EN
Старый сайт
Предисловие
Выдающийся русско-американский учёный-социолог Питирим Сорокин стал в последние десятилетия в Республике Коми культовой фигурой. Его имя присвоено Сыктывкарскому университету, рядом с главным корпусом установлен ему памятник, в столице региона действует Центр «Наследие» имени Питирима Сорокина. Поэтому вполне логично намерение Коми республиканского академического театра им.В.Савина поставить про него спектакль.
В прошлом году я написал свой вариант пьесы про Питирима Сорокина под названием Summum bonum (Высшее благо) и выложил его на «Острове». Год пьеса пролежала в портфеле театра, пока её не прочитал режиссёр Борис Лагода. Она его заинтересовала, но он посчитал, что в таком виде пьеса годится скорее для чтения, но не для постановки на сцене. Кроме того руководство театра попросило меня ввести образ коми женщины, что-то вроде матери-земли. Я выполнил все пожелания и родился второй вариант, который и предлагаю вашему вниманию. Он значительно короче и, как мне кажется, намного динамичнее первого.
Пути и перепутья мятежного Питирима
Драма в двух действиях
Действующие лица
Питирим Сорокин, активист партии социалистов-революционеров, студент, впоследствии ученый-социолог
Домна Гавриловна, пожилая крестьянка
Елена Баратынская-Сорокина, слушательница Бестужевских курсов, впоследствии жена Питирима Сорокина
Каллистрат Жаков, философ, этнограф, писатель
Глафира Никаноровна, жена Каллистрата Жакова
Александр Гриневский (Грин), член партии социалистов-революционеров, писатель
Павел Ерёмин, студент, впоследствии сотрудник ЧК
Пётр Зепалов, друг Питирима Сорокина, студент, впоследствии узник великоустюжской тюрьмы
Лев Карахан, друг Питирима Сорокина, социал-демократ, впоследствии заместитель наркома по иностранным делам РСФСР
Пётр Вяхирев, секретарь Северо-Двинского губисполкома
Вахмистр, жандарм
Владимир Ленин, вождь большевиков
Аманда Фокс, американская телеведущая
Заключенные тюрьмы в Кинешме, жандармы, гости на свадьбе
Действие первое
Пролог
Октябрь 1918 года. Охотничий домик в лесу неподалёку от Великого Устюга. В углу простая деревенская печь, возле которой лежат несколько дровишек. На скамье, укрывшись плащом, лежит Питирим Сорокин. Чувствуя холод, он встаёт, подходит к печи и забрасывает оставшиеся дровишки. За неимением собеседника, разговаривает сам с собой.
Сорокин. Кажется дровишки-то последние. Остаются книги. Святотатство, конечно, но ничего не поделаешь. Прости меня, Аполлон!
Подходит к столу, на котором лежит небольшая стопка книг. Берёт первую попавшуюся, читает.
Сорокин. Джек Лондон. Что ж, дорогой товарищ, ты и сам нередко замерзал среди аляскинских снегов. Ты меня поймёшь. Что это у нас? А-а, «Мартин Иден». Юный философ, помешавшийся на Спенсере и Ницше. (Открывает наугад и попадает на последнюю страницу. Читает.) «Белые вспышки чаще, чаще. Долгий гулкий грохот, и Мартину кажется, он катится вниз по громадной, нескончаемой лестнице. И вот он где-то внизу, рухнул во тьму. Это он еще понял. Рухнул во тьму. И в миг, когда осознал это, сознание оборвалось». Не нашёл ничего лучше, как покончить с собой, выпрыгнув из своей комфортабельной каюты в безбрежный океан. А у меня самого остался какой-нибудь другой выход?
Расхаживает по заимке, размышляя вслух.
Сорокин. Большевистская кошка загнала меня, одинокую мышь, в угол и скоро слопает. Единственный выход не дать её такого удовольствия – последовать за Мартином Иденом. Океана в моём распоряжении не нет, но кое-какое оружие осталось.
Достаёт из-под лавки охотничье ружьё, заряжает его, приставляет ствол то к груди, то к животу, пытаясь дотянуться до курка.
Сорокин. Что за чёрт! Научный труд про самоубийства написать сумел, а воплотить на практике не получается. Решимости не хватает? Инстинкт самосохранение мешает?.. Нет, смерти я не боюсь. Тут что-то другое.
Раздаётся стук в дверь. Сорокин прячется за печь, направив охотничье ружьё в сторону двери.
Женский голос из-за двери. Питирим Александрович, вы здесь?
Сорокин. Да, здесь. Вы кто?
Голос. Домна Гавриловна я. Степан Васильевич захворал и попросил меня принести вам покушать.
Сорокин (откладывает ружьё). Входите, не заперто.
Входит пожилая женщина в тёплом платке и с корзиной в руке. Ставит корзину на стол и достаёт её содержимое.
Домна Гавриловна. Бурлун, Питирим Александрович! Тут немного молока, хлеб, шанежки, картофель…
Сорокин. Добрый день, Домна Гавриловна! Вы зырянка?
Домна Гавриловна. Да, я коми. Мы тут собрали всё, что могли. Живём бедно, народ оголодал, большаки последнее отбирают.
Сорокин жадно набрасывается на еду. Пьёт молоко из горшочка, закусывая ржаным хлебом.
Сорокин. Ничего вкуснее в моей жизни не пробовал. Спасибо вам, Домна Гавриловна! Извините, что вынужден объедать вас.
Домна Гавриловна. Что вы, Питирим Александрович! Мы вас очень уважаем. Вы всегда за нас, мужиков да баб, стояли. Грех теперь не помочь вам.
Сорокин (продолжает жевать). Знаете, Домна Гавриловна, вы очень похожи на мою маму. Она, как и вы, была зырянкой и такая же добрая. И ещё на мою жену…
Домна Гавриловна. Ну, мамой я вам еще могу быть, а вот женой нет. Я вам не ровня, вы – большой человек, куда мне до вас. А ваша матушка жива ли?
Сорокин. Нет, что вы! Она умерла, когда мне не было и пяти лет. Я её плохо помню.
Домна Гавриловна (крестится). Царствие ей небесное! Где же её могилка?
Сорокин. В селе Коквицы, знаете где такое?
Домна Гавриловна. Знаю, конечно. Как не знать? Есть такое село на реке Эжве. Там Степан Пермский крестил нас, коми людей. Давно это, правда, было.
Сорокин. Вы я вижу очень образованная женщина.
Домна Гавриловна. Какое там образованная! Но грамоту знаю. Батюшка мой был лесничим. Он меня многому научил: как писать, как читать, какие травы и от чего лечат. Вот так я стала травницей, а по коми меня называют тун, колдуньей то есть. Хотя какая я колдунья? Хожу по сёлам да деревням, готовлю отвары, лечу людей. Вот теперича Степана Васильевича пользую. Простудился он, сердешний.
Сорокин. Когда-то и я также бродил по коми сёлам и деревням. Сначала с отцом, потом со старшим братом. У отца были золотые руки. Долотил шпили и церковные купола, золотил иконы, чеканил ризы к ним. Вот только пил он много. И допился до белой горячки. Пришлось мне и брату делать всё это самим, благо отец передал нам секреты своего ремесла.
Домна Гавриловна. Хорошее ремесло, доброе. И людям полезное. Чего ж ты бросил его, Питиримушка?
Сорокин. Хотел образование получить. Поступил в учительскую семинарию в деревне Хреново.
Домна Гавриловна. Что ж за деревня такая? Почему я не знаю.
Сорокин. Это далеко отсюда, в Костромской губернии. И вот там-то меня потянуло в революцию. Я же видел, как всё несправедливо в этом мире устроено. А когда учился в семинарии, то встречался с самыми разными людьми – крестьянами, фабричными рабочими, чиновниками, врачами, писателями и журналистами. Среди них были социалисты-революционеры, социал-демократы, монархисты, анархисты, либералы и консерваторы.
Домна Гавриловна. Мудрёные слова какие! Выходит ты стал…
Сорокин. Я стал социалистом-революционером и активным агитатором за свержение царизма, бродячим миссионером революции. Пока не попал в лапы царских ищеек. И продолжил своё образование уже в тюрьме.
Затемнение.
Сцена 1.
31 декабря 1906 года (по старому стилю). Тюрьма города Кинешмы. Камера для политических. На нарах сидят и лежат несколько заключенных. Кто-то читает, кто-то пишет. Входит надзиратель.
Надзиратель. Та-ак, господа политические. Не слишком вы вольготно тут расположились? В вашей камере должна быть одно свободное место.
Первый заключенный. Конечно, господин надзиратель. Мы его бережем специально для вас.
Надзиратель. Кончайте ваши шуточки! Я человек благонадёжный и верно служу нашему царю и Отечеству.
Второй заключенный (усатый грузин). Ми тоже верна служим Атечеству. Но что паделаешь, если нам ваш царь-батюшка нэ нравится?
Надзиратель. Отставить разговоры! Я сейчас приведу ещё одного заключенного. Он молод, а потому не опытен и не вздумайте его агитировать, а то испортите парню жизнь.
Уходит.
Третий заключенный. Значит в нашем полку прибыло? Царский режим сам плодит неблагонадёжных. Интересно, кто он? Эсер, эсдэк или может быть всё-таки анархист?
Четвертый заключенный. Кем бы он ни был, но мы поступим совсем не так, как просил надзиратель.
Входит Питирим Сорокин – шестнадцатилетний юноша в черепаховых очках, привязанных к уху веревочкой, косоворотке и прямым пробором посреди головы.
Второй заключенный. Захади дарагой, нэ стэсняйся, гостем будешь.
Третий заключенный. Почему же гостем? Он – полноправный хозяин нашей священной пещеры, свободной от насилия и прочих атрибутов государства.
Сорокин. Спасибо.
Второй заключенный. Панымаэшь дарагой, у нас тут традиций такая есть. Хароший русский традиций. Каждый новенький должен прэдставиться.
Четвертый заключенный. Да-да-да, вы, товарищ, должны обязательно немного рассказать о себе.
Сорокин. Да ради Бога. Меня зовут Питирим. Питирим Сорокин. Еще вопросы будут?
Второй заключенный. Канешна будут. Из каких краев праисходышь? Чей ты сын? Как попал в нашу топлую кампаныю?
Сорокин. Я родился в Турье…
Четвертый заключенный. Постой-постой. Турья – это, если не ошибаюсь где-то на Украине, в Закарпатье. Значит ты из малороссов. Я угадал?
Третий заключенный. Так ти з України? Виходить ми земляки. О це так новина!Сорокин. Нет. Моя Турья находится в Вологодской губернии. И я вовсе не малоросс, скорее, зырянин. По матери.
Третий заключенный. Шкода, дуже шкода.Четвертый заключенный. Очень, очень интересно. Зырян среди нас еще не было. По-моему, вы – финно-угры.
Сорокин. Верно, финно-угры. Только отец мой русский. Из Великого Устюга.
Второй заключенный. А зыране православные или мусульмане?
Сорокин. Православные, разумеется. Это же северный народ. Мой отец был крепко верующий. Он вместо «здрасьте» говорил «Христос воскрес», даже если не было никакой Пасхи.
Четвертый заключенный. А ты сам, мил человек, в Бога веруешь?
Сорокин (задумывается). Пожалуй, что нет… Или… Точно, нет, не верю. Хотя в писании икон и изготовлении металлических окладов мне не было равных.
Четвертый заключенный. Вот это ты правильно делаешь, что не веришь! Маркс давно уже и очень убедительно доказал, что Бога нет. Первична материя, а не сознание, которое определяется бытием.
Третий заключенный. Первинна матерія, або вторинна це ніхто не знає. А ваш Маркс – доктринер и интриган. Чего он хочет? Диктатуры пролетариата, иначе говоря – новой тирании. (Залезает под нары, вытаскивает несколько книг и торжественно вручает их Сорокину). Вот, почитай – Бакунин и Кропоткин. Они вместо марксовой диктатуры предлагают вольный федеративный союз самоуправляющихся единиц. Как говорил Прудон, анархія – мати порядку.Второй заключенный. Э-э, генацвале, ты зачем так нэхарашо говоришь про Маркса? Дыктатура пролетарыата нужна на врэмя, только для того, чтобы пабэдить буржуазию. А патом – после мыравой рэвалюцыи – нэ будэт ны дыктатуры, ны гасударства.
Четвертый заключенный. Вот именно, вот именно! Товарищ Ленин писал, что необходимо отличать, кому служит государство. Социалистическое государство будет служить делу рабочих и крестьян, но ни в коем случае не буржуазии. (Достает из-под подушки брошюру Ленина и передает Сорокину). Почитайте, почитайте, молодой человек, и вы станете настоящим марксистом.
Второй заключенный. Ваш Лэнын, канешна, хароший челавэк, умный. Вот токко савсем не уважает старших. Разругался с Плэхановым, Аксельродом, самой Вэрой Засулич. С такой женщиной! Вах. Ну куда эта гадытся? Как хатите, можете называть мэня мэньшэвиком, но я нэ с Лэниным.
Первый заключенный. Друзья мои! Революционное движение в России началось не с Ленина, ни с Плеханова, ни с вашего Маркса. И даже не с Бакунина и Кропоткина. Пока Бакунин с Марксом делили Первый Интернационал, наша «Народная воля» сводила счеты с царскими жандармами, сумела ликвидировать самого государя-императора. Пока вы тут спорите, мы действуем. Социалисты-революционеры продолжают дело Чернышевского, Желябова и Софьи Перовской. Мы партия действия, а не болтовни. И за нас большинство. Потому что вы, марксисты, опираетесь только на рабочий класс, а мы – на рабочий класс, крестьянство и интеллигенцию. (Берет с нар несколько книг и тоже передает их Сорокину).Сорокин. Да у вас тут, как я погляжу, не тюрьма, а целая библиотека. В нашей школе такого нет.
Первый заключенный. И не будет. Да и чему вас может научить духовная семинария деревни Хреново, а, товарищ Иван?
Сокамерники смеются.
Сорокин (оглядываясь на сокамерников). Значит вы знаете мою партийную кличку?
Второй заключенный. Нэ бэспакойся, дарагой, у нас у всех партийные клички. Мэня, напримэр, таварищи называют Очокочи. Знаэшь кто такой Очокочи? Нэт? Так вот: Очокочи – эта такой полукозёл у грузин – с длинными и острыми кагтями. Если его убить, он аживёт. Вот как я – в мэня стреляли, мэня убивали. А я жив и вместе с вами.
Первый заключенный. В товарища Ивана тоже стреляли, убивали, а он с нами!
Второй заключенный. Да ну! Такой маладой, а уже убивали?
Сорокин. Было дело.
Четвертый заключенный. Расскажи, не стесняйся.
Сорокин. Выступал в Кинешме перед рабочими на митинге. Собрались за городом на берегу Волги. Все, конечно, ненавидели царя, казаков, а особенно полицию – этих держиморд проклятых. Я им говорил, что наступит время и царя не будет, а земля будет принадлежать крестьянам, ее обрабатывающим, заводы – рабочим, свобода и справедливость – каждому.
Третий заключенный. Добряче!
Сорокин. Но только я сказал, что мы избавимся от угнетателей и палачей народа, как эти самые палачи и угнетатели появились.
Четвертый заключенный. Но как же так? Вы забыли про конспирацию, не выставили дозорных?
Сорокин. Все было – доверенные наблюдатели через каждые пятьдесят метров. И они всегда давали сигнал о появлении полиции, только на этот раз они что-то упустили. В общем, жандармы и казаки спрятались за балкой и начали кричать: выдайте зачинщиков, иначе всех арестуем.
Второй заключенный. А ты, таварищ Вано?
Сорокин. Я назвал их злейшими врагами народа, и какой-то «фараон» тут же выстрелил?
Четвертый заключенный. Ранил?
Сорокин. Нет, он промахнулся. Или дал предупредительный. Не знаю! Какой-то рабочий стащил меня с пня, с которого я выступал, а казаки кинулись на людей с нагайками и саблями. Двоих зарубили насмерть. А рабочие так разозлились, что закидывали их камнями, били дубинками, стаскивали с коней. В общем, «фараоны» трусливо бежали. Погибших похоронили. Как всегда, с красными флагами и черными повязками, песней «Вы жертвою пали в борьбе роковой…». А через несколько дней меня схватили, но уже здесь, в Кинешме, когда я шел на встречу с подпольной группой. Вот такими были мои первые уроки.
Третий заключенный. Ничего, тюрьма тоже школа жизни. Государство нас сюда заперло, чтобы от нас освободиться. На самом же деле, это мы здесь освободились от государства. Хай живе анархія!
Четвертый заключенный. Я, когда на свободе, часто повторяю: в тюрьму, что ли, сесть, там хоть спокойно поработаю.
Первый заключенный. А я рад, что познакомился с вами. Вы бесстрашный молодой человек и, говорят, очень способный, только вам надо много и много учиться. Так что начинайте прямо сейчас.
Второй заключенный. Э-э, сейчас нэ палучится.
Первый заключенный. Это еще почему?
Второй заключенный. А патаму што новый год наступаэт. А у меня по этаму случаю имэется атличный «Цинандали».
Третий заключенный. Очокочи, как тебе это удалось?
Второй заключенный. Э-э, как вам удаются книги, так минэ удается вино. Туда-суда, через надсмотрщика… Да вам ли объяснять.
Достает бурдюк с вином и разливает по кружкам.
Второй заключенный. За новый тысача девятисот седмой год! Пусть он будэт самым счастливым!
Сорокин. За революцию!
Второй заключенный. За мыравую рэвалюцыю!
Четвертый заключенный. Долой царизм!
Третий заключенный. Геть буржуїв і самодержавство!
Первый заключенный. Выпьем за нас всех, друзья! За нашу солидарность! Поет:
Отречёмся от старого мира,
Отряхнём его прах с наших ног!
Не нужны нам златые кумиры,
Ненавистен нам царский чертог.
Все (подхватывают). Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Вставай на врага, люд голодный!
Раздайся, клич мести народной!
Вперёд, вперёд, вперёд, вперёд, вперёд!
Затемнение.
Сцена 2.
Охотничья заимка, октябрь 1918 года. Питирим Сорокин продолжает беседу с Домной Гавриловной.
Домна Гавриловна. Так ты, сынок, стало быть, тоже ревалюцинер. Почему же большаки за тобой охотятся? Они же вроде как тоже ревалюцанеры.
Сорокин. Я и сам не раз задавал себе этот вопрос. Как так получилось, что прошло каких-то десять лет и те, с кем я сидел в одной камере, начали стрелять друг в друга? Наши идейные разногласия теперь выясняются с помощью пушек и пулеметов. Горько осознавать, что и я был из тех, кто разжигал эту кровавую стихию революции.
Домна Гавриловна. Вот вы там пели «Ненавистен нам царский чертог». Может быть и ненавистен. Только что же от ненависти-то может зародиться? Только ненависть. Вот вы, ревалюцанеры, и стали ненавидеть друг друга.
Сорокин. Мда, да, может вы и правы, Домна Гавриловна. Никогда не думал об этом.
Домна Гавриловна. А любовь-то у тебя была? Али только ненависть и ревалюция?
Сорокин. Была, конечно. И не одна, не считая революции. Я страстно полюбил науку…
Домна Гавриловна. А женщину?
Сорокин. И женщину тоже. Я её встретил в Петербурге, куда приехал учиться. Встретил на квартире своего первого учителя Каллистрата Фалалеевича Жакова.
Домна Гавриловна. Постой, постой. Это ж какого Жакова? Уж не сына ли Фалалея Ивановича из Давпона?
Сорокин. Он самый. А первый настоящий учитель – это ж как первая любовь. Каллистрат Фалалеевич из коми крестьянских детей дорос до положения профессора философии и написал чудные поэмы из жизни коми народа. Но прежде всего это очень богатая личность. Зыряне им могут гордиться.
Домна Гавриловна. Но кто же та женщина, что ты встретил у него в доме?
Сорокин. Её зовут Лена. Елена Баратынская. Её папа был земским врачом, лечил людей. А она училась на Бестужевских курсах. Это такое учебное заведение для женщин. Как и вы, интересовалась травами, цветами. Я же в это время учился в университете, но изучал как устроено общество. А Каллистрат Фалалеевич любил собирать в свой квартире студентов, писателей, политических деятелей. Мы у него слушали музыку, спорили, философствовали, пили чай с бутербродами с селедкой. Их готовила жена Жакова – Глафира Никаноровна. И вот, в один из таких дней…
Сцена 3.
Осень 1912 года. Санкт-Петербург, квартира Каллистрата Жакова. На сцене сам Жаков, его жена Глафира Никаноровна, писатель Александр Грин, студент Павел Еремин, марксист Пётр Зепалов и Елена Баратынская. Жаков выглядит несколько эксцентрично: длинный сюртук, жилет, белая рубашка со стоячим воротником, галстук бабочка, на ногах высокие сапоги, а на голове шляпа с широкими полями, из-под которой спадают длинные волосы
Глафира Никаноровна. Господа, дозвольте представить вам мою любимую ученицу Леночку Баратынскую. Она увлекается ботаникой и живыми клетками. Я её буквально оторвала от микроскопа, чтобы привести сюда.
Павел Еремин подходит к Баратынской и манерно целует её руку.
Еремин. Сударыня, можно я буду той клеткой, которую вы будете изучать.
Грин. Какой вы пошляк, Ерёмин! А ещё студент, собираетесь стать адвокатом.
Еремин. Ну вот, нельзя даже ручку мадмуазели поцеловать.
Грин. Опять пошлость! Отойдите от девушки, вы её недостойны!
Еремин. Инте-ересно, чем это я её недостоин?
Грин (вскипая). Я же сказал: тем, что вы мелкий пошляк.
Еремин. За такие слова, господин Гриневский, вы должны ответить.
Зепалов. Товарищи, угомонитесь! Паша, ну что ты в самом деле?
Глафира Никаноровна. Действительно, господа, не надо устраивать ссору. (Грину). Александр Степанович, как вам не стыдно. Павлик только ручку Леночке поцеловал, а вы его пошляком обзываете. В драку лезете.
Грин. Не беспокойтесь, Глафира Никаноровна, драться я с ним не буду. Это слишком мелко.
Глафира Никаноровна (своему мужу). А ты, Каллис, чего молчишь.
Жаков. Любуюсь. О, великий Феофилакт, как прекрасно, когда мужчины ссорятся из-за прелестной девушки!
Глафира Никаноровна. Да ну тебя! Кстати, а где Пит? Почему он до сих пор не пришёл? Ведь обещал.
Жаков. Опаздывает. Он делает сразу несколько дел. Учиться, работает, пишет научный труд про подвиги, преступления, награды и наказания. А еще успевает агитировать среди рабочих.
Елена. А кто такой Пит, Глафира Петровна?
Жаков. Питирим Сорокин – мой любимейший ученик. Вот вы, Леночка, любимая ученица моей жены. А он мой любимец.
Глафира Никаноровна. Пять лет назад он заявился к нам. Каллиса не было дома, дверь открыла я. Вижу: стоит юноша – весь потёртый, с котомкой в руке. И без всяких церемоний заявляет: «Я пришёл от коми народа к коми профессору».
Елена. И что же «коми профессор»?
Жаков. Я был счастлив, что великий Феофилакт послал мне такого ученика.
Глафира Никаноровна. А вот и он.
Входит Питирим Сорокин.
Сорокин. Всем здравствуйте!
Зепалов (обнимает Сорокина). Здорово, дружище!
Грин. Здравствуйте, товарищ Сорокин!
Еремин (меланхолично). Привет, Пит!
Глафира Никаноровна (целуя Сорокина в щёки). Ну, здравствуй, здравствуй! Мы тут как раз тебя вспоминали.
Сорокин. Замечательно! Значит, я лёгок на помине? Здравствуйте, Каллистрат Фалалеевич!
Жаков (пожимая руку Сорокину). Всё прошло нормально?
Сорокин. Самым наилучшим образом. Рабочие были в восторге.
Жаков. Может было бы лучше, если б ты больше занимался наукой, а не революцией.
Сорокин. Одно другому не мешает, Каллистрат Фалалеевич. Я изучаю социологию, науку об обществе. А где мне ещё изучать общество, как не в рабочей среде?
Глафира Никаноровна. У нас Пит, новая гостья. Познакомься: Леночка Баратынская, моя ученица.
Сорокин (неловко пожимает руку Елене). Очень приятно.
Елена. Мне тоже.
Сорокин. Вы очень красивая. И, наверное, очень умная.
Ерёмин. Разве женщина может быть одновременно красивой и умной?
Грин. Опять пошлости! (Сорокину). Не растолкуете ли вы нам, товарищ Сорокин, что за научный труд вы пишите. Что-то там про кары, подвиги, преступления, награды.
Сорокин. Работа только началась, про неё ещё рано говорить.
Грин. А всё-таки.
Сорокин. Как сказать, сравнивая бывшие тюрьмы и тюрьмы современные, пытаюсь доказать, что нынешние несравненно гуманнее. И чем далее, тем более и более это гуманизирование растет. Так что в будущем тюрьма просто превратиться в пансион для больных членов общества. Ну, примерно как приюты и колонии для малолетних.
Грин. Товарищ Сорокин, а вы хоть раз сами сидели в современной тюрьме или судите об их мнимой гуманности по царским газеткам?Сорокин. Сидел в городе Кинешме. И именно мой тюремный опыт подсказал мне выбор темы для моей студенческой работы.
Грин. Я ценю вашу революционную деятельность, товарищ Сорокин, но ваш тюремный опыт совсем не убедителен. Вам для вашей монографии очень пригодилось бы посидеть год-другой в севастопольской тюрьме строгого назначения.
Сорокин (раздражённо). В свою очередь хочу сказать вам, товарищ Гриневский…
Грин. Называйте меня лучше Грин. Тот, кто называет меня Гриневский, тот для меня чужой.Сорокин. Хорошо, товарищ Грин. Я только хотел сказать, что очень ценю ваши рассказы о революционерах. Но я вовсе не утверждаю, что современное заключение, особенно одиночное, не вызывает страданий и может быть восхваляемо. Нет! И все- таки между тюрьмами прошлого и нынешними – громадную пропасть.
Грин (ехидно). Вам, наверное, гуманные тюрьмы в камере снились?
Сорокин. Нет, мне снился белый снег и моя родная парма.
Жаков. А вам, господин Грин, за решеткой должно быть снились шумные вятские леса и ярко зеленые луга?
Грин. Вятка – это болото предрассудков. А я не люблю болото. Мне снилось море. Зелёное, голубое, но море. И корабль под алыми парусами.
Жаков. О великий Феофилакт! Посмотри на этих детей. Они сидят по тюрьмам, собираются переделать мир, а им все еще снятся цветные сны!
Ерёмин. Революционеры, уважаемый Каллистрат Фалалеевич, не только ночью видят цветные сны. Они и живут в цветных розовых снах.
Сорокин. При чём тут розовые сны! История не знает абсолютно точных и совершенно прямых проведённых линий. Но ведь и эти зигзаги тоже не случайны. Да, за наши революционные годы наблюдается громадный скачок вверх жестокости наказаний. Он объясняется специфическими причинами и нисколько не противоречит тенденции уничтожения смертной казни…
Неожиданно дверь распахивается и в квартиру врываются жандармы во главе с вахмистром.
Вахмистр. Что, опять сборище?
Жаков. Вполне невинное, господин вахмистр. Мы пьём чай, беседуем о литературе, о науке. Вы же это не хуже меня знаете.
Вахмистр. Как не знать? Конечно, знаю. Только этот случай особенный, господин Жаков. К нам поступил сигнал, что сюда направился один человечек с душком. Он, понимаете ли, вёл опасную агитацию на Ижорском заводе. Поэтому прошу предъявить документы.
Хозяева и гости копаются в своих карманах и сумочках в поисках документов. Сорокин выглядит растеряно.
Вахмистр (обходя комнату). Та-ак, вас, Каллистрат Фалалеевич, я знаю, может не показывать. Вас, Глафира Никаноровна, тоже. А вот эту барышню я вижу в первый раз.
Вахмистр подходит к Елене. Та бесстрастно показывает своё удостоверение.
Вахмистр (читает). Елена Петровна Баратынская. Слушательница Бестужевских курсов. Как же так получилось, Елена Петровна, что вы, такая прелестная девушка, оказались в такой сомнительной компании?
Елена. А вот это не ваше дело, господин жандарм! Я предпочитаю именно эту компанию, а не шайку головорезов вроде вас.
Вахмистр. Почему же сразу головорезов? Мы охраняем общественный порядок.
Зепалов (подходит к Сорокину). Тебе надо уходить. Я попробую отвлечь этих двух архангелов. (Подходит к двум жандармам, стоящим возле двери). Господа, я с собой не взял документов. Есть только студенческий билет. Будьте так любезны, посмотрите: он подойдёт.
Пока жандармы рассматривают студенческий билет Карахана, Сорокин проскальзывает в дверь и уходит.
Елена. И это вы называете «общественным порядком»? Ворваться в квартиру, где собрались совершенно мирные люди, переполошить всех, напугать, испортить наш вечер. Да вы первый нарушитель общественного порядка!
Вахмистр. Ну-ну-ну. Ой, как некрасиво ругаться такой красивой девушке! Мы при исполнении, и меня нельзя оскорблять. Не будь вы такой прелестницей, я бы арестовал вас.
Елена. Так арестовывайте! Что же вам мешает?
Вахмистр. Мешает? Сущая мелочь. Мы ищем не вас, а крамольного агитатора. (Продолжает обход). Та-ак, Гриневский. Литератор? Как же-с, читали. Хорошо пишете. Только не тех людей берёте в герои. А это кто? Пётр Николаевич Зепалов. Студент. Павел Ильич Ерёмин. Тоже студент. Опасный вы народец, студенты. Будь моя воля, я бы… Постойте, тут же ещё кто-то был. Куда он делся?
Глафира Никаноровна. Что вы, господин вахмистр, не было здесь больше никого.
Вахмистр. Так уж и не было? Я точно помню, что был.
Жаков. Не было, не было, господин унтер-офицер. Можете всю квартиру обыскать.
Вахмистр. Именно этим мы сейчас и займёмся. (Жандармам). Ну-ка, живо, обыскать все комнаты. И в кладовку, в кладовку не забудьте заглянуть. Это любимое место всяких преступных элементов.
Уходят.
Елена. Какой интересный юноша, этот Сорокин!
Жаков. Многоуважаемая Елена Прекрасная! Разве среди моих любимых учеников могут быть неинтересные юноши?
Затемнение.
Сцена 4
Октябрь 1918 года. Охотничья заимка. На сцене Питирим Сорокин и Домна Гавриловна.
Домна Гавриловна. Как же потом-то у вас было? С Еленой вашей. Неужто ж так и не свиделись больше?
Сорокин. Свиделись и не раз. Но не часто. От случая к случаю. Встречались у общих знакомых. Ходили в театр вместе. Так и не заметили, как и почему вспыхнула любовь.
Домна Гавриловна. Положим, что известно – почему. Вы же сами давеча сказали, что первый учитель – это как первая любовь. А он, Каллистрат Фалалеевич, вас и свёл. Что может зародиться от любви? Только любовь.
Сорокин. Да, пожалуй. И тут вы правы.
Домна Гавриловна. Только что за причудливое имя он произносит – Феофилакт? Это боженька такой?
Сорокин (криво улыбнувшись). Нет, что вы. Каллистрат Фалалеевич рассказывал, что выльгортский поп при рождение хотел наречь его таким именем. А его матушка пожелала, чтобы сына звали Иваном. Но священник порылся в святцах и нашёл другое имя – Каллистрат. На том и сошлись. Поп заявил: «Чем мудрёней имя, тем мудрее будет человек». Удивительно, он оказался прав.
Домна Гавриловна. А Феофилакт как же?
Сорокин. Феофилактом звали византийского писателя и архиепископа. Он жил давно, в XI веке, стал неугоден властям, а потому вынужден был скитаться. Каллистрат Фалалеевич назначил его личным святым и покровителем всех скитальцев. Вроде меня.
Домна Гавриловна. Тебе бы, сынок, не скитаться нужно, а жениться на твоей Еленушке. Обзавелись бы детьми, осели, стали учеными людьми.
Сорокин. Так мы и поженились. В мае прошлого года. В разгар революции. И это было самое настоящее революционное бракосочетание. В церковь на венчание я явился с одного очень важного митинга. Потом был дружеский обед, на который я опоздал. И на всё свадебное пиршество у нас оставалось каких-то полчаса.
Затемнение.
Сцена 5
Петроград, май 1917 года. На сцене стол на шестерых человек в отдельном зале ресторана. За столом Елена Баратынская и гости – их друзья, среди которых Лев Карахан.
1-й гость. Потрясающая свадьба! Невеста есть, а жених отсутствует.
2-й гость. В этом весь Пит. Ему надо делать революцию, заниматься наукой, редактировать газету и жениться. И всё это, обратите внимание, он делает одновременно.
1-й гость. Уважаемая Елена Петровна, Лена, я тебе не завидую. Тебе достался не муж, а Фигаро. (Напевает). «Фигаро здесь, фигаро там…»
Елена. А может я как раз такого и люблю. Откуда ты знаешь?
Карахан. Да, Лена, вы вышли за замечательного, но беспокойного человека. Ничего не поделаешь – он всегда был таким. Когда мы учились в университете, он и знания впитывал, и стихи писал, кружки посещал, от жандармов скрывался. И всё успевал. Непостижимо!
2-й гость. Наверное, таким его мама родила.
Входит Сорокин и 3-й гость.
Сорокин. Друзья мои, прошу глубочайше меня простить. Вынужден был заскочить в редакцию «Воли народа». Нам надо было подготовить к публикации материалы первого крестьянского съезда.
Карахан. Вот как! Я, к сожалению, не был на этом съезде. Как настроение крестьянских масс?
Сорокин. Самое наилучшее!
Карахан. Лучше, чем у рабочих и солдат?
Сорокин. Я бы сказал, более здоровое и взвешенное, чем у рабочих и солдатских масс.
Карахан. А я слышал, что они самостийно захватывают помещичьи земли.
Сорокин. Они готовы воздержаться от захвата земли, пока не будет достигнуто соглашение по этому вопросу, и поддержать Временное правительство.
1-й гость. Господа, ну или товарищи. Мы же на свадьбе! Давайте хотя бы на полчаса забудем о политике.
2-й гость. Вот это правильно! (обращаясь к Сорокину) Кстати, наш министр юстиции Александр Федорович Керенский не передавал своих поздравлений?
Сорокин. Ровно в 16.00 я должен быть у него. Думаю, он меня пригласил не для того, чтобы поздравить с бракосочетанием.
1-й гость. Говорят, когда началась смута, господину Керенскому позвонили из Думы и пригласили на экстренное заседание. С тех пор ни жена, ни дети его не видели. Это правда?
Сорокин. Не знаю. Я всякими сплетнями не интересуюсь.
2-й гость. Что ж, одну семью революция разрушила, другую – создала. За молодых! Горько!
Все. За молодых! Горько!
Откупоривают шампанское, пьют. Сорокин и Баратынская целуются.
3-й гость. Теперь разрешите мне сказать. Я этого молодожёна знаю вот уже 12 лет. Мы оба революционеры, и на протяжении всего нашего знакомства беспрерывно спорили о революции. Питирим видит её причину в ущемлении рефлексов. Например, рефлексов питания, иначе говоря, голод. Я же всегда считал, что социальные потрясения возникает в период бурного натиска новых экономических сил…
Карахан. Если бы вы почитали Ленина, то все ваши споры бы исчезли.
Сорокин. Лёвушка, читали мы этого Ленина. Всё знаем: верхи не хотят – низы не могут. Весьма поверхностное суждение, я тебе скажу.
1-й гость. Друзья, вы опять о революции. Вспомните о молодых.
3-й гость. Так вот, про молодых я и хотел сказать. Наша с вами революция случилась, когда приват-доцент Петроградского университета Питирим Александрович Сорокин переживал бурный натиск творческих сил. И ему ничего не оставалось другого, как совершить свою революцию, в личностном, так сказать, плане. И вот теперь, любезная Елена Петровна, придётся вам самой сдерживать натиск его творческой энергии, направляя её в нужное нам всем русло.
Елена. А я не собираюсь сдерживать его революционный творческий натиск. Послезавтра я уезжаю на летнюю ботаническую практику в Тобольскую губернию. Буду изучать тамошние луга и поймы рек.
Сорокин. А я буду скучать и мечтать о наших будущих детях. Кстати, друзья мои, вы обратили внимание: во что играют нынче дети? У меня под окном глухой двор, детишкам бояться нечего – там не только автомобили, даже извозчики и то редкость. Так вот, раньше они играли в войну и солдат. Маршировали с палками вместо ружей под песню: «Ура! Ура! Идём на врага. Мы рады помереть за батюшку-царя!».
2-й гость. И что же теперь?
Сорокин. Теперь они играют в революцию. Ходят с красными флагами, устраивают митинги, кричат: «Да здравствует свобода!», поют: «Отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног!». Знаете, что-то новое появилось на детских лицах, ей Богу! И что бы потом не случилось, эти дети уже принадлежат революции. Пламя свободы и гражданства, испытанное в детстве, неугасимо. И вот это поколение – самый надёжнейший оплот нового порядка. Я уверен, обыватель ещё может стать гражданином, а вот гражданин обывателем – никогда.
3-й гость. Тогда выпьем за ваших будущих детей. Уж они-то точно не будут маршировать за батюшку царя, а станут настоящими революционерами.
Елена. Я не хочу нашим детям такой судьбы. Пусть уж лучше будут учеными.
2-й гость. Почему так? Извольте полюбопытствовать.
Елена. Видите ли, политика может быть как общественно полезной, так и общественной вредной. И политик не сможет понять: вред он приносит людям или пользу. Хотя сам-то он убежден в полезности своей деятельности. А вот наука – она полезна всегда. Так что пусть наши дети занимаются наукой, а не политикой, совершают открытия, а не делают революции.
Карахан. После того, как власть в стране перейдет в руки пролетариата и беднейшего крестьянства, политика будет не нужна. Мы построим новую Россию без помещиков и капиталистов, а потому и без политиков, призванных их защищать. А после мировой революции другие революции будут не нужны. Так что ваши дети, товарищ Баратынская-Сорокина, смогут с чистой душой заниматься наукой и только наукой.
Сорокин. Лёва, ты опять повторяешь слова Ленина.
Карахан. Да, потому что он прав.
Сорокин. Но ведь еще вчера ты говорил, что Ленин раскалывает социал-демократическую партию и коверкает марксизм.
Карахан. Не вчера, а позавчера. А вчера я вступил в партию большевиков.
Сорокин. Почему?
Карахан. Потому что Ленин и большевики твердо знают, чего они хотят. А наши «межрайонцы» колеблются, меньшевики в растерянности. Я теперь не с теми и не с другими. Я с партией дела.
3-й гость (горячась). Вот как! А мы, эсеры, выходит уже не партия дела. Нас уже миллион, мы самая крупная партия России и твёрже вашего Ленина знаем, чего хотим.
Карахан (ехидно). Особенно в вопросе войны и мира. То вы хотите прекратить войну, то кричите «Война до победного конца!».
3-й гость. Господи, Лёва, от тебя-то я уж никак не ожидал такого примитивного мышления! Вопросы войны и мира так просто не решаются.
Сорокин (смотрит на часы). Ещё раз вынужден извиниться. Продолжите эту дискуссию без меня. Меня ждут в Зимнем дворце. Мне очень жаль, Лёва, что ты пошёл за этим авантюристом Лениным, и я надеюсь, что ты ещё одумаешься. А пока прощайте, друзья! Надеюсь ненадолго.
Сорокин целует Елену и уходит.
1-й гость. Эх, Лена, Лена! Говорил я тебе: выходи замуж за меня. Я бы от тебя не убежал. Хотя бы во время свадьбы. А Питирим такой неверный!
2-й гость. Ты что же – считаешь, что он ушёл к женщине?
1-й гость. Да, к женщине. К женщине по имени Революция. Это – ох какая коварная дама! Никогда не знаешь, чего от неё ждать. А вот я бы сохранил верность тебе, Лена.
Елена. К Революции я его не ревную. В конце концов, она когда-нибудь закончится. А вот верные собачонки мне не нужны. Я люблю Пита, и буду его любить, чем бы он там не увлекался.
Карахан. Давайте выпьем за Елену Петровну Баратынскую, которая сегодня стала Сорокиной. Вряд ли ваша семейная жизнь будет лёгкой, но, я уверен, вы будете счастливы.
3-й гость. Лёва, это тот редкий случай, когда я готов к тебе присоединиться. За Елену Петровну!2-й гость. За Елену Петровну – с превеликим удовольствием.
1-й гость. Да, Ленка, пьём за тебя. Будь счастлива с этим сбежавшим мужем! (Поёт) «Очаровательные глазки, очаровали вы меня! В вас много жизни, много ласки, вас много страсти и огня».
Гости разливают шампанское, чокаются и пьют. Затемнение.
Сцена 6.
Вновь охотничья заимка, октябрь 1918 года. На сцене всё те же Питирим Сорокин и Домна Гавриловна.
Домна Гавриловна. Что ж ты – так свою супружницу и бросил? И первую свою ночь не с ней провёл?
Сорокин. Нет, матушка, вечером я послал революцию к чёрту и вернулся домой – к своей любимой женщине. Приближалась буря, но я благословляю этот день. Я, как Фауст, искал свою Маргариту и нашёл её в моей жене.
Домна Гавриловна. Про вашего Фауста ничего не слыхала, но что же господин Керенский? Он поздравил в вас?
Сорокин. Он ничего не знал о нашей свадьбе. Да, и ему было не до чьих-то бракосочетаний. А мне он предложил войти в состав Временного правительства. Я согласился, но не сразу. Лишь после того, как Александр Фёдорович стал премьером. Тогда и я занял должность его личного секретаря, чтобы готовить документы к выборам в Учредительное собрание.
Домна Гавриловна. Ну, как же, как же! Тут вся округа за вас голосовала – в это собрание то есть. Сама-то я на выборы не ходила, но слыхала, как мужики про вас говорят. Мол, Питирим Сорокин – он наш, из крестьян. И родом отсюда. Он наш заступник.
Сорокин. Не довелось мне стать заступником. Большевики учредительное собрание разогнали, а меня ещё до его открытия посадили в Петропавловскую крепость. Они почему-то решили, что я на ихнего Ленина покушался. Чушь собачья! Потом, правда, выпустили. А нынешним летом возобновили охоту на меня. Я приехал сюда, в Великий Устюг, когда большевиков здесь было совсем немного. И мы надеялись не допустить их власти. Но после того, как их изгнали из Архангельска, они прибыли сюда, а меня объявили своим врагом номер один. Даже цену назначили за мою поимку. Вот так и бегаю от них по великоустюжским лесам. Ночевал то у крестьян, то в охотничьих заимках. Питался лесными ягодами и тем, что добрые люди, вроде Степана Васильевича, подадут. А теперь вот и дровишки кончились, и у крестьян еды почти не осталось.
Домна Гавриловна. Не переживай, Питиримушка, к завтрашнему дню я ещё какой-нибудь еды подсоберу.
Сорокин. Спасибо тебе, матушка! От всей души – спасибо!
Домна Гавриловна. Да, что ты! Не за что.
Сорокин. Не только за молоко и хлеб, но и за разговор наш. Я многое передумал, пока вот бегал по лесам. А сегодня я многое понял. Вы совершенно правы, Домна Гавриловна: ненависть порождает ненависть, а любовь порождает любовь.
Домна Гавриловна. Только что ж ты будешь делать с этой правотой?
Сорокин. Пойду в город, сунусь в пасть большевистского ЧК.
Домна Гавриловна. А они как тебя пристрелят?
Сорокин. Может и пристрелят. Но моё нынешнее положение хуже смерти. А потом, вы ведь знаете, что делают наши охотники, когда оказываются в лапах медведя. Один кулак суют ему в пасть, а другой рукой стараются заколоть его ножом. Я попробую сделать нечто подобное.
Домна Гавриловна. Ты, сынок, умный человек. И лучше знаешь, что тебе делать. Пусть Бог тебя хранит.
Сорокин становится перед ней на колени, Домна Гавриловна крестит его и даёт поцеловать нательный крестик. Затемнение.
Голос из динамиков. Сим довожу до сведения граждан-избирателей Вологодской и Северо-Двинской губерний, и членов партии социалистов-революционеров, что я: 1) отказываюсь от звания члена Учредительного собрания и всех прав и обязанностей, связанных с этим званием, 2) выхожу из состава партии социалистов-революционеров. Основные мотивы, побуждающие меня к этому шагу, таковы: 1) в виду резко изменившихся, со времени выборов в Учредительное Собрание, политических и социальных условий страны, а равно и политического настроения народа, я не могу считать себя правильным выразителем воли народа, 2) в виду того же обстоятельства и чрезвычайной сложности современного внутригосударственного положения, я затрудняюсь не только другим, но и самому себе указывать спасительные политические рецепты и брать на себя ответственное дело политического руководства и представительства народных масс. При таких условиях каждый честный общественный деятель обязан сделать для себя надлежащий вывод, а именно: обязан отказаться от политики и прав и обязанностей политического работника. Этот вывод настоящим письмом я и делаю. Сорокин Питирим Александрович. Газета «Крестьянские и рабочие думы». Город Великий Устюг.
Действие второе.
Сцена 7.
Бостон, штат Массачусетс, США. Февраль 1949 года. Телевизионная студия накануне прямого эфира. На сцене профессор Гарвардского университета Питирим Сорокин и молодая телеведущая.
Голос из динамиков. Внимание, до прямого эфира остаётся пять минут.
Сорокин (раздражённо). Что вы со мной сделали? Загримировали как актёра, причесали зачем-то, ещё и припудрили. Я же не женщина, не надо меня пудрить и причёсывать.
Ведущая. Мистер Сорокин, без грима ваше лицо на экране будет выглядеть очень бледным, а пудра нужна, чтобы на нём не отражался свет софитов. Ну, а с такой причёской вы просто красавец, вас полюбит вся Америка.
Сорокин. Мне достаточно того, что меня любят мои близкие. В любви всей страны я не нуждаюсь.
Ведущая. Но ведь мы будем говорить именно о любви. И вы хотите быть услышанными. Сегодня миллионы американцев вас не только увидят, но и услышат. Вам же есть, что сказать.
Сорокин. Хорошо, делайте, как считаете нужным. Куда я должен смотреть.
Ведущая. Можете смотреть на меня, а когда вам захочется обратиться непосредственно к телезрителям, глядите в одну из этих камер. Работать будет та телекамера, на которой горит лампочка.
Сорокин. Да тут чёрт ногу сломит…
Голос из динамиков. Внимание! Приготовились! До прямого эфира остаётся одна минута.
Ведущая. Ничего страшного, мистер Сорокин. Если что – я вам помогу. Всё, поехали – прямой эфир! (Улыбается). Здравствуйте, уважаемые телезрители! С вами я, Аманда Фокс, и мой гость – знаменитый учёный-социолог, профессор Гарвардского университета Питирим Сорокин.
Сорокин. Здравствуйте!
Ведущая. Мистер Сорокин, вчера начал свою работу созданный вами Центр по изучению созидательной любви. Согласитесь, весьма необычная структура?
Сорокин. Не нахожу в ней ничего необычного. Человечество пережило две жесточайшие мировые войны, но так и не выработало рецептов, как избежать международных конфликтов, гражданских войн и других кровавых человеческих междоусобиц. Кроме того, мы очень мало знаем о бескорыстной созидательной любви, хотя потенциально она обладает огромной энергией.
Ведущая. Иначе говоря, профессор, вы считаете, что, используя энергию созидательной любви, можно избавиться от войн и кровавых конфликтов?
Сорокин. Я учёный, а не политик. Мы в нашем Центре постараемся лишь разгадать эту misterium tremendum et fascinosum…
Ведущая. Как это будет звучать по-английски?
Сорокин. «Великая и завораживающая тайна».
Ведущая. Когда вы впервые задумались об этой великой завораживающей тайне? Позвольте, я угадаю. Вам подсказал кто-нибудь из ваших студентов? Студенты – они такие влюбчивые!
Сорокин. Влюбчивые – да, они молоды, когда ещё им влюбляться? Но их любовь порой весьма эгоистична.
Ведущая. Может тогда ваша жена Елена? Во время войны она работала в организации «Помощь воюющей России». Согласитесь, и она и американцы доказали, что они способны на созидательную любовь, когда вязали свитера, шапки и рукавицы для мёрзнущих русских детей.
Сорокин. На этот раз соглашусь. У Соединённых Штатов и России тогда был общий враг. Это не только и не столько германский нацизм, сколько, если взять шире, смерть и разрушения во всех своих формах. Этот враг ещё не побеждён, и именно ему мы должны противопоставить альтруистическую любовь. Но понял я это не вчера, и не пять лет назад, а в 1918 году, когда скитался по русским лесам, скрываясь от большевиков. И потом, когда томился в чекистских застенках города Великий Устюг, ожидая расстрела. До этого я два десятилетия, как полагается революционеру, призывал к ненависти, пока не понял, что ненависть может породить только ненависть. Но, исходя из этой формулы, можно вывести и другую – прямо противоположную: любовь порождает любовь. И именно любовь спасла меня тогда от, казалось, неминуемой гибели.
Ведущая. Неужели большевики полюбили вас?
Сорокин. Им не за что было меня любить. Меня спасла любовь тогда ещё молодой моей супруги Елены. Она отправилась в Великий Устюг, чтобы сделать невозможное – вытащить меня из застенок. И ей это удалось.
Затемнение.
Сцена 8.
Великий Устюг, октябрь 1918 года. Кабинет секретаря Северо-Двинского губисполкома Петра Вяхирева. Сам Пётр Вяхирев, молодой человек лет 20-ти, сидит за столом, погруженный в чтение бумаг. Входит Елена Сорокина.
Елена. Здравствуйте, Петя!
Пётр Вяхирев (вскакивает). Елена Петровна? Боже мой, как я вас давно не видел! Какими судьбами вы здесь – в такой глуши и в такой дали от Петрограда? Садитесь, ради Бога!
Елена (усаживаясь напротив Вяхирева). Этот вопрос могла бы задать вам и я.
Пётр Вяхирев. А что я? Я здесь по заданию партии. Мы устанавливаем советскую власть и боремся с врагами революции.
Елена. И среди этих врагов оказался ваш учитель Питирим Александрович Сорокин?
Пётр Вяхирев. Да, к сожалению, это так… Но ведь и сам Питирим Александрович учил нас быть беспощадными с врагами.
Елена. И кого же он понимал под «врагами» – таких, как он, учёных и университетских преподавателей?
Пётр Вяхирев. Нет, конечно. Он говорил про жандармов, про насквозь прогнившее самодержавие. Но времена меняются. Самодержавия и жандармов уже нет. Власть принадлежит народу – рабочим и крестьянам. А ваш муж почему-то оказался её противником.
Елена. Что же ему оставалось делать, после того, как вы, большевики, разогнали Учредительное собрание, а он был его членом? Однако ж он отрёкся от этого. Вы читали его письмо в местной газете.
Пётр Вяхирев. Да, читал. Даже больше скажу – пытался его спасти, показывал «Отречение» чекистам.
Елена (взволнованно). И как?
Пётр Вяхирев. Никак, Елена Петровна, увы, никак.
Елена. Но вы же секретарь губисполкома, могли бы приказать им, или попросили бы сделать это вашему начальнику Альберту Менциковскому. Он, кажется, когда-то состоял в одной партии с Питиримом Александровичем.
Пётр Вяхирев. Ох, Елена Петровна, Елена Петровна! Не подчиняется нам ЧК. Понимаете? Не подчиняется. Да и работы у них сейчас непочатый край. В Никольской волости крестьяне убили трёх большевиков и подняли восстание. С огромным трудом удалось его подавить. Где гарантия, что ваш муж не подбивал крестьян взяться за вилы и топоры?
Елена. А есть факты, доказывающие, что он подбивал?
Пётр Вяхирев. Таких фактов нет, но… Вы же знаете, Елена Петровна, что время нынче революционное. Пресловутая презумпция невиновности не работает. Нынче работает презумпция виновности. Теперь Питириму Александровичу надо доказывать, что он не имеет никакого касательства к крестьянским бунтам. ЧК уже расстреляло несколько десятков человек, которые этого не смогли сделать.
Елена. А его письмо в газету разве этого не доказывает?
Пётр Вяхирев. Ну-у, Елена Петровна, какое же это доказательство? Питирим Александрович мог написать это письмо для маскировки, чтобы, так сказать, притупить нашу бдительность. Мне товарищ Ерёмин рассказывал: все те, кого они расстреляли, тоже от всего отрекались, каялись, говорили, что не виновны.
Елена. Мда, как говорил Пьер Верньо, революция, как бог Сатурн, пожирает своих детей… А вот скажите, товарищ Пётр Вяхирев, если сам Ленин прикажет чекистам выпустить Петра Александровича, они его послушают?
Пётр Вяхирев. Сам Ленин? Да кто ж посмеет ослушаться самого товарища Ленина!
Елена. Значит надо сделать так, чтобы Ленин им это приказал.
Пётр Вяхирев. А как? У товарища Ленина дел невпроворот. Идёт гражданская война, повсюду контра. Ему сейчас не до нас. Да и меня к нему не пустят.
Елена. Вас, Петя, нет. А вот Льва Михайловича Карахана могут пустить. Он сейчас заместитель народного комиссара по иностранным делам. А с Питиримом Александровичем у них давняя дружба.
Пётр Вяхирев. Так почему бы вам, Елена Петровна, с ним не поговорить?
Елена. Пробовала. Но и к нему доступ закрыт. Надо, чтобы кто-нибудь из ваших с ним поговорил. Я имею в виду из большевиков.
Пётр Вяхирев. Так кто ж будет с ним говорить? Я и тут не гожусь. Товарищ Карахан в Москве, поехать к нему я не могу. Да и человек я маленький. Пылинка в революционном вихре. Тут нужен человек покрупнее.
Елена. Так может Альберт Менциковский? Всё-таки председатель губисполкома, уже не пылинка!
Пётр Вяхирев. Нет-нет, что вы! Альберт Леонтьевич тут никак не годится. (Полушёпотом). Понимаете какое дело, Елена Петровна, он ведь пока ещё не большевик. Он из левых эсеров. А после ихнего мятежа в Москве к левым эсерам нет никакого доверия. Альберт Леонтьевич, правда, подал заявление о вступлении в нашу партию, но примут его или нет – ещё вопрос.
Елена. Значит, никто не сможет нам помочь?
Пётр Вяхирев (обречённо). Пожалуй, что да. То есть нет, не смо… А, знаете что, Елена Петровна? Есть один человек, большой человек. Это Шалва Зурабович Элиава. Он председатель Вологодского губисполкома. Сейчас направляется в Москву и по пути остановился у нас. Товарищ Карахан, как я понимаю, по национальности…
Елена. …армянин. Но родом из Грузии, кажется из Кутаиси.
Пётр Вяхирев. Так ведь и товарищ Элиава из Кутаиси! Значит они земляки. И уж его-то Лев Михайлович обязательно примет.
Елена. Я думаю, примет.
Пётр Вяхирев. Тогда идёмте к нему. Попробуем его уговорить.
Елена. Идёмте, Петя. Только где он сейчас?
Пётр Вяхирев. Здесь, в кабинете Альберта Леонтьевича. А Альберт Леонтьевич сам будет рад нам помочь.
Елена. Что ж, кто тонет – тот за соломинку хватается. И может эта соломинка спасёт моего Питирима. (Перекрестившись). Господи, помоги нам!
Уходят. Затемнение.
Сцена 9.
Снова февраль 1949 года и телестудия в Бостоне. Продолжается телепередача с участием Питирима Сорокина.
Ведущая. Судя по тому, что вы, мистер Сорокин, остались живы и находитесь в нашей студии, эта соломинка оказалась спасательным кругом.
Сорокин. Моим спасательным кругом стала не соломинка, а настойчивость моей жены. Мой бывший недоучившийся студент Пётр Вяхирев был не единственным, к кому она обращалась. Трудно себе представить, сколько кабинетов, скольких людей обошла моя супруга, прежде чем ей, да и мне, разумеется, повезло.
Ведущая. Вам, профессор, главным образом очень повезло с женой.
Сорокин. Не буду спорить, это действительно так.
Ведущая. Ну, а как же ваш друг Лев Карахан? Ему действительно удалось уговорить Ленина освободить вас?
Сорокин. Удалось. И весьма хитроумным способом.
Затемнение.
Сцена 10.
Ноябрь 1918 года. Кабинет Ленина в Кремле. Ленин сидит за столом и что-то пишет. Входит Лев Карахан с портфелем в руках.
Ленин (не отрываясь от бумаг). Проходите, товарищ Карахан. У меня для вас ровно пятнадцать минут. Надеюсь, вы пришли по делу.
Карахан. Да, по делу, Владимир Ильич.
Ленин (бросает ручку и смотрит собеседнику в лицо). Что ж прекрасно, товарищ Карахан. Докладывайте, как развивается революция в Германии? Порадуйте старика, батенька.
Карахан. Революция развивается так, как ей и положено развиваться. «Спартаковцы» призвали к разоружению и созданию «свободной советской республики». Но пока они в меньшинстве, какими и мы были совсем недавно.
Ленин. Ну, это, батенька, я и без вас знаю. Мне уже доложил товарищ Чичерин. У вас есть какие-то новейшие сведения?
Карахан. Есть. Карл Либнехт и другие «спартаковцы» намерены выйти из социал-демократической партии и создать Коммунистическую партию Германии. После чего взять курс на вооруженное восстание.
Ленин. И это замечательно! Просто замечательно. Мы им должны непременно помочь. Завтра же обсудим это на политбюро, направим в помощь «спартаковцам» товарища Радека. «Спартаковцы» должны победить, и они победят. Спасибо вам за новость, товарищ Карахан.
Карахан. Но я, товарищ Ленин, пришел к вам по совсем другому делу. По делу Сорокина.
Ленин. Сорокина, Сорокина… Это же какого Сорокина?Карахан. Сорокина Питирима Александровича.
Ленин. А это уж не тот ли Сорокин, что поливал нас грязью в своей газетёнке в прошлом году?
Карахан. Да, это он. И за это он отсидел два месяца в Петропавловской крепости.
Ленин. Он в тюрьме исправился, передумал и стал писать статейки в нашу поддержку?
Карахан. Нет, Владимир Ильич. Он вступил в «Союз возрождения России».
Ленин. Вот ведь сволочь какая! А некоторые наши товарищи, вроде Луначарского, просят нас быть мягкими, пожалеть бедненьких контрреволюционеров. Но я надеюсь, этого Сорокина поймали.
Карахан. Не поймали, Владимир Ильич, он сам сдался две недели назад. В Великом Устюге.
Ленин. Надеюсь, уже расстреляли?
Карахан. Пока еще нет.
Ленин. Так чего же тянут великоустюжские товарищи?
Карахан. Я думаю, Владимир Ильич, с этим не надо спешить.
Ленин (рассердившись). Ах, не надо спешить? А враги наши, батенька, спешат. И очень даже спешат. Убили Володарского, Урицкого, в меня стреляли…
Карахан. Владимир Ильич, Сорокин не умеет стрелять. Его оружие – слово.
Ленин. А слово, батенька, разит порой не хуже нагана.
Карахан. Так я предлагаю словом его и убить.
Ленин. Это как же?
Карахан (достаёт из портфеля газету). А вот почитайте, что он написал в газете «Крестьянские и рабочие думы». Я кое-что подчеркнул.
Ленин (берёт газету). Ну-тес, посмотрим. (Читает) Та-ак, «…нужно признать открыто свои политические ошибки, и отказаться от старой платформы, ибо она силою событий толкнула в стан империализма. Это доказывается историей всех коалиционных антибольшевистских правительств: в итоге у власти становятся генералы, реакционные капиталисты, с которыми мне быть заодно неестественно и недопустимо». Неужели этот Сорокин одумался и что-то понял.
Карахан. Да, Владимир Ильич. Поэтому я и считаю, что его надо выпустить.
Ленин. Выпустить? Да вы, батенька, слепы и доверчивы. Мы его выпустим, а он снова откроет по нам огонь. Да-да, понимаю, стрелять будет не из винтовки или нагана, стрелять будет словами. А вы не подумали, что это его так называемое отречение, не более чем уловка. Какой тираж у этой газеты? Где её читают? В Великом Устюге и всё. А его новые словесные удары контрреволюция распространит по всей России. А от своего спешного отречения он также быстро отречётся. Вот и весь сказ!
Карахан. Но его отречение можно опубликовать в «Правде». И не просто так, а с комментариями: посмотрите, один из наших врагов признал свою неправоту. Значит поворот в нашу сторону всех социалистов, будь-то эсеры или меньшевики, неизбежен.
Ленин (встаёт и расхаживает по кабинету). А что, товарищ Карахан, в ваших рассуждениях есть смысл. Вы обратили внимание, когда этот ваш Сорокин написал своё письмо. В момент краха германского империализма. Наша революция перекинулась в Германию, а дальше её очистительный пожар пройдёт по всему миру. И перед каждым мелкобуржуазным демократом рано или поздно встанет вопрос: вы с нами или против нас? Вы согласны, товарищ Карахан.
Карахан. Совершенно согласен, товарищ Ленин. Надо только решить, кто напишет комментарий. Если вы мне доверяете, то я могу это сделать.
Ленин. Я вам полностью доверяю, Лев Михайлович. Но вы должны написать с чисто марксистских позиций, опираясь на факты. А факты, как говорит английская пословица, упрямая вещь. Наступили такие объективные условия, которые заставляют мелкобуржуазную интеллигенцию повернуть сначала к нейтральности, а потом и к нашей поддержке. Так что поворот Питирима Сорокина был совершенно не случаен. Вы меня поняли?
Карахан. Понял, Владимир Ильич. Я так и напишу.
Ленин. И заголовок должен быть хлёстким, разящим. Например, «Архиважное заявление бывшего эсера». Нет-нет, так не годится. Может быть так: «Архиважное отречение мелкобуржуазного интеллигента». Нет, и это не то. А давайте просто: «Ценные признания Питирима Сорокина». А всё остальное – в тексте.
Карахан. Хорошо, я так и напишу.
Ленин (продолжая расхаживать по кабинету). Напишите, напишите… А знаете что, Лев Михайлович, я сам напишу эту статью. Она у меня уже сложилась в голове. Сегодня же ночью сяду и напишу. А вы, товарищ Карахан, передайте в редакцию «Правды», чтобы немедленно печатали письмо Питирима Сорокина. Да, так и скажите, что это моё личное указание. Посмотрим, как после этого запляшет вся эта меньшевистско-эсеровская сволочь.
Затемнение.
Сцена 11.
Вновь февраль 1949 года, телестудия в Бостоне и телепередача с участием Питирима Сорокина.
Ведущая. Браво, мистер Сорокин! Воистину – хитроумный ход. Отличный урок для наших политиков из республиканской партии: вот как надо себя вести, если они хотят обвести вокруг пальца президента Трумэна.
Сорокин. Я никого вокруг пальца обводить не собирался. Я всего лишь хотел остаться в живых и вернуться к научной работе, по которой успел соскучиться.
Ведущая. А как же революция в Германии, её, как выразился мистер Ленин, «очистительный пожар», заставивший вас написать письмо в газету?
Сорокин. Я в это время находился в Великоустюжской тюрьме и ничего не знал про этот «очистительный пожар». Всё намного проще: дальнейшее скрывательство для меня было уже нравственно невыносимым и политически бессмысленным. Потому я и решился написать в газету письмо и сдаться большевикам. Терять мне было уже нечего.
Ведущая. Ваши коллеги по партии одобрили этот шаг?
Сорокин. Далеко не все. Один однопартиец бросил мне в лицо: вы, товарищ Сорокин, предпочли быть живым предателем, а не мёртвым контрреволюционером. Политикам живые учёные не нужны, они более всего нуждаются в мёртвых героях, чтобы затем слепить из них иконы.
Ведущая. А им не из кого было их лепить?
Сорокин. Они могли бы такого рода иконы выпускать в бессчётном количестве. Большевистская машина смерти работала отменно. В одной тюрьме со мной томился мой друг Пётр Зепалов, поэт и криминолог. Очень талантливый, великодушный и чрезвычайно обаятельный человек. До революции прятал у себя коммунистов и помогал им деньгами. И они отплатили ему сполна.
Затемнение.
Сцена 12.
Ноябрь 1918 года. Кабинет следователя Великоустюжского ЧК. За столом сидит бывший студент Павел Ерёмин в кожаной куртке. Напротив него Пётр Зепалов. Он смотрит не на Ерёмина, а куда-то вверх, в потолок.
Ерёмин. Ну, так что, гражданин Зепалов, вам ещё есть что сказать?
Зепалов (мечтательно). Паша, ты не поверишь, но нынешним летом ты мне приснился. Я видел страшный сон. Будто стою я в церкви на собственной свадьбе. Стою с невестой у алтаря. И вдруг вижу самого себя на гильотине. А рядом – ты, Паша. Да-да, ты в роли моего палача. Я хотел поцеловать невесту, но ты сунул мне голову под нож и крикнул: «Боги жаждут!» Не думал и не гадал, что этот кошмар сбудется.
Ерёмин. Тебя, Зепалов, не Боги жаждут. Тебя пролетарское возмездие жаждет. Это пролетариат, а не я сую твою голову под нож.
Зепалов. Правильно тебя Саша Грин называл пошляком. Ты как был им, так таким и остался. Какой из тебя пролетарий? Ты же пролетарского хлебушка даже не нюхал.
Ерёмин. Это не имеет никакого значения. Я всего лишь орудие пролетарской мести. А вы, гражданин Зепалов, политический преступник. Вам, как криминологу, известно это понятие? Вы совершили противоправное деяние против пролетарской власти. И мне, как представителю этой власти, предстоит наказать вас за это.
Зепалов. А я-то думал, что это вы, большевики, совершили противоправное деяние, насильственным путём захватив власть.
Ерёмин. Не вижу смысла продолжать дискуссию. (Зовёт конвойного). Хрумкин!
Появляется конвойный.
Конвойный. Я, товарищ Ерёмин!
Ерёмин. Уведите подследственного.
Конвойный. Куда? В камеру?
Ерёмин. Нет, в расход.
Конвойный. Слушаюсь, товарищ Ерёмин!
Уводит Запалова. Тот успевает прокричать: «Да здравствует Россия и подлинная демократия!»
Ерёмин (кричит). И пусть приведут его дружка Питирима Сорокина. (Роется в своих бумагах). Та-ак, ещё один петроградский знакомец.
Выискивает среди бумаг папку с «Делом Питирима Сорокина». Входит сам Питирим Сорокин, одетый практически в лохмотья.
Ерёмин. Входите гражданин Сорокин. Присаживайтесь. Это наш первый с вами допрос и предлагаю обойтись без формальностей. Я знаю ваши имя, фамилию и даже вероисповедание. Так что давайте перейдём к делу.Сорокин (устало). Как вам будет угодно.Ерёмин. Вам знакома эта телеграмма? (Читает). «В четверг Николай Чайковский выезжает из Вологды на пароходе «Учредитель». (Подаёт телеграмму).
Сорокин. Нет, в первый раз вижу.
Ерёмин. Тем не менее, эта телеграмма адресована вам. Разве нет?
Сорокин. С таким же успехом я мог бы сказать, что она адресована вам.
Ерёмин (смеётся). Ха-ха-ха. Тюрьма, я вижу, не сломила вас, Питирим Александрович. Вы не утратили юмор. Впрочем, вы можете упорствовать, отрицая очевидное, но это бесполезно. Вы же хорошо знаете Николая Васильевича, он ваш соратник, эсер. Не вы ли как-то назвали его «дедушкой русской революции»? Мол раз есть «бабушка» – Брешко-Брешковская, то должен быть и «дедушка».
Сорокин. Положим, что так. Но какое это имеет отношение к делу?
Ерёмин. А самое прямое. Чайковский возглавляет белогвардейское правительство в Архангельске. И кому, как не вам, может быть адресована эта телеграмма. Так что считайте, что ваше участие в контрреволюционном выступлении в Архангельске доказано, и приговор вам уже вынесен.
Сорокин. Если так, то что же ещё вам от меня нужно?
Ерёмин. Что нужно? Просто поговорить. Вы меня не узнаёте. Мы с вами встречались в квартире Каллистрата Фалалеевича Жакова. Меня зовут Павел Ерёмин. Ну, вспомнили?
Сорокин. Я вас помню. Вы тогда не очень-то жаловали революционеров.
Ерёмин. Что поделаешь, гражданин Сорокин, всё течёт, всё изменяется. А помните, что вы тогда говорили.
Сорокин. Конкретно, что вы имеете в виду?
Ерёмин. Про преступления и наказания. Помните, вы говорили, что история не знает абсолютно точных и совершенно прямых проведённых линий. И в периоды революций наблюдается скачок жестокости наказаний вверх. Пришло время для такого скачка. Мы хотим всеобщего высшего блага, а другие части общества – помещики, капиталисты и вы, примкнувшая к ним интеллигенция – только нам мешаете. Устраиваете саботаж, контрреволюционные мятежи. Поэтому мы вынуждены применять меры социальной защиты – давить вас и уничтожать. Всё по вашей теории. Сорокин. Я очень сожалею, что вы столь вульгарно и извращённо поняли мою теорию.
Ерёмин. Не-ет, я понял вас прекрасно. Ведь после того, как мы уничтожим тех, кто нам мешает, мы отменим смертную казнь и закроем тюрьмы. Не сразу, конечно. Сначала просто превратим тюрьмы в пансионы для больных членов общества. Раз и навсегда откажемся от болезненных способов лечения социальных недугов. Всё будет так, как вы и предрекали.
Сорокин. Только я этого уже не увижу.
Ерёмин. Увидите, Питирим Александрович, ещё как увидите. Сейчас я вам еще кое-что прочту. Надеюсь, вы узнаете автора. (Вынимает из папки газету и читает). «…я решил покончить с моим политическим прошлым. С это целью я, первое, публично отказываюсь от звания члена Учредительного собрания. Второе, вышел из партии социалистов-революционеров. Третье, иду в Чрезвычайную комиссию…». Знакомо?
Сорокин. Да, знакомо. Это письмо я отправил в местную газету. Кажется, «Рабочие и крестьянские думы».
Ерёмин. Да, только это не «Рабочие и крестьянские думы». Это газета «Правда». Вот, читайте.
Протягивает Сорокину номер «Правды». Тот читает её, стараясь скрыть волнение.
Ерёмин. Удивлены? Сейчас вы удивитесь ещё больше. (Вынимает из папки другой номер «Правды», читает). «Не очень часто встречается такая искренность и прямота, с которой Питирим Сорокин признается в ошибочности своей политики. Едва ли не в большинстве случаев политики, убеждавшиеся в неправильности занятой ими линии, пытаются прикрыть свой поворот, затушевать его, «выдумать» какие-нибудь более или менее посторонние мотивы и тому подобное. Открытое и честное признание своей политической ошибки само уже по себе является крупным политическим актом». Это тоже газета «Правда». А знаете, кто автор этой статьи?
Сорокин. Кто?
Ерёмин. Ленин. Да-да, Владимир Ильич Ленин. Я вас поздравляю, товарищ Сорокин, наш вождь высоко оценил вас.
Сорокин. И что теперь?
Ерёмин. Теперь мы отправляем вас в Москву в распоряжении Центральной ЧК. Завтра утром выезжаете. Мы всё организуем. Поедете в спальном вагоне международного класса.
Сорокин (заметно волнуясь). А потом?
Ерёмин. Потом? (Аккуратно берёт из его рук номер «Правды» с отречением, читает). «…я хочу быть полезным социалистической родине в иной, не политической области, в частности, в области научной и культурно-просветительского творчества: здесь быть может, я сумею принести больше пользы». Ваши слова?
Сорокин. Мои.
Ерёмин. Так занимайтесь же чем-нибудь в той области, где вы принесёте больше пользы.
Сорокин. А моя жена? Я знаю, что она здесь, в Великом Устюге.
Ерёмин. Не волнуйтесь, поедет с вами. (Кричит). Хрумкин!
Входит конвойный.
Конвойный. Да, ваше благородие…, простите, товарищ Ерёмин.
Ерёмин. Уведи Питирима Александровича.
Конвойный. В расход?
Ерёмин. Почему же в расход? В камеру. Хорошенько его накорми и снабди нормальной одеждой. Советский учёный не должен ходить в этом тряпье.
Конвойный. Слушаюсь.
Уводит Питирима Сорокина.
Ерёмин. Та-ак, кто же у нас следующий? (Берёт новую папку. Открывает, читает). Петр Юрьевич Двужильный. Студент, офицер. Из крестьян. Да, оказывается, не просто из крестьян, а из беднейшего крестьянства. Арестован вместе с Петром Зепаловым в деревне Конечное. Что ж ты так попался-то к нам неудачно? Ничего не поделаешь. Напишем так: «Двужильный разработал план захвата власти в городе путём организации белой гвардии и местного студенчества. План был широко задуман и разработан, но внезапный обыск на даче Зепалова предупредил и расстроил его». Да, гражданин Двужильный. Никакой ты не двужильный. И деревня Конечное стала началом твоего конца. (Кричит). Эй, Хрумкин, или кто-там ещё! Приведите ко мне Петра Двужильного.
Затемнение.
Сцена 13.
Снова февраль 1949 года, телестудия в Бостоне и телепередача с участием Питирима Сорокина.
Ведущая. Какой ужас! Этот Ерёмин отъявленный циник.
Сорокин. В эпоху революций, хаоса и безвременья такие люди всплывают на поверхность, и, как говорят в России, ловят рыбку в мутной воде.
Ведущая. И много он рыбок наловил?
Сорокин. Это мне неизвестно. Знаю лишь, что кончил он из рук вон плохо. В 1938 году Павла Ерёмина расстреляли вместе с его начальником Генрихом Ягодой. Этой же участи удостоился и мой спаситель Лев Карахан. Ненависть большевиков к своим классовым врагам и своим оппонентам породила ненависть друг к другу. И в тридцатые годы, когда врагов и оппонентов не осталось, они принялись уничтожать самих себя.
Ведущая. С вами, однако, они обошлись куда как гуманнее.
Сорокин. Можно сказать и так. В начале двадцатых меня обозвали «идеологом контрреволюции» и травили в прессе, как зайца. Хотя политикой я больше не занимался, но они не простили мне моей книги «Голод как фактор». В конце концов, меня просто выставили из страны, как нашкодившего школяра.
Ведущая (глядя на работающую камеру). Что ж, мы американцы, должны быть благодарны большевикам за этот подарок. Соединённые Штаты получили в вашем лице великого учёного, в придачу социологический факультет в Гарварде, а теперь ещё и Центр по изучению созидательной любви. Пожелаем успеха новой структуре, а вам, мистер Сорокин, любви и новых открытий! До свидания, наши любимые телезрители! С вами была я, Аманда Фокс и мой гость профессор Питирим Сорокин.
Голос из динамиков. Конец прямого эфира.
Ведущая. Ну, вот, мистер Сорокин, всё прошло замечательно. Телевидение – не такая уж противная штука.
Сорокин. Хорошо-хорошо. Только поскорее снимите с меня этот проклятый грим и пудру.
Затемнение.
Конец
Демидович Татьяна 
Андерс Валерия 
Тубольцев Юрий 
Буторин Николай 
