потянула за рукав.
- Макаров, я не хотела.
- Да отстань ты, надоела.
На следующий день стало известно, что Макаров забрал документы из университета и исчез. А еще через неделю в газетах написали, что дело врачей закрыто за отсутствием состава преступления, а признательные показания были получены незаконными методами ведения следствия. Уловил ли Фомин конъюнктуру или имел информацию, никто не знал.
Через десять лет после происшествия Тамара обнаружила книгу М. А. Макарова «Озорные рассказы». Это были юмористические истории. Юмор конечно был причесанный для печатного издания и потому не совсем в духе Макарова, но местами было смешно. А вскоре ей на глаза попалась театральная афиша: премьера пьесы М. А. Макарова «С добрым утром, Светлана» в театре Комедии. Она взяла два билета и потащила туда мужа. Спектакль был так себе, муж извертелся в кресле, была конечно пара смешных моментов, но явно не шедевр. Все же она была рада, что Мишка благополучен и тот инцидент не испортил ему жизнь. В перерыве они, отстояв длиннющую очередь за шампанским, пили его, сидя на диванчике в фойе, когда она увидела на другом конце зала Макарова в окружении поклонниц, раздающего автографы. Они встретились глазами, он ее узнал и кивнул. Кивок был приветливым, но довольно формальным, словно говорящий: я не злюсь, но подходить не советую. Она кивнула ему в ответ. Муж заметил кивки.
- Вы что знакомы?
- Да так, учились вместе на филологическом.
- А, так он и английский знает.
- Знает, знает, особенно фьючер ин зе паст.
- Ну что за жмоты эти городские, - подумал Виктор, - ведь стоит-то всего пять копеек. Сам он перебрался в Питер из деревни, отслужив, как полагается, в армии, и почему-то все время подмечал у этих городских какие-то мелочные привычки. Виктор был высокого роста и крепкого телосложения. Даже в армии старослужащие давали ему поблажки, предпочитая не связываться, поскольку на вид он явно обладал физической силой, которую он, впрочем, почти никогда не применял, поскольку с ним никто не ссорился. В городе, после кратких курсов, его быстро распределили водителем автобуса, затем он встретил свою нынешнюю жену, и они уже ожидали пополнение семьи. Словом, все вроде хорошо, вот только работа малость занудная, хотя и хорошо оплачиваемая. Красотами Питера во время движения автобуса Виктору любоваться не приходилось, поскольку работал он на Энском маршруте, который пролегал через унылые новостройки и бесконечные пустыри. В час пик в автобус набивалась угрюмая заспанная масса народа, но сейчас было почти пусто. За окном падал мокрый снег, небо, как всегда, было серое - почти такого же цвета, как посеревший со временем снег на пустырях, перед такими же серыми бетонными застройками.
А в салоне, тем временем, от скуки, пассажиры начали вяло общаться. Нескладный подросток в коричневом пальто принялся вдруг громко икать.
- Его надо напугать, - предложил один очкарик.
- Ну и чем ты его напугаешь? - спросил другой пассажир, - бабой-ягой, что ли?
- Так, внимание граждане, предъявите билетики, - сказал третий – похожий на студента.
- А вы что, контролер? – спросил подросток.
- Да-да, - продолжил студент, - билетики предъявляем.
- А где ваше удостоверение контролера? - не унимался подросток, - а никакой вы не контролер, не верю я вам.
Тут одна явно деревенская пенсионерка, в сером платке и старом заношенном пальто, произнесла на свой сельский манер, - ня верю, ня верю, а икать-то пярестал, - после чего все пассажиры дружно грохнули со смеху.
- Ах, вам билет, - сказал бодро подросток, - а вот вам билет, - продолжил он и тут же оторвал билет, явно не бросив в кассу положенных пяти копеек.
- Ну это уж слишком, - подумал Виктор, - хрен с ним там, когда зайцами ездят, понятное дело – дети еще, но билеты в наглую бесплатно отрывать – это уж слишком.
Он вспомнил недавнее собрание водителей, где парторг автопарка нацеливал водителей на контроль за оплатой проезда, мол, привозят денег в кассовом аппарате существенно меньше пассажиропотока, помноженного на статистические коэффициенты транспортной нагрузки. Ишь закрутил научно. Да еще пригрозил лишать тринадцатой зарплаты тех, у кого количество пятаков в аппарате не соответствует количеству оторванных билетов, как бы в качестве компенсации ущерба государству. На этом месте Виктор не выдержал и задал вопрос, - это что же такое получается, товарищ парторг, в кассе трех пятаков будет недоставать, а у меня премию в двести рублей заберут, как компенсацию?
- Да именно так, как компенсацию и в качестве воспитательной меры, - парировал партийный босс.
Тут Виктор встал и пошел к выходу.
- Ты куда, собрание не закончено, - заметил партийный руководитель.
- А в туалет приспичило, - огрызнулся Виктор.
- Ну-ну, давай-давай, - зло протянул парторг.
Виктор остановил автобус, встал и медленно прошел к кассе. - Ну и где твои пять копеек, которые ты только что опустил, - обратился он к подростку. Кассовый аппарат самообслуживания был устроен так, что опускаемая мелочь была некоторое время видна. Она лежала на резиновой ленте под прозрачным пластиком. По мере прокручивания ручки выдвигающей билет наружу через прорезь, эта резиновая лента с медяками также прокручивалась, и медяки исчезали в контейнере. Но это происходил не сразу. В первый момент после пользования кассовым аппаратом было видно, сколько денег было опущено.
Подросток понял, что отпираться бессмысленно и вяло произнес, - дяденька у меня сегодня нет, можно я завтра заплачу десять копеек, а сегодня так.
Виктор пошел к кабине, открыл дверь на улицу и сказал, - выходи.
Тут какая-то худая интеллигентка в очках вдруг начала возникать, - простите, за что вы выгоняете ребенка зимой на пустыри? Если вам пять копеек надо, то, пожалуйста, я заплачу, вот. И она опустила в кассу пятак.
- Значит так, пассажирка, - хмуро сказал Виктор, - я обязан высадить из автобуса всякого, кто не заплатил за проезд в любом месте маршрута, что я и делаю, давай на выход, – продолжил он, обращаясь к подростку. Тот медленно побрел к выходу.
- Это безобразие, - заявила пассажирка в очках, я напишу письмо в ваш автопарк.
- Это пожалуйста, - буркнул Виктор, - мне еще благодарность объявят, вон читайте правила, - и он ткнул на прикрепленную над окном пожелтевшую бумажку, озаглавленную «Правила пользования общественным автотранспортом», которую, естественно, никто и никогда не читал, в том числе и он сам.
Во время дальнейшего движения автобуса вдоль пустырей и отдаленных новостроек в салоне была полная тишина. Пассажиры явно враждебно смотрели на Виктора. У него самого тоже испортилось настроение. – На хрена я его высадил, - думал он, - просто вспомнил этого придурка парторга и разозлился, ну да хрен с ним с зайцем, пусть через пустыри зимой прогуляется – мозги проветрит, не повредит.
На третий день после происшествия Виктор проснулся после ночной смены в хорошем настроении. Два предыдущих дня у него почему-то был какой-то неприятный осадок от сцены в автобусе, но сейчас все прошло. На улице был разгар питерской зимы, светило редкое зимнее солнце и его спальный район из окна казался не таким убогим, как обычно. Хлопнула входная дверь – это видимо пришла его жена Люба. Она была уже на пятом месяце. Люба долго не заходила в комнату, возилась с чем-то в коридоре и, наконец, появилась с красными заплаканными глазами. Виктор вопросительно посмотрел на нее, но не стал задавать вопросов, знал, что супруга сейчас сама расскажет, в чем дело.
- У Вали Бирюковой у нас на работе, сын подросток погиб, горе-то какое, - сказала Люба. Мы по очереди у нее дежурим, чтоб руки на себя не наложила. Я сейчас от нее, не могу, та плачет и я вместе с ней. Сынок для нее ну все был, в две смены пахала, чтоб купить чего-нибудь, и вот на тебе, господи, не дай бог пережить такое. У него какая-то болезнь была, я не помню как называется, ну в общем он падал без сознания. Вот так упадет, отлежится, встанет и пойдет. А тут черт его дернул через пустыри пешком возле Володарского, как он туда попал, никто не знает. Ну видимо упал в снег да так и замерз, снегом замело, через два дня только и нашли. Мужик какой-то с собакой гулял, ну та давай лаять и снег копать, так и нашли. Валя то плачет, то сидит, качается, пальто его гладит и шепчет что-то, господи, какой ужас видеть все это.
Ну а ты как, - после паузы обратилась Люба к мужу, - есть будешь?
- Ты знаешь, - сказал Виктор, помрачнев, - я пожалуй пойду немного пройдусь. Он надел свою затертую кожаную куртку и вышел из дома. – Вот черт, ведь это же он, - думал Виктор, - ну что ж он, идиот, сказать не мог, там типа – дяденька, я больной. Все совпадает и высадил он его на пустыре возле Володарского. Он вспомнил, как этот неуклюжий подросток, сгорбившись, стоял на остановке, когда Виктор отъезжал. Ну кто же мог знать, - думал он, - ну был бы я на его месте в четырнадцать лет, так ни хрена б со мной не случилось. Я б еще водилу обматерил и вдогонку отъезжающему автобусу снежком бы в стекло залепил. Черт, ну почему так по дурному все получилось?
Виктор не сомневался, что выяснение всех обстоятельств этого несчастного случая лишь дело времени. Та очкастая на работу письмо написать обещала, письмо получат, ну и закрутится. Скорее всего, еще и срок дадут, ну, типа, за неумышленное там, по неосторожности. Сроки за это небольшие, он-то отсидит и выйдет, он-то здоровый, а этого парня жалко, ну я откуда знаю, больной он или нет, я что, доктор что ли.
Виктор подошел к заведению, которое в простонародье называлось «разлив» или «автопоилка», поскольку там продавались алкогольные напитки в разлив мелкими порциями. Как всегда, возле дверей несколько опустившихся алкашей выпрашивали мелочь на порцию портвейна.
- Слышь, сынок, - обратился один из них на костылях к Виктору, - подлечи инвалида, дай двадцать копеек, на стаканчик не хватает.
- Я тебе щас вторую ногу оборву, - станешь первой группы, вместо второй, - зло ответил Виктор.
Такое явное хамство в среде алкоголиков не приветствовалось, и несколько слегка поддатых мужиков зло посмотрели на Виктора, но, встретившись с угрюмым взглядом и измерив визуально фигуру Виктора, никто не решился на конфронтацию. Виктор прошел вовнутрь и, отстояв очередь, купил бутылку портвейна. Пил он ее за столиком один под взглядом обиженного алкоголика. Для Виктора это было не много, он мог выпить втрое больше и уйти не качаясь. После выпитого легче не стало. Он вышел, и пошел по улице, натыкаясь на прохожих. Вдруг возле магазина «Тысяча мелочей» он увидел то самое коричневое пальто и знакомый сгорбленный силуэт. Виктор тут же подскочил к парню, развернул его к себе и узнал, да это был он, тот самый «заяц».
- Тьфу ты, черт, - закричал Виктор, - это ты, так ты жив?
- Дяденька, вы чего? – закричал подросток, - пять копеек что ли надо, щас мамка из магазина выйдет, она отдаст, пустите.
- Да иди ты со своими пяти-копейками, - уже радостно прокричал Виктор.
- Что здесь происходит? – Виктор услышал сзади женский голос.
- Да вот алкаш какой-то пристал, денег просит, - тут же нашелся подросток.
- Безобразие, - сказала женщина, - отпустите ребенка сейчас-же.
Виктор сообразил, что он все еще сжимает худые плечи парнишки. Он отпустил.
- Пойдем, Костик, - сказала женщина, - хулиганье, алкаши, житья от них нет, когда уже эту автопоилку закроют, понаехали тут…
Виктор стоял и улыбался. Отлегло. – Зря я того алкаша обидел, подумал он, - надо пойти угостить, и вообще надо прекратить собачиться по любому поводу. Из-за пяти копеек чуть человека не убил, парторг мудила установку дал, ну ездят зайцами ну и хрен с ними, вон обещают коммунизм скоро построить, все бесплатно будет, как раз пусть с городского транспорта и начинают.
Он подошел к «разливу».
- Слышь, сынок… - начал было тот же самый алкоголик, но узнав Виктора, осекся и замолчал.
- Конечно, отец, - ответил Виктор, - пойдем возьмем чего-нибудь на двоих, ты чего предпочитаешь?
Инвалид не двигался и настороженно смотрел на Виктора. Виктор придержал дверь, - ну заходи быстрей, там еще в очереди стоять, - сказал он, - вон сейчас портвейн марочный расхватают, рислингом придется травиться.
Инвалид наконец поверил, заулыбался, и радостно застучал костылями ко входу. Виктор придержал дверь, давая ему войти, и оба скрылись внутри.
Фьючер ин зе паст
Папа Тамары - Борис Исаакович Левинсон, был скромный детский врач, далеко отстоящий от тех известных профессоров, которых обвиняли во вредительстве, и уверял семью, что мол волноваться нечего, он всего лишь детский доктор из районной поликлиники и посадить такого совсем не лестно для НКВД, так что ему ничто не угрожает. Но по мере публикаций новых еврейских фамилий врачей-вредителей, беспокойство росло и однажды мама в отсутствие папы сказала, что он признался, что носит в кармане ампулу с цианидом на случай ареста, поскольку на мертвых уголовных дел не заводят и закрывают, как только подследственный умер, то таким образом он обезопасит их от всех последствий ареста. Однако это сопровождалось заверениями, что этого не произойдет и это он просто так, на всякий случай, но мама была встревожена. Тамара понимала, что никто в их семье счастливым уже не будет, если папу арестуют и что, разумеется, университет она в этом случае уже не закончит, но старалась жить, как раньше и не думать об этих нелепых обвинениях.
В этот день после занятий они с подругой Людкой Синичкиной уже направлялись к выходу из университета, планируя пойти в кино, как к ним подошел Мишка Макаров и предложил вечером в общежитии позаниматься английским, а заодно объяснить ему супер нелогичную грамматическую конструкцию, которая называлась будущее время в прошедшем или future in the past.
Мишка был обаятельным оболтусом. Новым типом студента и даже новым типом советского человека, который еще даже не проявился на горизонте. Этот тип сформировался позже, в начале шестидесятых - циничный, насмешливый, обаятельный, саркастичный и хорошо информированный студент, всегда голодный, но хорошо одетый. А в начале пятидесятых это было еще рано, Мишка опередил время на 10 лет и оттого был непонятым современниками, а у некоторых вызывал даже опасения. Его шутки по отношению к студентам и преподавателям носили зачастую оскорбительный характер и цитировались другими. Когда кто-то предлагал что-то и Макарова не было на месте, кто-нибудь обязательно спрашивал: «А Макаров знает?» И если получал ответ: знает, задавал следующий вопрос: «И что сказал?». Учился он с пятого на десятое и вообще заявлял, что английский язык создан не для того, чтоб на нем разговаривали, а для того, чтоб издеваться над изучающими. Время фьючер ин зе паст разумеется попадало в категорию арсенала орудий пыток, оно и называется так: будущее в прошедшем потому, что его придумали в прошлом, чтоб затем в будущем издеваться над людьми.
Тамара не любила Мишку, но Синичкина, поддавшись чарам обаятельного оболтуса, тут же согласилась, и заодно пообещала за Тамару, что и она будет, чем собственно и способствовала претворению коварного плана Макарова затащить на занятие Тамару, которая быстро и четко могла объяснить все, а Синичкина и сама не то, чтоб здорово разбиралась во временах. Нужно отметить, что эти самые английские времена были действительно чем-то не совсем логичным. Привыкшие, что в русском языке их три, студенты не могли понять, откуда берется двухзначное число времен. При этом, ни один преподаватель толком не мог сказать, сколько их. На прямой вопрос они давали разные ответы: от 12 до 21. Макаров тут же предположил, что это такая особенность языка: чем дольше его учишь, тем больше времен знаешь, и заявил, что теперь компетенция профессоров будет измеряться числом времен, которые они могут перечислить и он будет ходить на лекции только к тем, кто знает от 18 и выше.
Тамаре все-таки удалось затащить Синичкину в кино, но после фильма они приехали в студенческое общежитие, где в комнате комсорга факультета Сашки Фомина шли вовсю занятия по английской грамматике, и, судя по взрывам хохота, Макаров был в числе изучающих. Синичкина жила напротив и в данный момент была одна, соседки куда-то уехали. Девушки зашли, поставили чайник и разложили учебники и конспекты. Людмила достала гигантский словарь Мюллера, который, казалось, содержал весь словарный запас человечества. В это время в комнату без стука вломился Мишка Макаров, продолжая смеяться над какой-то своей же шуткой.
- Стучаться надо, Макаров, - заметила Синичкина, - я сейчас приду, - продолжила она и пошла к двери.
- Ты куда? - спросил Мишка.
- Ну, Макаров, сначала ты вламываешься без стука, а потом еще дамам несуразные вопросы задаешь, - по коридору налево, потом направо, еще есть вопросы?
- Только по грамматике.
- Ну вот и отлично, Тамарка полностью в твоем распоряжении.
Мишка сел и начал зевать, складывалось впечатление, что он вообще здесь не для изучения грамматики, а непонятно зачем. Вдруг, зевая, он произнес ту роковую фразу, которая изменила его дальнейшую жизнь:
- Гланды что-то болят, я б их вырезал, так ведь зарежут же жиды.
Тамара остолбенела. Она вспомнила все эти кошмарные газетные цитаты: «убийцы в белых халатах», «их руки по локоть в крови». Она представила, как какой-то журналист, раз это так легко, напишет про папу, как доктор Левинсон втыкает скальпель в сердце ребенка и папа прочитает и достанет из кармана ампулу с цианидом... Онa взяла со стола большой словарь Мюллера и со всей силы ударила им Макарова по голове. Тот качнулся, оперся на стол, сжал руками скатерть, откинулся назад, рухнул, потянув все со стола и замер на полу с открытым ртом. Тамара вышла, открыла дверь комнаты напротив, где только что сидел Макаров. Там была группа студентов. Увидев бледную с широко раскрытыми глазами Тамару Левинсон, кто-то закричал:
- Господи, Тамара, что с тобой?
- Я убила Макарова, - выдохнула она.
Все вскочили и бросились в комнату Синичкиной. Труп Макарова лежал посреди комнаты, все замерли. Прибежала Синичкина.
- Томка, он что полез к тебе, да..., он полез к тебе, да..., ну и ты его, да..., - словно подсказывая мотив для суда: мол, начал приставать и она, как и любая советская женщина... ну и т.д. а суд, мол, учтет. Но Тамара спокойно сказала:
- Нет, он не полез… он сказал.
- Господи, Тамара, что ж он такого сказал?
- Он сказал: «Гланды что ль вырезать, так ведь зарежут же жиды», - ну и я его Мюллером по голове.
Комсорг Фомин на всякий случай отодвинул словарь, словно опасаясь, что Тамара применит его еще раз и сказал:
- Дело серьезное, надо милицию вызывать.
Тут раздался голос потерпевшего:
- Милицию, а что, что-нибудь украли?
- Тфу ты, черт, он жив, - сказала Синичкина, - а ты, Фомин, вообще-то, воевал, мог бы и отличить.
- Ну, повезло тебе, Левинсон, - сказал Фомин, - а то б вошла в историю криминалистики под заголовком «Убийство Мюллером».
- А что все-таки произошло? - продолжал потерпевший.
- Да ты ляпнул: «гланды что ль вырезать, так ведь зарежут же жиды», ну и Томка тебя Мюллером по твоей дурной башке, - сказала Синичкина.
- Ах, вот оно что, так они не только скальпелями, но еще и Мюллерами могут орудовать.
Тамара рванулась вперед, но дорогу перегородил комсорг Фомин.
- Спокойно, Левинсон, хватит на сегодня. Ну вот что, случай совершенно безобразный, один антисемитские высказывания позволяет, а другая руки распускает, короче так: в пятницу разбор персональных дел обоих на комсомольском собрании факультета, а сейчас этих двоих надо изолировать друг от друга. Вы тут попридержите Левинсон, а я Макарова на трамвай посажу.
Мишка встал и покачнулся.
- Может тебе медицинская помощь требуется? - спросил Фомин.
- Медицинская помощь? Ни в коем случае, вы что газет не читаете?
Тамара опять шагнула к Макарову, дорогу опять перегородил Фомин.
- Слушай Левинсон, может хватит? На фронте и то два раза не расстреливали.
- А сейчас-то я чего сказал? - бормотал Макаров, - ну спросил, читаете ли вы газеты.
- Читаем, читаем, - ответил Фомин, - и на политинформации ходим, в отличие от некоторых, давай на выход.
Пока Макаров проходил мимо, Фомин все время выбирал позицию между ним и Тамарой, отодвинув на всякий случай словарь Мюллера подальше. А на следующий день утром Тамара увидела объявление о предстоящем комсомольском собрании факультета, где в повестке дня стоял разбор персональных дел: ее и Макарова. Это не предвещало ничего хорошего. Комсомольские собрания проходили по заранее продуманному плану, с предварительной подготовкой всех выступающих. Могло, конечно, и обойтись, но, что там заготовил Фомин, было заранее не известно. Такое собрание могло закончиться исключением из комсомола, что влекло за собой практически гарантированное исключение из университета. В конце второй пары в аудиторию заглянула секретарь и объявила: «Левинсон, в большой перерыв зайти к зам. декана».
- Ну что, Левинсон, руки распускаем, человека чуть не убила насмерть, сразу начал зам. декана, едва она зашла. В общем так, садись и пиши объяснительную, что там произошло.
Тамара знала, что объяснительные писать нельзя, поскольку нужны они были только для того, чтоб наложить резолюцию, типа: отчислить, понизить, отстранить, лишить, перевести и т.д.
- На чье имя объяснительную?
- Как на чье? На имя декана.
- Не могу, декан мне ничего не говорил.
- Ну пиши на мое.
- Василий Степанович, вы же знаете, что все объяснительные на нашем факультете пишутся на имя декана. Вы знаете, я пойду спрошу Геннадия Александровича, если он подтвердит, то я напишу.
- Ты что, Левинсон, себя самой умной считаешь? Врачей-вредителей защищать надумала и думаешь с рук сойдет? Иди к Геннадию Александровичу, а я приду на комсомольское собрание и выступлю.
Тамара встала, и не прощаясь, вышла из кабинета.
Трамвай до дома ехал медленно. Это было как раз то, что нужно, поскольку Тамаре надо было придумать, как подготовить родителей. Из университета ее отчислят, это уж точно, но могут еще и по этапу отправить как защитницу врагов народа. Кто бы мог предвидеть такой оборот дела врачей вредителей, что это таким боком коснется семьи.
Мама вытирала тарелку полотенцем, когда Тамара произнесла:
- Мама, ты только не волнуйся, но меня наверно посадят в тюрьму.
Тарелка с грохотом разбилась об пол.
- Господи, что ты натворила?
Тамара, рассказала. Мама вздохнула с облегчением, ну ничего, может обойдется, хотя из университета могут отчислить. Маме было совершенно непонятно, как можно было сказать такую фразу. Судя по тому, как это было сказано, сам Макаров не верил ни в каких вредителей, поскольку те, кто верили, говорили совсем по-другому. А раз он не верит и знает, что невинные люди арестованы, их допрашивают, избивают, то как можно над этим шутить.
- А этот ваш Макаров, он что - антисемит?
- Да нет, он просто шут и дурак, ему все равно над чем, лишь бы поржать.
- Странно все это.
Комсомольское собрание не состоялось по причине смерти товарища Сталина. Вся страна погрузилась на несколько дней в траур. Собрание переносили несколько раз и в конце концов оно состоялось. К тому времени дело врачей-вредителей застопорилось и аресты прекратились, но все еще было неясно, что происходит. Зам. декана на собрании не было: уже хорошо, - подумала Тамара.
Собрание открыл комсорг Фомин. Кратко описав происшествие, он начал с того, что антисемитизма в СССР нет, и что в годы Великой Отечественной войны евреи сражались за Родину плечом к плечу с прочими национальностями. Да, есть отдельные безродные космополиты, не имеющие национальности, но говорить так о наших советских гражданах Макаров не имеет права. Дальше он предложил желающим выступить по этому же вопросу. Все выглядело как будто была дана команда фас. Комсомольцы, имеющие зуб на Макарова за его оскорбительные шутки, вставали один за другим и на разные лады повторяли уже сказанное. Подошел момент выносить резолюцию и голосовать.
- Есть предложение: исключить М. А. Макарова из рядов Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, - произнёс Фомин, - кто за данное предложение, прошу голосовать.
Поднялся лес рук.
- Принято единогласно, - подытожил Фомин.
- Нет, не единогласно, - раздался голос Тамары, - я против.
- Так, - сказал Фомин, обращаясь к секретарю, 75 за, один против.
- Не один, а одна, - сказала Тамара.
- Так, 75 голосов за, один голос против, принято большинством голосов. А теперь переходим ко второму вопросу. Есть предложение объявить Т. Б. Левинсон строгий выговор с занесением в учетную карточку, кто «за», прошу голосовать.
Опять поднялся лес рук.
- Принято единогласно, - резюмировал Фомин.
- Нет, не единогласно, - опять раздался голос Тамары.
- Ну, понятно, ты против, - сказал Фомин.
- Нет, я воздержалась.
Непонятно, то ли аудитории нужна была нервная разрядка, но на этом месте раздался взрыв хохота. Когда все смолкли, Фомин сказал:
- Ну, я вижу собрание пора заканчивать.
Тут встал Макаров, достал что-то из кармана, положил на стол и пошел к выходу.
- Макаров, ты куда? Собрание не закончилось.
- А я не комсомолец.
И здесь стало ясно, что его дальнейшая жизнь уже не будет такой как раньше, последует исключение из университета, а что дальше - никто не знал, но не то, что было бы после окончания. Тамара выскочила за ним в коридор. Он медленно шел по коридору. Она окрикнула его.
- Макаров, подожди.
Он не оборачивался. Она догнала его и потянула за рукав.
- Макаров, я не хотела.
- Да отстань ты, надоела.
На следующий день стало известно, что Макаров забрал документы из университета и исчез. А еще через неделю в газетах написали, что дело врачей закрыто за отсутствием состава преступления, а признательные показания были получены незаконными методами ведения следствия. Уловил ли Фомин конъюнктуру или имел информацию, никто не знал.
Через десять лет после происшествия Тамара обнаружила книгу М. А. Макарова «Озорные рассказы». Это были юмористические истории. Юмор конечно был причесанный для печатного издания и потому не совсем в духе Макарова, но местами было смешно. А вскоре ей на глаза попалась театральная афиша: премьера пьесы М. А. Макарова «С добрым утром, Светлана» в театре Комедии. Она взяла два билета и потащила туда мужа. Спектакль был так себе, муж извертелся в кресле, была конечно пара смешных моментов, но явно не шедевр. Все же она была рада, что Мишка благополучен и тот инцидент не испортил ему жизнь. В перерыве они, отстояв длиннющую очередь за шампанским, пили его, сидя на диванчике в фойе, когда она увидела на другом конце зала Макарова в окружении поклонниц, раздающего автографы. Они встретились глазами, он ее узнал и кивнул. Кивок был приветливым, но довольно формальным, словно говорящий: я не злюсь, но подходить не советую. Она кивнула ему в ответ. Муж заметил кивки.
- Вы что знакомы?
- Да так, учились вместе на филологическом.
- А, так он и английский знает.
- Знает, знает, особенно фьючер ин зе паст.
* * *
Вайнер Ирина 
Алекс Марина 
Кравченко Валерий 
Голод Аркадий 
Андреев Олег 
Буторин Николай 
Киров Николай 
Демидович Татьяна 
Борисов Владимир 
Талейсник Семен 
Андерс Валерия 
Тубольцев Юрий 
