EN
Старый сайт
(в интернете публикуется впервые)
Избранные места
из медицинской карты полковника Ядыкова
Учитель, перед именем твоим
Позволь смиренно преклонить колени...
Н.А. Некрасов
Много лет тому назад, когда я учился на филфаке Ташкентского университета, эти строки великого поэта я непременно относил к полковнику Ядыкову. И не было мне никакого дела до разночинца Добролюбова в придачу с демократом Чернышевским. Видал я их у смертного одра чахоточного критика. Да простит меня Белинский.
Я и сейчас продолжаю утверждать: стихи посвящены Ядыкову!
Ядыков – вот единственный учитель, перед которым мы, действительно, по шесть часов в неделю смиренно преклоняли сбитые колени. То левое, то правое, то оба сразу. Бросались навзничь. Заваливались на спину. Ползли на брюхе. Локтями упирались в землю. Переворачивались на бок, прижав к себе учебный карабин. Кубарем скатывались с горки. Матерясь, карабкались наверх. Вскакивали. Принимали стойку «смирно». Орали ненавистное «Ура!»...
Выслушивали легендарные ядыковские перлы:
– Отставить! Ты не на колене перед барышней стоишь, а выполняешь прием стрельбы. Вместо карабина ты мне еще букет фиалок протяни!
Ползущему по земле студенту кричал фальцетом:
– Елозишь, как на бабе! Да еще сопишь! Повторить сначала! По-пластунски! Задницу не задирай! Вторую дырку живо продырявят.
Налево и направо клеил ярлыки: «Сопля на шквалистом ветру», «Шнурок от старого ботинка», «Глиста в томатном соусе», «Гипотенуза в маринаде», «Сперматозоида ушастая», «Таракан горбатый»... Богатством словарного запаса полковник мог дать фору Далю, Ожегову и Ушакову вместе взятым.
– Студент Корзун, ко мне! Совесть у тебя имеется?
– Так точно, товарищ полковник.
– Где она, не вижу?! – орал Ядыков и обхлопывал студента по карманам брюк и пиджака, лез ему за пазуху. – Куда ты ее спрятал?
Боясь щекотки, студент заливчато повизгивал.
– И в какой гнилой капусте нашли тебя родители?! – витийствовал Ядыков.- И какой придурок-аист тебя подбросил?! Не мужик, а сиська в лифчике!
Ядыкова мы люто ненавидели и в то же время тихо обожали.
Меня часто упрекают: «Как же так? Ты, филолог, никогда не вспомнишь добрым словом своих учителей».
А ведь действительно, какие были имена на факультете! На кафедре литературы Григорьев и Кременцов. Языковеды Коляда, Бурдин и Киссен. Латинисты Венедиктов и Горяинов... Московская передовая профессура, обязанная поднимать в Ташкенте молодую узбекскую науку.
Всё это так. Но память терзают иные имена. И до сих пор всплывают по ночам «мальчики кровавые в глазах».
Вот где был венок блистательных имен! Полковник Зуб, подполковники Халява и Могильный, майоры Запрягаев, Сметанка и Зверко, капитан хохол-антисемит Маца, яйцеголовый ящер со скальпированным черепом замполит полковник Волосатов...
Но вне всякой конкуренции, конечно, был Ядыков!
Тогда, сразу после зачисления, не приступив к учебе, мы были угнаны на хлопок. В Ташкент вернулись поздней осенью.
Первый день занятий не забуду никогда. Был вторник 15-го ноября.
Впервые мы вошли в аудиторию. Расселись. Ждали педагога. Гадали, кто войдет: Кременцов, Киссен, Венедиктов? А вдруг пожалует сам Решетов, членкор узбекской Академии наук?!
Педагог запаздывал. Нервозность нарастала. Кто-то выглянул за дверь. Наконец крикнули:
– Идет!
Мы замерли.
Педагог оказался в широких темно-синих галифе. В гимнастерке, туго перехваченной ремнем и портупеей. В начищенных до блеска сапогах. На плечах – полковничьи погоны, на боку – полевая сумка. Грудь богато инкрустирована орденами и медалями. Для полного комплекта не хватало лишь бинокля.
Мы решили, что субъект ошибся дверью. Но не тут-то было. Гарцующей походкой, точно лихой кавалерист в седле, субъект уверенно направился к доске.
Деловито спешился. Швырнул на стол фуражку, полевую сумку, одернул гимнастерку, подтянул ремень.
Насторожило несоответствие в его портрете. При высоком офицерском чине – простецкое солдатское лицо, незатейливый сержантский чубчик и по-ефрейторски подбритые виски. Вот и все, пожалуй, внешние черты.
Разве что глаза... Простите за бестактную гипотезу, но его печальные глаза выдавали в нем страдальца, измученного застарелым геморроем. Поверьте, я знаю, что говорю. Такие же глаза, полные выстраданной боли, я видел только у моего соседа Виктора, шофера – дальнобойщика.
Но если случай с Виктором был научно объясним (дальнобойщик превратился в геморройщика благодаря своей профессии), то наличие болезни у полковника Советской армии ставило в тупик.
Впоследствии мою гипотезу подтвердил и сам Ядыков. Не знаю, спонтанно, или подсознательно по Фрейду, но случилось это на отработке темы «Выхлопные газы при стрельбе из крупнокалиберных орудий».
На том памятном занятии Ядыков неожиданно признался в геморрое и при этом уточнил, что болезнь прямой кишки мучает его еще с войны. Как следствие долгих, изнурительных запоров. Виной всему – фронтовая неустроенная жизнь, нарушения в приеме пищи, сухомятка, вынужденные голодания.
Самый памятный и самый продолжительный запор скрутил полковника в Прибалтике. Вернее, начался он в Белоруссии, в боях за Гродно, а продолжился в Литве.
Советские войска форсировали Неман, вошли в Друскининкай, взяли Алитус, овладели Назлу-Рудой, вторично форсировали Неман, а запор всё не отступал
Уже освободили Каунас и Паневежис, прорвались к Шяуляю, вели кровопролитные бои за Клайпеду. И наконец вышли к морю. Здесь, на балтийских берегах, полковника основательно контузило. В результате наступило облегчение. Появился долгожданный стул.
Это событие полковник объяснил освобождением Литвы. А контузия явилась, пусть и мощным, но всего лишь детонатором в освободительном процессе организма.
На том же семинаре полковник приоткрыл еще одну интимную завесу. Разоблачительная акция коснулась не только офицеров Зверко и Волосатова, но и вышла за пределы военной кафедры. Одним махом Ядыков сдал тогда большую группу педагогов межфакультетских кафедр. Людей солидных и весьма заслуженных.
Полковник цинично «приспустил портки» с заведующего спортивной кафедрой штангиста Сёмкина, с доцента кафедры истории КПСС Пархоменко и даже женщину, и ту не пощадил. Речь идет о преподавателе марксистско-ленинской эстетики Файнштейн-Зариповой. Статной, породистой брюнетке с крутыми бедрами и волооким взглядом.
Но больше всего нас потрясла информация о проктологе нашего здравпункта Марке Соломоновиче Фридмане. Оказалось, что и он страдает геморроем. Притом непростительно запущенным. Что, согласитесь, прошу простить за каламбур, не к лицу специалисту с подобным медицинским профилем.
Как оказалась у полковника эта информация? Что заставило боевого офицера заложить коллег – до сих пор загадка. Но как ни крути, этический аспект его поступка сомнителен и аморален.
Не знаю, как другим, но для меня лекции Пархоменко и Файнштейн-Зариповой превратились в пытку. С каким бы вдохновением не вторгалась в категорию прекрасного Файнштейн, с какой бы партийной прямотой не клеймил эсеров и меньшевиков Пархоменко, в моем воображении упрямо возникали фривольные проктологические сценки.
Однако печальные глаза полковника унесли меня далеко вперед. Пора вернуться в первый день занятий.
Итак, полковник продолжал «стриптиз». Деловито выложил на стол карманные часы, записную книжку, авторучку, три томика воинских уставов. Расстегнув ворот гимнастерки, вытер шею. Влажный носовой платок повесил на ручку оконной рамы. Я с ужасом представил, как он стащит сапоги и размотает на ногах портянки для просушки....
Возможно так бы и случилось, если бы испуганный девичий голос не спросил с галерки:
– Дяденька, вы кто?
– «Кто-кто», – передразнил полковник. – Чукча в кимоно! Мерзнут ноги на снегу в сандалетах на меху...
Полковник хохотнул так мощно, что зазвенели ордена на гимнастерке и заскрипели сапоги И вдруг по-командирски рявкнул:
– Здравствуйте, товарищи первогодки!
Все уставились на новоявленного «чукчу».
– Здравствуйте, товарищи первогодки! – повторил полковник.
В ответ – молчание.
– Приветствую в последний раз, – предупредил полковник и вдруг закричал. – А как сюда попали женщины?!
– По конкурсу, – ответили с галерки.
– Какой сегодня день недели?
Мы дружно закричали:
– Вторник!
– Требую запомнить, – сказал полковник. – Вторник на филфаке – день мужской!
– А в нашей бане на Кашгарке вторник – женский день, – засмеялись на галерке.
– Кто сказал про баню? – закричал полковник.
Из-за стола поднялась Людочка Юдицкая. Маленькая пышка с родинкой на щечке.
– Вы кто? – спросил полковник.
– Чукча в кимоно!
Аудитория взорвалась хохотом. Полковник тоже рассмеялся.
– А вы мне нравитесь, – сказал полковник. – Жаль, что вы не парень! Вам бы я и взвод доверил. Из вас получился бы отличный командир!
Людочка зарделась, жеманно опустила взор, изображая тургеневскую девушку.
– Подобных комплиментов мне еще никто не говорил...
– Служу Советскому Союзу! – выпалил полковник. В его глазах заметались молодые огоньки. – Вы так похожи на Мону Лизу из журнала «Огонек»! Только вы гораздо симпатичнее. И эта родинка на щечке...
Однако, подумал я, ничто человеческое старому козлу не чуждо.
– Вы так похожи на моего двоюродного дядю, – сказала Людочка Юдицкая. – Он тоже был полковник, но погиб на фронте. А вы на фронте были?
Полковник выпятил грудную клетку. Зазвенели ордена.
– Все эти награды я добыл на фронте. Моя фамилия – Ядыков!
Прозвучало посильнее, чем «Суворов».
– Я старший офицер военной кафедры. Прошагал Венгрию, Польшу и Германию. Войну закончил в Чирчике
– А от Берлина это далеко? – спросила Людочка Юдицкая.
– К Ташкенту ближе. В Чирчике оказался по контузии. Вел в училище строевую подготовку. Как только обнаружил кругозор и знания, перевели в Ташкентский университет на преподавательскую должность.
Полковник приосанился, расправил плечи.
– А теперь женский пол попрошу покинуть помещение. Защитникам отечества – остаться!
Девушки послушно потянулись к выходу. На пороге Людочка Юдицкая слегка притормозила, бросила на полковника игривый взгляд. Офицер ответил тем же.
Защитников отечества в аудитории осталась горстка в восемь человек.
– Не густо... – Ядыков мрачно почесал затылок. – И на приличный взвод не наберется. Эх, мужики... Не стыдно вам?! Нашли себе профессию! Пригрелись, понимаешь, у барышень под юбками. Скоро вы на пяльцах начнёте вышивать!
– На пяльцах вышивал сам Наполеон! – заявил Вадик Новопрудский. Школу он закончил с золотой медалью и знал буквально все.
(Как выяснилось позже, Наполеон вообще не вышивал. Даже пребывая в одиночестве на острове Святая Елена).
– Наполеон – француз, – сказал Ядыков. – Что с него возьмешь? А у нас, у русских...
И тут он присмотрелся к нашим лицам. Из восьми защитников отечества только Барило Павел обладал приемлемой славянской внешностью. Остальные семеро в национальном плане явно подкачали.
– Какие-то вы все не русские... – расстроился Ядыков.
– Ну почему же? – обиделся Барило. – Я русский. И по паспорту и в жизни. Хотя фамилия кончается на «о».
О Павле Барило можно рассказать массу занимательных историй. Но не сейчас. Это отдельное повествование. Скажу лишь только, что Павел выделялся среди нас наивностью, кристальной честностью и простотой. Голубоглазый, похожий чем-то на Есенина, он, как и Есенин, писал стихи. О любви к природе, о любви к родителям, к птицам и животным, о любви к родному дому. Стихи о любви к природе у него делились на два цикла: о любви к среднерусской полосе и к среднеазиатской.
Сразу после школы Павел скоропалительно женился. В его поэзии появились три лирических стихотворения, посвященных женщине. Но через месяц он так же неожиданно развелся, и нить любовной лирики прервалась. Павел резко перешел на гражданско-патриотические темы.
Говорили, что после месячной женитьбы он так и остался девственником. Павел этого не отрицал. Утверждал, что сохраняет верность следующей, второй супруге.
В интеллектуальной области он оставался таким же девственно-наивным. Вплоть до окончания университета. Альков упорно путал с алтарем, Колчака с Ермаком. Испанца Лорку по половому признаку принимал за женщину, а Манон Леско – за мужика, выходца из восточной Украины. Фразу Катерины из Островского «Отчего люди не летают» приписывал боевому летчику, трижды Герою Советского Союза Ивану Кожедубу...
Но я отвлекся.
– Представьтесь, – произнес Ядыков, обращаясь к Павлу.
– Барило. Павел.
Павел полковнику понравился.
– Назначаю вас командиром отделения.
– Слушаюсь! – отчеканил Павел.
– И моя фамилия кончается на «о»! – звонко прозвучало в тишине.
Взгляд Ядыкова напоролся на лицо студента, явно семитского происхождения.
– Вы кто? – оторопел Ядыков.
– Мы с Барило почти однофамильцы, – сообщил студент. – Моя фамилия – Шапиро. Но в отличие от Павла я не русский.
Ядыков криво усмехнулся.
– Украинец?
– Почти, – сказал Шапиро. – Украинский еврей.
Ядыков крякнул. Помолчал. Прищурился.
– Ну, что ж... Шапиро, так Шапиро. В жизни всякое случается. Уверен, что из вас тоже может получиться настоящий офицер. И в этом я вам помогу. Обещаю заниматься с вами персонально. Во внеурочные часы.
Шапиро скис. И его вполне можно понять.
Мы не успели посочувствовать товарищу, как вдруг услышали за окнами гулкий шум дождя.
Ядыков замер. Затем, точно борзая на охоте, в три прыжка достиг окна. Настежь распахнул его. Грудью лег на подоконник.
Не веря самому себе, громко крикнул:
– Товарищи студенты, это дождь!
Так может радоваться первому дождю после долгой засухи только пахарь-землепашец или секретарь райкома по сельскому хозяйству.
– Дождь! – ликовал полковник.
Он был похож сейчас на горьковского буревестника.
Но вдруг полковник неожиданно скомандовал:
-Встать! Немедленно покинуть помещение! Занятия продолжим в обстановке, приближенной к боевой.
Ядыков вывел нас во двор, на баскетбольную площадку. На языке полковника баскетбольная площадка именовалась плацем.
Мы построились в шеренгу, подняли воротники.
– Отставить! – приказал полковник. – Вы еще зонты раскройте!
В дальнейшем выяснилось, что любая непогода являлась для Ядыкова самым светлым состоянием души. Дождь, а лучше с ветром, глинистая жижа, мокрый снег, мороз, гололед, сугробы приводили Ядыкова в трепетный восторг. Чем ненастнее погода, считал Ядыков, тем выше качество военной подготовки. Учебный класс как место проведения занятий он не признавал. В нормальных человеческих условиях, утверждал Ядыков, солдаты не рождаются.
– Всех гнать на плац! – утверждал полковник. – Только на плацу студент превращается в бойца.
На военной кафедре его считали экстремистом.
– Ты – ястреб! – кричал ему майор Зверко.
Хотя и сам не считался либералом.
Начальник кафедры Хушбеков грозился пожаловаться в округ. Но Ядыков был неумолим.
Доходило до нелепости. Были случаи, когда в хорошую погоду Ядыков отменял занятия.
Сейчас мы покорно стояли на плацу.
Ядыков, набухший от дождя павлин, с наслаждением расхаживал вдоль строя и рисовал нам на ближайшие пять лет радужные перспективы.
– Зашел в библиотеку, посмотрел, чему вас собираются учить. Стыд, доложу я вам, позор! Баловство одно! Стишки, куплеты, сказочки, сонеты. Полубаба-полурыба на дерево взобралась, рядом хахаль ходит, то ли леший, то ли кот! Что за чушь?!
С козырька полковничьей фуражки сорвалась очередная увесистая капля и плюхнулась на гимнастерку.
– Значит так, – сказал Ядыков, – всякие там аньки-еньки, суффиксы-ебеньки оставляем девушкам. Мужики займутся делом. Военному искусству учиться должным образом. Кто сказал?
– Маршал Жуков? – предположил все тот же Вадик Новопрудский.
– Фи-ло-лу-хи! Шуты го-ро-хо-вые! Люди высоко-о-о интеллектуальные! – У Ядыкова на горле забился мокрый от дождя кадык – Военному искусству учиться должным образом завещал нам Ленин! Прошу зарубить себе на лбу!
– На носу, – компетентно поправил Новопрудский.
Полковник уперся взглядом в нос золотого медалиста.
– На таком носу что хочешь можно зарубить. Учтите, – кричал полковник, – времени у нас в обрез! Обстановка в мире сложная. Международный враг не дремлет. Страна надеется на вас. Вам могут позавидовать миллионы молодых людей. Через пять лет вы окончите университет и станете офицерами запаса. На ваших кителях будут сверкать университетские значки. Оправдайте доверие народа! За пять лет учебы в университете мы, ваши педагоги, откроем перед вами сокровищницу знаний. Вам предстоит усвоить всё, что накопила советская военная наука. Самая передовая в мире. Строевая подготовка, уставы, владение всеми видами оружия, топография и химзащита, баллистика, стратегия и тактика. И, наконец, мы откроем перед вами секреты агрессивных блоков НАТО и СЕАТО.
Было сыро и промозгло. Зябли руки. Я их запустил в карманы брюк. Прикрыл глаза. Ровный шелест осеннего дождя, перемешанный с НАТО и СЕАТО, действовал снотворно.
Последнее, что я услышал из уст полковника:
– Я вылеплю из вас гвардейцев!
На процессе лепки я окончательно отрубился. Никогда не думал, что смогу уснуть, как лошадь, в вертикальном положении. С той лишь разницей, что лошадь засыпает в стойле, а я уснул в строю.
Непонятно было только одно: когда полковник успел переодеться. Сейчас на нем все было стерильно-белое: и гимнастерка, и галифе, и даже сапоги.
Ядыков хлопотал над огромным разделочным столом, оббитым жестью. Руки, оголенные по локоть, энергично месили то ли тесто, то ли гипс.
– Я вылеплю из вас гвардейцев! – слышал я сквозь дрему.
Руки полковника творили чудеса: гипсовое тесто шмякали об стол, катали, мяли, шлепали, вертели.
Я пригляделся и увидел: из гипсового теста возникаю я. Собственной персоной. Совершенно голый, но почему-то в портупее, при ремне и в сапогах.
Сейчас Ядыков увлеченно колдовал над моим причинным местом. Он то удлинял его, то укорачивал, то прибавлял в диаметре, то плющил. Что-то прикидывал в уме, производил расчеты.
Наконец заботливо спросил меня:
– Нигде не жмет, не давит? Размерами доволен?
Я смутился, пах прикрыл рукой.
– Ну-ну, – сказал Ядыков. – Тут стесняться нечего. Патрубок для мужика – первейший инструмент. Вон какой свисток! От полковника Ядыкова на память! Пользуйся, еще не раз спасибо скажешь.
В шеренге глухо зароптали:
– А мы чем хуже?..
Ядыков рассмеялся:
– Ладно, ладно, дети. Дайте только срок. Будет вам и дудка, будет и свисток.
Он снял мою ладонь с лобка, залюбовался результатом проделанной работы:
– Гвардеец! Такого и министру обороны показать не стыдно! А сейчас, – Ядыков загадочно прищурился. – Сюрприз!
Он ухватил меня за плечи и развернул на сто восемьдесят градусов. Точно по клавишам, пробежался пальцами по ребрам. Нащупав пятое ребро, придавил его, вывернул наружу. Что примечательно, боли я не ощутил. Только стало чуть щекотно.
– А теперь можешь повернуться, – разрешил Ядыков.
Я повернулся и – увидел девушку. Совершенно обнаженную. Прикрытую лишь фиговым листком, похожим на первомайский праздничный флажок – с серпом и молотом и красной звездочкой.
Незнакомка улыбалась. Как Джоконда из журнала «Огонек». Дождевые струи омывали ее стройный стан.
Девушка как две капли воды была похожа на Людочку Юдицкую. Похожая лицом. Про тело не скажу. Потому что голой Людочку Юдицкую я никогда не видел.
Оказалось, что родинка у Людочки имеется не только на щеке, но и под пупком. Но это к слову. Пикантная подробность.
– Твоя подружка. Прошу любить и жаловать. – Ядыков легонько подтолкнул девушку ко мне. – Береги ее, как зеницу ока. Сам знаешь, международная обстановка сложная. НАТО и СЕАТО вынашивают планы.
Ядыков вручил мне карабин.
– Экзамен по стрельбе ты сдал. Баллистику освоил. Уставы изучил. Защитить девушку сумеешь. Ты теперь гвардеец!
Ядыков отступил еще на шаг. Отвинтил с фуражки звездочку и ею нас перекрестил.
– Плодитесь и размножайтесь!
Переполненные счастьем, мы с Людочкой ответили:
– Служим Советскому Союзу!
Я бережно взял Людочкину руку. Ощутил тепло девичьей ладони.
И вдруг почувствовал, как девичья ладонь стремительно грубеет, становится жесткой, как наждак. Я дернулся, попытался вырваться. Но не тут-то было.
Мужская цепкая рука, точно клещи, сдавила мне запястье.
Я вскрикнул и открыл глаза. Передо мной стоял Ядыков.
– Дрочишь?! Руки из карманов! – заорал полковник. – Если невтерпеж, дрочить уходят за угол! Интеллигенты поступают так!
Его мокрое от дождя лицо исказила злоба.
Шеренга замерла.
– Два шага из строя!
Я послушно вышел.
– Вот к чему приводит человеческая похоть! – кричал Ядыков. – А еще филолог, интеллектуал!
Он заметался вдоль шеренги.
– Приказываю немедленно явиться к начальнику кафедры полковнику Хушбекову и по уставу доложить: «Уличен при исполнении развратных действий в особо извращенной форме!». И не забудьте подчеркнуть, что сексуальный эпизод произошел в строю!
Мой путаный доклад привел Хушбекова сначала в ярость, потом в оцепенение.
– Сам курсантом был. Могу понять, – сказал Хушбеков. – Молодой, зеленый был. Застенчивый. Девушек боялся. Одного не понимаю – почему в строю и под дождем?!
Я пытался объяснить, что все это неправда, что все было совсем не так, что Ядыкову просто показалось.
Хушбеков резко оборвал:
– Ядыкову показаться не могло! Он фронтовик-орденоносец. Командовал полком и жеребцов в погонах всяких повидал. Ошибиться он не мог. Но почему в строю и под дождем? – пытал меня Хушбеков.
Дался ему этот строй и этот дождь!
Я понял – спорить с начальником военной кафедры бесполезно и рискованно. И я признался:
– Да, онанировал. Да, в строю. Да, под дождем.
Хотел еще добавить, что под дождем да с холодным ветерком – занятие особенно приятное. Но передумал.
Хушбеков на поверку оказался нормальным мужиком. Он моментально успокоился. Проявил педагогическую мудрость и понимание молодого организма.
– В следующий раз надо быть воздержанней, – по-отечески пожурил Хушбеков. – Заниматься этим можно и даже нужно, но во внеурочные часы. А сейчас в порядке наказания – три наряда самоподготовки!
Самоподготовка на военной кафедре практиковалась часто. В полном одиночестве на полтора часа студента запирали в классе, выдавали учебную литературу и насильно принуждали к самостоятельным занятиям. Такая самоподготовка напоминала процедуру, в которой обвинил меня Ядыков.
Хушбеков вызвал в кабинет Зверко. Велел снабдить меня уставом гарнизонной службы и препроводить в учебный класс.
– Глаз не спускать, одного не оставлять! – приказал Хушбеков и что-то зашептал Зверко на ухо.
Майор с опаской покосился на мою ширинку.
– Надо же!.. В строю... И дождя не испугался...
– Если что, зови Мацу, – сказал Хушбеков. – Только проследи, чтобы капитан не перестарался. А то оставит парня без наследства…
Мне сделалось не по себе. Настолько, что заболел живот. Я попросил Зверко:
– Разрешите отлучиться в туалет.
– Снова за свое?! – заорал Зверко и вновь покосился на мою ширинку. – Ишь, какой ты ненасытный!
От греха подальше Зверко позвал Мацу.
Прибежал Маца. Выслушав коллегу, заливчато заржал:
– Знаем мы эти туалеты! Сами проходили.
Не кафедра, а скопище военных онанистов, подумал я.
– Станешь снова аморальничать, – предупредил Маца, – помидорчики пообрываю. И редиску выдерну. С вредными привычками, студент, пора кончать.
Минуя туалет, меня повели в класс самоподготовки. Зверко шел впереди, Маца – за мной.
В классе усадили на самом обозримом месте, у доски. Чтобы виден был со всех сторон. Выдали устав.
– Читай, студент. Вслух и с выражением, – сказал Зверко.
Делать было нечего. Я раскрыл устав. Тяжело вздохнул. Сгорбился, руки уперев в колени. И вдруг услышал:
– Руки!
Это кричал капитан Маца.
– Руки вытащить из-под стола! Обе!
Мне хотелось плакать, хохотать и материться.
Так закончился мой первый университетский день. Впереди их было много. Очень много. Но я особенно запомнил те из них, в которых фигурировал Ядыков.
Как любой матерый фронтовик, Ядыков до отказа был набит военными историями. Точно вещмешок бывалого солдата.
Но фронтовые байки полковника Ядыкова были уникальны тем, что каждая из них непременно пропускалась через призму медицины. Любой его военный эпизод являлся биографией того или иного шрама, рубца, царапины, увечья, контузии, ранения, полученных на фронте.
Мы были в курсе всех его наград: 6 орденов, 11 медалей, 5 нагрудных знаков, 17 благодарностей начальства – письменных и устных, 2 пары часов – наручные от маршала Еременко, карманные – от генерала армии Петрова
Но гораздо компетентнее мы разбирались в травме его левого голеностопного сустава, в дистрофии правой почки, в камнях мочевого пузыря, в венозном расширении сосудов, в прогрессирующей глухоте (результат контузии, полученной под Веной), в пониженных эритроцитах в крови, в смещении межпозвоночных дисков, в хроническом бронхите, в деформации четвертого правого ребра...
Мы изучили все 9 хирургических вмешательств в организм полковника: трепанация височной части черепа, ампутация фаланги пальцев на руке и половины пальца на ноге, удаление 12-перстной кишки, 34 забора крови (Ядыков подсчитал, что в общей сложности он отдал Родине 28 литров крови).
Мы знали об анамнезе полковника буквально все. Его амбулаторная карта состояла из двенадцати томов. Плюс четыре вкладки с результатами анализов мочи и крови и рентгеновскими снимками.
В организации учебного процесса полковник активно использовал наглядные пособия: диаграммы, схемы, графики, таблицы. Но охотнее и чаще демонстрировал собственные рентгеновские снимки военных лет. Осколок минометного снаряда, извлеченный из правого бедра. Разрывную пулю, которая, к счастью, так и не разорвалась в области левого предплечья. (Кстати, любопытно роковое совпадение: ранение левого предплечья он получил на левом берегу Днепра, а увечье правого бедра случилось на правом берегу Десны).
С особым трепетом мы относились к экспонату, извлеченному из паховой области полковника во время третьей, самой серьезной операции. Нет, не боевой, а хирургической. Операцию сделал сам Бурденко. Лично. В полевых условиях, под Минском. Это был кусок легированной стали, прокатанной на заводах Круппа. Сталь самой высочайшей пробы. А немцы знали толк в металлургии...
Все эти уникальные вещдоки, опаленные войной и смоченные кровью, вызывали в нас чувство гордости за нашего наставника.
В шутку кто-то предложил открыть на кафедре музей и назвать его «Военно-анатомический театр полковника Ядыкова».
Неожиданно для нас Ядыков эту дикую идею поддержал. И вовсе не для возвеличивания собственной персоны, а во славу исторической Победы.
– Нет, весь я не умру! – вслед за Пушкиным восторженно восклицал полковник. И этим, кстати, снискал у нас, филологов, особую симпатию. Правда, дальше этой строчки Ядыков не пошел и закончил пошлой отсебятиной:
– Пусть осколки моего израненного тела останутся потомкам!
Так из неосторожно брошенной бредовой искры по поводу музея возгорелось нешуточное пламя. Воспаленный мозг полковника выбрасывал все новые идеи. Одна безумнее другой.
Задуманный музей стремительно пополнялся единицами хранения. Ядыков щедро открывал всё новые сокровенные запасники.
Запасники обнаруживались в самых неожиданных местах. Помимо ящика стола, жестяной коробки из-под монпансье, дальнего угла комода, заветной фляжки, с которой Ядыков прошагал дорогами войны, командирской кожемитовой планшетки, подкладки фронтового кителя - самый заветный запасник располагался у Ядыкова в спине. Под лопаткой. За все пятнадцать послевоенных лет этот запасник полковник ни разу не вскрывал. Экспонат хранился как у Христа за пазухой. Никто не выкрадет, не затеряется при частых переездах с квартиры на квартиру.
Подлопаточный кусок свинца Ядыков почти не ощущал. Привык к нему, сроднился. Вспоминал о нем в парилке, когда тот превращался в раскаленный уголек. Свинец обжигал не только тело, но и память. Еще бы! Ведь он получил этот осколок в самом конце войны. «Последний сувенир войны» – так любовно называл его Ядыков.
Имелась у Ядыкова еще одна реликвия. Она хранилась глубоко под кожей ладони правой руки. Это был ощепок древка полкового знамени. Ядыков подхватил его из рук убитого солдата в бою под Харьковом. Старая заноза так и осталась темным фиолетовым пятном на жесткой полковничьей ладони.
Однажды на какой-то лекции в окружном доме офицеров Ядыков услышал фразу: «Пепел Клааса стучит в моем сердце». Кто такой Клаас, Ядыков так и не узнал. Но образ сердца с колотящимся в нем пеплом ему понравился. Афоризм взял на вооружение, но по-своему переиначил. Отныне, выступая в воинских частях или на офицерских сборах, он неизменно демонстрировал ладонь и при этом громко декламировал: «Пепел боевого знамени стучит в моей ладони!». В политуправлении ТуркВО его одернули: «Боевое знамя вечно и никогда не превратится в пепел!». Отныне на презентациях ладони полковник декламировал: «Частица боевого знамени стучит в моей ладони!».
Ладонь с боевой насечкой имела потрясающий успех. О ней узнали во всех частях ТуркВО. На ее патриотическом примере воспитывались молодые воины
Старшина-сверхсрочник Федор Болдырев написал поэму, которую напечатала «Красная звезда».
В далеком Благовещенске на стихи откликнулся композитор – самоучка майор интендантской службы Михаил Хвостун. На 3-м всеармейском смотре художественной самодеятельности сюита «Легендарная ладонь солдата» впервые прозвучала в исполнении ансамбля Краснознаменного Балтфлота и получила почетное второе место.
По такому случаю Ядыков согласился вскрыть тайник, а сокровенную реликвию-ощепок передать на вечное хранение музею.
Во имя великих целей полковник был готов к полному разминированию собственного тела. А сам «Военно-анатомический театр», к нашей всеобщей гордости, приобретал статус единственного в мире.
Что говорить, перспективы были грандиозные и захватывали дух.
Наше воспаленное сознание уносило нас все дальше в сюрреалистические эмпиреи. Нам было уже тесно в рамках собственной военной кафедры. Да и всего ТуркВО. Мы грезили выйти на международную арену. Завязать контакты с военными музеями стран народной демократии. А там, чем черт не шутит, выйти на антифашистов Западной Германии! Хотя бы на шахтеров Рура. Мы не сомневались, что рабочий класс враждебной нам страны нас обязательно поддержит и откликнется.
Нам грезились обменные передвижные экспозиции. Мы им – боевые реликвии полковника Ядыкова, они, в ответ, – листовки антифашистского подполья. А может быть, мечталось нам, даже что-нибудь из гардероба самого Эрнста Тельмана. Знаменитая кепка вождя немецких коммунистов или, на худой конец, хотя бы авторучка или носовой платок.
Музей захватил нас целиком и полностью. Забросив учебу, мы занимались только тем, что спорили до хрипоты о концептуальных принципах музея, его методологии и практике.
Мы вынашивали планы создать при нашей университетской поликлинике специальный научно-медицинский центр. Ну, пусть не центр, а хотя бы небольшую группу врачей-энтузиастов, патологоанатомов, антропологов, которые смогли бы пядь за пядью скрупулезно изучить все участки нафаршированного ядыковского тела. Мы не сомневались, что оно таит в себе еще немало белых пятен и таинственных загадок. Человеческая память, тем более Ядыкова, далеко не безупречна. Ведь речь идет о фронтовике с серьезной головной контузией.
Кто знает, сколько безымянных фронтовых зарубок обнаружат следопыты-медики на теле старого солдата?.. Мы свято верили, что впереди у нас еще множество неопознанных предметов и самых удивительных открытий.
Ядыков, вовлеченный в круговорот событий, захваченный масштабами начатого дела, стремительно помолодел. А может быть, впал в детство. Во всяком случае, на его щеках выступил румянец. В походке появилась легкость. Но главное, что не на шутку настораживало нас, – к месту и не к месту его заливчатый ребячий смех.
Как-то, освещая тему отступления под Вязьмой, он вдруг неожиданно расхохотался. Чем вызвал в нас нешуточную панику. Оказалось, он вспомнил, как под проливным дождем, на осклизлой почве, он растянулся и здорово ударил копчик. Двое суток, как героя, однополчане перетаскивали молодого лейтенанта на плащ-палатке. Корреспондент фронтовой газеты под снимком сделал подпись: «Успешное наступление наших войск под Вязьмой. Раненого командира бойцы выносят с поля боя». Газета попала в руки политрука Комольцева. Тот сходу представил Ядыкова к награде. Слава Богу, вовремя разобрались.
Как-то на уроке по стрелковому оружию мы изучали пистолет Макарова. Отрабатывали сборку и разборку. Ядыков так увлекся пистолетом, что не выпускал его из рук до самого конца урока. Точно ребенок, получивший новую игрушку.
С развитием музейной эпопеи в поведении полковника появлялись все новые тревожные симптомы. Дело приобретало суровый оборот. Мы поняли, что в своем идиотизме зашли слишком далеко.
И тут разразился грандиознейший скандал. Нас, зачинщиков всей этой музейной ахинеи, потащили к полковнику Хушбекову.
Помню, как глаза Хушбекова налились кровью, а смуглое узбекское лицо сделалось стерильно белым.
Одного из нас он выставил за дверь:
– Постой на карауле. Будут мимо проходить, дай знать. А то, когда я нервничаю, я громко матерюсь.
Как только дверь закрылась, Хушбеков разразился таким отборным русским матом, какого мне не доводилось слышать никогда. Ни в поздней юности, ни в раннем детстве. Причем мат Хушбекова имел одну неповторимую особенность – налет восточного акцента.
И вдруг Хушбеков замолчал. Его узкие узбекские глаза до предела сузились. Он в упор уставился на меня.
– Снова ты?!
Подбежал к двери, громко крикнул в коридор:
– Немедленно Зверко ко мне!
Прибежал Зверко. Узнав меня, с готовностью спросил Хушбекова:
– Мацу позвать?
– Зови!
Через минуту в кабинете был Маца. Расплылся в издевательской улыбке:
– Снова сексуальный рецидив?
– Хуже! – сказал Хушбеков.
Я застыл по стойке «смирно». Локоны волос до плеч, модные зауженные брюки, штиблеты на платформе, яркая цветастая рубашка и узкий, как селедка, галстук с финиковой пальмой. Я застыл по стойке «смирно» и понимал, как был нелеп в подобной позе.
– В каком виде вы являетесь на военные занятия? – закричал Хушбеков. – Стиляга! Чучело! Тарзан!
– Педераст филогический, – поддержал Маца. – Все они такие.
Филологов на военной кафедре традиционно презирали.
– Обрить наголо и переодеть в солдатское! – приказал Хушбеков. – Здесь не танцплощадка, а кафедра военной подготовки!
Инициатива полковника Хушбекова Маце понравилась. Особенно с бритьем.
– И голову обрить? – уточнил майор.
Хушбеков не понял сексуальной изощренности Мацы.
Я смотрел в глаза майору и лихорадочно соображал, как и где я прикончу этого подонка. Не сейчас, конечно. А когда-нибудь потом. Когда закончу университет. Специально призовусь на воинскую службу. Стану лейтенантом. И получу табельный пистолет «ТТ». Убью не где-нибудь, а непременно в классе самоподготовки. Предварительно заставив прочитать Мацу – вслух и с выражением – строевой устав Советских вооруженных сил. А на дверях выставлю Зверко. На всякий случай. Чтобы никто не помешал.
В ближайшей парикмахерской нас наголо обрили и наодеколонили.
А в следующий вторник на военной кафедре нас ждал сюрприз. Явившись на занятия, мы обнаружили сваленное в кучу хламье.
Во исполнение приказа полковника Хушбекова из соседней воинской части срочно привезли б/у: списанные гимнастерки, шинели с отпоротыми погонами, солдатскую разбитую кирзу, серые вонючие ушанки.
Теперь каждый вторник, прибывая на военные занятия, мы должны были переодеться и переобуться во все солдатское. Этим самым, по мнению начальства, повышалась дисциплина и укреплялся армейский дух.
Дух от тряпья действительно исходил густой. Сколько пота и запахов солдатских тел хранилось в этих одежках и обувках!
Мы с особой осторожностью приблизились к навозной куче.
Я брезгливо отшвырнул стоптанный сапог. Тут же, как из-под земли, возник Зверко.
– Ты побросайся амуницией! Давно на самоподготовке не был?
Я напялил на себя шинель. Полы шинелишки едва доставали до колен. Эдакий солдатский пеньюар из шинельного сукна. Я сделал книксен. Мужики заржали.
Подошел Маца:
– Коротка шинелька-то! Помидорчики застудишь!
Когда мы кое-как оделись и обулись, нам стало не до смеха. Картина получилась жуткая. Подобный маскарад может присниться только после черной пьянки.
С чужого плеча шинель, с чужой ноги сапог, с чужой башки ушанка. Вместо портянок наматывали на ноги старые газеты. Потихаря в красном уголке распотрошили всю подшивку окружной газеты «Фрунзевец».
Наши командиры сохраняли каменные лица.
Пришел Хушбеков. Полюбовался. Сплюнул Матюгнулся на узбекском языке. Развернулся и ушел.
– Этим оборванцам только генеральских лампасов не хватает... – сказал Зверко.
– Педерастики филфакостные – откликнулся Маца.
Появился Ядыков. Поначалу отшатнулся. Затем внутренне собрался. Прошелся вдоль шеренги. Проверил амуницию.
Возле меня остановился. На отвисшую подметку сапога никак не отреагировал. Ограничился мелким замечанием:
– На шинели пуговку пришей.
Потом о чем-то долго совещался с Мацой и Зверко. Наконец скомандовал:
– Товарищи студенты! Сейчас мы отправляемся на стрельбы. Требую – соблюдать в пути дисциплину и воинский порядок. Не забывайте – впервые в жизни вы надели форму советских вооруженных сил! Будьте достойны этой формы. Она досталась вам в наследство от ваших старших братьев из воинских частей и подразделений.
Нас погрузили в открытый грузовик.
– Может быть, прикрыть их тентом? – спросил Зверко. – Как бы в дороге людей не распугали.
– Прикрой, – сказал Ядыков. – От греха подальше.
Нас пересчитали. Вместе с офицерами нас оказалось двадцать восемь человек.
– Символическая цифра! – с пафосом произнес Ядыков. – В сорок первом у разъезда Дубосеково двадцать восемь панфиловцев-героев стояли насмерть на ближних рубежах Москвы! После боя их осталось только трое.
Нас, после стрельб в живых могло остаться двадцать семь. По трагической иронии судьбы наши стрельбы проходили тоже у разъезда. Правда, разъезд назывался не Дубосеково, а Сергели и находился на ближних подступах к Ташкенту.
Смертью храбрых на учебных стрельбах мог пасть майор Маца. Виновником трагедии оказался я. Случилось это так.
По приказанию Ядыкова я залег на берегу арыка. Учебную стрельбу должен был вести по старому засохшему карагачу, в пятидесяти метрах от моей позиции. Я растранжирил всю обойму, но в дерево никак не мог попасть. Свою мазню объяснил принципами гуманизма: я не мог стрелять по дереву, хотя оно и было мертвым.
Измученный Ядыков приказал Маце заняться мною лично.
Антисемит Маца только этого и ждал. Он давно испытывал ко мне патологическую злобу. Я отвечал майору тем же.
– Ну что, дохлятик ? – ласково сказал Маца. – Долго будешь мазать?
Я лежал на животе, лицом уткнувшись в жухлую, осклизлую траву.
– Гусеница мокрая, – Маца брезгливо развернул меня ногой на левый бок. – Расстегни шинель!
Я послушно расстегнул.
– Раздвинь пошире полы!
Я раздвинул.
Маца посмотрел на мою застегнутую ширинку. Ухмыльнулся.
– Надо же! Не балуешь, держишься. Молодец. А я гляжу, ты скорчился. Думаю, ну все, снова рецидив. Потерпи до вечера. В Ташкент вернемся, так и быть, отведу тебя на самоподготовку.
Я не проронил ни слова. Майора это разозлило. Словно дождевого червя, он поддел меня ногой:
– Задрай шинель!
Я послушно застегнулся.
Рядом с моим лицом торчал хромовый сапог, начищенный до глянцевого блеска.
И вдруг глянцевый носок хромового сапога осторожно прикоснулся к моей щеке и медленно ее погладил. Словно утюжком. Сначала вверх – к виску, потом вниз – к подбородку. Я вздрогнул.
– Какой же ты колючий – произнес Маца. – А по уставу военнослужащий обязан бриться ежедневно. Даже офицер запаса. Щекотки не боишься?
Я ощутил влажность кожи и острый запах ваксы.
Я убью эту ногу в начищенном хромовом сапоге, поклялся я.
– В следующий раз проверю лично, – сказал майор. – Попробуй только не побриться! А теперь я научу тебя стрелять.
Маца направился к карагачу.
– Чтобы попасть в эту точку, мушку возьми чуть ниже! – прокричал Маца. – Спусковой крючок отпускай медленно и плавно. Тебе понятно?
– Понятно, – ответил я.
– Так и стреляй! – прокричал Маца и стал отходить от дерева.
Я прицелился. Но не в ствол карагача, а в сапог Мацы.
Пока Маца стоял у дерева, я взял прицел Мысленно представил, в каком бы месте продырявить этот ненавистный хромовый сапог.
Стрелять я не хотел. Повторяю, я только взял прицел. Но палец сам лег на спусковой крючок и плавно сдвинул его с места...
Раздался выстрел.
Маца дернулся, повалился на траву, обеими руками схватился за ногу
Все бросились к майору. Первым бежал Ядыков.
Кто-то громко завопил:
– Майора пристрелили!
Вопили с радостью. Но, увы. Радость оказалась преждевременной.
Маца, живой и невредимый, сидел на пне. Правда, лицо его действительно было как у мертвеца, но руки двигались. Вернее, тряслись, как у эпилептика.
– Ну, слава Богу, цел... – выдохнул Ядыков.
– Еще не знаю, надо поглядеть...
Маца стащил с ноги сапог и стал внимательно его разглядывать.
– Ну где же цел?! На, полюбуйся! – и протянул Ядыкову сапог.
На голенище сапога зияла свежая глубокая отметина.
– Четыре дня как со склада получил! – чуть ли не рыдал Маца. – Где этот придурок?!
Я спрятался за злополучный карагач. Меня трясло. То ли от страха, то ли от отчаянья, что все-таки не пристрелил Мацу.
Дело было громкое. Маца старался придать ему политический оттенок: межнациональная вражда.
Меня таскали в штаб ТуркВО. Возили к разъезду Сергели. Делали замеры. Искали гильзу от патрона.
Хушбеков грозился разжаловать меня в солдаты и отправить служить на Крайний Север. Я сделался героем. Мне светила мученическая участь кобзаря Шевченко. Но великому Тарасу было легче: его сослали на полуостров Мангышлак. Хоть и пески, а все же юг. Мне грозили Севером.
Как ни странно, спас меня Ядыков. Он настоял на версии – «неосторожное обращение с оружием, повлекшее порчу сапога». В результате я отделался испугом: строгий выговор по комсомольской линии, одиннадцать занятий самоподготовки и тридцать семь рублей сорок три копейки за оба сапога Мацы (хотя испорчен был всего один сапог).
Стрельбы у разъезда Сергели в тот злополучный день пришлось свернуть. Ядыков дал команду возвращаться в город.
Маца, как пострадавший, залез в кабину и всю дорогу держался за порванный сапог, как за раненую ногу. Да еще стонал. Так, что было слышно в кузове.
Ядыков и Зверко сидели в кузове. Зверко, проявляя бдительность, цепко ухватил меня за хляст шинели и не отпускал до самого Ташкента. Чтобы не сбежал. Но куда я мог сбежать?! В порванной шинели, не прикрывающей колен, с оторванной подошвой сапога, привязанной бечевкой, в треухе, выдаваемом за солдатскую ушанку... Да меня схватили бы на первом перекрестке.
День, не задавшийся с самого начала, уготовил нам очередное испытание. На въезде в город сломался грузовик – лопнула рессора. Грузовик швырнуло на обочину. Мы, как горох, посылались на мостовую. К счастью, серьезно никто не пострадал. Хотя увечья были.
К экзотике солдатского тряпья прибавились ссадины и кровоподтеки.
По злому року сильнее всех пострадал Маца. В кровь разбил лицо, поранил руку. А главное, ударил ногу. Ту самую, которую судьба уберегла на разъезде Сергели.
Единственный, кто не пострадал, был Ядыков. Сей феномен он объяснил тем, что все положенные ему ранения он получил на фронте.
– Без паники! – объявил Ядыков. – Случается и хуже. Мы сохранили списочный состав, и это главное. А сейчас привести себя в порядок. Сохранять спокойствие и выдержку. Жители Ташкента должны увидеть в нас мобильную боевую единицу. Добираться будем пешим строем.
Наша «мобильная боевая единица» растянулась почти на квартал и представляла ужасающее зрелище: двадцать восемь ополченцев с боями вырвались из окружения и теперь пробиваются к своим.
«Свои» располагались в самом центре города, рядом со сквером Революции. Университет занимал тогда два корпуса – между улицами Карла Маркса и Ленинградской.
Впереди колонны шел Ядыков. Он шагал уверенной пружинистой походкой Полы шинели развевались на ветру.
Замыкал колонну майор Зверко. (Мацу как серьезно пострадавшего, морально и физически, эвакуировали на такси по месту жительства).
Ядыков поминутно оборачивался:
– Не отставать, гвардейцы! Выше голову!
Прохожие от нас шарахались. Маленькая девочка, увидев нас, заплакала. Алкаши возле пивной палатки так и ахнули, с кружками наперевес.
– Братки, вы с какой помойки будете? – загоготали алкаши.
– Всем тихо! Задраить рты! – скомандовал здоровый, под два метра, амбал. В бушлате, ватных штанах и тапочках на босу ногу. Из-под бушлата была видна несвежая тельняшка.
– Это свои, – сказал мужик. – Пятнашек на работу гонят.
Мужик в бушлате подбежал ко мне и протянул пивную кружку. Рука с фиолетовой наколкой слегка дрожала. На наколку опадали хлопья пены. Но я успел прочесть: «Запомни, Томка. Черноморцы-моряки не тонут!».
– Глотни, пехота....
Я глотнул. Утерся рукавом шинели. От шинели перло гнилой таранкой и мочой.
Черноморец пристроился к колонне. Мы шагали рядом. Я – с подвязанной к сапогу подошвой, он – в тапочках на босу ногу.
– Коляну Кочерыге передай привет. Скажи – от Толи-моряка.
– А он с какого факультета? – спросил я Толика.
И тут же пожалел. Мужик поделился, может быть, последней кружкой пива, а я изгаляюсь перед ним.
– Слышь, матрос, отлипни от колонны! – закричал Зверко.
– Вертухай поганый! – огрызнулся Толик. – Что-то раньше я его не примечал.
– Майор Зверко, – пояснил я Толику.
– Сразу видно, что Зверко. Ну, до встречи, сухопутец. Оттянешь срок, швартуйся к нам. Мы тут завсегда на рейде.
Мы по-братски распрощались. Толик ловко перепрыгнул через лужу и засеменил к пивной палатке.
На улице Кирова, возле гастронома, подбежала женщина-узбечка и украдкой сунула лепешку.
На улице Хорезмской два парня угостили сигаретой.
Кто-то на ходу бросил яблоко.
...Через полтора часа мы, наконец, добрели до университета. Сбросили с себя ненавистное армейское тряпье. Переоделись.
Домой я возвращался по тем же улицам. Но, увы, никто ко мне уже не подбегал. Не протягивал пивную кружку. Не совал лепешку. Не предлагал сигарету.
Прав был Ядыков – в военной форме мы становимся другими. Нас замечают, нам стараются помочь, нас уважают. Потому как мы – защитники отечества. Народные заступники. Герои.
А снял шинель, сбросил сапоги – и кто ты? Да никто. Филолог.
После стрельб Ядыкова не стало. Нет, не пугайтесь. Полковника не стало на военной кафедре. Сразу после зимней сессии он таинственно исчез.
Мы заволновались. Пытались выяснить причины. Но на все наши вопросы ответов не было.
Исчезновение Ядыкова было окутано военной тайной.
Неопределенность, как известно, порождает слухи. Причем один слух был нелепее другого. Кто-то утверждал, что Ядыкова забросили в одно из европейских государств, входящих в НАТО. Кто-то называл СЕАТО.
Упоминалась даже одна из стран Ближнего Востока. Какая именно страна, не уточнялось. В целях строжайшей конспирации. Но, конечно, не Израиль. Речь могла идти о государстве с демократическим режимом. А Израиль, как известно, был прислужником американского империализма и сионистским логовом.
Циркулировали слухи, что Ядыкова перевели в штаб ТуркВО. Начальником отдела высших учебных заведений. Кто-то поговаривал о министерстве обороны, об Управлении стратегических исследований.
Но, повторяю, это были непроверенные слухи.
Офицеры кафедры таинственно молчали и от прямых ответов упорно уклонялись.
Когда домыслы достигли фантастических размеров, в ситуацию вмешался замполит кафедры подполковник Волосатов. С целью пресечения ненужных разговоров замполит сказал, что у Ядыкова – служебная командировка научного характера. И что в ближайшем будущем он снова появится на кафедре.
Ядыков и наука, согласитесь, – это круто. Волосатову не верили. Ядыков и наука – то же самое, что вода и камень, стихи и проза, лед и пламень.
– Судя по всему, Ядыков все-таки в Израиле, – сделал вывод медалист Вадик Новопрудский.
Но ни в каком Израиле Ядыков не был. Он был в Ташкенте. И обнаружил его все тот же Вадик Новопрудский, чем искупил свое гнусное сионистское предположение в отношении Ядыкова.
Медалист Вадик Новопрудский нашел полковника Ядыкова в Республиканской публичной библиотеке имени Алишера Навои. В шестом научном зале.
Мы не поверили. Новопрудский поклялся на строевом уставе.
Мы бегали смотреть Ядыкова. Новопрудский оказался прав.
Это был действительно полковник. Но он был неузнаваем.
На Ядыкове был двубортный коверкотовый костюм. Галстук как у Ильича на одном из портретов в кремлевском кабинете – в крупную горошину. Очки в тяжелой роговой оправе.
Ядыков важно восседал за отдельным столиком, заваленным конспектами и книгами.
За соседними столами кропотливо работали седовласые ученые мужи.
Тишину в научном зале нарушали лишь шелест книг и легкое покашливание ученых.
Когда Ядыков уставал, он выходил из-за стола и, разминая ноги, мягко вышагивал по залу. Подходил к окну и с тоской смотрел на небо, обложенное тучами. И наверняка страдал, что вынужден отсиживаться здесь, в тепле и сухости. А за окном вот-вот должны были начаться обильные осадки, сопровождаемые, в соответствии с синоптическим прогнозом, порывистыми шквальными ветрами.
Как только начинался дождь, никакие силы не могли его заставить усидеть в научной тишине. Не надев плаща, с непокрытой головой он выбегал в библиотечный дворик.
Сотрудники библиотеки ему кричали вслед:
– Профессор, возьмите зонт!
Библиотечные сотрудники не знали, что зонты Ядыков ненавидел. Что страсть к тяжелым метеоусловиям была его болезнью. Что только в бурю полковник находил покой.
Пронесся слух, что Ядыков готовит научный перевод воинских уставов на языки народов СССР. На узбекский – в соавторстве с Айбеком (автор романа «Священная кровь»), на каракалпакский – с Нурпеисовым (автор народной эпопеи «Кровь и пот»), на украинский – со Стельмахом (автор трилогии «Кровь людская – не водица»). Говорили, что пришла заявка из Литвы. Что соавторства с Ядыковым добивается сам Эдуардас Межелайтис, лауреат Ленинской премии, герой соцтруда, депутат Верховного Совета. Что окончательный ответ зависит только от решения Ядыкова. Захочет ли полковник взять в соавторы поэта, не имеющего опыта в военной прозе? Окончательного ответа он пока не дал, знакомится с творчеством поэта. Вопрос будет решаться на уровне ГлавПУРа и литовского ЦК.
Наконец, в середине марта, Ядыков объявился. Так же внезапно, как и исчез. Он снова был в военной форме, но с солидным фибровым портфелем и все в тех же роговых очках, которые мы видели на нем в библиотеке. Только оправа, как нам показалось, стала еще массивней.
На кафедру Ядыков вернулся с новым лекционным курсом: «Партийное строительство в сухопутных частях Вооруженных Сил Советского Союза».
За глаза мы стали называть Ядыкова профессором. Он не возражал и даже был польщен.
И вообще, разработав новый курс, Ядыков заметно изменился. Роль профессора ему понравилась. Он сделался, как и все ученые, слегка рассеянным. Надолго уходил в себя. Что-то приборматывал. Мог невпопад ответить. Оборвать себя на полуслове. Задуматься. То есть, опираясь на свои скромные интеллектуальные возможности, постоянно демонстрировал активную работу мозга.
На его лекции начали сбегаться студенты из параллельных групп. Еще бы, ядыковские перлы были уникальны.
Обложившись конспектами и водрузив на нос очки, Ядыков диктовал:
– Великая Октябрьская Социалистическая Революция, которая свершилась в октябре 1917 года...
Тут он делал паузу и спрашивал:
– Успеваете записывать?
Мы с трудом, но успевали. Отставал один Шапиро. Смущаясь, он каждый раз настойчиво просил Ядыкова:
– Если можно, повторите фразу.
И полковник терпеливо повторял. Он давно уже заметил трудолюбие нерусского студента. Поощрял его старательность. Отмечал серьезное внимание, которое Шапиро уделял новому партийному предмету.
– Записывайте! – настоятельно требовал Ядыков. – Обязательно записывайте. Этого нигде вы не найдете!
Новый лекционный курс, с блеском разработанный и прочитанный Ядыковым, сыграл в его преподавательской судьбе исключительную роль. Его не только сделали заместителем начальника военной кафедры по научно-методической работе, но и назначили руководить военным летним лагерем.
За полгода до государственных экзаменов мы уезжали в лагеря. Закрепить на практике навыки армейской службы и принять присягу.
В лагерь отправлялись выпускные курсы всех двенадцати факультетов университета.
Кто мог тогда предположить, как трагически закончатся для полковника Ядыкова эти летние лагеря?..
Лагерь располагался под Ташкентом, в предгорьях Чимгана. Место было дивное. Чистый горный воздух. Живописная природа Чаткальского ущелья. Побудки на рассвете. Щебет птиц. Легкий матерок сержантов по утрам. Зарядка. Кроссы. Стрельбы. Политзанятия. Коллективные читки журнала «Молодой боец». Пение солдатских песен на привале. Задушевные беседы с офицерами по вечерам: о смысле жизни, о любви к Отчизне, о необходимости оттачивать боевое мастерство.
Мы окрепли. И физически и нравственно.
Кормили нас простой, но сытной калорийной пищей. Наши молодые крепкие желудки работали исправно В результате бесперебойная работа кишечно-желудочного тракта сыграла с нами злую шутку.
Дело в том, что в планировке территории начальство допустило один существенный просчет. Полевой сортир оказался на отшибе от палаточного лагеря.
По ночам, если вдруг прихватит, бежать за тридевять земель не очень-то хотелось. Обычно, отбежишь на несколько шагов и... Что было потом под покровом ночи, наблюдали только звезды и караульные посты. Но в карауле дежурили свои же и к нарушениям санитарного режима относились с пониманием.
Через некоторое время вокруг палаточного городка раскинулись обширные минные поля.
Ядыков, как начальник лагеря, был в бешенстве. Устраивал засады. Разработал графики ночных дежурств. Проводил облавы, рейды. Но все безрезультатно. С вечера провели авральные зачистки, а наутро снова не пройти...
После мучительных раздумий Ядыков решился на самый крайний шаг. На сутки объявил по лагерю сухую голодовку. Закрыл столовую, опечатал продуктовый склад.
Но не помогли и эти меры. Более того, в качестве протеста студенты ответили таким обильным каловыделением, что Ядыков сдался и открыл столовую.
– Загадочна солдатская душа... – растерянно повторял Ядыков.
– Желудок, – уточнял Зверко.
Но когда на минном поле появились образцы изобразительного творчества, вот тут Ядыков беспомощно развел руками.
Среди студентов объявились мастера узоров. Мастера незаурядного таланта и высокого эстетического уровня. Сначала кто-то робко выложил ромашку. Потом еще одну. Какой-то особенно продвинутый изобразил аленький цветок. Наконец, одним прекрасным утром мы увидели букет.
Самодеятельное творчество мастеров нерукотворного искусства набирало силу и размах. Робкие попытки умельцев-одиночек подхватили массы. Судя по масштабам художественного бедствия, в соревновательный процесс включились отделения, взводы и роты.
От рисунка перешли к орнаментам, затем – к многофигурным композициям. Фантазия студентов бурно развивалась.
И наконец, в один прекрасный день, вернее – ночь, на отхожем месте появилось СЛОВО. Пионер текстового творчества для начала ограничился привычным сочетанием трех букв.
Но затем, как модно нынче выражаться, процесс пошел. Культура письменного творчества стремительно росла. На смену односложным пришли многосложные слова. Начали использоваться суффиксы. А в одном из слов был обнаружен даже аффикс.
Подозрения, естественно, моментально пали на филологов.
За словом, как и положено, последовало дело. Начались дознания, перекрестные допросы. Но все попытки обнаружить авторство ни к чему не привели. Почерковедческий анализ тоже ничего не дал.
Наконец случилось самое невероятное Появилась фраза: «Офицеры – все козлы!». Подозрения в отношении филологов сами собой отпали, так как «козлы» были написаны через букву «А».
Ядыков усмотрел в крамольной фразе политический аспект.
Вот тут-то все и произошло. Было это так.
Задолго до рассвета, в половине пятого утра, лагерь был поднят по тревоге. Все двенадцать факультетов. На поляне в центре лагеря поротно и повзводно нас построили в каре. Что случилось, никто не знал. Даже офицеры.
Легкий ветерок теребил верхушки тополей. Над лагерем повисла тишина.
Офицеры во главе вверенных им подразделений стояли молча. Хмурились.
Все были в сборе. За исключением Ядыкова. Наши взгляды были нацелены на командирскую палатку.
Время шло, а Ядыкова все не было. Вдоль шеренг пополз недовольный ропот.
Наконец полы ядыковской палатки распахнулись, и полковник вышел. Он был необыкновенно бледен, чисто выбрит, суров и сосредоточен.
Парадным шагом направился к каре. Остановился. Оглядел притихший плац.
– Здравствуйте, товарищи студенты!
– Здравия желаем, товарищ гвардии полковник! – было ему в ответ.
– Начну без увертюры, мы не на симфоническом концерте, – голос Ядыкова выдавал особое волнение. – Я не нарушу никакой военной тайны, если скажу, что лагерь наш превратился в сплошной кусок дерьма. Дерьмо в виде кала и мочи – позорное пятно на нашей офицерской чести. Мне горько сознавать, что за четыре года мы научили вас любить Отечество, привили героизм и стойкость, но не научили главному.
Ядыков замолчал. Видимо, искал подходящие слова. Потом досадливо махнул рукой:
– Вы люди высокоинтеллектуальные! Придется выражаться научным языком. Вас не научили главному. А именно – испражняться в общественных местах!
Ядыков снова сделал паузу. Тяжело вздохнул и наконец решился:
– Ну что ж! Перед принятием присяги преподам последний этический урок. Демонстрирую наглядно и доходчиво.
Он обвел нас взглядом.
– Студент Барило, ко мне!
Павел вышел из шеренги и направился к Ядыкову.
Пока Барило шел, полковник передумал.
– Отставить! Студент Шапиро!
– Я! – откликнулся Шапиро и молодцевато зашагал к Ядыкову.
– Саперную лопатку! Живо!
– Слушаюсь!
Шапиро принес лопатку, протянул Ядыкову. Тот смачно сплюнул на ладони.
– Предположим, что полковнику Ядыкову приспичило. Ничего зазорного. Бывает с каждым. Что в подобном случае предпринимает советский офицер?
Каре оцепенело.
– Советский офицер в экстремальной ситуации поступает следующим образом. Сначала роет лунку. Диаметр и глубина отверстия зависят от потребности желудка.
Полковник, проявив завидную сноровку, вырыл ямку. Лопатку передал Шапиро.
– Держи, не урони.
Потом Ядыков приспустил штаны. Присел на корточки над лункой. Прицелился. После чего последовало физиологическое действо.
Все происходило как в кошмарном сне.
Ядыков встал. Натянул штаны. Аккуратно застегнул ширинку.
– Лопатку!
– Слушаюсь!
Шапиро, точно ассистент хирургу, протянул полковнику лопатку.
Ядыков присыпал лунку. Аккуратно притоптал. Гордо вскинув голову, громко произнес:
– Так поступал генералиссимус Суворов. При переходе через Альпы. Так должно поступать и нам, его потомкам!
...Над Чаткальскими горами всходило солнце. Голосисто пели птицы.
В тот же день Ядыкова потребовали в штаб ТуркВО. В лагерь он так и не вернулся. Позже мы узнали, что Ядыков был понижен в звании до подполковника и переведен в запас.
Жизнь без Ядыкова как-то сразу потускнела, лишилась красок, стала пресной. Без него лагерь как будто опустел.
Присягу мы принимали без Ядыкова.
На следующий день после принятия присяги мы покидали лагерь. Перед отъездом я забежал на плац. Посадил на холмике цветок. В память о полковнике Ядыкове.
Мечта бывшего полковника сбылась. Наконец мы стали офицерами запаса. Получили звание «младший лейтенант». Нам выдали погоны – один просвет и малюсенькая звездочка.
Мы были счастливы. Нет, совсем не потому, что стали офицерами запаса. Мы были счастливы, что наконец-то остался позади весь этот бред военной подготовки. Что мы свободны. Что не нужно лицезреть физиономию Зверко. Что меня не поведут в класс самоподготовки. Что, просыпаясь по утрам во вторник, я могу не бриться, и моей щеки больше не коснется хромовый сапог Мацы.
Прошло много лет. Я постарел. И, как мне кажется, стал чуточку мудрее. Во всяком случае, только теперь я понял, что маленькая звездочка не моем погоне тогда появилась вовсе неспроста. Это был знак мистической судьбы. На моем плече зажглась тогда погасшая звездочка Ядыкова...
, и я таки дождался приятных мгновений! Сказать, что я почитатель твоего таланта, дорогой Александр, это ничего не сказать! Я фанатический приверженец твоего творчества, твои произведения идут в ценностном ряду моих пристрастий сразу после священных книг, без подхалимажа и преувеличения. Я рыдал, читая твою повесть, от хохота, слезы смеха смешивались со слезами грусти, меня обуревали чувства, а это, согласись, уже кое-что. Твоя проза живая, как сама жизнь, если не сказать большего, что нынче, кое-где, местами
