Первая батарея

Мы, попавшие в первую батарею, выходим из казармы и становимся на мостовой в  мокрую кашицу из снега.

Старшина первой батареи Кравчук внимательно осматривает каждого.

-  "Пожижее" будет, -  шепчет мне рядом стоящий Малиновский.

Это он сравнивает Кравчука с Уваровым. Кравчук и ростом пониже, и в плечах уже, и голос - далеко не бас. Новый старшина останавливается напротив Малиновского и, прищурив левый глаз, словно прицеливаясь, смотрит на него.

-  Не солдат, - говорит, -  а огородное пугало. Ступай к Уварову и скажи, что я видеть тебя хочу в другой шапке.

Малиновский возвращается, когда Кравчук закончил осмотр. На нем не новая, но все же вполне достойная шапка.

Старшина подает команду "Кругом!  Десять шагов вперед шагом... марш!", и мы теперь стоим вдоль другой кромки мостовой лицом к первой батарее. Впечатление, что  перешли незримую границу.

Меня назначают в отделение разведки. Может быть, нужно честно признаться, но боюсь быть неправильно понятым - как в разведчики, так сразу не могу. В конце концов, меня признали годным к строевой службе. Хотя артиллерийский разведчик в очках - это очень, должно быть, смешно. И удивительно. И необычно. Поэтому поеживаюсь, словно ощущаю на себе множество взглядов. Кто-то обязательно скажет "четырехглазый" и будет считать себя автором этой затасканной и глупой шутки. "Зачем стесняться? Плохое зрение - это не дурная болезнь" - успокаиваю себя и стараюсь улыбнуться. Ободряющая улыбка самому себе...

 Калейдоскоп новых лиц ошеломляет. Для начала нужно запомнить хотя бы командира отделения,  взвода и  батареи. И знать расположение своей койки. Познания свои я расширяю каждый день и каждый час.

Уже пять дней я нахожусь в первой батарее. Завтра, 1 декабря, начало нового армейского учебного года. К нему тщательно готовятся. Ожидается нашествие высокого начальства. Поэтому меня и еще несколько человек направили в помощь дневальным.

Влажной тряпкой вытираю пыль в ленкомнате и через окно наблюдаю за построением дивизиона. На правом фланге, как всегда, первая батарея.

Командир батареи капитан Святоха. Сухощавый. Аскетическое лицо, выражающее спокойствие знающего свое дело человека. Подчеркнуто подтянутый и даже немного щеголеватый.

Рядом с ним стоит старший офицер батареи старший лейтенант Быков. Широкоплечий русоволосый красавец с массивным подбородком, длинным и широким носом, крупными зубами в большом и улыбчивом рте. Его голова возвышается над всеми, поэтому за глаза называют Ориентир.

Командир взвода управления лейтенант Тоддес среднего роста, но рядом с Быковым он кажется мальчишкой. Выбритое до синевы лицо, густые брови, соединившиеся над переносицей. Нос, как индикатор холода, принимающий на морозе цвет слабого раствора марганцовки и большие мечтательные глаза.

Командир моего отделения сержант Ракитский - кряжистый,   видавший виды человек. Его глаза смотрят через узкие щели между набухшими подушечками век с реденькими почти незаметными ресницами. Взгляд у него колючий. Когда он узнал, что я буду в его отделении, пронзил мою душу этим взглядом, и на его скулах заиграли желваки. Я постарался придать своему взгляду самый нахальный вид, и на моих скулах тоже заиграли желваки. Как получилось, не знаю, но кажется - получилось.

-  Ну и ну! - сказал Ракитский и скривил рот.

И я был уничтожен таинственной силой неопределенности.

Ефрейтор Самошин - второй человек в отделении. Усы делают его старше своих лет. Пошел последний год его службы. Слово "ефрейтор" произносит с любовью и, если бы ему присвоили очередное звание, мне кажется, был бы огорчен. Он гордится своим умением нести службу. И считает, что служба - дело сложное, а не какие-то там "синусы-минусы", как выражается он.

Зайцев - такой же первогодок, как и я. Его оттопыренные красные уши, глаза немного на выкате и приоткрытый рот выражают навсегда застывшее любопытство...

-  Что, делать нечего!? - грозно спрашивает вошедший дежурный по батарее младший сержант Новгородский, низенький, неказистый, злой человек, и его маленькие глазки начинают меня ненавидеть.

Я отхожу от окна и продолжаю вытирать пыль. Через некоторое время снова стремительно входит - я уверен, что для проверки, - и приказывает:

-  Ленина и Сталина протри чистой тряпкой!

-  Это для меня большая честь.

Я мою мылом тряпку. Осторожно протираю лысину, нос, уши, плечи бюста Ленина. Особенно много пыли в рифлениях прически и усов Сталина. Когда начал протирать деревянные полированные подставки бюстов, мне пришло в голову, что их вполне можно называть "бюстгальтерами", и  засмеялся.

На пороге снова неожиданно появляется дежурный.

-  Кончил?

-  Осталось протереть два бюстгальтера, - показываю на подставки. -  И все.

Шутка явно не для него. Он смотрит на меня тусклыми ничего не понимающими глазами, но не спрашивает, что я имею ввиду, дабы не уронить себя, и закрывает дверь.

На большой карте, висящей на стене, нахожу Калининград. Сколько же километров меня отделяет от Киева? Расстояние до Москвы я знаю точно - 1281 километр. Знаю, потому что рядом с полковым стадионом проходит железная дорога, и через колючую проволоку виден столбик, установленный рядом с рельсами. На одной его стороне  написано "1281", а на другой "1282". Нахожу на карте масштаб, но нет линейки...

Снова подхожу к окну. Моя батарея повернулась направо и двинулась в путь. Повалил снег. Его белизна подчеркивают серость казарм и серость нашей жизни. Я вспомнил недавно услышанную шутку: "Сколько той службы? Зима-осень, зима-осень, зима-осень - и дома."  Пришла первая зима...

Нужно доложить о проделанной работе. Сейчас я встречусь со злыми глазами Новгородского...

                                     Первый закон Местечкина

Присутствие на подъеме начальника штаба полка и всех офицеров батареи непривычно для нас и создает нервозную обстановку экзамена. Команды подаются жестче, чем обычно. И даже незначительная промашка вызывает раздражение командиров. Образцово-показательный первый день учебного года начался.

В расписании, висящем в коридоре, указано, что место проведения первых пяти часов занятий взвода управления - поле. Мы выходим через полковой стадион и долго идем вдоль железнодорожной насыпи, сворачиваем на неприметную грунтовую дорогу и потом еще долго идем по заснеженному полю. Лейтенант Тоддес ведет взвод очень странно: мы делаем огромный круг и снова приходим к своим следам на снегу. После этого по его приказу мы выходим из круга и идем за ним, ступая в его следы, а ефрейтор Самошин метлой, сделанной из прутьев кустарника, заметает наши следы.

Располагаемся на небольшом пригорке возле старого блиндажа с прилегающим к нему окопом. Осматриваем местность.

-  Как вы думаете, - спрашивает лейтенант, - что самое важное из того, что  должен уметь солдат?

-  Стрелять.

-  Соображать.

-  Проявлять находчивость.

-  Нелишне, особенно соображать. Еще?

-  Быть сильным, ловким, настойчивым.

- Прекрасно. Этого, вы думаете достаточно? Чтобы стрелять, соображать, проявлять находчивость, быть сильным и так далее, нужно быть живым и невредимым. Поражать врага, сохраняя свою жизнь и боеготовность, - это искусство. Одной из важнейших составляющих  этого  является  умение  вписаться  в местность, т. е. умение маскироваться.

Лейтенант показывает нам, как нужно маскировать вход в блиндаж, как сделать оптические приборы незаметными и многое другое.

-  В этом деле много возможностей для творчества. Попробуйте, -  говорит он. - Творите.

Я ограничился тем, что соорудил на своей шапке небольшой кустик из сухих стеблей. Малиновский замер в нелепой позе, заявив, что он - сухое дерево. Сержант Ракитский привязал к стереотрубе ветку кустарника и начал наблюдение.

-  Товарищ  лейтенант, - докладывает он, - на дороге появились майор Тамарин и капитан Святоха.

По приказу лейтенанта мы спускаемся в окоп и ведем наблюдение за "условным противником". Майор Тамарин и капитан Святоха идут по нашим следам. Они долго идут по кругу.

Мы очень довольны выдумкой лейтенанта и долго смеемся.

Они сделали еще один круг, внимательно изучая следы. Капитан Святоха время от времени через бинокль осматривает местность. Майор Тамарин вдруг машет рукой, призывая капитана: он нашел след. Они пошли по нему и вскоре останавливаются под хохот Ракитского и Самошина, которые сделали тупиковый след. Они прошли по снегу метров двести и по нему же вернулись. И только слегка замаскировали его.

-  Мы их "сделали", как мальчиков, - сквозь смех говорит Ракитский.

"Мальчики" совещаются и, приняв решение, двигаются по снежной целине, приближаясь к нам. Они прошли мимо нас в метрах сорока.

Лейтенант выскакивает из окопа и догоняет их.

-  Товарищ майор, - докладывает он, -  взвод управления первой батареи...

-  Что за фокусы, лейтенант? -  раздраженно прерывает его майор. -  Откуда вы взялись? И где ваш взвод, черт побери?!

Лейтенант показывает в нашу сторону. Капитан Святоха и майор Тамарин переглядываются. Похоже, что Тоддес спятил - такое у них выражение лица.

Команда лейтенанта "Взвод, ко мне!"- и мы выскакиваем из окопа.

-  В две шеренги становись!

И, когда  мы  занимаем свои места в строю, лейтенант докладывает о том, что взвод управления первой батареи занимается маскировкой на местности.

-  Орлы! - говорит, прохаживаясь вдоль строя, майор Тамарин. -  Так провести двух стреляных воробьев! Мы им этого никогда не забудем.  А, капитан?.. Взвод, равняйсь! Смирно! За успехи в учебе от лица службы объявляю благодарность!

-  Служим Советскому Союзу! - отвечаем мы.

Начальство немного побыло с нами и отбывает в расположение части.

Изучаем местность - огромный черно-белый эстамп. Тоддес рассказывает нам  об ориентирах на местности. Показывает на  дерево, стоящее на высотке. Это ориентир номер один. Мне кажется -  оно почернело от тоски. Промерзшее, одинокое - мы такие же...

Лейтенант разрешает развести костер. Собираем хворост и сушь -  сухие стебли бурьяна и травы. Поднесенная к ним зажженная спичка рождает слабый и беспомощный огонек. Защищенный нашими ладонями, он слепо тыкается по сторонам, нехотя облизывает стебли и отворачивается от них, как капризный ребенок. Терпеливо подкармливаем его сушью. В нем просыпается аппетит. Он превращается в хищника - жадно поедает хворост, сыто урчит и свирепеет на ветру. Мы топчемся на снегу вокруг него. Подставляем для согрева ноги, спину, бока. И слушаем это беснующееся рыжее чудовище.

Кончается перерыв. Ветер выдувает из нас унесенное от костра тепло. Непослушными от мороза руками приводим буссоль и стереотрубу в походное положение, затем - в рабочее. И делаем это много-много раз.

"Это только кажется, что время движется равномерно, - думаю я. - Оно замедляет или ускоряет свой ход, и это зависит от разных обстоятельств. От температуры окружающей среды, например". И я развлекаюсь тем, что занимаюсь формулировкой какого-то мифического закона, который для смеха называю «Первым законом Местечкина». Он звучит так: "Скорость течения времени при анормальных условиях изменяется обратно пропорционально абсолютной величине разности реальных параметров окружающей среды и параметров, комфортных для человека." И горжусь собой.

Мы лежим на снегу целую вечность. Мишени - наши воображаемые враги. Мы должны их убить. И мы целимся, нажимаем на спусковые крючки незаряженных автоматов, оттягиваем затворы и снова целимся, целимся, целимся...

Лейтенант Тоддес посматривает на часы. Наконец-то, мы взваливаем на себя мишени, оптические приборы, а с автоматами и противогазами мы ни на минуту не расставались, и следуем в расположение части.

Последний час - строевая подготовка на заснеженном футбольном поле полкового стадиона. Мы кладем на снег амуницию и, вдыхая дразнящие запахи находящейся по соседству кухни, глотаем слюну и исполняем команды.

-  "Шагом марш"  по разделениям делай... раз! - мы поднимаем левую ногу и замираем.

Возле нас хлопочут сержанты:

-  Носок тяни! Тяни носок!

Как можно в новом неподатливом кирзовом сапоге тянуть носок? Тянем.

-  Делай...  два! - резко опускаем ногу и вновь замираем.

-  Руки вперед  до пряжки, назад до отказа!  Местечкин, - страдает сержант Ракитский, -  где у тебя пряжка и где рука?

-  Малиновский, почему рука за спиной?  Рука - до отказа!

-  А у меня там отказ.

-  Поговори у меня! Делай... раз! Делай... два! Делай... раз! Делай...  два! Теперь "шагом марш" делай слитно. Раз-два-левой!... Раз-два- левой!...

Нас учат ходить. Снова первые шаги... Я представляю наш довоенный двор. Палисадник, примыкающий к дому. На дорожке в этом палисаднике, так мне рассказывала мама, она учила меня ходить.

-  Иди ко мне... Иди ко мне... Иди... - попросила меня однажды Бася Шапиро, наша соседка, и я пошел.

-  Ты  только подумай! - возмущалась мама. - Сотни раз я говорила тебе эти же слова, а Бася подошла - и на тебе!

Тринадцать лет, как  нет Баси, - она в Бабьем Яру...

Внутри меня клокочут и рвутся наружу какие-то звуки. Это так я смеюсь над собой, «Первым законом Местечкина», тупостью происходящего. Где-то далеко от этого промерзшего футбольного поля мои сверстники учатся, читают книги, влюбляются, ходят в кино и театры, спорят, танцуют - живут.

-  Раз-два-левой!.. Раз-два-левой!... Левой!.. Левой!.. Левой!

Каждый шаг нас приближает к обеду. Считаю шаги...

                                           Симулянт

Единственное, чем служба в армии похожа на отдых в санатории или в доме отдыха, - это послеобеденным сном.

Кто-то трогает меня. Просыпаюсь. Дневальный.

-  Приказано срочно прибыть в санчасть.

-  Зачем?

Дневальный пожимает плечами.

Возле санчасти полка собралось десятка два солдат. Сержант-медик ведет нас в санбат дивизии. Зачем меня ведут -  не понимаю. Вспоминаю, что еще в карантине мы снова  проходили медкомиссию. Может быть, нашли какую-то хворь?

Мне приказывают явиться к окулисту. Я вхожу в кабинет. За столом сидит капитан медицинской службы. Пишет.

-  Фамилия?

-  Местечкин.

-  А я думаю - Симулянт... За месяц с небольшим твое зрение ухудшилось в четыре раза.

Еще в восьмом классе обнаружилось, что я вижу только верхнюю строчку медицинской таблицы.  Так было и на медкомиссии. Что  значит в четыре раза?

-  Я вас не понимаю.

-  Ничего - сейчас поймешь! - в его голосе угроза.

Он берет указку и подходит к таблице. Конец ее упирается в нижние строчки.

-  Не вижу.

Указка поднимается все выше и выше. На четвертой строчке капитан явно настаивает на том, что я должен видеть - он долго водит указкой по буквам этой строки.

-  Не вижу.

Вдруг выстрел - это капитан со всей силы ударяет указкой по столу. Подходит ко мне вплотную. Глаза его полны ненависти.

-  Я тебе дам, сука, не вижу! - орет он. - Ты у меня сейчас все увидишь!

Его бешеный напор ошеломляет. Он снова идет к  таблице.

-  Товарищ капитан, -  говорю ему в спину, -  вы перепутали пол.

Он поворачивается ко мне. Он явно не понимает.

-  Не сука, а кобель, - поясняю ему. - Вы медик - должны разбираться. Но если это для вас затруднительно, советую говорить: "Я тебе дам, собака, не вижу!"

Его лицо становится пунцовым, а светлые глаза обесцвечиваются от гнева. Плоское, невыразительное лицо. Торчащие «ежиком» волосы. Он кого-то напоминает, но не могу вспомнить кого. Капитан стремительно идет на меня. Я внутренне съеживаюсь. Проходит рядом и выходит из кабинета. Возвращается с женщиной в белом халате с кокетливо повязанной накрахмаленной косынкой. На меня с любопытством смотрят родные семитские глаза. Они излучают тепло и спокойствие.

Она ставит на стол деревянный ящичек. Открывает его. В нем множество сменных стекол с разными диоптриями. Надевает на меня металлическую оправу, похожую на очки. В ней гнезда для установки стекол.

-  Мы выведем его на чистую воду! Вы готовы, Софья Семеновна?

-  Готова, Сергей Николаевич.

И только теперь я вспоминаю: капитан похож на немецкого офицера. Такими их показывают в кино.

-  Герр капитан истязает себя подозрениями, - тихо говорю ей.

Чарующие звуки ее смеха завораживают. Я улыбаюсь. И  происходит чудо - капитан, стоя с указкой возле таблицы, тоже улыбается.

- Софья Семеновна, давайте поменяемся местами. Так будет лучше.

Она становится с указкой возле таблицы, а капитан -  за моей спиной.

-  Начали! -  говорит он.

Указка мечется по таблице, ненадолго останавливаясь на буквах. Капитан быстро меняет стекла в оправе. Этот темп захватывает и меня.

-  Не вижу! Не вижу! Эн! Ка! Эм! Не вижу! А! Бэ! Ша! Не вижу!...

Так проходит несколько минут.

-  Хватит, - говорит капитан. - Спасибо, Софья Семеновна, вы нам очень помогли.

Она укладывает линзы и оправу в деревянный ящичек, улыбается мне  и  уходит.

Капитан садится за стол и что-то пишет.

-  Моя фамилия Местечкин, а не Симулянт, - говорю я.

Он сидит и пишет.

-  Приличные люди в таких случаях извиняются, - говорю я.

Он отрывается от бумаги, и я вижу его злые глаза.

-  Пошел вон! - усмехаясь, говорит он.

-  Это очень благородно с вашей стороны: могли послать на ..., но не послали. Хорошее воспитание - оно всегда чувствуется...

Останавливаюсь в дверях. Он сидит и пишет, а я не нахожу злых слов, чтобы уязвить его. На долгие годы у меня оставалось ощущение, что я задолжал ему.

Прошло много лет, и до сих пор не могу понять, почему меня вызывали в санбат.

                                           Ракитский - человек

Личное время, всего пятьдесят минут, принадлежит и не принадлежит мне. За это время я должен подшить чистый подворотничок, постирать грязный, побриться, почистить пуговицы на гимнастерке, шинели, бушлате. Оставшееся время - действительно мое.

Нужно бы написать письмо, но я очень устал. У меня огромное желание лечь и закрыть глаза. Но ложиться на койку до отбоя  категорически запрещено. Я незаметно ложусь на пол и забиваюсь в  угол под нижней койкой. С наслаждением закрываю веки, подкладываю под щеку кулак, и мной овладевает блаженная дрема. Главное не заснуть и не пропустить вечернюю поверку. Время от времени открываю глаза и вижу ноги ребят - значит можно еще полежать. Доносится команда. Я выползаю из-под койки.

Стою во второй шеренге правофланговым. Я присутствую на вечерней поверке,  и меня на ней нет.

Получил сегодня письмо от дяди Фимы. "Здравствуй, Давид! - было в письме. - К сожалению произошло большое несчастье. Мужайся, мой дорогой..."

"Боже мой! Мама? Люся?" - мгновенной вспышкой мелькнула страшная догадка. Перехватило дыхание.

"Седьмого декабря, - читал дальше, - не стало тети Ривы. Похоронили ее на Куреневском кладбище рядом с ее родной сестрой - тетей Дорой."

У меня вырвался вздох облегчения. И я за это ненавижу себя. Тетя Рива была обречена. Смерть была избавлением от страданий. И все-таки я себя ненавижу...

Перед отъездом в армию я пришел прощаться с ней. Она уже не вставала. Большие карие глаза - глаза, которыми природа наградила всех Местечкиных, - смотрели на меня с тоской. В них была боль и обреченность, и никто в мире ей не мог помочь. Прощаясь, она целовала меня и плакала. В моих глазах были слезы. Пора было уходить. Я встал и сказал:

-  До свидания, тетя Рива...

И здесь плотина сдержанности рухнула.

-  Я его никогда не увижу! -  закричала она страшно, с надрывом. -  Я его никогда не  увижу!!

Ко мне подошла Софа, моя двоюродная сестра.

-  Уходи...

- Боже мой! - неслось мне вслед. -  Все ли я сделала для твоих детей, Тула?!

Тула - так звали моего отца, погибшего в сентябре страшного 1941 года.

-  Тула! Прости меня, Тула! Я старалась...

Тетя Рива делала все, что могла, для детей своего покойного брата -  для меня и сестры моей...

-  Команда "смирно" не для тебя?!

Не сразу понимаю, что это относится ко мне. От крика на шее дежурного по батарее младшего сержанта Новгородского вздуваются жилы. Он похож на небольшого злобного пса. "Надо же - перед самым отбоем так влипнуть", -  думаю я.

А он продолжает кричать:

-  Ты в строю или у столба с часами!? Ракитский, дай мне его на всю ночь.

Как я устал! Моя мечта - лечь и заснуть, и она  становится несбыточной. Мечта удаляется и вот-вот свернет за угол. "Эта скотина, -  думаю я, -  направит меня убирать туалет". Больше всего на свете боюсь попасть в туалет. Только от мысли об этом к горлу подступает волна брезгливости.

-  Ракитский! - не унимается Новгородский.

Подходит Ракитский и хмуро смотрит на нас обоих.

-  Что такое? -  спрашивает он, словно не стоял в нескольких шагах от нас и не слышал истошных воплей Новгородского.

Терпеливо выслушивает дежурного. Долго молчит.

-  Так что же? -  нетерпеливо спрашивает Новгородский.

-  Я разберусь... -  отвечает Ракитский.

Через некоторое время в другом конце коридора опять слышен голос Новгородского:

-  Со средним образованием? В туалет!

"Сколько злобы в одном человеке... Кто там со средним образованием? -  думаю я. -  Наверно, Мамонтов".

Так и есть - Мамонтов. Красный и гневный, он  заходит в туалет.

Повинуясь команде "отбой", я валюсь без сил на койку.

"Бедная тетя Рива", -  думаю я.

"Как пережил это горе дядя Нюма - он так ее любил", - думаю я.

"Ракитский - человек", -  думаю я.

Погружаюсь в пучину снов. Они обволакивают меня и бесследно исчезают. Один из них запомнился.

"...Я иду босиком. Сворачиваю на Нижнюю Юрковскую - к дому, в котором жила тетя Рива. Захожу во двор. Он безлюден. Двери квартир раскрыты настежь. Ветер раскачивает ставни. Чудится рыдание скрипок. С холма, нависающего над двором, ветер сдувает песок. Он попадает на голову и в глаза. Капли моих слез оставляют на  земле темные точки. Их становится все больше и больше. Это не слезы мои, это начался дождь"...

В мой сон врывается истошный вопль "Подъем!"  Начинается новый день...



                                               Продолжение следует