EN
Старый сайт
Если принять во внимание тот непреложный факт, что обо всем уже тысячу раз написано, а литература уже давно ходит по замкнутому кругу, ежели, конечно, не превратилась на некоторое время в спасительные для себя Текст плюс Прием, то современному автору остается лишь писать преднамеренно о старом и по-старому, используя уже известную классическую заготовку, однако сознательно прибавив, по примеру одного из нынешних классиков, изощреннейшего говнеца.
Предположим, молодой, еще не оперившийся дорогим паркером литератор, напишет повесть о незадавшейся любви двух молодых субъектов прекрасной наружности, в финале которой героиня отправляет своему парню контрольный СМС со словами: «Не звони мне больше» с тремя восклицательными знаками, и по неосторожности в этот момент оступается, допустим, подворачивает ногу на лабутенах, и падает на рельсы в проем между вагонами поезда. Её, несчастную, конечно достают здоровую, почти невредимую, всего-то с легкими ушибами мегких тканей прелестного тела. Однако, несмотря на то, что героиня не умерла, у нее никогда не было и нет детей, и никакой Вронский ни разу не падал у нее перед глазами с лошади, тем не мение у читателя появятся невольные аналогии, а несчастного автора не применут обвинить в том, что он списал сюжет у Льва Толстого, как двоечник контрольную у примерного школяра, поскольку давно устоялся формула литературой трагедии: женщина-любовь-поезд, на худой конец, река, обрыв или пруд. Как в экономике бытует связка товар-деньги-товар плюс деньги.
Зная это, логично сразу сослаться на классику, выдавая списывание за прием, чтобы убить или спасти двух зайцев, тут как хотите: чтобы не быть обвиненным в не знании основы основ отечественной словесности и чтобы показать героя не в 3D, то есть сбоку, сверху и изнутри, а в 4D, в сравнении с классическим образцом, порождая дополнительные аллюзии и композиционные перспективы. И это тоже вполне в традиции русской литературы. Даром что Пушкин переписывал Байрона, — главное в этом деле — честно во всем загодя сознаться, намекнуть, откуда что берется и черпается, лишь бы потом не заподозрили в плагиате, проще говоря, в воровстве.
Некрасов, конечно, не Байрон. А его дед Мазай по зиме, вероятнее всего, только тем и занимался, что отстреливал зайцев на мех и кулинарное рагу. Спасал он их от утопления из чисто прагматических соображений, а вовсе не из абстрактной любви к животным. Зайцы ему по весне были как бы и ни к чему — мех на шубку слабый и линький, стало быть, стоило подождать до зимы и убивать косых было ему не резон, если сам не голодал. К тому же отстреливать группу зайцев, спасающихся на островке, скорее похоже на браконьерство, массовое убийство, а не увлекательную охоту. Дед Мазай оказался не из таких, и на убой не решился. И правильно сделал. Некрасов оценил и превратил его в народного героя МЧС на все оставшиеся времена, а спасение зайцев в распутицу в первостепенную задачу добропорядочного человека, не браконьера, не живодера и не подлеца.
Дед Кукуй, а это его заправдашная, «топонимическая», так сказать, довольно распространенная фамилия, образованная от названая небольшого еврейского местечка под Могилевом. Там проживали его предки, первые носители этой мудреной фамилии. Такое прозвище присваивалась человеку вовсе не по рождению или когда он проживал в самом месте, а при переезде на новое место жительства. Например, был в местечке Кукуй еврей Аарон бен Цви, а поехал на заработки в Чернигов, стал называться на российский манер - Аркадий Кукуй. А если бы из Вильно, то становился бы Вильнер или Виленский.
Так вот, наш дед Кукуй был вовсе не по охотничей части, скорее наоборот: он в своей жизни ни разу ружья не имел, даже чтобы просто подержать. Зато у него было семь кошек кинематографической наружности и судьбы, — их брали напрокат для съемок кинофильмов с участием животных для пущей характеристики героя по Станиславскому, чтобы все было как по правде, или для интерьера дома согласно замудреному сценарию: нужна пятнистая дворовых кровей, пожалуйста, породистая — тоже есть в наличии, нужна кошачья массовка — на здоровье.
Кошки были обучены актерскому ремеслу и умели картинно смотреть круглыми, выразительными глазами прямо в киношную камеру. Данни-бой, правда, смотрел тупо, но его брали в кино за львиную походку и исключительную кошачью красоту, как какого-нибудь голливудского Марлона Брандо, зато Бетти могла грустить, смотреть озабоченно, даже улыбаться и веселиться в кадре, то есть как великая Мерил Стрип демонстрировала чудеса актерского дарования.
В этот раз эпизод снимали на Белорусском вокзале в сопровождении полиции, оцепившей режимный перрон, отрезав нервных пассажиров с чемоданами и баулами от вагонов и мест. Дед Кукуй в главной роли с актрисой, помогавшей ему в этой сцене и изображавшей родную дочь, грузили клетки с кошками в вагон, по ходу уговаривая возбужденных животных не волноваться и не беспокоиться, потому что все будет в конце концов хорошо.
Сцена первая: Дед Кукуй с условной дочерью Татьяной подтаскивают к вагону чемоданы и множество кошачьих баулов – семь кошек отправляются на постоянное жительство в Германию.
- Кто там нервничает? Посмотри, папа, - дочь Татьяна заглядывает в кошачьи домики-баулы.
- Тихо, Барсик, я рядом, тебя никто не бросит, не обидет. И ты, Симона, успокойся, – голос деда Кукуя ласкает и успокаивает. Он вспотел от переноса груза и переживаний. Но вот все формальности закончены, документы проверены. Сверены паспорта и прививки с номерами ошейников. И ровно в 7:40 поезд покидает перрон Белорусского вокзала.
Сцена вторая: Перестук колес отъезжающего поезда подхватит песня «7-40». Голос за кадром: «Зачем люди покидают Родину? Зачем отрываются от родных, друзей, теряют корни, отправляясь в эмиграцию? Новая страна – не Родина, привить там новые корни совсем не просто. И все-таки, понимая это, люди уезжают…»
Снова в семь сорок ровно,
Снова в семь сорок ровно,
Поезд отходит, звучит наш сигнал.
Ждать никого не будем,
Поторопитесь, люди,
Кто не успел, простите, тот опоздал.
Тук-тук стучат колёса,
Вокруг звучат вопросы:
"Куда мы едем и стремимся ли куда?
Какие встретим на пути города,
Ждёт тебя удача иль беда?"
Голос актера за кадром: «Под эту еврейскую мелодию обычно танцуют «Фрейлехс» в ресторанах, на дружеских вечеринках. Ее играют уличные музыканты. Нам эта музыка важна, потому что приближает к теме нашего разговора - эмиграция евреев в Германию».
Далее все тем же голосом: «Я задавал многим людям два одинаковых вопроса. На первый: «Слышали вы о преследовании евреев во время Второй Мировой войны?» - мне уверенно говорят о Холокосте, о шести миллионах погибших, о концлагерях и газовых камерах.
- Но когда я спрашиваю: «А знаете ли вы о помощи, которую Германия оказывает евреям?» - я слышу и вижу удивление и растерянность людей:
- Нет, ничего не знаю…
- Немцы?.. Евреям?.. Не может быть…»
- Далее идет текст другим голосом от автора: «Да, именно эти ответы, свидетельствующие о незнании людей о событиях последних двадцати лет, происшедших в Германии, событиях, коренным образом повлиявших на судьбы народов – еврейского и немецкого – натолкнули меня на желание рассказать об этом в неигровом фильме под условным названием «ГОСУДАРСТВЕННОЕ ПОКАЯНИЕ»».
В фильме было задумано рассказать о той огромной, непосильной работе, которую проделала и продолжает делать Германия, принимая к себе евреев из России и других стран. И не просто принимая, а предоставляя весь комплекс социальных гарантий для нормальной, безбедной жизни: обеспечивая жильем, медицинским обслуживанием, денежным пособием и т.д. Не секрет, создатели кино хотели показать жизнь российских (и не только) граждан, обретающих в Германии новую родину. Планировали посетить в квартирах иммигрантов, зайти в синагоги и церкви, побывать на приеме у врачей и в Доме престарелых. Вместе с героями отправиться на экскурсии по городам Германии, Франции, Италии – т.е. постараться, как можно глубже, погрузиться в их жизнь, как можно подробнее раскрыть ту повседневную реальность, в которой пребывают наши соотечественники. Одновременно создатель кино планировали поинтересоваться у граждан Германии, что думают они о своих новых соседях и, более широко, о проблеме приема Германией эмигрантов из других стран. Хотели поговорить и с бывшим канцлером Германии господином Гельмутом Колем, тогда еще в относительном здравии, при котором был принят и начал действовать Закон о еврейской эмиграции, и с последним Президентом СССР Михаилом Сергеевичем Горбачевым, при котором была разрушена Берлинская Стена и установились новые, цивилизованные и демократические отношения между странами и народами. И тогда, свято пологали создатели фильма, перед ними и нами откроется весь спектр «еврейской проблемы»: от нацистской Германии до наших дней. Они думали увидеть концлагеря, превращенные в памятники скорби и печали. Зайти в Еврейский музей в Берлине, где, как напоминание о Холокосте, сделана камера, из которой нет выхода. И снова они хотели разговаривать с людьми, которые едут и уже приехали в Германию – страну, которая реально, не на словах, осуществляет Государственное Покаяние перед человечеством. Авторы были уверены: многое изменилось за это время и в Германии, и в России. Но, как и раньше, «Государственное Покаяние» существует в Германии. Более того, оно расширило свое присутствие, переселившись из официальных государственных структур в сердца простых немцев — каких нибудь господ Блоха, Вебера, Классена, частного детектива Брунса, фрау Гейнц, Ридус и примкнувшей к ним англичанки миссис Лоуренс, как представительницы тогда еще единого с Великобританией Евросоюза, - так кратенько можно изложить синопсис фильма в одном абзаце.
Кино было задумано создателями с пафосом. Они мечтали сделать фильм пронзительный и не официальный. Но ему, к сожалению, ни в каком ключе не суждено было состояться. И вот по какой занятной причине. Пропали кошки, вывезенные дедом Кукуем с рокового российского острова беды на твердую европейскую почву счастья. На них было затрачено более трех тысяч евро при оформление выездных паспортов, документов, включая эмиграционные прививки, а также не менее двухсот метров кинопленки на Белорусском вокзале на известный уже сюжет. На нем должен был строиться весь фильм.
Исчезли животные не в дороге, не сбежали из поезда в рассыпную под Смоленском от русского «брысь», не осели в карантине на подлой, продажной границе, а пропали уже в Берлине, в доме, где поселился дед Кукуй, а само реальное действие неожиданно ограничилась всего лишь куцым квартирным пространством в 33 кв метра.
За пять минут до отхода поезда съемки закончились, оцепление сняли, и толпа пассажиров с поклажей ломанулась к своим местам, снося бурным потоком кинематографистов с аппаратурой, двигавшихся во встречном направлении. Поезд отправился в западным берегам, подальше от варварской и неуютной жизни на востоке.
Дело еще осложнялось тем, что дед Кукуй был стар, у него стала развиваться деменция пока еще в легкой форме, к тому же обнаружили вяло прогрессирующую злокачественную опухоль, и дочь уговорила папеньку спасаться от беды и кошек от будущего одичания в стране равнодушия к старикам и животным, даже и к заслуженным в кинематографическом плане.
Дед Кукуй уезжать согласился не сразу. Точнее будет сказанно, он усиленно, последовательно и даже упрямо сопротивлялся. Поскольку у настоящей и единственной дочери деда Кукуя детей не было, кошки были ему за внуков. Он давно расписал наперед своих подопечных по знакомым на случай чего скоропостижного, и за будущее материальное благополучие хвостатой родни сильно не переживал. Плохо он думал о том, как они будут духовно прозябать без него, хотя в достатке, сытости и тепле.
Условием отправки в ненавистную ему Германию со времен пережитой в эвакуации войны и гибели всей родни, оставшейся под Могилевом и Черниговом, где традиционно селились Кукуи, покидая местечко, было клятвенное обещание дочери, что кошки будут везде и всегда при нем. Гарантией тому были начатые съемки фильма, где ушастым отводилась нешуточная роль, а ему самому — дополнительные лавры главного героя вкупе с пристальным вниманием врачей и всесторонним уходом. Но судьба кошек в этой сложной конструкции была превыше всего!
Что любопытно, аналогичной была задумка и режиссера фильма. Он в скором времени тоже собирался отправиться на постоянное место лечения, только не в Германию, а Израиль. Кино было его лебединой песней и загаданно как смелое либерально-оптимистическое обличение восточно-европейского, а на самом деле западно-азиатского варварства, и панегирик ему в пику идеалам гуманизма принудительно покаявшихся на Холокосте, как на жертвенном алтаре, и силком, чуть ли не палками очеловеченных арийцев.
Следующая сцена нашего документального кино уже без кинематографистов. Дочь, теперь реальная Татьяна, не киношная, встретила поезд с кошками в Берлине. Поместила деда Кукуя с семейством в однокомнатмую квартиру и уехала отдыхать на Лазурный берег Франции.
И началась у деда и кошек обыкновенная западная жизнь с гуманным и либеральным уклоном в доме с турецкими многодетными семьями за стеной, гомосексуальными парочками ручка за ручку на каждом берлинском углу, со слащавым сюсюканьем с животными в парке, с бесплатным медицинским обслуживанием, оплачиваемым государством жильем для малоимущих, социальным пособием, которого хватает на скромное существование, и дополнительной денежной компенсацией за трудное детство, проведенное в эвакуации.
Дед Кукуй за три недели вполне обжился и освоился в маленькой квартирке в берлинском районе Шпандау, самой восточной части Западного Берлина, за которым — бывшая граница с ГДР, от которой остался лишь двухмеровый плакат-напоминание.
Для отставного московского учителя английского языка и истории было счастьем узнать, что одна из соседок по площадке — пригодная для общения англичанка, проживающая на скромную британскую пенсию в сравнительно недорогом Берлине. Будучи моложе и активнее деда Кукуя, она вызвалась помочь в покупках провианта для него и его кошек, потому что с непривычки трудно разобраться, что в магазине к чему при таком огромном и мудреном выборе. Она это сама помнит с тех пор, как переселилась из Лондона 12 лет назад.
В присутствии посторонних она стала многозначительно называть деда «мой подмандатный друг». Кукуй смущался и потихоньку, хоть и последовательно возражал, но реально противостоять силе нагло-саксонского напора не мог.
Кошки тоже начали потихоньку привыкать к новому месту, правда они основное время проводили на постели деда Кукуя, но это ему было только в радость. Он видел в этом этап освоения квартирного пространства сперва через интенсивный знакомый запах хозяина, которому потом суждено будет укорениться по всей квартире, по мере обживания дедом углов.
Дашка, ее сын Сирано, Моня, котенок от Диана, Симона, звезда сериала про многодетную семью Куницыных, совсем молодежь Бетти и Данни-Бой, юная пара британцев, похожая на подростков с видом глупым и виноватым, будто залетевших по неосторожности — вот они все кошки наперечёт. Бетти на самом деле была беременна, и через 4 недели должны были появиться дорогостоящие серенькие котята с висячими ушками. Бетти была хороша собой. Папаша Данни-Бой был невероятно красив, ровно настолько же дурачок и трус. Он хуже всех перенес поездку. Дрожал всем телом и по-кошачьи полутора суток рыдал.
Уже в первую неделю деда Кукуя с его кошками стали посещать доброжелательные соседи Ильмас с детьми «посмотреть на усики и хвостики», толстый управдом герр Блох с первого этажа, с целью ознакомиться с порядком на подвластной ему территории. Естественно, всегда присутствовала англичанка миссис Лоуренс, владевшая двумя языками и ставшая переводчиком по бытовым, дисциплинарным и дипломатическим вопросам.
Через неделю она привела сорокалетнюю немку фрау Гейнс, татуированную от кончика носа до до ногтей. Та посмотрела на кошек неодобрительным и тревожным взглядом и сказала, что их надо срочно показать ветеринару, иначе беда, и она договорится о приеме. Единственная кошка, которая, на ее взгляд, была здорова, это Даша.
Еще через неделю, то есть в общей сложности через три по приезде, шесть кошек повезли рано по утру на прием к ветеринарному светиле лечить кошачьи почки. Деда Кукуя оставили стеречь здоровую Дашу, чтобы она не страдала от дурных мыслей и одиночества.
К вечеру никто не вернулся. На настойчивый звонок в дверь соседка миссис Лоуренс не открыла. В первый день дед волновался, на второй день заскулил, на третий выплакал всю жидкость из без того сухощавого организма, на четвертый забился в угол, в ожидании конца света. Кошка Дашка в первый день прилегла рядом, грея ему холодную, старческую ляжку. Потом рвалась на улицу на поиски Сирано. У нее было свое горе.
Наконец приехала из отпуска дочь, не кинематографическая, а настоящая. Нашла управдома. Спросила, не знает ли тот, где кошки.
- Из кошек рагу не хуже, чем из зайцев и кроликов, - ответил тот и облизнулся. Взращенный на идеалах антифашизма в социалистической ГДР, где, как известно из восточно-германской легенды, жили только заслуженные борцы с нацистским режимом, пацифисты, дезертиры вермахта и их счастливые потомки, он никак не претендовал на «государственное покаяние» перед человечеством и на гуманизм, говорил и дума, что хотел и без оглядки на полит- и прочую корректность.
- А где миссис Лоуренс?
- Не брал, - по-немецки сострил господин Блох.
- Может, она умерла? Она три дня не открывает дверь.
- Может, и умерла.
- Тогда надо позвать полицию и вскрыть квартиру, чтобы она не начала разлагаться.
- Начнет вонять, вызовем.
- Запашок уже есть, - солгала Татьяна.
Приехала полиция. В ее присутствии управдом открыл запасным ключом дверь. В кресле как ни в чем ни бывало сидела миссис Лоуренс и читала Агату Кристи, детектив про десять негритят в оригинале.
- Почему вы ко мне ворвались? - спросила она, глядя поверх очков.
- Трупом запахло, - со свойственным немцу юмором ответил управдом.
- Как видите, я еще не труп.
- Миссис Лоуренс! Где кошки? - вежливо, но настойчиво спросила дочь Татьяна.
- Они были смертельно больны и их раздали по семьям, где им будет лучше, чем у вашего отца. Благополучие кошек превыше всего.
С тех пор миссис Лоуренс стала открывать дверь по первому звонку, чтобы ее не застали в неглиже или в непристойной позе. Но добиться от нее, где кошки, было невозможно, точно она была не в курсе или хранила страшную тайну.
Найти вторую даму оказалось несложно. Татуированная Гейнс жила в соседнем микрорайоне, на площади с тем же названием, что и улица.
- Какие кошки? - удивилась она. - Бред какой-то?
- А ветеринар?
- Не знаю никакого ветеринара.
- Вы же кошек повезли к нему, фрау Гейнс.
- Отстаньте от меня. Ваш дед не так все понял.
- А в полицию?
- Идите.
В полиции заявление о краже кошек не приняли. По их мнению и опыту, пропажа была чистейшим недоразумением, итог недостаточно свободной коммуникации и слабого владения немецким языком. Объяснять им, что можно общаться на каком другом языке, было не досуг. Они крепко стояли на том, что все прояснится и так. - Заявление о краже принять не можем, потому что неизвестна сумма иска. Если бы была известна стоимость кошек, то взяли бы наверняка. - Давайте считать. Пять кошек по 300 и 5-6 будущих дорогих котят от британцев, Бетти беременная, итого приблизительно 3000 евро. - Нужна экспертиза. - Без предъявления кошек они не делают. Однако, есть их паспорта. - Это не считается. Оценить кошек только по паспорту нельзя. Кошек надо видеть. - Но кошек украли. Это все, что есть дорогого у моего отца. Все, что он привез с собой ценного. А его подло ограбили. - Искренне жаль. - Если украдут человека, вы тоже будете искать по его оценочной стоимости? - Это другое дело. Кошки животные, неодушевленная вещь. Ими торгуют. Нужно знать цену. Все. Разговор окончен. - Так что делать? - Ищите по суду, если не разрешится само собой.
Дед Кукуй искренне сожалел и ошибочно, не по-европейски, выражался вслух вот в каком несознательном ключе: «В условиях неправового, злонамеренного государства с автократическим режимом можно всегда нанять несколько человек южной наружности, которые бы подкараулили теток Лоуренс и Гейнс у подъезда и добились бы от них в течение трех, пускай пяти минут признания, куда делись кошки».
В условия правового, гуманно-демократического государства этими вопросами неторопливо занимается суд. Адвокат Кристиан Вебер предложил хитрую тактику выдавливания у судьи слезы на почве глубоко трагической утраты дорогих сердцу деда Кукуя кошек. Чтобы еще больше повлиять на радужную оболочку судейского ока, он посоветовал предоставить справку о прогрессирующей деменции деда и о том, что забота о кошках способствует торможению развития недуга. Понятное дело, такое мог подсказать только очень дешевый адвокат.
Адвокат противоборствующей стороны Райнер Фукс ухватился за эту версию, предоставив чистосердечные как на духу признания ответчиц, что дед приехал из страны, где кошачьего песка никто никогда не видел и его приносят из лесу, что за три недели пребывания кошек в квартире, песок не менялся ни разу, а кошки справляли нужду на расстеленной клеенке поверх одеяла на постели эмигранта, что сам дед Кукуй не знает цивилизованных порядков и правил, ни разу не ходил в магазин, а вместо того, чтобы кормить кошек, ел кошачью еду, то ли по недосмотру, то ли из злонамеренной жадности, то ли от незнания немецкого языка. А кошки тем временем голодали. Поэтому соседи были вынуждены ухаживать за кошками и за дедом в равной степени, проявляя параллельно любовь к животным и гуманизм, грозились предъявить чеки на покупку еды в период первых трех недель.
Когда же стало понятно, что всему семейству угрожает опасность, кошек было решено отдать по разным домам, новым добродетельным немецким хозяевам, где животным будет лучше, ведь кошки, как известно, превыше всего. Не так ли? С чем дед Кукуй самолично согласился, но, видать, подзабыл.
Дочь деда Кукуя, официально признанная его опекуном, парировала это как выдумки и наглую ложь, доказывала, что болезнь развита не сильно, на кошках не отражается, а вся история кражи кошек произошла в тот момент, когда она сама была в отпуске, отдыхала на Лазурном берегу, а без ее согласия, как опекуна, кошек даже ветеринару показывать не имели права.
В условиях неправового государства с сомнительной юстицией она давно бы передала судье через адвоката некую разумную сумму денег и решила бы вопрос в свою и деда Кукуя пользу. В условиях правового и благонамеренного государства судья Моника Ридус — что твой Б-г, решает судьбу тварей мирских как заблагорассудится, то есть положив на весы полушарий мозга все, что есть на свете, вплоть до собственных житейских представлений, душевных и нравственных переживаний.
Например, она вспомнила собственного деда, пристрастившегося в большевицком плену к махорке, вонявшей на весь фермерский хутор, перебивая кислый запах свиней. Вспомнила ужасающий фильм, недавно показанный по местному телевидению о массовом изнасиловании большевицкими солдатами миллионов немок во время оккупации, так что многие восточные немцы получались наполовину русаками. На все это наложилось опасение: как может повести себя дед Кукуй, имеющий неадекватное, злющее происхождение из злодейской России, где еще до недавнего времени верховодили большевики и коммунисты, и где, как известно, благодаря им много бездомных кошек и собак. В газете не так давно писали о жестоком обращении с ними, что их там едят и делают из их меха заячьи шапки.
Дед Кукуй, маленький, скорее миниатюрный, скромный до застенчивости, с горя не бритый, с большим горбатым носом, отвисшими ушами показался ей как раз из такой живодеро-большевицкой породы.
В кинематографическую историю кошек, их выдающийся вклад в российское киноискусство судья просто не поверила, потому что с подобным никогда не сталкивалась и думать в этом направлении не умела, как замшелый крестьянин не догадывается о существовании психоанализа Фрейда.
Таким образом, оставить животных на произвол дикой, нецивилизованной судьбы Моника Ридус не решилась и претензии деда Кукуя отмела, отказав ему даже в праве увидеться с недавно еще своим кошек, дабы их не травмировать повторным расставанием.
На просьбу не разлучать кошку Дашку с сыном Сирано тоже было отрицательное решение, потому что кот уже взрослый, самостоятельный, и с момента их разлуки прошло больше года. Кошки такой стресс могут не пережить. А кошки, как известно, превыше всего.
Где она этому нахваталась? Впрочем, убогие и ложно-добродетельные представления немецких судей, адвокатов и прокуроров — непреходящая проблема немецкой юриспруденции еще с незапамятных времен.
На здании суда, где слушалось дело, висит мемориальная табличка, осуждающая вероломные приемы, захватнические методы и несправедливые судебные решениях в пользу немецкого народа в ущерб прочему, признанному неполноценным, населению во время нацизма. Это ведь они однажды придумали такую извращенную до юмористики юридическую практику: что палачи в день получали вознаграждение: за первого казненного 60 марок‚ однако, за каждого последующего по оптовой цене – по 30. Родственникам казненного предъявляли счет — оплата расходов по содержанию под стражей‚ плата адвокату‚ такому, как Вебер, стоимость приведения приговора в исполнение‚ пошлина с приговора о смертной казни‚ а также 12 пфеннингов – почтовые расходы по пересылке счета. Государство ни в коем случае финансово страдать не имело права.
Если же кому из неполноценных приходило в голову жаловались в суд на нарушение торгового или арендного соглашения‚ судьи оправдывали нарушителей-арийцев‚ ибо "в широких слоях населения господствуют убеждения в том‚ что деловое отношение с евреем безнравственно и недопустимо для арийского сознания". Если, конечно, заранее нет благородной и похвальной цели перехитрить и обмануть неполноценного.
Общий же посыл деду Кукую был по-немецки разумный, успокоительный и гуманно обнадеживающий, потому что все равно деду скоро умирать, с кошками или без, и пусть хорошенько позаботится о последней и единственной Дашке, что у него осталась и ему пока по силам, а то и эту, возможно, появится основание отобрать, если будет соответствующее заключение «Общества по защите прав и свобод животных», для которых, как и для суда, «Животные превыше всего!» И не дай бог если узнают о жестоком обращении с ней немощного старика. Ну или в силу других каких причин.
- Каких других?
- Если вам запретят иметь животных на медицинских основаниях.
- Как в октябре 1941 года?
- Не припомню, что там было.
- Запретили неполноценным держать домашних животных!
- Одну же мы вам пока разрешили.
В голове деда Кукуя звенел «Бухенвальдский набат» — написанный его однофамильцем, возможно, дальним родственником Эдуардом.
Взбешенный дед Кукуй, историк по второму предмету, процитировал на хорошем английском из инструкции полицейским властям Саарской области и Эльзаса о депортации евреев: "Перед тем как покинуть жилища, задержанные обязаны: а) сдать домашних животных (собак, кошек, птиц)…; б) передать скоропортящиеся продукты в распоряжение национал-социалистической благотворительности; в) загасить огонь; г) перекрыть воду и газ; д) выкрутить электропробки; е) привязать к связке ключей бирку с именем хозяина и указанием города или деревни, улицы и номера дома…"
Судья покраснела.
Апелляция деда Кукуя в более высокую инстанцию не прошла. Судья Детлев Классен, поверхностно ознакомившись с делом, потому что кроме кошек у него были дела поважнее, принял почти полностью решения первой судьи за основу, мотивируя еще и тем, что в немецких семьях, чуть было не написал в арийских, но вовремя поправил, согласно установленным жилищным нормам, кошки скорее адаптируются к лучшей жизни, чем на 33 кв метрах у деда Кукуя.
Была назначена окончательная сумма судебного иска в размере 3600 евро и соответственная пошлина, которую должен теперь заплатить дед Кукуй за украденных у него животных, включая почтовые расходы.
Живы ли они вообще, а не съедены управдомом Блохом? Суд однозначно на этот вопрос даже не стал отвечать, приняв как само собой разумеющееся. Управдом свою давешнюю версию о кошачьем рагу на суде произносить воздержался.
А может кому-то из них безымянный ветеринар уже провел «эфтаназию» - быструю смерть, чтобы они не портили породистые расы кошек, живущих в Германии?
Теперь, когда стало доподлинно известно, сколько стоят кошки, срок давности кражи, по-видимому, поистек. И кто будет искать животных по истечении более двух лет тяжбы. Да и сколько их в живых, учитывая то обстоятельство, что статистика несчастных случаев среди домашних животных в Германии значительно выше, чем у людей, если их, конечно, круглосуточно не оберегать и не держать за ними глаз да глаз?
Как поживает британское потомство и каков был приплод, об этом ни нам, ни деду Кукую узнать уже не придется.
В общем и целом три по истине высокие и гуманистические идеи Гельмута Коля о воссоединении Германии — раз, в результате чего бывший гедеэровец и сексот Штази Блох нашел работу на Западе Берлина в Шпандау, куда ему до падения стены путь был закрыт под угрозой выстрела в спину; о единой Европе, — два, позволившей англичанке миссис Лоуренс проживать на небольшую пенсию в недорогом Берлине вместо грабительского Лондона; и, наконец, о приюте большевицких евреев, — три, в целях восстановления их былой популяции иудеев в Германии, нарушенной в период нацизма и борьбы с иудео-большевицким заговором, — то есть все эти замечательные в совокупности порывы на благо всеобщего счастья, справедливости и процветания, встретив энтузиазм и поддержку населения, для деда Кукуя обернулись форменной бедой.
А это значит, что не только на одной шестой части мировой суши «хотят как лучше, а получается как всегда» или «никогда не было, и вот опять» — просто повсеместно и неукоснительно действует закон превращения благих и высоких намерений в обыкновенное бытовое несчастье и форменный ад, о чем никогда не помнят или не хотят знать большинство государственных деятелей, великих реформаторов, революционеров, а также заботливые папины дочки.
Кстати, роль татуированной Гейнц, приведшей в исполнение замысел англичанки миссис Лоуренс как-нибудь нагадить деду Кукую за нежелание цепко и перспективно с ней дружить, до конца еще не была разъяснена.
По закону документального жанра, следут закончить повествование не досужими домыслами что и как, а описанием дальнейших судеб героев.
Адвокат Вебер так и продолжает свою дурацкую практику и выдумывает нелепые версии для своих клиентов.
Судья Ридус по-прежнему судит, как ей заблагорассудится: недавно адвокаты осужденных подметили, что ближе к обеду и под конец рабочего дня она судит строже, чем с утра и сразу после обеда на сытый желудок, — до такой степени ее сущность, несмотря на мантию правосудия, оказалась вегетативно предрасположенной. Поэтому знающий народ манипулирует временем, прикидываются больными, если слушание дела назначено в неблагоприятные часы.
Миссис Лоуренц очень переживает, что ей придется вернуться в Англию, если в результате Брекзита она не сможет пользоваться прежними правами и льготами. У нее своя трагедия. И ее понять можно, потому что о такой сытой жизни на ее скромную пенсию в Лондоне ей трудно мечтать.
Дочь Татьяна по окончании судебного процесса, не получив поддержки полиции, наняла частного детектива Эвальда Брунса. Он довольно скоро нарисовал следующую, вполне достоверную картину происшествия. Его внимание привлекло то обстоятельство, что татуированная Гейнц частенько заглядывала в магазины, торгующие изделиями из искусственного меха. Заходила туда с набитыми сумками, а уходила с пустыми. Это показалось Брунсу подозрительным. При ближайшем рассмотрении различных фабрикаций в этих магазинах оказалось, что некоторые меховые изделия не соответствовали этикеткам по содержанию, были вовсе не синтетического, а натурального происхождения, и выдавались за синтетику.
Частный детектив Брунс направил в магазины полицию для дознания. Выяснилось, что «борцы за права животных» скупали и перепродавали кошачьи шкурки в готовом товаре, а Гейнц была одним из главных поставщиков сырья, промышляла поиском кошек, особенно пушистых, ухоженных и породистых, из которых получался качественный «искусственный» мех.
Дед Кукуй тоже находится под следствием и вот по какому поводу. Однажды утром управдом Блох снова готовил на обед любимое кроличье рагу с картофелем, морковью, помидорами, красным перцем-паприкой, белокочанной капустой, репчатым луком, чесноком и подозрительным, как мы теперь догадываемся, по происхождению мясом. Богатый аромат распространялся по всему подъезду.
Дед Кукуй, почуяв запах блюда из измельчённых кусочков мяса и овощей, взял в припадке аффекта широкий разделочный нож, спустился на двумя этажами ниже, позвонил в квартиру управдома, трясясь в запале гнева. Блох открыл дверь настежь, обнажив голый торс с отвисшим пузом.
- Хенде хох! - закричал дед.
- Вас? - не понял Блох. И тут же получил удар ножом в живот, осел, упал навзничь под истерический крик деда Кукуя и сдалал вид, что умер.
- Сука! Блядь! Мудозвон! Пидарас! Нацист сраный! - кричал дед Кукуй, пиная во все доступные места неподвижную тушу управдома Блоха. - Гитлер капут! Скипидар тебе в жопу! Говно вонючее! Говно! Говно! Говно! Живодеры ебаные! Покрышкин ин дер люфт! Чтоб вы все сдохли, фашисткие ублюдки! Охуевшие мерзавцы, подонки, блядь! - ну и так далее и тому подобное. Все это относилось к Блоху, но поскольку управдом ничего не понял из сказанного, то это вроде как и не мат, а только одни эмоции. Попробуем и мы относиться к этому также, не подвергая чувства деда Кукуя цензуре.
А он еще долго воспроизводил все, что помнил из своего трудного военного детства в Ташкенте, непростой послевоенной юности в подмосковной Малаховке, из всей советской школы выживания, пока не приехала полиция и отвезла деда в участок, откуда его отпустили домой в 4 часа утра после длительного и изнурительного допроса.
Казнь немца Блоха оказалась громкой, но неубедительной, несильной и мало результативной. Управдом легко выжил, рану заштопали в госпитале Св.Себастьяна, гематомы от побоев сошли сами собой на нет, будто растворились внутри жирного тела.
Зато дед Кукуй угодил под следствие и ждет суда. С него взяли подписку о невыезде, отобрали загранпаспорт, опасаясь, что он с кошкой Дашкой может удрать обратно в Россию и избежит справедливого возмездия.
Вот такое получилось документальное кино.
Берлин. Июль-август 2017
Аарон Борис 
Киров Николай 
Талейсник Семен 
Алекс Марина 
Голод Аркадий 
Буторин Николай 
Тубольцев Юрий 
Демидович Татьяна 