*  *  *

                    Светлой памяти

                         мамы.

Сижу на чемоданах, сердцем чуток,

Перебираю горькие слова…

Твои часы остановились в два,

Какое это было время суток?

И в отраженье старенького «шкапа»

Угадываю мокрую ветлу,

Колотит и колотит по стеклу

Её худая, высохшая лапа.

Неровно, как подвыпивший танцор,

Всё бьёт и бьёт о крыши дождь дробушки.

Здесь запах твой ещё хранят подушки,

Тускнеет на глазах ковра узор…

На зеркала рифлёные края

Наброшена дешёвая простынка,

С угла дивана морщится косынка,

Та самая, любимая твоя.

И капля на реснице солона,

И всё мертво – ни звука в целом мире.

Остановилось время и в квартире

И скорбь…

И боль…

И крик…

И… тишина.

          

* * *

…и умерла.

Когда её не стало,

К постели встали мы полукольцом.

Она лежала на рассвет лицом,

Там, за окном, бессовестно светало.

По дому гулко бухали шаги,

На этажах отсмаркивались сыро,

А мы стояли, два беспутных сына,

Разглядывая острые штрихи.

И кто-то громко в носовик шуршал,

Кот полусонно жмурился поодаль;

Кому-то в банке подавали воду,

Он истерично плакал и… мешал.

Мешал понять, что, вот, её не стало,

Что мир не перевёрнут кверху дном,

Что всё цвело и пело за окном,

Что там, за ним, бессовестно светало…

Как всё случилось?

Совесть, ты спала,

Когда среди её безумной ночи

Она чуть слышно позвала:

- Сыночек!

…и умерла.

*  *  *

Жизнь при тебе, и жизнь… после тебя.

Как сузилось, как выцвело пространство…

А дни бегут в своём непостоянстве,

А я живу, на доли их дробя.

Они полны невыносимой боли,

И горше нет моей печальной доли.

…Я у надгробья чёрного стою,

Я обрамляю скорбь свою цветами,

Мне целит в сердце этот мёртвый камень,

Вобравший фотографию твою.

Среди вьюна и буйной повилики

Искусственными кажутся гвоздики.

А облако на неба синеву

Не в цвет ложится белою заплаткой.

Я всё стою.  И в этом камне гладком

Ищу тебя, и мысленно зову…

А ты всё смотришь – тускло и спокойно.

И больно мне.

Так больно.

Больно…

Больно…