Болела я очень тяжело, дедушка даже опасался, что они и меня потеряют. Бабушка настаивала, чтобы он позвонил в центральную больницу или в   военный госпиталь и просил прислать дефицитный сульфидин. Дедушка отказывался, говорил, что обойдется, но видно было, что ему просто совесть не позволяла просить для своей внучки, когда в госпиталях из-за нехватки медикаментов солдаты умирали десятками. Айша, бегавшая каждое утро на базар за свежим молоком для меня, утирая слезы, рассказывала всем подряд о том, какой старый доктор совестливый. К концу недели в красном почтовом ящике с надписью «Гриншпун», прибитом к калитке, появились две коробки пенициллиновых бутылочек и какие-то английские таблетки в синей упаковке.

«Из Ирана принесли!» - догадалась бабушка. Дедушка молча достал с полки английский словарь и сел переводить инструкцию.

В апреле сорок четвертого пришло письмо от Гриши. Ранило его, он в госпитале. Рана серьезная, он даже выписку из эпикриза для дедушки прислал. Дедушка читал, потом молча по веранде ходил, а мы с бабушкой все ждали что же он скажет. Потом дедушка объяснил, что Гриша может ногу потерять. И еще добавил, что надо пробовать связаться по телефону с госпиталем и с главврачом говорить. Все повторял: «Надежда есть, а времени нет!» С этим и отбыл на следующий день в Баку. Всю неделю мы только и говорили о Грише, да о том, получится ли у дедушки связаться с госпиталем. По утрам мы вместе с бабушкой выходили из дому и я провожала ее до синагоги. Бабушка шла строгая, в черной кружевной шали, в черных кружевных перчатках, в длинной юбке из-под которой едва виднелись шнурованные полусапожки, а я закрывала глаза, и мне казалось, что я иду с мамой между крытых рядов нашего базара. Мы шли ранним утром, из-за дувалов тянуло дымком, пахло свежими лепешками, а я представляла, что это пахнет пирожками с лотка Бердичевского ассирийца Хагбы.

У дверей синагоги мы прощались. Бабушка обнимала меня и долго смотрела вслед, а я оборачивалась и махала ей рукой, взбираясь по тропинке в гору до самых школьных ворот. Дедушка вернулся в воскресенье вечером. Ему удалось связаться с госпиталем, поговорить с врачом. Обещали все сделать, с ампутацией повременить и обсудить дедушкин вариант лечения. Более того, обещали попытаться перевести его в московский госпиталь. Дедушке даже удалось дозвониться в Москву и поговорить с Гришиной женой. Через месяц пришло письмо от Гриши уже из Москвы. Ногу удалось спасти, но, вероятнее всего, он будет прихрамывать, так что на фронт больше не попадет. Таня, жена, приносила в госпиталь сына – ребенок просто чудо! Как только встанет на костыли, обещали выписать домой, на лечение будет приходить, благо, госпиталь близко. Дальше две строчки были замазаны военной цензурой. Следующим письмом Гриша прислал фотографию. Он сидел на диване, прислонив костыли к кожаному валику. Таня стояла рядом, поддерживая большеглазого кудрявенького мальчишку, обнимавшего Гришу за шею. С фотографии смотрел мой брат, но был он абсолютно седой. «Дорогим бабушке и дедушке от моей семьи с благодарностью» подписал Гриша.

О смерти мамы и папы дедушка написал ему сам...

Весной сорок пятого я заканчивала десятый класс. Дедушка смог договориться в райотделе образования, чтобы мне разрешили перейти из восьмого класса прямо в десятый, написав в мае годовые контрольные за оба класса и сдав экзамены вместе с восьмыми и девятыми. Я была самой младшей в классе. Выпускной класс был небольшим – восемнадцать человек, шесть девочек. Мы все очень хорошо дружили, толпой ходили из школы. Так получилось, что в школе я ни в кого не влюблялась. Может быть из-за войны, а может быть потому, что была самой младшей и все смотрели на меня покровительственно. В классе было три местных девочки – Ева, Наиля и Мириам, и трое эвакуированных – Вера из Москвы, Бэлла из Одессы и я.

Девочки в Ленкорани редко учились дальше седьмого класса. К тому времени как мы закончили десятый, многие уже имели по двое детей. Шла война, мужчин не было, но каждый, кто приезжал в отпуск, обязательно женился. Некоторых девочек родители отдавали второй женой, только чтобы не держать заневестившуюся дома. Несколько девушек сосватали в Иран. Для меня это было странно: как же они согласились уехать в чужую страну? Но приглядевшись к их жизни дома, с большой семьей, с невестками и  кучей детей, которых надо помочь обстирать, накормить, с мальчиками, которые командуют тобой с трехлетнего возраста, я поняла, что девочки сами стремились уйти из дому.

Мириам была дочкой директора школы и семья хотела, чтобы она стала учительницей, заменила отца. Она с детства была просватана в семью заведующего райотделом образования. Будущий свекор поощрял ее успехи в учебе и говорил, что ему по-должности нужна образованная невестка. Жених Мириам был на фронте, в отпуск ни разу не приезжал.

Наиля училась вместе в братом-близнецом Наилем. Отца у них убили под Москвой в первый год войны. Наилю уже нашли невесту. Она была дальней родственницей в богатой семье, родители умерли. Отдавали ее без калыма, но и без приданого, но Наиль был рад, что нашли такой вариант, потому что его семье калым было не осилить еще десять лет. Он собирался жениться сразу после экзаменов, а потом поступать в институт. Жена останется дома помогать матери – четыре брата и две сестры, матери одной трудно. Наиля должна была поехать в институт вместе с братом и учиться под его присмотром. У нее был жених, но его убили. Через полгода ее заочно обручили с другим парнем, но и он погиб. За Наилей пошла дурная слава, что сглазила она женихов, и с тех пор никто к ней не сватался. Наиль рассудил, что в другом городе, где ее не знают, Наиле еще можно попробовать найти мужа.

Родители Евы были врачами в местной больнице. Отца мобилизовали в самом начале войны, мать уже в сорок втором, когда немцы подошли к Кавказу. Оба погибли в начале сорок третьего. Дедушка Евы умер от горя, а бабушка почти не вставала с постели. Ева ухаживала за ней, бегала на большой перемене ее покормить и переодеть. Уехать учиться она, конечно, не могла, но хотела попытаться поступить на заочное отделение фармацевтического техникума. «Хоть краем к медицине прислонюсь!» - нерадостно шутила она.

Вера с мамой и братьями сразу после окончания школы уезжала домой в Москву. Мать ее, за взятку местному начальству, выхлопотала пропуск и ждала только окончания экзаменов. Отца у них убили, но Вера рассказала нам по-секрету, что мама надеется выйти замуж за отцова друга, полковника, а потому так спешит в Москву, чтобы полковника этого до их приезда никто помоложе не увел.

Бэлла домой в Одессу пока не собиралась. Она хотела поступать в университет в Баку. В Одессе, по ее словам, шансов не было. Знаниями она не блистала, а денег на взятку тоже взять было неоткуда. Жили они с сестрой у вдовой тетки, бездетной «библиотекарши». Бэлла собиралась окончить три курса, а потом поехать в Одессу на каникулы и найти себе мужа с «жильем и деньгами». За три года сестра ее закончит школу и все у Бэллы должно было сложиться как задумано. Мать и отец ее оставались в Одессе во время оккупации. Вестей от них не было. Бэлла писала соседям, но никто не отозвался – либо все погибли, либо так плохо, что и писать не хотели. Денег на поездку в Одессу у Бэллы не было, на Баку с трудом набиралось. Она после школы собиралась поработать месяц санитаркой, чтоб уж не совсем с пустыми руками в Баку ехать. Помощи им с сестрой ждать было неоткуда – сироты они были не военные.

Я очень хотела стать врачом. Училась я хорошо, несмотря на болезнь и мой переход через класс, школу я закончила с одной только четверкой по черчению. А вот определиться с институтом не могла. Дедушка с бабушкой не настаивали, но я видела как они надеются, что я останусь с ними и выберу Бакинский институт. Гриша в каждом письме звал меня к себе в Москву, напоминая, что «Нас с тобой только двое и осталось, надо вместе держаться!» Квартира у них с Таней была просторная, от Таниных родителей осталась – четыре комнаты. Гриша еще боялся, что к ним подселят кого-нибудь из вернувшихся с фронта или эвакуации, и станет их квартира коммунальной. Он и бабушку с дедушкой к себе звал. Дедушке уже было трудно работать, ездить в дальние села, возвращаться ночью по горным дорогам. Я понимала, что они с бабушкой ждут только моего решения.

Возвращаясь с последнего экзамена, я заметила напротив нашего дома мужчину в военной форме, сидевшего в тени под чинарой.

«Сима, это ты?» - удивленно позвал меня он. Я перешла через улицу.

«Я Фира, Симина племянница, дочка ее старшего брата. – Сказала я. – Это Симина шляпка, вот Вы и обознались!»

Он, оказывается, знал обо мне, братьях. Представился Равилем Ахметовичем, учителем.

«Позовите мне Симочку, Фира, - просил он, - я хочу с ней поговорить, я сегодня вернулся...»

«А Симы больше нет. – прошептала я. – Она умерла...»

Мы долго сидели с ним под чинарой. Потом из калитки вышла бабушка, позвала меня, и мы попрощались.

В тот вечер бабушка рассказала мне, что Равиль и Сима хотели пожениться, но его родители не разрешали ему, да и бабушка с дедушкой были не в восторге. Сима хотела сойтись с Равилем гражданским браком, но бабушка ее уговорила подождать. Весной Симе стало хуже.

«А потом началась война, - рассказывала бабушка, - и Равиля перед отъездом на фронт родители женили. Жена его родила мальчика, родители были счастливы, обласкали невестку. А теперь вот и Равиль вернулся. А я своим советом Симино счастье разрушила. Может быть и она бы родила, мальчик бы с нами остался...» Бабушка плакала, дедушка утешал ее, Айша бегала из кухни на веранду, носила чай, лепешки, бутылочку с каплями. В тот сумасшедший вечер, наверное, я и стала думать о возвращении в Бердичев. Если Пиня жив, то он вернется домой, и дом стоит пустой, и друзья у меня в Бердичеве. Ленкорань мне родной не стала, слишком все здесь было другое, не похожее на наши Бердичевские сады.

Экзамены закончились. Прошел выпускной.

Мы всем классом проводили Веру в Москву. Многие наши ребята должны были летом жениться – их сестры приходили звать меня на свадьбу.

Уже уехала баржей  Бэлла.

На свадьбе Наиля мы сидели рядом с Мириам и смотрели через кисейный занавес как жених с невестой пили из одной пиалы. Скоро должен был вернуться и ее жених и она все рассказывала, какой материал ей привезли на свадебное платье. Жених ее и правда вскоре приехал. И привез с собой жену с фронта. Родители Мириам ходили договариваться, чтобы парень взял ее второй женой, но бывший жених даже слышать не хотел. Над Мириам в городе стали смеяться. Помню, маленький мальчик кричал ей из-за дувала: «У тебя даже брата нет отомстить за твой позор!» К родителям Мириам приехал из горного села дальний родственник. Он вернулся с фронта без ноги, жить одному в горах было тяжело. Мириам ему понравилась и уже через неделю мы с Наилей ее провожали. Муж поставил условие – забыть все, чему она училась в школе, и быть хорошей женой.

И Наиле не судьба была ехать учиться. Вернулся с войны их сосед, не первой молодости, но еще не старый мужчина. На второй же день прислал он свою сестру договариваться, предложил хороший калым. Наиль был рад-радешенек, не торговался, и все сладилось на следующей же неделе. Наиля вышла замуж и ни о каком образовании больше разговоров не было.

Месяца не прошло после окончания школы,  и осталась я без подруг.

Бабушка и дедушка - мои единственные родные люди. Я все думала как сказать им, что я хочу назад в Бердичев. Гриша всегда был мне старшим братом, мы с ним не были так близки как с Пиней. Сживусь ли я с его Таней, кто знает?

С пропусками в Москву было строго, но я знала, что дедушке не откажут. А ехать в Москву душа не лежала! Бабушка моя, оказывается, все понимала, но ждала, не хотела меня подталкивать. В общем, сказала я им, что хочу обратно. На веранде сидели, играли в лото, Айша траву в пучки связывала сушить. А я все никак не могла вслух сказать. Мешочек с «бочками» в коробку заталкивала, и ни с того ни с сего брякнула: «Я домой хочу!»

А бабушка так спокойно: «Ну и славно! Мы уже все продумали – что взять, что оставить. Айша здесь останется, присмотрит, а мы поедем. Приживемся – вернемся, и дом продадим, а не понравится – будет куда вернуться». Обняла она меня, помню, и вместе мы и плакали и радовались. Все решили и заснула я в тот вечер счастливая.

А наутро почтальон принес извещение на дядю Яшу – пропал без вести. Айша, выхватив из рук дедушки бумагу, завыла на всю улицу. Помню как кричала бабушка, как обнимала ее Айша, как бежали на крик соседи.

А дедушка присел на скамейку у калитки, прислонился к забору и уже не поднялся. Сердце не выдержало.

Хоронили его из клуба. Людей было – миллион. Из горных аилов приехали, из области. Вся Ленкорань дедушку хоронила. Военком принес медаль победную, еще никому не вручили, а дедушке на гроб положили. И еще два Георгиевских креста с царским гербом посередине, что он в империалистическую войну заслужил и шашку наградную. Обо всем Айша позаботилась, спасибо ей. Я от бабушки ни на шаг не отходила. Одела ее сама, шаль черную в шкафу нашла. До кладбища полуторкой ехали, а дальше гроб на руках несли – не пройти машине. Поставили возле ямы, начальство речи сказало, потом друзья. Потом начальники местные тихонько так в сторонку отошли, а возле могилы выстроились в ряд три еврея в черных лапсердаках и в шляпах.

«Из области приехали, рэбе пригласил!» - зашептала мне в ухо Айша.

Как они пели! Под их пение в толпе, не понимавшей ни единого слова начался плач, а в конце кадиша плакали все. Айша, заливаясь слезами, достала из сумки бабушкины ножницы и протянула их рэбе. Тот надрезал рукав бабушкиной черной блузки, и она с треском оторвала манжетку, потом другую. И застучали комья по крышке гроба. Могилу забросали руками. Кладбищенские рабочие только подправили холмик и повтыкали с четырех сторон венки. «От коллектива Ленкор..», «От медсанчасти Лен...», и, неожиданно для меня, - «От скорбящей внучки Фиры». Скорбящей... Спасибо, Айша.

Как только отсидели шивэ, бабушка стала собираться в дорогу. «Дедушка нам не простит, если ты, Фируся, год потеряешь! Тебе в институт поступать. Едем, едем!» - подгоняла она меня.

И поехали мы. Домой в Бердичев.

Дом наш и правда стоял нетронутый. Ставня одна оторвана, краска кое-где облупилась, а так - совсем родной. Ключ, как раньше, лежал за бочкой для воды, правда, ржавый весь. Посуда в тети-сорином шкафу, одеяло красное на маминой кровати. Покрывала нету, примус унесли, еще что-то по мелочи.

«Мы дома!» - сказала бабушка.

Она стояла у дверей в спальню и гладила отметины на дверном косяке. «Сюня», «Яша», «Сима» было написано чернильным карандашом. Симина отметка была в самом низу, даже моя «Фирка» была выше.

«Это Гриша писал! - вспомнила я. – Я в тот день пошла в первый класс!» И показалось мне на минутку, что слышу я мамин голос: «Фируся! Иди, доця, помоги мне белье развешивать!»

«Фирка! Фируся! – позвал кто-то с крыльца. – Это правда ты?»

Надька Старикова заглядывала в дверь, придерживая свободной рукой головку худенького белобрысого малыша.

«Он у нас головку плохо держит, - объясняла потом она. – Родился маленьким, вес до нормы никак не наберет. Вот уродит картошка – отъестся!» Малыш был ребенком того самого немецкого Макса. Самого папашу поздравить мне не пришлось. За месяц до нашего приезда, Макса неожиданно забрали в СМЕРШ, и сколько Надька ни пыталась, а узнать о нем ничего не смогла. Был Макс и не стало. Остался только маленький Вилхельм, Виля. Надька потом за взятку поменяла ему имя на Володю - чего мальчишке страдать!

Когда Надька, обрушив на меня поток Бердичевских новостей, наконец, ушла, бабушка вслух пожалела: «Был бы у нас такой малыш, как бы славно мы жили! Ходит такой манюнечка по дому, лепечет – думать-переживать некогда – вари да стирай!»

Ох, не знала бабушка, что желание ее исполнится самым неожиданным образом. И так по-страшному исполнится!

В институт я поступала в Виннице. У бабушки там жила подруга Рая, давняя, еще по гимназии. Война застала тетю Раю в  Москве у сестры. Там в Москве она всю войну и пережила. У тети Раи была квартира отдельная, а жила она одна, и очень обрадовалась, что будет с кем словом перемолвиться. Сын ее был в армии, сейчас служил на Дальнем Востоке, муж умер еще до войны. В институт меня приняли – все-таки серебряная медаль.

В первых числах августа началось наступление в Забайкалье, активные военные действия против Японии. Сергея, сына тети Раи, тяжело ранило, потом его комиссовали по инвалидности и привезли домой. Ордена и медали в три ряда, а на второй этаж соседи на руках занесли. Ходил Сережа еще плохо, ноги не слушались. Военкомат через полгода выделил ему мотоколяску. Я училась на первом курсе, старалась почаще навещать бабушку. В редкие свободные минуты повторяла с Сережей школьный курс – он тоже хотел поступать в медицинский. Со второго курса я в институт ездила, по словам бабушки, «как комиссарша», в Сережиной  мотоколяске. Мы с бабушкой обустроились в старом доме, побелили стены, потолки, вымыли окна, поменяли занавески. Бабушка взяла на квартиру двух девочек-медсестер – все прибавка к пенсии. Я со второго курса работала ночной няней, потом медсестрой в первой детской больнице над Бугом. На третьем курсе собрала себе денег на отличное зимнее пальто из парадного шинельного сукна.

Гриша с Таней и маленьким Феликсом приезжали к нам каждое лето. Гриша учился в фарминституте, ему оставался последний курс. Он уже работал фармацевтом в дежурной аптеке. Часто ночью ему удавалось поспать, и он шел на лекции отдохнувший, но иногда будили по двадцать раз за ночь и он, бедный, засыпал в аудитории.

В тот день я приехала к бабушке ранним утром. Спрыгнула с подножки автобуса в самом хорошем настроении, и побежала домой. Я сдала последний экзамен на отлично, получила повышенную стипендию до следующей сессии. А еще я купила на Винницком рынке немецкое платье из креп-жоржета, и мне не терпелось показать его бабушке. Феликс сидел на крылечке и сосредоточено возил по ступеньке маленький жестяной грузовик.

«Фирка, - басом сказал он, - мама с папой уехали, а мне не сказали! Бабушка говорит, что я теперь у вас буду жить. А Кремль у вас есть? Пойдем в выходной в Кремль?»

Гришу с Таней мы больше не видели. Через шесть лет, после многочисленных запросов, нам пришлют выписки из приговоров, но не пришлют никаких объяснений. Да и как объяснить, что человек мог уйти из дому и не вернуться, оставить ребенка, недочитанную книгу, нестиранное белье... Феликса привезла к нам их соседка по площадке. Пришли за ними вечером, малыш еще играл во дворе с ее детьми. Она, тетя Лида, завела детей в дом и караулила, когда поведут Гришу с Таней, держа в руках Феликсову панамку.

«Хоть узнала, Танечка, что ребенок не пропадет!» – плакала бабушка. Тетя Лида приехала в Бердичев и спросила на базаре Гриншпунов. Ей и указали наш дом. Так в нашем старом доме появился ребенок.

Своих детей у меня не было. То ли у Сережи после ранения не получалось, то ли у меня что-то не срабатывало. Феликс постепенно забыл Москву, Кремль, родителей. Называл меня сначала мамой Фирой, а потом просто мамой. Через два года у него появился старший брат Володя. Надька Старикова, шальная баба, уехала на Север искать мужа и зарабатывать много денег. Очень хотелось ей переехать в Житомир и купить дом с «водой и отливом». Она за годы оккупации сильно простудила почки и все мечтала о теплом сортире, чтоб из щелей не дуло. На Севере ее совсем скрутило, полгода она там не прожила. Остался Виля сиротой, а после смерти бабушки, Надиной мамы, мы с Сережей забрали его к нам. Брат Надькин двоюродный, что инвалидом без руки остался, жил в их доме еще лет пять. Потом совсем Вася спился. Не для чего было ему жить – ни семьи, ни работы, никому он нужен не был. Зимой у самого базара в сугробе заснул. Хоронить было некому. Соседи денег собрали. Сережа тогда работал в райбольнице – автобус выпросил. Схоронили, в общем. После кладбища собрались в пустом доме, самогон принесли, помянули Васю. Сосед наш, безногий Степаныч, что на коляске по базару ездил, на гармошке нам играл. Соседки пели. Надьку тоже поминали, сестру ее Катю. Потом маму с папой вспомнили, Пиню, дедушку... Долго сидели. Под конец разлил Степаныч остатки и такой тост сказал: «За нас, фронтовиков! Как ни плохо бабам было, а все в тылу - не на фронте!»

Отец Надьки, дядя Антек, так и не объявился. Уже когда появился Интернет, мы с Володенькой нашли его. Проживал благополучно в Польше, женился там, две дочери, четыре внука. Володя не захотел им писать: «Вы моя семья!» - только и сказал он.

Письмо от дяди Яши переслала нам в Бердичев Айша. Писала она, что письмо без конверта положили в ящик ночью. Уж не знаю, как письмо это в чужие руки не попало, - Б-г сохранил!

«Дорогие мама и папа! – писал Яша. – Я не вернусь. Я не хочу лгать, не хочу всю жизнь бояться собственной тени, воевать за чьи-то идеалы. Я бросил вас и нет мне прощения, но я хочу жить. Просто жить. Если, Б-г даст, что-то изменится и можно будет отослать мне письмо, то пишите ...» И адрес: Янкель Гриншпун,  дом, улица, Палестина.

Айша приезжала к нам в пятидесятом году. Она продала большой дом и, по настоянию бабушки, купила себе домик в родном аиле. Там у Айши оставались родственники, и она хотела жить поближе к ним. Айша привезла деньги, кое-какие вещи. Мы долго пили чай и слушали новости из Ленкорани. У Наиля родилась тройня - девочки, а у Наили двойня -мальчики. Бэлла нашла себе в Одессе мужа и забрала не только сестренку, но и пенсионерку-тетку. Муж богатый, пожилой. Люди шептали, что он при румынах служил в управе. Мириам, бедная, не выдержав жизни с мужем, пробовала убежать к родителям, но муж с соседями догнал ее и она, не желая больше жить с нелюбимым, бросилась со скалы. Бабушка Евы умерла, и Ева сразу уехала в Баку готовиться в институт. Обещала вернуться в Ленкорань врачом.

Уезжая, Айша рыдала в голос, обнимала бабушку, обещала ухаживать за могилами. Бабушка после отхода поезда еще полчаса сидела на вокзале, молча глядя на рельсы. Потом медленно пошла домой, опираясь на мою руку.

Наутро она не проснулась.

«Душу ее ваша Айша увезла с собой!» - говорили на похоронах соседи. Я сняла с бабушкиного пальца обручальное кольцо и повесила на ленточке ей на шею под одежду. Так бабушка просила – увидят, что с кольцом хоронишь, – заберут. Я тогда написала дяде Яше письмо, рассказала о смерти дедушки и бабушки. Письмо без обратного адреса знакомая проводница опустила в ящик в Москве на Киевском вокзале. Адрес наш дядя Яша знал. Надеюсь, что письмо дошло, и прочитал он по родителям поминальную молитву, единственный из пяти детей их переживший.

А мы с Сережей дожили вместе до старости. Оба врачи, работали много. Под старость Сереже снова стало трудно стоять, он уже не мог оперировать, снова стал ходить на костылях. В начале семидесятых Феликс стал добиваться разрешения на выезд. За ним уехал Володя с женой и детьми. Мы с Сережей доработали до пенсии, и тоже стали собираться к детям.

Разбирая перед отъездом вещи, нашла я в остатках тканей от давно сношенных платьев, маленький клубочек синих ниток-ирис. Сколько лет прошло, сколько всего было! Надька из этих ниток связала Виле первый костюмчик, потом еще летние штанишки на лямочках и с нагрудником. И вышила на них лошадку – оранжевым по синему.

А купальников у нас с Надькой так никогда и не было.

А еще перед самым отъездом сломался ремешок на моих часах, тех самых, что на батмыцву мне подарили – я их всю жизнь носила. От времени, конечно. И починить эти часы уже нельзя. Ювелир отказался чинить.

«Вот если бы жив был старый Фрумкин, - сказал он, - то он бы сделал. А так... Сейчас таких мастеров уже нет.»

Дети мне хорошие часы подарили к шестидесятилетию, модные, кварцевые. А старые часики улеглись в шкатулку рядом с Надькиным письмом.

Внук мой, Гриша, говорит, что надо перестать себя терзать и все время вспоминать войну. Я не вспоминаю, я просто живу. И жизнь мою изменить нельзя, она уже прошла, и все это в ней было. Мама с папой, Пиня, бабушка с дедушкой, Гриша с Таней, Соня с мальчиками, дяди мои, друзья, подруги. Дядя Антек. Дядя Яша.

Все мы, кто в живых остался, пережили это кто как смог.

В тылу и на фронте.