Жизнь моя — примитивная и пестрая, словно нелепая вышивка непальской аборигенки.
Тема эта не слишком увлекательная, но для послеобеденной беседы сойдет. Мы с тобою, Дэрл, как старые супруги, почти все знаем друг о друге. И молчать нам легко. Все интересные темы мы уже исчерпали. Ну, не ворчи, не ворчи. Я знаю, ты ко мне привязан искренне.

Столько разных персонажей толкалось, мелькали в моей жизни разные люди, словно статисты на сцене. Но мало было талантов и никого — на первых ролях. Не ревнуй, не надо! Это все было еще до того, как мы познакомились с тобой, и я стала такой…

Как дошла я до такой жизни? Неужели никогда тебе не рассказывала? И не буду рассказывать… Хотя ужасно многословна стала я, в последнее время. Катастрофа, авария, болезнь — все едино. Важен результат. Хорошо еще, что могу вставать сама и садиться. С твоей помощью, я помню это и благодарна. Из кровати в инвалидное кресло и обратно... Я - тот дуб, который пошумит. Или осина. Что стоишь, качаясь, тонкая... нет, это была рябина. Качаюсь я от слабости и боли, тонкой стала от того же.

Ты меня слышишь, Дэрл, или уже заснул?  Кивни хоть. Конечно, кому интересно слушать о чужих несчастьях и проблемах?! Только в литературе столетиями смакуют переживания оскорбленных и униженных, тех кто на дне, на чердаках и в подвалах… Только в литературе, но не в жизни! Подставь своё плечо, друг Дэрл, и мы переберемся на кухню. Ты мне простишь, если я буду говорить и готовить обед?  Есть-то нужно нам обоим.

Вот недавно я написала еще один рассказ. Назвала его условно: «Поиски жанра или сентиментальный год». У тебя есть лучшая идея? Сейчас прикручу огонь под кастрюлей, пусть бульон покипит немного, и почитаю тебе. Петрушки у меня нет. Корень хрена добавлю, выглядит он так же… Мудрое растение - хрен. Всё знает! Ты острое не любишь, а мне – в самый раз. Ну, слушай, не перебивай; своё мнение потом выскажешь. Все мы критики… Что я тут накарябала? Сама с трудом разбираю свой почерк.

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ГОД.

«Я хочу вымазать тебя самым лучшим горьким шоколадом с головы до ног, а потом — облизать твое обнажено тело. Везде. Сантиметр за сантиметром или дюйм за дюймом, как тебе больше нравится…» За рукописным текстом шел стандартный, напечатанный изящным курсивом, пожелания любви и радости в день св. Валентина, хотя на дворе еще стоял декабрь.

Ляля разгладила открытку, поднесла к окну и внимательно перечитала еще три раза, текст от этого не изменился. На обложке открытки целовались два несимпатичных медведя над пухлым сердечком, до боли напоминавшим циррозную печень. Она заглянула на всякий случай на обратную сторону открытки и выяснила, что открытка напечатана компанией «Американ гритинг» и стоит цена - два доллара 59 центов. На пыльный паркет с циррозного сердечка осыпались розовые блестки.

Солнце ударило Лялю наотмашь по глазам. Сугробы за окном сверкали нестерпимо и наводили на мысли о снежной слепоте. Может быть, она уже ослепла, и открытка ей привиделась?

Ляля не имела ничего против шоколада, особенно фирмы «Годива». И сама по себе идея облизывания его с обнаженного тела таила определенную привлекательность, если тело красиво, а шоколад горький. Проблема заключалась в том, что тело, теоретически вымазанное шоколадом, должно было принадлежать лялиному мужу. Судя по адресу на конверте, в котором находилось странное пожелание. И выражено это игривое желание отнюдь не Лялей. Фантастика!

Она зажмурилась и напряженно попыталась представить, что просто забыла, как написала эту открытку. В прошлом году? Давно, было… Выпадение памяти. Нужно восстановить цепочку: вот она входит в магазин, выбирает открытку с жуткими медведями (временное притупление эстетического вкуса, вследствие гриппа, скажем, или ангины. Или коньюктивита — просто не рассмотрела, что нарисовано). И жидкий шоколад покупает Ляля, уже в другом магазине. Потом пишет красивым, не своим, почерком, высунув от старательности язык «…я хочу вымазать тебя…» и все остальное. Бросает открытку в почтовый ящик, запихивает шоколад на полку в холодильнике, и начисто забывает о случившемся! Слава получает нахальную открытку. Кладет сексуальное послание в карман пиджака, а Ляле — ни слова. Только улыбается в усы.

А что, бывает! Вот в Денвере, например, обнаружили парня на ступеньках почтового офиса, который ну совершенно не помнил, как его зовут, и откуда он взялся. Парень, не офис. Амнезия называется. Может быть, и сама открытка — галлюцинация?

Приоткрыв один глаз, Ляля глянула с надеждой: открытка по-прежнему мелко дрожала в побелевших пальцах правой руки. (Ноготь на мизинце обкусан и лак облез. Левой она схватилась за сердце.)

Нет, почерк явно не Лялин!  И даже, если предположить, что почерк в состоянии амнезии может измениться, что делать с подписью «…целую нежно, постоянно жду встречи. Твоя до кончиков ступней, Вероника»? Раздвоение личности?

Открытка осторожно вернулась в карман Славиного пиджака, откуда ее извлекли вечность и три минуты назад. Если отбросить версию, что открытка подброшена шпионами с провокационной целью, остается единственно, еще более невероятное объяснение — ее написала какая-то неведомая, невиданная Вероника и послала Лялиному мужу Славику.

Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей… И Вероника одна из них, один из них… зверей…

Ляля полезла в холодильник за шоколадом, забыв, что она его туда не клала. Ах, как бы он сейчас пригодился!  Пришлось удовлетвориться куриной ножкой из вчерашнего супа. По мере объедения курятины, мысли прояснялись, пока не стали прозрачно ясными, но она все грызла и грызла. Чтобы заглушить собственный внутренний голос, педантично разъясняющий, что у Славы появилась любовница. Это свершившийся факт, с которым нужно… что-то делать? Примириться? Сделать вид, что не заметила? Посмеяться над подобной нелепостью? Покончить с собой?  Убить его? (Чем?  Да хоть скалкой!) А, заодно и заколоть шампуром для шашлыка загадочную Веронику? Или их две, Вера и Ника?  Самой завести любовника в ответ! А потом делиться со Славой впечатлениями за ужином, чей шоколад был горше? Найти в джиме здоровенного мускулистого амбала с огромным… Тут внутренний голос умолк стыдливо.

Нормальным людям, не шизофреникам и не положено слышать голоса. А чуть услышат — тут же следует обращаться за профессиональной помощью к психиатру. Но будем честны: кто не разговаривает сам с собой?  Особенно в стрессовых ситуациях, вроде Лялиной, когда боль заливает до краев, всасывает чавкающей жадной трясиной...

Ой, бульон выкипает! Сейчас помешаю. Пахнет хорошо, хоть хрен редьки не слаще.
Что Вера, что Ника – один хрен! Да, о боли, Дэрл! В рассказе я старалась не размазывать эту тему, но о ней можно написать целый трактат. Как Бернс написал «Оду к зубной боли». Только тем, которым по-настоящему болит — им не до писательства. Остальные — не знают, что такое боль, настоящая боль и с чем ее едят. Вот, например, кресло, на котором я езжу по улице, выпущено фирмой «Карма», остроумно и с намеком. Чего-то там не сделал в прошлой жизни — получай! Если карма работает, то тебе в будущей жизни принцем быть, а не... Не хмурься, я знаю, в душе ты и так принц! Король!

Сейчас мы добавим в супчик жареный лук, немного соли… Соль важна и в супе, и в жизни, и в прозе. Не думай, что все, что я пишу о себе! Так, по мотивам прошлой жизни, воспоминаний, впечатлений… Легче пересказывать свою судьбу, назвавшись другим именем. Присочинить разные посторонние художественные детали, перетасовать события словно карты – вдруг в новом раскладе выпадет удача. Заинтриговало начало? 

Ты хочешь знать, кем я была в прошлой жизни? Кем хочу стать в будущей? Уж, наверное, не калекой, как сейчас. Тоже принцессой… или ее горничной, проворной и смешливой. Бегала на свидания к ручью, далеко за стены замка, со свинопасом. Или с охотником, или с тем самым принцем, которым ты был. Ты хочешь спросить, приняла ли я свою судьбу, свою карму? Но стесняешься, по глазам вижу.

Отвечу так: сразу трудно было привыкнуть. Казалось, что так на свете не бывает, нереально, ошибка какая-то. Вот все кругом ходят, даже бегают, а я как бревно, только с боку на бок переваливаюсь. Глупая шутка. Потом огляделась внимательно. Где же раньше мои глаза были? Сколько людей на костылях, в инвалидных колясках, с палками, просто лежащих пластом, которым и поездка в коляске раем покажется. Отчего же я прежде их не замечала? Куда смотрела? Значит — это тоже часть жизни. Я - как многие другие, ничего особенного.

Была и злоба, отчаянье! Страшная злоба, на себя злоба — как это я так вляпалась? Что сделала неправильно, где соломку не подстелила?  Потом догадалась: стели — не стели, всё равно не знаешь, где упадешь. «Болезнь — это не наказание, это награда, которую даёт тебе Бог» — к этому так и отношусь. В Болезни, и за время ее, многое приобрела. Некоторые говорят, даже похорошела. Посылаю знакомым забавные рассказы из своей американско-инвалидной жизни и фото. Если в моих рассказах и на фотографиях — не видно, какая я пожеванная жизнью — очень тому рада. Она меня жует, а я ее — обратно, и обе — с аппетитом. Полная гармония!  Выгляжу-то я нормально, в статическом состоянии, пока не пытаюсь встать или сесть.

Но вернемся к рассказу, вот сейчас пойдет лирическое отступление. Как ты к отступлениям относишься, Дэрл? Они необходимы в прозе…

 СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ГОД.

Кто определяет жанр нашей жизни, ее отдельных этапов?  Кто подсказывает нам, как интерпретировать происходящее? В романе голос автора подталкивает к решению, намекает, что перед нами драма, трагедия или комедия, любовный водевиль, а то и фарс. Эй, внутренний голос!  Покажись, произнеси что-нибудь! Хоть мяукни!

 Обгрызая до блеска уже гладкую куриную косточку, Ляля рассеянно слушала бормотания внутреннего голоса, напоминавшего ей все Этапы Большого Пути, их жизненного пути, со Славой. Как они с Муськой, совсем еще маленькой, приехали в Америку. Нашли квартиру, потом работу. Сколько было надежд, планов! Мечты, мечты! Это планы, на которые не хватает денег. «Помнишь, календарь, который Слава привез из эмигрантских скитаний Италии и повесил в спальне?» — спрашивал голос. «Помню», — соглашалась Ляля. На глянцевых фотографиях счастливые пары позировали рядом с новейшими мотоциклами. Особенно Славе нравился красный «Харли». Засыпая, он шептал Ляле на ухо, чтобы не разбудить чуткую Мусю: «Когда мы разбогатеем — на красном Харли умчимся в прекрасные края. В Калифорнию, где всегда тепло. Ты отпустишь длинные волосы, которые ветер будет трепать по пути. Будем, как хиппи волосатые…»  «А Муся?»  «О, к тому времени она вырастет, будет кататься на собственном мотоцикле. А у нас будет вторая молодость, лучше первой». И совсем уже сквозь сон, Ляля спрашивала: «Ты купишь мне кожаные брюки?  И куртку такую, с золотыми заклепками, как у рок-звезды? Я с детства мечтала… и сапоги. Красные ковбойские сапожки, может даже и со шпорами…»  Славка отвечал нежным храпом.

Потом они потеряли работу в один день, оба, но скоро опять устроились, даже на большую зарплату. Вместо «Харли» купили старый, практичный «Бьюик» с огромным багажником. Слава называл его «скотовоз». Через два года добавили новую «Хонду». Поднатужившись, залезли в долги и купили дом в пригороде с террасой. На ней жарили шашлыки, когда приходили гости. Подыскивали мебель, вместо прежней, со вкусом подобранной на помойке. Радовались достатку, мечтали о собаке. Муся выпрашивала собаку. Потом машину.

 На «Бьюике» дочка ездила до конца школы. Кудлатый, в своей щенячьей юности такой шумный, терьер Роберт прожил только четыре года. Помер от какой-то загадочной собачьей болезни. Ляля плакала. А Муся к тому времени уже поступила в университет и узнала о смерти Роберта, только когда приехала на каникулы с новым бой-френдом, тоже кудлатым и шумным, что скрасило ее горе.

Учеба в университете стоила дорого — родители продали дом и старый верный «скотовоз», купили подержанный, но вполне приличный «Линкольн» и квартиру. Через год Муся получит диплом… Где, в какую щель в этом стройном здании жизни просочилась неразъясненная Верони-и-ика (или Веро-о-оника, с ударением на первом слоге) со своими наглыми сексуальными пропозициями и горьким шоколадом?

Неожиданный прилив сил подбросил с дивана Лялю так что она чуть о потолок не ударилась. С энергией молодой собаки-ищейки, которой мохнатый Роберт позавидовал бы в свои лучшие дни, Ляля принялась ворошить вещи мужа. Выворачивать карманы, перекладывать ящики. План отнести в химчистку пиджак, с которого все началось, был начисто забыт. Особой изобретательности в поисках ей, однако, не довелось проявить. В «командировочном» чемодане мужа под клетчатой пижамой затаились кружевные трусики фасона «сонг». На три размера меньше Лялиных. В несессере с бритвенными принадлежностями прятался миниатюрный флакончик духов «Ангел». А в пластиковом кульке с заграничным паспортом обнаружилась фотография блондинки на фоне безымянной водной глади.

В полном ступоре Ляля всматривалась в лицо блондинки, пока не начало двоиться в глазах, и слезы потекли на фото, на кружевные трусики. Где-то она видела эту Веронику, чернику, клубники… или нет? Таких — на рубль пучок в базарный день. Да что кривляться пред собой! Фигура стройная у блондинки, завидная грудь, наверное, с силиконовой подкладкой. Этой бы точно пошел наряд с кожаными штанами.

К обеду трофеи были аккуратно разложены на столе, рядом с фарфоровой супницей (на прошлой неделе купили) и тарелкой мужа. Трусики — справа, там, где ложка. Фотография слева, возле вилки. Открытку Ляля прислонила к стакану с компотом и полила духами «Ангел».


Все, Дэрл, выключаем суп, принимаемся за второе! А то мы до вечера не справимся.
Тогда и обедать будем в ужин или даже на завтрак следующего дня. Со временем у меня туго. С жизненным временем напряженка у тех, кто называется ласковым русским словом «калека» в советской терминологии, с французским привкусом — элегантным «инвалид», по-английски «дисэйбл» или «хэдникап». Что сводится к одному — человек с ограниченными жизненными возможностями. Впрочем, ты меня другой и не видел, дорогой Дэрл.

Тебе интересно сколько лет уже продолжается это безобразие в моей жизни.? Это совсем не важно. Важно, что лимитирована я по разным параметрам, но главное — по части жизненной энергии. За компьютером могу в день проводить не больше 2-3-х часов. За это время мне нужно разобраться с электронной почтой, написать кусок очередного забавного рассказика, письмо друзьям или в редакцию, чтоб не забывали о моём существовании. Заняться редактурой готового текста, почитать, что мне прислали, пошарить в Интернете. Активный период дня — часов семь. Утро — на раскачку и попытки встать. После заката, к вечеру — глаза закатываются, словно у курицы после захода солнца, затягиваются пленкой. Все устремления — к горизонтальности и покою. Поэтому и замедленная реакция на письма, и все прочее.

Что ты вертишься, Дэрл? Надоело тебе мое печально повествование? Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте… Еще как есть! Только тебе, как лучшему другу мои жалобы. Потерпи меня еще немного! Наташа придет после двенадцати, она погладит белье и разложит. Вот тогда ты сможешь выйти, но пока давай продолжим рассказ. На чем я остановилась? Диалог героини с мужем! Знаешь, как сложно построить правдоподобный диалог? Как ты думаешь, получилось?

 
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ГОД.

Первые несколько ложек супа они проглотили молча. Будто оба надеялись, что экспозиция растает, и можно будет жить дальше без изменений. Может не стоило вот так все выкладывать на стол? Правду нужно подавать осторожно, как кружевную шаль, а не швырять в лицо как мокрое полотелнце…

На четвертой ложке Ляля подавилась и закашлялась. Молчание треснуло.

— Какая гадость… Копаться в моих вещах… Это унизительно! — скривился Слава.

— Ты сам просил отдать пиджак в чистку…  Я проверяла карманы…

— Что ж, так даже лучше. Не нужно больше врать.

— Я тебя не заставляла врать…

— Только не устраивай сцен! У меня и так башка раскалывается от этого запаха…

— Ангел!

— Что??

— Так ангел пахнет.

Она еще многое хотела добавить, но у Славы побагровело лицо, налились темной кровью вены на висках. Опять давление подскочило!

— Дать сердечные капли?

— Сам возьму.

Громыхнув стулом, он вышел из-за стола.  Потянулся к салфетке, но ухватил по ошибке трусики. Чертыхнулся. Ушел в спальню, прихлопнув дверью шум своего негодования.

Стройное здание брака рухнуло. Извиваясь под обломками, Ляля пыталась определить по звуку, что он там делает за дверью. Лежит, наверное, держится за сердце. Пьет лекарство. Вдруг инфаркт?  Мужчины такие недолговечные. Или смеется над ней? Наконец-то догадалась, дура непроходимая! Чемодан собирает? Звонит своей пассии?

В ту ночь спали оба на диванах. Он – в столовой, она – в гостиной. На зачумленную кровать, оскверненное брачное ложе не хотелось возвращаться.

Утром у обоих ломило кости. Из ванной Ляля услышала, как муж набрал номер и сдавленно говорил с кем-то, как через полотенце. Она открыла все краны в ванной. Под шум воды сбросила тапочки, босиком, как индеец-разведчик в лагерь к бледнолицым, пробралась к другому телефону, сняла трубку. Замерла, приникла в щели за шкафом, на манер таракана.

— …ты права, чего мне съезжать! Квартира на меня записана, и я плачу. Куда ей деться? Не знаю, пусть снимает. Нет, у нее никого нет. Кажется… Если бы!  Все бы упростилось… Ты права, она святей Папы римского. А я такой распутник, скверный мальчик! Но тебе нравится, когда я… — он захихикал, и Ляля отступила на заранее подготовленные позиции, заперлась в ванной.

Как же, хватит такого инфаркт! Ну что теперь ей, Ляле, жене законной, вены вскрывать себе под шум воды? Или помыть голову, накрутиться и забуриться в дымный бар? Напиться, снять мужика, тоже нетрезвого и потертого судьбой, другими женщинами отбитого, словно антрекот, до чувствительной мягкости? Или просто пойти на работу? Потом вернуться домой. И делать это много раз подряд, пока все не образуется как-то, не рассосется, само?

Зеркало отражало… всё.  Возраст, глаза (когда-то красивые), губы (горькая улыбка и заметная сеточка морщин), грудь (висит, словно уши у спаниеля, если без лифчика). И сомнения отражало. И набухшие варикозные вены: режь – не хочу! И прическу отражало, которую уже два дня назад следовало помыть. Можно из одной пятидесятилетней брюнетки выкроить двух двадцатипятилетних блондинок?  Или хотя бы одну? Бред… Бред.

Пятьдесят лет — последний приступ второй молодости. Первая закончилась где-то после тридцати, когда так долго было двадцать и вдруг стукнуло. Вы, наверное, помните этот шок?  Как тридцать, откуда тридцать?  Так не бывает!  Еще как бывает…

Сорокалетие Ляля перенесла почти безболезненно. Ей так долго было тридцать пять, (а тридцать семь еще дольше), что этот рубеж она проскочила незаметно. С налета. Но пятьдесят отмечены были без помпы, суровым взглядом в зеркало. Не так, чтоб шарахнуться в ужасе, но присматриваешься с печалью. Если в сорок она еще неопределенно мечтала о путешествии в Калифорнию на собственном мотоцикле, то сейчас эта мечта истлела в порошок, в пыль, рассыпалась, унеслась.

Как быстро снашивается кожа, тончает, вроде даже протирается. Пальцы на ногах скручиваются, подгибаются, покрываются непроходящими волдырями и мозолями. Клешни, а не ноги. Куда уж тут с ковбойским сапогами! Блекнут глаза и зубы, и волосы, те, что остались. И улыбка… а чему, собственно улыбаться?

Вот ты вроде улыбаешься… Смешно тебе, Дэрл? Мне тоже… немножко. Реалистично описывать утро, а не вечер, как наиболее депрессивную часть дня. Поверь моему опыту, Дэрл: утро — самое тяжелое время для утомленной страданиями души. Позднее втягиваешься в день и тянешь, тянешь лямку, уже автоматически. А утром — так трудно подняться, все начать сначала! Ты свидетель — просыпаюсь я по будильнику (радио) в восемь, иначе не проснусь вообще. Из-за таблеток. В фармакологии ты слабо разбираешься, поэтому мы таблетки опустим. А какой соблазн проглотить в одно прекрасное утро все девяносто таблеток, если баночка полна, и запить (несмотря на ранний час) подаренным на Рождество коньяком. Потом закрыть глаза и уже не слышать…

Но джаз из старенького радио входит в сон и постепенно пробуждает к действительности. Осознаю, что все еще жива, и ты рядом. Радуюсь и пытаюсь двинуть левой ногой. Если не получается, переключаюсь на правую. Так проходит минут сорок, пока в горизонтальном положении не выясняю, что все основные части тела все еще реагируют на импульсы. Тогда сажусь, и — после нескольких неудачных попыток — удается встать, держась за комод. Начинаю медленно раскачиваться, готовясь к первому шагу, вернее, к броску, в кресло. От джаза уже тошнит, поэтому первая пробежка к радио (три шага — пять минут без кресла, пешком). Достигнув — радостно нажимаю на кнопку и долго стою, покачиваясь точно пьяный в полнолуние — наслаждаюсь тишиной.

Прости, Дэрл, дорогой, что так много говорю — до нашей встречи мне и поговорить было толком не с кем. Чарли хороший парень, но уж сильно нелюдимый. А Соня, та вообще… Десять часов! Уже десять… что ж ты мне ничего не сказал. Ах, ты намекал? Извини, но я твоих намеков не поняла.

Мы непростительно заболтались. Я должна позвонить брату. Отчитаться: жива, все нормально, нет, не вру, почему «болит»? ничего не болит... как обычно... совсем не скрытная, не на что мне жаловаться, все хорошо... ну мне пора писать статью для газеты... пока, конечно, позвоню завтра, целую...» И, вращая колеса, в желанную уборную, в душ. Ты постой за дверью, но прислушивайся. От горячей воды оживу немного и тогда продолжу о Ляле. Тебе интересно? Так себе? Все равно, дослушаешь, никуда не денешься.

Так, где мы остановились. Ага, Ляля встречается с подругой. Они едут покупать подарки к Рождеству:

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ГОД.

«Вполне тривиальная история, — заметила подруга. — Банальная, как сама жизнь».
«Мне от этого не легче! Со мной-то в первый раз такое…» — Ляля не могла подобрать слова. «Нужно срочно что-то делать!  Любовница в таком возрасте — это очень опасно, поверь моему опыту…» — сказала подруга, критически рассматривая витрины в моле.
Лучшая подруга, давняя подруга, ядовитая как гюрза и ласковая словно кролик перед закланием, мудрая и слепая как сова. К подруге ее пятьдесят подкрались на цыпочках два года назад и ударили из-за угла разводом.

Ляля ей ничего не рассказывала, ничего определенного, так, намекнула, но по глазам все было видно. На то и лучшие подруги, чтобы понимать без слов.

Покупка рождественских подарков в Америке — ритуал, священнодействие, жертвоприношение, если хотите. И подруги приняли его безоговорочно. Составляются длинные списки одариваемых, желательно с комментариями. На подарки откладываются деньги, собирают капиталы несколько месяцев загодя. Выделяется время для выезда в магазины, в скопище магазинов — молы. Ехать желательно в хорошей компании, чтобы не сдуреть от беготни и покупательских толп.

Они медленно продвигались в густой среде других дарителей, охотников за подарками. И навстречу им плыли блондинки, блондинки, блондинки…  Раньше Ляля не замечала, какое громадное количество блондинок водится вокруг. И каждая являлась потенциальной Вероникой. Вот эта, например! Белые песцы… шуба до пола, непрактичная, светлая, на которой любая капля уличной грязи оставит пятно, слишком длинная, что удобно было для машины, нелепо нарядная для чикагских серых улиц, сказочная, словно у снежной королевы. Или та, в обтягивающих брюках. Как она передвигается на таких высоченных шпильках?

Нагрузившись покупками, подруги протиснулись в кафе. Но Ляле не лез кусок в горло, она жадно пила горячий чай.

— Мы с тобой — две не совсем девицы, но опять на выданье, в самом расцвете сил и красоты! Все что нам нужно — маленькая косметическая операция, и мы будем, как новенькие! — убеждала Лучшая подруга, энергично прожевывая бутерброд. Она, не задумываясь, и Лялю автоматически развела, зачислила в девицы. — Без хирурга не обойдешься.

А у той начал дергаться глаз от подобной перспективы.

— Откуда у нас, не голливудовских и совсем не актрис, появятся деньги на подобные  эскапады? 

— Причем тут актрисы!  У тебя есть какие-то сбережения, Лялька?  У меня — есть, и сейчас самое время их потратить с благородной целью омоложения. Момент назрел. Нужно думать о новом замужестве, чтобы лучше было предыдущего. С усовершенствованием. Многие знакомые «подтягивались», вставляли зубы, срезали жир. Одни ездили на Украину, в Киев, другие — в Одессу. Одна в Прибалтике оперировалась, но ей и нос нужно было... Там не так дорого, как в Штатах. Я узнаю адреса. Будешь такая лялечка…

— Я не хочу нового мужа! Я хочу своего старого…

— Хотеть не вредно. Похоже, у тебя нет выбора. Но и для старого тоже могла бы привести себя в порядок. Конечно, ты похудела за последнее время, но морда лица у тебя… Тут одними кремами и косметикой не обойдешься. Страшненькая ты стала, синевато-лиловая, мешки под глазами…

«Лучшие подруги могут быть весьма жестоки, — думала Ляля по дороге домой. — Это их привилегия тоже. Неужели, я, и вправду, такая страшная?» Она заерзала, чтоб уловить свое отражение в зеркальце на лобовом стекле. Свободной рукой неуверенно оттянула пальцами веки к ушам. Получилось красиво. Разгладились «куриные лапки» в уголках глаз и внешность приобрела экзотический японский оттенок. Потом растянула губы таким же манером, ликвидировав печальную складку и рта. Но руки были всего две, и пока она подтягивала скулы, глаза опять опустились. А еще оставалась свисающая кожа под шеей. Только шестирукая Шива может омолаживаться таким способом, да и Ляле свои две руки нужны для других дел. За руль держаться…

Заскрежетали тормоза, и машина получил несильный, но чувствительный удар в зад. Лялю мотнуло, но воздушная подушка на руле не раскрылась. Кругом засигналили. Пришлось выбираться из машины в грязный снег. Приехала полиция. После обычной процедуры обмена страховыми карточками и заполнения бумаг, краснолицый полицейский посоветовал обеим дамам-водителям тихонечко отправляться с Богом домой.

Не послушавшись полицейского, Ляля не поехала домой. Ей лучше успокаиваться вне дома. И еще не все подарки куплены.

Тут мы сделаем паузу, Дарэл, а то ты совсем заскучал. Нужно сократить этот отрывок. Вот сейчас побредем по стеночке, по стеночке, к моим таблеткам. Мне полезно ходить! Хромать. В кресле ноги атрофируются. Кошки мельтешат черными тенями, не наступить бы. Горячий кофе, четыре таблетки, глубокий вдох... День продолжается! Поздравляю! Тебе я кофе не предлагаю, знаю, что это — не твоё.

Совсем неплохо я справляюсь со своей жизнью, согласись, Дэрл! Книги, визиты к друзьям, прогулки в парке. Иногда даже в музей выбираюсь, если выставка интересная. Или в театр. Ну, в театр тебя не затащишь и от музыки ты просто воешь, подыхаешь от скуки. Приходится с братом идти, когда он может от семьи оторваться. Или с соседкой Миррой, занудливой старушкой. Но в музей мы с тобой обязательно сходим, да? Спасибо тебе, Дэрл, за компанию. Я знаю, многое из этого тебе неинтересно, но ты меня повсюду сопровождаешь только из благородства. Конечно, ты любишь свежий воздух, тебе побегать хочется. Разница в возрасте и вообще… Летом обязательно пойдем на пляж, обещаю. Любишь плавать? Конечно, о чем я спрашиваю! Ты плескаться будешь, а я — сидеть на берегу и любоваться тобой. Ничего тут плохо нет. В следующей жизни мы все превратимся в рыб и уплывем в открытый океан. Или в птиц — и улетим в теплые края. Мечта у меня такая: ты и я, снабженные крыльями, летим в бескрайнем просторе, а внизу — розовые облака пеликанов или фламинго.

Размечталась… А тебе бы крылья пошли, честное слово! Тебе все идет, даже когда ты прибегаешь взъерошенный после дождя. Или морщишь нос и чихаешь… Даже твои жуткие манеры за едой и зверский аппетит тебе идут. И то, что ты рыжий. Ты очень красивый, поверь мне, как старшей. Не смущайся: при нашей разнице в возрасте, я могу говорить тебе правду. Мы же с тобой друзья и более того! А друзья говорят друг другу правду. Иногда.

Вот я тебе скажу правду о себе — если честно, моя жизнь слегка напоминает подвиг Мересьева, когда он по лесу полз и шишки жрал. Опять же, ближайшим об этом не скажешь. Им и так видно, не стоит напоминать лишний раз. Они у меня все очень чувствительные: брат, бывший муж, подруги. Даже Наташа, моя помощница — весьма нежное создание. Не приведи Господь их огорчить, обидеть чем-то. Одна я – чурка! Только ты меня понимаешь. Тебе я все могу сказать. Жалости, сочувствия не люблю. Помощь принимаю с трудом. В общем, сделай скидку на то, что сейчас как бы пол-меня существует, а дальше — будет еще меньше.

Но какой бы от меня процент не остался, пусть не равный полному потенциалу, я к этому проценту отношусь с уважением. Что осталось от меня, как видишь, занялась писанием рассказов, и получает удовольствие. Ищет новые жанры, переживает былые обиды, ругается с редакторами…

Вот и перебрались опять к плите. Поставили жаркое. Пока мы беседовали, я и мясо нарезала, и лук. Теперь передышка! Привал, минут на десять, хорошо?! Можем продолжить наши игры, и дальше о Ляле… Она оставила подругу, но домой не поехала, ты помнишь?

 СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ГОД.

Предпраздничный день в пригороде. Она остановилась на маленьком паркинге… между несколькими вполне фешенебельными магазинами. (Есть ли такое слово в русском языке паркинг? Нет!) Значит «на стоянке» остановилась. (Но тогда получается тавтология), Остановилась Ляля, а рядом — дом, где живут психически больные люди. Не больница, а скорее «Убежище» или отель с медицинской помощью и обслуживанием, как вам больше нравится. Вокруг этого здания, которое когда-то было шикарным отелем, всегда бродят «жильцы и клиенты», а к ним органически прибиваются местные бездомные.

Просят мелочь, сигареты у прохожих или просто прохаживаются с достойным видом. Пробираясь из магазина обратно на стоянку Ляля обратила внимание на жизнерадостную хромую старуху: та курила, сидя на бровке, а рядом лежала большая коробка в подарочной цветной обертке, с золотым бантом. Что-то было удивительно неподходящее в этом сочетание. Старуха была слегка безумной на вид, весьма грязной и несимпатичной. Может быть, даже не больная, а бездомная. Где вы видели симпатичных и чистых бездомных, не говоря уже об уличных безумцах, которые вызывают жалость, страх, но отнюдь не симпатию? Не хочется их приглашать на вечерний чай и беседовать об искусстве…

Ведьма приветливо помахала сигаретой и жестом предложила подкинуть ей деньжат. Мелочи у Ляли не было, ничего она ей не подбросила.

— Ну, ничего! — утешила старуха, показав несколько уцелевших и вполне черных зубов, – в другой раз. Мне вот тут одна дама подарок оставила, приду домой – посмотрю. И кивнула на блестящую нарядную коробку.

В машине Ляля вспомнила, что есть коробок с мелочью под сиденьем. Она опустила окно и старушка понимающе подхромала, шелестя лиловыми обтерханными юбками. Их было наверчено на ее тощем тулове штук шесть. Краснея, Ляля щедро отсыпала мелочь в заскорузлую ладонь. Нищенка небрежно ссыпала золотой дождь в карман. А венчала это печальное чучело лиловая шляпа с желтыми цветочками. Престарелая Даная побрела куда-то, а Ляля поехала. Но перед тем, как вырулила со стоянки, глянула в боковое зеркало.

Старуха остановилась на углу, возле магазина, где ее ждал такой же истертый жизнью высокий старик. Видно, в зрелые и более удачные годы, он был красавцем — сохранилась кудлатая седая грива, стать, разворот плеч и обрюзгший массивный профиль римского легионера. Фиолетовая ведьма победно пересыпала добытую мелочь в его протянутую ладонь. Она радостно заглядывала ему в лицо снизу. Под мышкой у нее торчала золотистая коробка с бантом. Интересно, что она получила в подарок? Облезлый красавец снисходительно подтрепал ее по горбатой спине. Нечистая физиономия под лиловым балдахином засветилась детской радостью

Светофоры мигали красным и зеленым, цветами праздника. Сыпал мелкий театральный снег и крутился в голубых конусах под фонарями. На поворотах заносило слегка. Сладко гулило рождественской музыкой радио, только что радужные пузыри не пускало.

Но Ляля не слушала, ей представлялось, что она едет уже много лет под этим светлым снегом, что безумная лиловая старуха — это Вероника, что в подарочной коробке шоколад, а жалкий старик-легионер — ее муж, Слава.

Над дорогой летела легкая поземка, перекатывалась, сбивалась тополиным пухом у обочин. Ляля включила дворники. Они заскребли по заплаканным теплым стеклам, и ей стало жалко всех: и стариков, и мужа, и Веронику, лишенную трусиков, и подругу с отрезанными ушами. Жалко до слез Мусю, которая ничего еще не знает о разрыве — приедет на каникулы, как всегда. К елке, к подаркам. Вот тебе и подарочек.

Всплакнула Ляля и о своем муже, у которого никогда-никогда не было желанного «Харли». Он не мчался по теплым просторам Калифорнии, с любимой женой, прижавшейся к его спине новой кожаной курткой. А была какая-то Вероника с шоколадом, который Славик, кстати, совершенно не жаловал. Они встречались, верно, в заплеванных мотелях (у Славки на большее денег не было). Прятались ото всех, тряслись. Эта шлюшка тоже, небось, не первой молодости и замужем за каким-нибудь жлобом. Боится, как бы ее благоверный не пронюхал. Жалко стало Иисуса, который скоро родится под волшебной звездой, чтобы его распяли через тридцать три года, ярким весенним днем. А в первую очередь — было жалко себя, обманутую, зареванную и никогда не носившую красных ковбойских сапог.

Свернув с привычного маршрута, она остановилась и высморкалась в вышитый носовой платок, привезенный из прежней жизни. Припудрив распухшую физиономию и подкрасив красные, словно у кролика-альбиноса глаза, поправила волосы под мохнатой шапкой (она так и не научилась ходить зимой без головного убора, как прочие американки).

Ляля на елочном базаре выбрала самую большую и пушистую елку, которую смогла запихать в свой побитый багажник. Запахло душистой смолой, хвоей, покоем. Главное, чтобы все были живы, остальное как-нибудь... Прищурив заплаканные глаза, Ляля рванулась так, что шины завизжали по слипшемуся скользкому насту — обратно, в мутную пургу, назад, в счастливое прошлое, к родным, к мужу, к своему дому. Главное не то что, уже сказано, а то что будет…

THE END

Ну не плачь, не плачь, Дэрл. Это счастливый конец! У них, у этих почти невыдуманных Ляли и Славы, все будет хорошо. До поры, до времени... Да ты и не плачешь, просто глаза слезятся от лука. Что там, жаркое подгорело? Недоглядела опять, отвлеклась. Прости. Все, с обедом покончено! Ура! А с рассказом? И к какому жанру отнести подобный конец? Возможно, это еще не конец? Попробовать дописать? Но, по-моему, и так все понятно.

Рассказы нужно обрывать на полуслове, как в жизни, где нет морали, помахивающей куцым хвостиком. Всё неопределенно и недосказано, кроме тех слов, которые мы сами себе говорим. Неправда ли, мой хороший?

Только ты все выслушиваешь, все понимаешь. Мой верный, прекрасный, терпеливый Дэрл! Какой у тебя выпуклый умный лоб и глаза! Не смотри на меня так укоризненно. Знаю-знаю, что пора приниматься за стирку, а не болтать. Не всю же работу на Наташу сваливать. С тем тебя и звала. И ты, как всегда, готов помочь. Давай, подсоби с корзинкой. Сейчас мы ее живенько доволочем до стиральной машины, а там уже я сама. Не мужское это дело, Дэрл, — в грязном белье копаться. Я знаю, американцы своих женщин давно «суфражировали», эмансипировали, и постирушки от них никто не требует. А я — старомодная, понимаешь, привыкла сама все делать. По старинке...

Слышишь, кошки орут под дверью, как заблудшие души в аду, требуют еды? Время кормления диких зверей. Кошка всегда остается дикой, в отличие от собаки. Открой дверь, мы их покормим. Им на наши проблемы плевать (если кошки только умеют плеваться). Чарлик, Соня, где вы? Вот я вам сухой еды насыпала и воду поменяла.

Надеюсь, что со временем, ты, Дэрл, переборешь свою антипатию к кошкам. Ты их не любишь, я знаю, не отрицай! Только терпишь. Они — милые создания, хоть ты их считаешь бесполезными. Не морщись, правду говорю. Ну вот, настроение они мне поднимали, пока ты не появился — уже полезно.

Звонят! Откроешь?  Это соседка, наверное.

Здравствуйте, Мирра Борисовна. Спасибо, неплохо. А вы как? Давление? А внуки? Ой, вы хлеб свежий принесли! Положите на стол. И творог! И ветчина дешевая? Замечательно! Так вам благодарна, и в магазин идти не нужно. Сейчас я вам деньги верну. Дэрл, принеси кошелек, на тумбочке в спальне. Вот постирушку затеяла, не дождавшись Наташи — Дэрл мне помогает. Да вы не бойтесь его, он очень добрый, умный. Видите, кошелек принес.

В угол, Дэрл! Сидеть! Не рычи.

Конечно, клыки страшные и челюсти мощные, но поверьте — он не кусается. Вы правы, Мирра Борисовна, натренированная собачка. И двери открывает, и телефон приносит. Если что подтащить, поднять — он тут как тут! Когда я поднимаюсь, на кровать пересесть из кресла, можно за него ухватиться. Не знаю, чтобы я без него делала! Да, в Америке всякие чудеса бывают. Хотите чаю? 

Эта порода называется «золотистый ретривер». Для них нет большей радости, чем принести газету или тапочки, или что угодно. В специальном клубе я получила моего Дэрла, в штате Огайо, недалеко от Кливленда. У нас в Иллинойсе такого клуба нет, к сожалению. В Огайо готовят собак-помощников для инвалидов. Ретриверов часто используют как поводырей для слепых. И не только для слепых, как видите! Идеальная, абсолютно надежная собака.

Сначала я хотела взять лабрадора, они спокойные, ровного характера и шерсть короче. Но в Дэрла я просто влюбилась с первого взгляда: нежный, ласковый, сильный, гармонично сложенный. С уравновешенным темпераментом, и ест много. Словом — идеальный мужчина. Боялась, что он мне не достанется, кто-нибудь отобьет… Тренируют таких больших псов, как Дэрл, для физической помощи, для «колясочников». Масса тела у собаки должна быть изрядная, знаете ли, чтобы коляску толкнуть или опереться, когда встаешь. Он весит почти сорок килограмм. Видите, какие у него дивные мускулы!

В Огайо меня возил брат, на своей машине. Две недели нас вместе с Дэрлом тренировали, чтобы сработались с псом. И мы отлично друг друга теперь понимаем, просто мысли читаем. Правда, Дэрл? Посмотрите, какая у него красивая голова на мускулистой шее! Цвет — золотисто-кремовый и светлый, пушистый «воротник». Из-за белого воротника и лап его бы никогда не приняли выставляться на собачьем шоу — нестандартный окрас. Но для меня он — самый красивый. Когда мы с ним выходим на прогулку (а гулять ему нужно не меньше часа), все на моего Дэрла оглядываются с восторгом, с изумлением.

И на выставке тоже. Хотя мы там просто гости, в конкурсах не участвуем. Но каждый год ездим на собачью выставку в феврале, в МакКормик Плэйс, в Даунтауне. На других посмотреть и себя показать. В первый день соревнуются собаки чикагского клуба, а потом — проводятся международные состязания. Необыкновенное зрелище — столько собак всевозможных пород, столько людей! Вендоры со всей Америки продают всевозможные собачьи товары. Я там оставляю целое состояние всякий раз.

Вот купила Дэрлу клетчатое собачье пальто с карманами, сине-зеленое, чтобы оттенить золотистую шерсть. Зачем собаке карманы? А кульки пустые класть, чтобы подбирать… ну вы сами понимаете, что! В Чикаго с этим строго — удобрит собачка травку в неположенном месте или хозяин не подберет — и тут же оштрафуют. Но это не так интересно, Мирра Борисовна. Лучше я вам о выставке расскажу: восемнадцать рингов работают в гигантском зале МакКормика с утра до вечера и в самом конце, на третий день, выбирают самую лучшую собаку. В следующем году поедем вместе? Это занятно, поедете со мной на следующую собачью выставку и вы увидите. Да, согласна, я — заядлая собачница. Пожалуй, это верный диагноз! Но я и кошек уважаю, как видите. Чарлик и Соня зовут моих котов, вы просто забыли.

Еще чаю? Знаете, у золотистых ретриверов, вот таких, как мой Дэрл, весьма романтическая история. Считают, что они произошли от дрессированных «русских овчарок», которых лорд Твидмаут увидел на цирковом представлении в Брайтоне в 1860 году. Он просто влюбился в них, сошел с ума и купил всех до единой. Занялся их разведением, прилив для более острого чутья кровь другой породы, хаундов, а может и спаниелей. Видите, какая у него волнистая длинная шерсть, будто шелковая! Да потрогайте, потрогайте, Мирра Борисовна, не бойтесь. Он не кусается. Спасибо за творог, Дэрл его очень любит. Собака так долго живет рядом с человеком, что приспособилась к его привычкам, стала практически всеядной. Только к сахару и шоколаду нельзя его приучать.

Место, Дэрл! Да не тронет он вас!

Заговорила я вас, знаю. Люблю похвастаться Дэрлом, не могу удержаться. Нет, нам помощь не нужна. Скоро придет Наташа, моя помощница из агентства, такая милая женщина и собак не боится. Вы с ней встречались, просто забыли. Мне недавно часы добавили, так она теперь посещает меня три раза в неделю, а не два. Спасибо, что заглянули, и за свежий хлеб тоже спасибо.

Дэрл, закрой дверь! Славная она старушка, Мирра Борисовна. Только немножко трусливая и назойливая: упорно лезет в наш интимный мирок. Заболтала я ее, кажется, да? Тут борьба на выживание идет: или я — ее, или она — меня. Когда Мирра начнет про внуков и соседей, ее танком не остановишь. Творог будешь есть? Ах ты сегодня ветчину предпочитаешь? Свежая. Еще кусок? С другой стороны, этой Мирре тоже одиноко, хочется за кем-нибудь поухаживать, поговорить. Возьмем ее на выставку в следующий раз, Дэрл? Она всегда одна. Не то, что ты да я, да мы с тобой… Вместе, плечом к плечу в самые тяжелые минуты. И Чарлик с Сонькой тоже с нами. Хоть они больше друг другом заняты, и ходят сами по себе.

Мы с тобой прекрасно справляемся вдвоем, правда? Мои рассказы и монологи выслушиваешь. Не перебиваешь и не комментируешь. Деликатно не спрашиваешь, как другие, о себе ли я пишу. Не ругаешь за неопределенность жанра и многословие. Хрен с ним, с жанром — лишь бы на душе легче стало, когда допишешь…

Ну, потащили корзинку к стиральной машине. Упирайся, упирайся всеми четырьмя лапами, легче будет!

 2007-2017