Н. Коржавину
Убийцы чести и добра
И осквернители талантов,
Ваш путь от Гегеля и Канта
Венчался взмахом топора,
Творцы бессмысленных идей
И архитекторы развалин,
И спящий Герцен мне милей,
Чем вечно бодрствовавший Сталин.
***
Прощания отшелестели,
Вагоны рванулись, звеня
И вот мы уже на пределе
Последнего летнего дня,
Конечно, всё кончится где-то,
А где - не дано угадать,
И горькие детские беды
Счастливее взрослых
удач.
* * *
И стихами говоря,
Трудно с ним ровняться.
Может, я стараюсь зря,
Поясните, братцы...
Иегуда
Это - красиво...
Конечно, всё кончится где-то,
А где - не дано угадать,
И горькие детские беды
Счастливее взрослых удач.
Иегуда
Уважаемые коллеги!
Спасибо Вам за добрые слова. Прекрасно, что нас объединяют как политические пристрастия, так и любовь к русскому языку. Ну, царизм – дело прошлое и тут никакие предостережения Чаадаева и Герцена (были и другие) не помогли. А вот большевизм, жив и поныне (в немалой степени потому, что Ельцин не решился его публично осудить по типу антифашистского Нюрнбергского процесса - см. «Московский процесс» Буковского). Большевики попрали все моральные и экономические правила и ввели свои «незаконы» в ранг законов…
Что до языка, то известный польский литератор (к стыду забыл его имя) сказал: «Русские, берегите свой язык, ведь это единственное, что вы не получили силой!».
Эти два, с позволения сказать, аспекта составляют немалую часть моей жизни:
"…И речь несчастного народа
Как кровь сочилась из меня…"
Еще раз благодарю!
Милый Сандро!
Как хорошо вы написали о Коржавине, и как хорошо. что я снова о нем вспомнила. В детстве юности я больше всего любила два его стихотворения
Мне без тебя так трудно жить,
А ты - ты дразнишь и тревожишь.
Ты мне не можешь заменить
Весь мир...
А кажется, что можешь.
Есть в мире у меня свое:
Дела, успехи и напасти.
Мне лишь тебя недостает
Для полного людского счастья.
Мне без тебя так трудно жить:
Все - неуютно, все - тревожит...
Ты мир не можешь заменить.
Но ведь и он тебя - не может.
И еще в ответ Павлу Когану
Меня, как видно, Бог не звал
И вкусом не снабдил утонченным.
Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал
При Николае патриотизм превратился во что-то кнутовое, полицейское, особенно в Петербурге, где это дикое направление окончилось, сообразно космополитическому характеру города, изобретением народного гимна по Себастиану Баху 77 и Прокопием Ляпуновым - по Шиллеру 78. (125)
Для того чтоб отрезаться от Европы, от просвещения, от революции,
пугавшей его с 14 декабря, Николай, со своей стороны, поднял хоругвь
православия, самодержавия и народности, отделанную на манер прусского штандарта и поддерживаемую чем ни попало - дикими романами Загоскина, дикой иконописью, дикой архитектурой, Уваровым, преследованием униат и "Рукой всевышнего отечество спасла".
Встреча московских славянофилов с петербургским славянофильством
Николай была для них большим несчастьем. Николай бежал в народность и
православие от революционных идей. Общего между ними ничего не было, кроме
слов. Их крайности и нелепости все же были бескорыстно нелепы и без всякого
отношения к III отделению или к управе благочиния, что, разумеется,
нисколько не мешало их нелепостям быть чрезвычайно нелепыми.
Так, например, в конце тридцатых годов был в Москве проездом панславист
Гай, игравший потом какую-то неясную роль как кроатский агитатор и в то же
время близкий человек бана Иеллачича. Москвитяне верят вообще всем
иностранцам; Гай был больше, чем иностранец, больше, чем свой, - он был то и
другое. Ему, стало быть, не трудно было разжалобить наших славян судьбою
страждущей и православной братии в Далмации и Кроации; огромная подписка
была сделана в несколько дней, и, сверх того, Гаю был дан обед во имя всех
сербских и русняцких симпатий. За обедом один из нежнейших по голосу и по
занятиям славянофилов, человек красного православия, разгоряченный,
вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков,чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых было следующее, не
вовсе христианское выражение:
УПЬЮСЯ Я КРОВЬЮ МАДЬЯРОВ И НЕМЦЕВ.
Все НЕПОВРЕЖДЕННЫЕ с отвращением услышали эту фразу. По счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: "Господа, извините меня, я
вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик
настройщик Диц - немец; я сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь".
Гром смеха заглушил негодование.
В такую-то кровожадную в тостах партию сложились московские славяне во время нашей ссылки и моей жизни в Петербурге и Новгороде.
Страстный и вообще полемический характер славянской партии особенно развился вследствие критических статей Белинского; и еще прежде них они должны были сомкнуть свои ряды и высказаться при появлении "Письма" Чаадаева и шуме, который оно вызвало.
"Письмо" Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж. Это был ВЫСТРЕЛ, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, - все равно, надобно было проснуться.
Что, кажется, значат два-три листа, помещенных в ежемесячном обозрении? А между тем такова сила речи сказанной, такова мощь слова в стране, молчащей и не привыкнувшей к независимому говору, что "Письмо" Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию. Оно имело полное право на это. После "Горе от ума" не было
ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление. Между ними - десятилетнее молчание, 14 декабря, виселицы,каторга, Николай. Петровский период переломился с двух концов. Пустое место,
оставленное сильными людьми, сосланными в Сибирь, не замещалось. Мысль томилась, работала - но еще ни до чего не доходила. Говорить было опасно - да и нечего было сказать; вдруг тихо поднялась какая-то печальная фигура и потребовала речи для того, чтоб спокойно сказать свое lasciate ogni speranza оставьте всякую надежду – итал. (А Герцен. Былое и думы. Часть четвертая. ГлаваXXX. Не Наши. Славянофилы и панславизм... БВЛ, т73, стр. 440- 443, «ХЛ» М.,1969)
Спасибо за сильные строки:
"Творцы бессмысленных идей
И архитекторы развалин,
И спящий Герцен мне милей,
Чем вечно бодрствовавший Сталин."
Юрий
Под парадными портретами палачей времён былых,
Их наследники - жертвы новые - с наслаждением бьют под дых...
***
С горечью размышляя вместе,
но и самыми добрыми новогодними пожеланиями,
...
…У каждого народа бывает период бурного волнения, страстного беспокойства, деятельности необдуманной и бесцельной. В это время люди становятся скитальцами в мире, физически и духовно. Это — эпоха сильных ощущений, широких замыслов, великих страстей народных. Народы мечутся тогда возбужденно, без видимой причины, но не без пользы для грядущих поколений. Через такой период прошли все общества. Ему обязаны они самыми яркими своими воспоминаниями, героическим элементом своей истории, своей поэзией, всеми наиболее сильными и плодотворными своими идеями; это — необходимая основа всякого общества. Иначе в памяти народов не было бы ничего, чем они могли бы дорожить, что могли бы любить; они были бы привязаны лишь к праху земли, на которой живут. Этот увлекательный фазис в истории народов есть их юность, эпоха, в которую их способности развиваются всего сильнее и память, о которой составляет радость и поучение их зрелого возраста. У нас ничего этого нет. Сначала — дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, — такова печальная история нашей юности. Этого периода бурной деятельности, кипучей игры духовных сил народных, у нас не было совсем. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании. Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, — вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя. И если мы иногда волнуемся, то отнюдь не в надежде или расчете на какое-нибудь общее благо, а из детского легкомыслия, с каким ребенок силится встать и протягивает руки к погремушке, которую показывает ему няня…
...
(П.Я. Чаадаев. Первое философическое письмо. Некрополь *, 1-го декабря 1829 г. «Некрополь» — подразумевается Москва, как «город мертвых».)
Читая эти горькие, несомненно правдивые и удачные, сопоставления и экскурсы в недавнее прошлое, нельзя не вспомнить потрясающие строчки из "Баллады об историческом недосыпе" Наума Коржавина:
"...Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?
На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части — три источника
Не проясняют здесь нам ничего..."
Действительно можно пожалеть. Быть может всё было бы по иному, хотя сослагательного наклонения история, как известно, не признёт.
Уважаемый Сандро,
спасибо за прекрасные стихотворения, раздумия и ностальгию по детству:
И горькие детские беды
Счастливее взрослых удач.
С пожеланием успехов и наступающим новым годом,
Валерия
EN
Старый сайт