НОЧНОЙ ПОРТЬЕ

1.

Работаю я портье (или консьержем) в 16-ти этажном доме на Бескудниковском бульваре. Деньги служба приносит жалкие, однако,  достаточные для выживания. К тому же, я предоставлен сам себе, могу писать стихи. В моем отечестве они, похоже, никому не нужны. Меня это, конечно, волнует, но не слишком. Пообвыкся.

— Жорик, почему ты называешь себя ночным портье, а не консьержем? — вопрошает меня актриса театра «Ноосфера» Светлана Жаркая.

— Звучит приличней. Помнишь роман Ирвина Шоу «Ночной портье»? Именно портье в нем на дурика обломилось сто тысяч баксов.

— Не читала.

— Пролистай на досуге. Не пожалеешь.

Светику 35 лет, а выглядит будто подросток. Худощавая, высокая, почти безгрудая. О возрасте говорят лишь паутинки морщинок возле ярко зеленых, каких-то лисьих, глаз. Волосы же у нее, словно после взрыва, вздыблены и выкрашены в морковный цвет.

— Ага… Признавайся, злодей, накропал ночью свой очередной шедевр?

Мне не нравится, когда со мной говорят запанибрата. Я отвожу взгляд:

— Кое-что…

Светик гладит меня по седеющей голове:

— Так прочитай же!

— Стих должен отлежаться. Пока это еще руда. Прости за пафос.

Подруга шутливо бьет мне по щеке:

— Экий привередливый мастер. Мастер-ломастер. Тю-тю-тю!

Странные дела! Секса у меня с этой девушкой не было. Не было даже и поцелуев. А ведет она со мной так, будто у нас двое-трое детей мал мала меньше.

Это «тю-тю-тю» так забавно. Я взбиваю Светкину морковную гривку. Инопланетянка, да и только.

— Свет, признайся, как на духу, откуда у тебя такая фамилия — «Жаркая»? Ты, действительно, жаркая?

— Ой, не то слово! Возьми меня в жены, испробуешь.

— Смеешься? Я же типичный лузер. Возраст «тю-тю-тю», чмошная работа…

— Обожаю лузеров! Они никогда не сделают подлости. А что эти любимцы фортуны? Видала я таких. Редкостная, прости господи, дрянь!

— Дикая логика…

— Я в это верю. А зарплатку твою можно подправить. В театре «Ноосфера» наклевывается местечко заведующего литчастью. Настька Жечкова уходит в декрет. Рожает уже шестого, что крольчиха.

— Не очень-то я себя вижу в театре. По натуре я волк-одиночка.

— Бреши больше! Когда подойдет время, я дам отмашку.

2.

Светик живет в квартире №76. А в №77 обитает всемирно известный писатель Юрий Папочкин. Он тоже один из постоянных посетителей моей сторожки.

Усаживается предо мной на колченогий табурет. Достает из потертого чемоданчика совдеповскую папочку с линялыми шнурками. Поясняет:

— Мой роман,  дорогой Жорж, называется просто — «Крыса».

— Любопытно! — завариваю я черный чай в литровой банке из-под кабачковой икры. — Потянуло написать о животных? О мире, так сказать, флоры и фауны?

— Не о животных… — на лице Юрия Михайловича отражается нешуточное страдание. Маленький, сухонький, с личиком в кулачок, классик напоминает какого-то хорька или лесную выхухоль.

— Так о ком же?

— О человеке. Точнее, о его богооставленности.

— Еще интересней! Детали?

— Человек взыскует бога. И его не находит. Потом обнаруживает, что миром рулит обыкновенная крыса, в статусе божества.

— Жуткий поворот! — обжигая пальцы, я разливаю чай из банки. Надо бы фаянсовый чайник прикупить, да денег мизер.

— Согласись, если допустить наличие бога, то он может принимать любую форму?

— Так… — я пью чай крошечными глотками. — Вам чаек налить? Сразу не предложил, знаю, что вы больше по кофе.

— Наливай! Так вот, крыса создала мир. И почти сразу же разочаровалась в челе. Не то она сделала! И за свою ошибку уже несколько тысячелетий мстит хомо сапиенсам.

— Гробовая фантазия… — с подвыванием зеваю я. С чаем не угадаешь, то он дарит вулканическую энергию, а то вгоняет в коматозный сон.

Папочкин берет меня за руку. Кисть его маленькая, изящная, в старческой гречке.

— Жора, это не фантазия, не писательский глюк. Вдруг я угадал нечто магистральное? Сам подумай, кто руководит миром?  Калигула, Пол Пот, Мао Цзэдун, Сталин… Наконец, наш президент-дурачок.

— По-моему, вы сгущаете…

— Так нет же! Содом и Гоморра повсюду. Век от века. И конца не видно. Если конец будет, то сразу всем скопом. Жирная и тухлая точка.

— По-моему, вы проецируете свою старость на весь мир. Хочется, если и помереть, то сразу со всеми, т.е. с музыкой.

— Есть и это! — хохочет Папочкин. На старческих его щеках проступает клубничный румянец. — Мне 80 лет. Зажился старик. Пора в гости к богу. Но если бог — это злобная крыса, то я не согласен.

— Никто не спросит! — смеюсь я заодно с классиком.

— Верно.  Ладно, извини деда за болтовню. Это тебе! — Юрий Михайлович протягивает мне радужный пакет.

— Что в нем?

— Три пачки элитного чая. И фаянсовый чайник. Поклонники моего творчества прислали мне из Шанхая. Харе обжигаться банкой.

3.

Как-то побывал в Светиной квартире №76. Ничего хибарка. Однокомнатная. Мебель в стиле хай-тек. Чучело совы с электрической лампочкой, будто цитата из «Собачьего сердца» М.А. Булгакова. По стенам дешевенькие репродукции импрессионистов. Больше всего меня поразило висящее в красном углу ружье. Охотничье, с двумя стволами.

Я усмехнулся:

— Светик, помнишь у Чехова, если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то в последнем акте оно должно выстрелить?

— Палыча обожаю.

— Откуда берданка? Ходишь на промысел? Промышляешь барсука да соболя?

— Я — нет. А вот папка ходил. Возьми ружье-то. Подержи в руках. Оно сделано на тульском заводе, по авторскому заказу самого Леонида Брежнева.

Взял берданку. Тяжелая! Преломил ее. В отверстиях дул (с обратной стороны!) матово сверкнули цоколи патронов.

— Мама дорогая! Оно заряжено…

— Верно. Ко мне же на огонек заходят актеры и режиссеры. Иногда и продюсеры. Ни для кого не секрет, что люди творческих профессий склонны к психопатии. Помешены на сексе.

— Чего говоришь? Неужели смогла бы выстрелить в человека?

— Легко! Я не выношу над собой никакого насилия. Я — вольная птица! В клетку чужих страстей попасть не хочу. Кстати, из этого ружьеца батьку моего и застрелили.

Я чуть не выронил оружие. Губы мои тряслись:

— Кто застрелил?

— Неточно выразилась. Застрелился он сам. По дурости. Заклинило затвор, он глянул в дуло, а ружье, возьми, и выстрели.

— Плохой же твой отец был охотник.

— Отменный! Он же — военная косточка. Полковник авиации. Когда мы жили в Уссурийске, ходил на белку и лося. Попадал в глаз.

— Лосю?

— Белке, конечно. За отличную стрельбу имел грамоты и кубки. Где-то у меня валяются на антресолях. Покажу в другой раз.

— Да нафиг мне они сдались! И все-таки я не верю, что ты можешь за здорово живешь ухайдакать человека. Ведь это же не лось, не лисица.

— Не вижу разницы. Такая же активная биологическая субстанция. Только скоммутированная с ноосферой.

— Эко загнула!

Света подошла ко мне, обняла, крепко поцеловала в губы. Я ощутил на себе ее острые груди.

— Георгий, а не устроить ли нам секс-фиесту?

— Даже не знаю… — опешил я. — Целую ночь в сторожке не спал. Могу оказаться не в форме. Либидо по нулям. Бобик сдох.

— Предоставь это мне.

— Милая! Не могу я так с кондачка. Надо познакомиться ближе. Поговорить о высших материях.

— О каких еще, мать твою, материях? — подтолкнула меня актриса к кровати.

— Ты ставишь меня в неловкое положение.

— В неловкое? Скорее, горизонтальное.

4.

Юрий Папочкин обожает пить не только арабский кофе, но и элитный китайский чай с бельгийскими печенюшками. Воду же кипятит в огромном русском самоваре. Не в электрическом, а в старозаветном, на щепках. Воздух в жаровню нагнетает кирзачом.

— Так негигиенично… — морщусь я. — Кто-то же в этом сапоге ходил.

— А вдруг сам Чапаев? — смеется классик. — Шучу, шучу…

— Ну, если Чапаев…

— Ты вот как-то меня спрашивал, что я ценю превыше всего. Отвечаю. Комфорт! Денег у меня уйма. Меня ведь охотно печатают во Франции и Бельгии. Америкосы не догоняют. Им по вкусу сосательные петушки на палочке. Попса! Попкорн… О чем это я?

— О комфорте.

— Ах, да. Ты видишь, у меня огромная пятикомнатная квартира. Снедью мой холодильник набит под завязку. Конечно, жилье захламленное. Я мог бы вызвать уборщицу. Однако не хочу пускать чужака.

Я повертел головой. Действительно, всё захламлено какой-то эстетской дрянью. На полу валяются скомканные листки черновиков. К стене кнопками пришпилены фрагменты будущей книги.

— А почему, Юрий Михайлович, вы пишите все время о смерти? Нельзя ли выбрать тему, гм-гм, повеселее?

— Ты, брат, пей чай! Налегай на печенье! Почему о смерти? А потому что, кроме нее, паренек, ничего и нет.

— Как же нет?! А любовь, сострадание, чувство, наконец, Отчизны?

— Вранье всё! Жупел и морок… Вот закрою я глаза и спрашивается — где эти все, тобой названные ипостаси? Нет их! А смертушка за углом. Дышит, ледяным дыханьем, сука, в затылок.

Я обжегся чаем. Засаднили зубы. Поморщился до слез:

— Это махровый солипсизм.

— А как иначе?! Только не спеши с ярлыками. Доживи, дорогой, до моих 82-х лет.

Десна и зубы утихли. Я надкусил нежную бельгийскую печенюшку в виде сердечка. Вдруг улыбаюсь:

— Надо же, рядом с вами обитает Светик Жаркая, яркое олицетворение торжества жизни. Вы же будто бледный всадник на бледном коне, знак апокалипсиса, смерти.

Юрий Михайлович яростно работает кирзачом. Скалит зубы:

— Два полюса магнита.

— А вы ведь иногда играете на аккордеоне.

— Заметил? Умница! Два раза в месяц я непременно напиваюсь русской водкой и играю в подъезде для случайных слушателей.

— Меха аккордеона так интимно алеют…

— Какой острый взгляд. Из тебя может выработаться маститый писатель.

— Я потопаю? Вахта!

— Забирай с собой эту коробку печенья. Хочешь, я налью тебе чаек в термос?

5.

Порой они дуплетом посещали мою сторожку. Папочкин говорил, что присутствие молодой женщины его на молекулярном уровне взбадривает.

Я декламировал друзьям свежеиспеченные стихи. Юрий Михайлович зловещим шепотом читал свои черные рассказы.

Моя поэзия классику обычно не нравилась. Он даже плевался.

— Отчаяние! Не хватает отчаяния! — грозил мне артритным пальцем.

— Я хочу передать радость, мажор жизни.

— Пустое! Ахматова метко наставляла Бродского: «Главное — не теряйте отчаяния!»

— У меня нет слепой веры в авторитеты. Хотя Цветаева как-то недурно заметила:
«Моим стихам, как драгоценным винам, наступит свой черед».

— Это ты к чему?

— Просто так. Кстати…

Светик обняла меня:

— А мне Жорины стихи понравились. Он же прикалывается. Стёб такой. Он же комик.

— Вовсе я не прикалываюсь… Ты чего?

— Ты, Жора, бог! И сам того не знаешь! — хохотала Света.

С ней заодно смеялся и Папочкин:

— Бог-крыса! С острыми зубами…

— Неужели я не заслужу свои 15 минут славы? — холодел я.

— 15 минут, а может и 20, непременно заслужишь. Обещаю! — целовала меня (с языком!) Света.

— Светлана Андреевна, а выходите-ка за меня замуж, — мрачно произносил Папочкин. — Сколько мне осталось? Ну, год… Два… А имущество много. Эта квартира. Студия в Триесте. Бунгало в Гонолулу.

— Это серьезно? — Света заламливала бровь, ноздри ее, что у молодой кобылицы, широко раздулись. Она достала дезодорант и попшикала на старика.

— Что такое?! — отшатнулся классик.

— Женщины любят носом. А от вас тянет могилой. Уж извиняйте!

Юрий Михайлович дрожащими руками собирал свои рукописные листочки:

— Прощайте…

— Не обижайтесь! — поэтесса кричала в спину старика. — Вы теперь, после моего опрыскивания, благоухаете серебристым ландышем.

Папочкин оглянулся:

— Уверен, что вы, госпожа Жаркая, лесбиянка.

— Экая чушь! — до ушей улыбаюсь я.

— Чушь! — подхватывает Светланка. — Я сегодня с Жориком трахалась, что мартовская кошка.

— Этого я не слышал… — зажимая уши, маэстро спешно ретировался.

6.

И вот в квартире №76 в 02.37 ночи раздался выстрел. Я бросился на звук.

Обитая розовым дерматином дверь оказалась незапертой.

Приглушенный свет давала сова с электрической лампочкой.

В центре же мизансцены стояла Светик с еще дымящимся тульским ружьем.

Рядом с ней, лицом вниз, лежал в кожаных брюках какой-то господин, неловко подвернув под себя левую ногу.

— Светик, что за дела! — ахнул я. — Кто этот чел?

Жаркая зачем-то понюхала дуло.

— Этот чел — Канатчикова Дарья Петровна. Режиссер театра «Ноосфера».

— Так Папочкин был прав? Ты лесбиянка?

— Дурак! Если бы я была лесбиянкой, зачем мне в нее стрелять?

Я приложил пальцы с шейной артерии Канатчиковой. Действительно, женщина. Пунцово накрашенные губы. Выщипанные брови. Пульса нет.

— Бобик сдох… Так что же произошло? Объяснись?

— Дарья Петровна решила поставить «Гамлета».

— Стара песенка…

— Ты дослушай! Именно меня она видела в роли датского принца. В ее транскрипции он должен быть женщиной.

— Оригинально. Но стоило ли из-за этого ее убивать?

— Показывая ударную сцену, Канатчикова обняла меня и поцеловала в губы.

— Тогда понятно…

В квартиру раздался дверной звонок. За глазком Юрий Михайлович Папочкин. В тельняшке, в спортивных штанах, с  аккордеоном. Пьян, между тем, в зюзю.

— Я к вам на огонек. Тем более, слышал выстрел, — ворвался классик в прихожую. — Кто это лежит? Впрочем, не важно… А я, друзья мои, финалом своего романа «Бог-крыса» раздробил скорлупу своего солипсизма. На радостях выпил. Взял баян, точнее, аккордеон. Хотите, сыграю вам «Амурские волны»? Или что-нибудь из Володи Высоцкого?

— Надо понять, что делать со жмуриком… — нахмурился я.

— Это да! Все мы смертны… Мне уже 82 года. Не шутка! А это что за тубус? — беллетрист поднял незамеченный мной тубус, из него весело выглядывали зеленые дензнаки.

— Дарья Петровна перед смертью своей говорила, мол, в нем три лимона баксов, — обронила Света. — Деньги от спонсора будущего спектакля «Гамлет».

— Как фамилия спонсора? — Папочкин отложил в сторону баян.

— Аноним.

— Налицо криминал, — подытожил я. — Покойник. Бабло. Это, Светланка, вилы. Небо в клетку. Хотя крови нет. Где кровь-то?

— Да откуда ей взяться? — улыбнулась Жаркая. — Берданка моя заряжена холостыми.

7.

Месяца три мы гуляли.

Полиция и скорая помощь констатировали смерть Д.П. Канатчиковой от сердечного приступа. Оторвался тромб. Труслива оказалась, что заяц-русак, холостой выстрел и… трындец, готова.

Мы со Светой поженились и уехали на карнавал в Бразилию.

В работе ночного портье я решительно разочаровался. Света же потеряла веру в лицедейство.

Ю.М. Папочкин в писательстве не разочаровался (поздно уже!), а поехал в Бразилию с нами за компанию, поднабраться, так сказать, живых впечатлений.

Кстати, Папочкин от своей доли тубусных денег отказался. Он и так чертовски богат. Зачем ему? Благородно… Он ведь разломил скорлупу солипсизма, сделал шаг к людям.

На карнавале Юра Папочкин, наряженный в рваную тельняшку, играет на аккордеоне «Амурские волны». Светик же, со своими огненно красными волосами, поет русские матерные частушки. Я же, не зная никаких музыкальных инструментов и не имея голоса, радостно стучу на местном бубне.

Недавно Юрий Михайлович нам показал завещание. Свои квартиры и бунгало он, как родной отец, завещал нам со Светиком.

Щедрый старик. Мудрый старик.

Эх…

Меха аккордеона интимно алеют. Осатанелые бразильянки яростно крутят попами.

Что ни говорите, а жить здорово!

              *  *  *