EN
Старый сайт
Великое Чужое
Как если бы…
…как если бы в детской,
среди множества разбросанных тут и там игрушек,
которые лень убирать, ты случайно нашёл
прошлогоднее приглашение на удивительный праздник,
билет в цирк, потерявшийся в прошлом году.
…как если бы в комнате,
где всегда слой пыли на неровном паркетном полу,
в комнате, куда не приводят гостей и где редко наводят порядок,
в пыльной неприбранной комнате вдруг сделалось теплее,
оттого что заработали, наконец, батареи.
…как если бы утром ты проснулся, втянув ноздрями
аромат старинной книги, когда-то в детстве любимой, –
едкую книжную пыль долгих странствий идальго,
и явственно представил те жёлтые страницы, те гравюры
в свете советской настольной лампы.
«…как будто и мне Дон Кихот посулил остров,
и ещё впереди схватка с винными бурдюками
и опасные препирательства с погонщиками мулов,
которых какой-то злодей
превратил в безжалостных монстров…»
«…как будто я кем-то назначен следить
за проплывающими облаками,
и в новой службе моей
нет ни выходных, ни отгулов…»
…как если бы наш корабль захватили корсары,
и всех нас упрятали в трюме, как складывают в ящик игрушки…
и ты бы рассказывал, позвякивая цепями,
запутанные истории своей жизни корабельной крысе,
внимательно глядящей на тебя маленькими алчными глазами.
Беспощадно родное
Ранним утром тело пустившегося в бега венецианского стеклодува
с перерезанным горлом распластанное поперек кровати
в придорожной гостинице неподалеку от Амстердама
обнаружила горничная, запасным ключом открывшая номер,
поскольку на стук ее постоялец не отзывался.
«Отчего не сиделось ему, горемыке, на месте доходном?
Что искал он в нашей дыре? Неужели погибель?»
– могла бы спросить она, неизвестно к кому обращаясь,
если бы знала, сколь длинный путь был проделан
тем, кто ныне пошевелить не мог и мизинцем.
Предначертанным он тяготился и сам отказался от привилегий,
ремесла, достатка, почета, родины, рода
и бежать от судьбы попытался, что бесполезно,
а согласно законам Светлейшей республики, даже преступно.
И вот в конуре трехгрошовой, в безвестности, на чужбине,
Беспощадно родное его настигло и покарало
руками подосланного головореза, что вскрыл ему горло,
как ловец жемчуга – раковину морскую.
с перерезанным горлом распластанное поперек кровати
в придорожной гостинице неподалеку от Амстердама
обнаружила горничная, запасным ключом открывшая номер,
поскольку на стук ее постоялец не отзывался.
«Отчего не сиделось ему, горемыке, на месте доходном?
Что искал он в нашей дыре? Неужели погибель?»
– могла бы спросить она, неизвестно к кому обращаясь,
если бы знала, сколь длинный путь был проделан
тем, кто ныне пошевелить не мог и мизинцем.
Предначертанным он тяготился и сам отказался от привилегий,
ремесла, достатка, почета, родины, рода
и бежать от судьбы попытался, что бесполезно,
а согласно законам Светлейшей республики, даже преступно.
И вот в конуре трехгрошовой, в безвестности, на чужбине,
Беспощадно родное его настигло и покарало
руками подосланного головореза, что вскрыл ему горло,
как ловец жемчуга – раковину морскую.
И теперь в мастерской его младшему брату Микеле,
сменившему беглеца на стекольном поприще славном,
в переливах муранского пурпура часто мерещится отсвет
не в жестоком бою, но впустую растраченной крови,
отстирать от которой голландские простыни велено прачке дородной,
что, конечно, сама не возьмётся за грязную эту работу,
а поручит ее бессловесной падчерице-вековухе.
сменившему беглеца на стекольном поприще славном,
в переливах муранского пурпура часто мерещится отсвет
не в жестоком бою, но впустую растраченной крови,
отстирать от которой голландские простыни велено прачке дородной,
что, конечно, сама не возьмётся за грязную эту работу,
а поручит ее бессловесной падчерице-вековухе.
Пьяцца Сан Пьетро
Открытка
У Собора Святого Петра чернокожий паломник
пережил нечто вроде внезапно нагрянувшего экстаза
и пустился в отчаянный пляс, повторяя темные заклинания,
из которых мой слух Иисусово выхватил имя,
освободив его от пелены незнакомых мне звуков,
словно косточку, что в средоточье плода укрылась до срока.
Эту косточку сжал я в ладони, выбросив мякоть,
вкус которой горчил:
в ней чужой восторг был отравлен
моим внезапным и кратковременным страхом,
ведь экстаз чернокожего принят был мной за начало теракта.
«Джизус, Джизус!»
пережил нечто вроде внезапно нагрянувшего экстаза
и пустился в отчаянный пляс, повторяя темные заклинания,
из которых мой слух Иисусово выхватил имя,
освободив его от пелены незнакомых мне звуков,
словно косточку, что в средоточье плода укрылась до срока.
Эту косточку сжал я в ладони, выбросив мякоть,
вкус которой горчил:
в ней чужой восторг был отравлен
моим внезапным и кратковременным страхом,
ведь экстаз чернокожего принят был мной за начало теракта.
«Джизус, Джизус!»
Даст ли побег это чёрное семя?
Голландия
Открытка
Голландия!
Совсем недавно твои реки сковывал толстый слой льда,
и люди, замотанные в чёрные шерстяные платки,
по льду скользили на тяжёлых кованых коньках
в смешанном свете ранних сумерек
и мало-помалу зажигающихся фонарей!
Из-за низеньких мостов, сгорбленных веками,
со стороны махровых от мачт и рей гаваней
неслись крестьянские песни,
чью нежность растворял зимний простор!
Дунайская волна
Сквозь желтизну осенних фризов
И снежный окаём ветвей,
Как барахлящий телевизор –
Окошко в этот мир теней, –
Уже дрожит картинка леса.
И, съежившись, блестит зрачок
У странствующего повесы,
Схватившегося за бочок.
Когда шумит, обалдевая
От блеклых красок февраля,
Холодная волна Дуная,
Касаясь грязного белья,
Замерзших рук дебелых прачек,
(свеж будет княжеский альков!),
Несясь вдоль хмурых и незрячих
Заиндевелых берегов,
В себе Плеяды отразив
И мириады снежных хлопьев,
И предвкушая вновь разлив
В еще незаселенных топях, –
Спешит, созвездье огибая,
Белея боком и кормой,
Кораблик. На волне играя,
Он возвращается домой.
А ветер, ударяя в парус,
Каймой морозной шелестя,
Вдаль гонит всё, что нам осталось
От нами прожитого дня:
От нами выжатого полдня,
От вечера, что был так мил,
Хотя чем именно, не помню,
От полночи, чей час пробил…
Ганг
Открытка
Над Гангом тоскует всю ночь соловей,
Свидетель их жарких объятий:
Наль и Дамаянти
В лодке, сплетенной из гибких ветвей,
Из ящериц юрких, лимонных пупков,
Из лап лягушачьих и артерий слонов.
Шань-шуй
Опьяненный красотой предгрозового Неба,
Раскачиваешься в легкой джонке.
Кто-то уже воспел все изгибы
Этой зеленоглазой реки.
Выбрать бы тему для медитации на промежутке
Между собакой и волком, жабой и зайцем,
И пусть вся жизнь уложится без труда
В длину конского волоса
От корня до острого кончика.
О, Янцзы!
Глубина твоей кисти,
Оставляющей на шелке зеленые потёки
Ила и грязи, влечет и тревожит…
В бушевании прибрежной листвы
слышен плач Восьмерых Бессмертных.
Словом, шань-шуй.
***
Говорят, один индийский святой достиг просветления,
Отчетливо представив мурмурацию сотен тысяч
новорожденных слонят, взмывших в небо
по команде Ганеши.
В один миг, охватив их, как узор, единым взглядом,
Он всех пересчитал, до последнего слоненка.
Вспоминая впоследствии об этом сакраментальном опыте,
Он становился белее бивня, ревел, точно слон,
И поражал очевидцев чудесами левитации.
***
Говорят, одной китайской бабочке как-то раз приснился сон,
будто она вовсе и не бабочка, т.е. насекомое и душа в одном тельце,
но захмелевший и уставший от жизни Чжуан-цзы, которому
всё не терпится умереть и улететь восвояси из нашего ненадёжного мира…
Размахивая руками-крыльями, Чжуан-цзы, как очумелый,
носится по рисовым полям, прыгает с крыш и холмов и, пролетев
незначительное расстояние, падает на землю, вздымая огромные
незначительное расстояние, падает на землю, вздымая огромные
клубы книжной пыли, а высоко над ним проплывают разноцветные
облака, прекрасные и вечные, как изречения Лао-цзы.
облака, прекрасные и вечные, как изречения Лао-цзы.
***
Миссис Даувэй, хладнокровно убившая своего респектабельного мужа,
После допроса вспоминала, как однажды в комнате сидела
Совсем еще девочкой среди множества разбросанных игрушек,
Сидела и сидела с пустой головой без мыслей досужих, без дела,
И вдруг представила, будто ее любимый зайчонок из плюша
Был еще недавно живым, но папочкой подстрелен на охоте,
И превратился из любимца в трофей, который таскают за уши.
То же муторное воспоминание посетило ее на эшафоте.
Рыжая кошка в янтарной комнате
И вот изрек Священномудрый,
Сидя на коммунальной кухне
И глядя за окно,
В небес темнеющих омуты:
Прежде чем искать
Рыжую кошку
В янтарной комнате,
Нужно найти саму комнату.
Великое Чужое
Фрагменты
Вроде гладко пошло, но потом, как всегда, вышло боком.
И ведь знал наперед, что все снова закончится плохо!
Последнее карго ушло далеко-далеко,
А с ним и все то, с чем расстаться было легко…
I. Пусть же лошади обретения в лиловых разводах копоти, смываемой потом,
Унесутся в чужие поля, что раскинулись за Вратами Небесными,
Прочь из жизни тесной и пресной, сменяя высокий аллюр галопом
И сопровождая свой бег пожарами повсеместными.
В час чистосердечий, все будничное отринув без тени сомнения,
Пеняя на то и на это, в угрюмом молчании двигаясь медленно
В короне, на крыльях победы, над солнцем в момент затмения,
Ты вдруг понимаешь: кончается то, что было кем-то давно отмерено.
Загибая страницы, пальцы слюнявя, инвентарные путая номера,
Пролистывая второпях отшумевшие были и небыли,
Осознаешь, что чуждое завтра уже расплющивает родное вчера,
И ничего нет дороже разбитой стамески да сломанной дедовской мебели.
II. Вьётся сладкая канитель над оградой в поражённой химерами зоне.
Небеса блестящей фольгой отражают разверзшейся бездны нелепицу.
Скрипучий хохот металлического кузнечика, распластанного на горизонте,
Долетает сюда. Я беру тебя за руку, а она фосфорически светится.
Период полураспада прожитого. Величественно сияющие копролиты.
Кремнем ставшие радиолярии. Хрипы, помехи, затертые звуки «Besame…».
Ты укрылся под аркой, сорвавшись, как электрон с орбиты.
Жутко гудит труба водосточная, словно кишащая мелкими бесами.
Твой профиль остекленевший огибает синильный бархат
Сгустившейся тьмы изнанкой наружу. Вливается в уши чудовищный клекот.
Но тебе ли прятаться в барсучьей норе, когда гром бабахнет,
И все, что недавно еще живым виноградником шевелилось, заглохнет?
III. Да прозреет твой посох, познавший столько дорог!
Пусть целебным снадобьем станет далёкий и радостный щебет!
Пусть согреет он всех, кто в своём заточенье продрог,
Оглушенному сердцу подарит надежду и веки разлепит
Пробуждающемуся от вязкого сна этой жизни чужой,
Вкус к которой иссяк, как и Ключ Кастальский, задолго
До того, как Некто Безумный, Сказочный и Большой,
Торопя лежебоку Зарю, протрубил боевую тревогу…
IV. И пускай судный день к нам однажды придет и возмездие –
Ах, не вынести прелести ночи одной, алчной и безрассудной!
Так продли эту ночь, моя рыжеволосая бестия,
Адским жаром наполни ее да звоном лавки посудной.
Пусть потом Мир опять пребудет в печали и горечи,
И в нем не узнает тебя, заблудшего, наш Спаситель
И не поведет за собой, с горсткой избранных в святое урочище,
И постепенно исчезнут все, кто тебя знал или видел.
Пусть однажды закончится всё, что кем-то давно отмерено,
И время остудит твои следы, и своим чередом
Туда, за опрокинутый небосвод, побредёшь ты угрюмо и медленно,
Словом, пусть и расплата придет… но попозже, потом.
…
VII. Возвращаться приходится, хоть и носило, как водится, в море,
Тянуло на самое дно, разъедало солью глаза, манило глубинами.
Возвращаться к испытанному – от ветреной младости на просторе,
Да от игр в нескучном саду, цинично названных «невинными».
Возвращаться, вдыхая чужие флюиды, распыленные в атмосфере,
Озираясь, щурясь, в поиске звезд, что тебя направляли в море…
Возвращаться… к тому, что всегда надежно, в цене и что в полной мере
НЕТВОЁ – бескрайнее Великое Чужое.
…
Или все же решиться, отринуть, закутаться в синий бархат
Сгустившейся тьмы и, оставив зияющий знак своего отсутствия,
Рвануть туда, где грозой небосвод бутафорский распахнут?
Ведь всё готово к пути, и уже прозвучало напутствие…
В оформлении страницы использован фото-триптих Ильи Имазина «Око Венеции».
* * *
Аарон Борис 
Аимин Алексей 
Тубольцев Юрий 
Буторин Николай 
Андерс Валерия 
