Соло для трубы без оркестра...

В Чикаго, на пересечении Грэнд-стрит и Стейт-стрит, раскрывается истинный дух города. Дождь превращает улицы в зеркала — стеклянные отражения искажают неоновые вывески и размывают лица. В воздухе пахнет бензином с металлическим привкусом, мокрым асфальтом и легким дымом. Походка пожилого элегантного мужчины была неторопливой, отягощенной тяжестью прожитых лет, в руках был только потертый кожаный портфель. Зонта не было. Он не спешил. Его лицо было обветренным, морщины проступали, как на забытых нотах, где-то подтертых как ластиком. Под мерцающим светом вывески ресторана "Рок Боттом" он остановился. Его пальцы — скрюченные, покрытые шрамами — расстегнули футляр. Внутри оказалась труба. Медь, потускневшая от времени, все еще хранила воспоминания о былых музыкальных триумфах в популярных джазовых клубах.

Мундштук коснулся его губ — холодный, знакомый, словно шепот из жизни, ускользнувшей из его рук. Первая нота вырвалась на свободу — мягкая, ломкая, наполненная печалью. Она плыла в ночи, касаясь запотевших оконных стекол, растворяясь в переулках, проникая в самую суть города. Мелодия звучала медленно и глухо. Чикаго, казалось, затаил дыхание. Он играл для улиц. Для города. Для нее... Но эта история началась не на "Грэнд энд Стейт". Все началось с приветствия.

Теплый осенний вечер. В воздухе чувствовалась последняя сладость лета перед неизбежным наступлением осени. Там стояла она — Белла! Под уличным фонарем, ее силуэт был размыт туманом . На первый взгляд в ней не было ничего необычного — простое платье, развевающиеся на ветру волосы, — но ее присутствие приглушало шум города. Она обернулась. “Привет”. Одно единственное слово. И все же мир перевернулся. Воздух сгустился. Город замер, как будто ему нужно было осознать ее появление. Позже он поймет, что это была первая нота их песни.

Они вместе гуляли по городу. Он играл, она напевала. Ее голос, мягкий и непритязательный, источал аромат сирени после летнего дождя. Они танцевали под уличными фонарями без музыки — тела покачивались в ритме, который слышали только они. По утрам они пили кофе и разгадывали кроссворды, а вечера проводили на берегу озера, наблюдая, как городские огни разбиваются вдребезги на водной глади. Иногда он ловил на себе ее взгляд, полный всего, что они не осмеливались высказать вслух.

В промежутках были тихие моменты, фрагменты жизни, прожитой в мелодии: ее пальцы, водящие по краю кофейной кружки, звуки ее смеха, растворяющиеся в вечернем воздухе, слабый запах табака из футляра для его трубы после ночных выступлений. Тогда он играл для нее — для ее улыбок, ее молчания, ее постоянного присутствия рядом с ним. Но время - жестокий композитор. Прекрасные припевы всегда исчезают. Ее последний день был таким же, как и все остальные. Город изменился, стал другим. Она сидела у окна и напевала его мелодию. Ее улыбка стала мягче, а в глазах появилось смирение, которого он тогда не распознал. Она смотрела на него так, словно запоминала его лицо, запоминала детали для какого—то далекого прощания. И когда она ушла навсегда, город продолжал существовать в своем привычном ритме. Только он выбился из этого ритма.

Чикаго опустел без нее только для него. Он играл, чтобы заполнить тишину, которую она оставила после себя. Каждая нота была вопросом, мольбой, обращенной к равнодушному небу. Он бродил по Уобашу, Лейк—Шору, Белмонту - улицам, на которых эхом отдавались отголоски ее смеха. Каждый уголок шептал о воспоминаниях, в каждом переулке таились призраки.   Город, равнодушный, но не глухой, слушал. Ночи тянулись дольше. Труба казалась тяжелее. Музыка замирала. Он играл медленнее, каждая нота сгибалась под тяжестью разлуки. Мелодия становилась все длиннее, тонкой и хрупкой. Его квартира уменьшалась в размерах. Ее отсутствие ощущалось физически — болью, от которой перехватывало дыхание. Затем Бенни тоже ушел, — его брат по оружию, свидетель смеха и печали военно-морских дней. Больничные стены поглотили голос Бенни; машины равнодушно гудели. Еще одна нота пропала из симфонии. Даже в стерильной белизне больничных палат он слышал отголоски их старых грез: джаз-клубы в Новом Орлеане, смех за бокалом дешевого виски. Все это превратилось в прах.

Итак, он заиграл. Для Беллы и Бенни. Голос трубы — хрупкий, усталый — проникал в самую суть Чикаго, как жалоба, которую никто не признает, но которую невозможно забыть. Каждый уголок города помнил их песню, каждая улица гудела от ее эха. Мальчик пришел без фанфар. Ему было не больше десяти, он тащил слишком большой для него футляр для трубы. Его еврейская мама следовала за ним, держа в руках нотную папку.... В широко раскрытых глазах мальчика отражалась неоновая дымка, маленькие звездочки мерцали в грязной ночи... Когда затихла последняя нота, Трубач опустил инструмент. Город выдохнул. – Для них.., - прошептал трубач, бросая цветы в озеро. Его руки дрожали. Аромат — острый, сладкий — пробился сквозь годы наслоившегося горя. До свидания. Все то, что осталось невысказанным, сжалось в одно мгновение.      

  Город погрузился в тишину. Он играл не только для города, но и для всех, кто исполнял тихие песни. Его труба пела о тоске, о связи, о прощаниях без конца. Когда последняя нота растворилась в ночи, он посмотрел на озеро. Вода слабо светилась, словно баюкая что-то невидимое. Подул ветерок. До него донесся слабый аромат сирени.

Когда трубач ушел, город выдохнул. Загрохотали поезда. Загудели автомобили. Шаги отдавались эхом. Но что-то изменилось. Мелодия осталась — нежная, бесконечная, незабываемая. История, которую шептали без слов. Город помнит. И где-то между звуком и тишиной все еще звучит соло для трубы без оркестра...

                                           Фото Чикаго из интернета     

                                                                 * * *