Земляки

Низкое небо в серых разводах, сырой ветер с реки пронизывает наши шинели, гимнастерки, нательные рубахи, нашу кожу. Выходим на грунтовую дорогу. Мы обречены по ней идти долго. Холод согнул наши спины. Наклоняю голову, чтобы спрятать лицо от ветра и не видеть окружающее однообразие. Вдруг караван останавливается. Поднимаю голову - неподалеку от дороги стоит дом. Единственный. На нем крупная надпись: "Чайная". Вокруг никого и ничего. Такое бывает только в сказках.
Заходим в просторное помещение. Кладем на пол нашу добычу. Садимся за столики, покрытые клеенкой. Расстегиваем шинели и впускаем поближе к телу блаженное тепло.

- Есть здесь кто-нибудь? - несколько раз громко спрашивает сержант - командир нашей группы, собранной из молодых солдат разных батарей.
Появляется буфетчица - женщина средних лет, пухленькая, с быстрым оценивающим взглядом торгового человека.
Мы в складчину покупаем все, что можно купить в буфете: водку и конфеты - больше ничего  нет.

Снова идем по дороге. Снова позвякивают связки скоб. Снова хулиганит морозный ветер. Вокруг - ни души. Но в строю пить нельзя. Поэтому, соблюдая очередность, двое из нас с разрешения сержанта покидают строй. Достают "четвертинку". Тот, кто пьет первым, ногтем большого пальца, словно меткой, старательно делит столбик водки наполовину. Пьет до ногтя. Второй допивает. Закусывают конфетой. Догоняют нас. И тогда следующая пара покидает наши ряды.

Настал наш черед, и мы, Петя Норкин и я, покидаем строй. Мне очень симпатичен этот парень. Он тоже из первой батареи. Ему не повезло с сержантом: Новгородский - злой и неприятный человек.  Выпиваем. Догоняем ребят. Боже мой, как хорошо! Мы нашли управу на этот омерзительный ветер - он становится теплым. Водка -  прекрасная микстура от холода.
-  Я хочу еще, - заявляет Петя.

Но вот на краю заснеженной пустыни появляются какие-то      строения. Они приближаются, и я узнаю их - это наш полк. Наконец-то...
Мы складываем скобы возле входа в артиллерийскую мастерскую, и наш отряд распадается.

В столовой я с Норкиным находим две остывшие порции,  оставленные нам на одном из столов, отведенных нашей батарее.

В казарме тишина. За какую-то провинность трех молодых солдат, земляков из Курской области, старшина лишил послеобеденного отдыха и приказал убрать помещение. За уборку принялись обстоятельно и с размахом. Швабрами и мокрыми тряпками они протерли пол в центре комнаты. Потом сдвинули на чистую часть пола все табуреты со сложенной на них одеждой и сапоги. Самым тщательным образом протерли пол под койками и в проходах между ними.

Я вхожу в комнату, когда земляки оживленно совещаются. По обрывкам фраз начинаю понимать, что они не знают, как  поставить табуреты и сапоги на прежние места. Время побудки приближается, и они расставляют так, как придется.

Команда "подъем" ураганным ветром сдувает всех с коек.  Одуревшие от сна ребята быстро одеваются, чтобы успеть к построению батареи.

Широкоплечий гигант Кравченко по прессовой посадке натягивает на себя шаровары низкорослого худенького Малиновского и дотянуть их до талии не может. Он тупо смотрит на сбежавшиеся до невероятно малых размеров шаровары, и не может сообразить, в чем дело.

Малиновский утонул в шароварах Кравченко. Его голова несколько возвышается над расстегнутой ширинкой огромных шаровар. Он всунул ноги в сапоги сорок пятого размера и замер в веселом недоумении.

Сержант Новгородский ходит в гимнастерке с погонами рядового и в сапогах, которые неожиданно ему стали тесными, а ефрейтор Самошин после подъема стал младшим сержантом. Он смотрит на Новгородского с презрительным прищуром и говорит ему:
-  Ты без лычек - совсем рядовой...

Из коридора раздается команда "Батарея строиться!"
В комнату входит старшина, чтобы выяснить причину задержки, и застает столпотворение.
Несколько человек высвобождают Кравченко из шаровар Малиновского, а сам Малиновский не хочет снимать шаровары Кравченко, считая, что ему и гимнастерка не нужна. Кто-то со стоном снимает тесные сапоги. Идет оживленный обмен шароварами, гимнастерками, сапогами.

Веселая неразбериха продолжается долго.
Ночью я сползаю с верхней койки, ощупью нахожу одежду, сапоги и ремень. Туалет находится рядом, но категорически запрещено появляться в коридоре одетым не по форме. Одеваюсь. Выхожу. Неутомимые земляки влажными опилками протирают пол: их наказали, как выразился старшина, за нанесение ущерба боеготовности батареи.
----------

Так было, когда однажды в нелетную погоду в ожидании рейса я ходил по аэродрому. Серое небо  бесшумно цедило мелкий дождик. Пахло скошенной травой и цветущей липой. Самолеты с понуро провисшими крыльями покорно ждали. И, мне казалось, тоже звучала музыка.

Шеренги пушек, минометов и гаубиц, мне кажется, тоже источают  музыку, и она завораживает.

Капитан Святоха приказывает выкатить первое орудие батареи. Выкатывают. На его щите большими корявыми буквами, как на заборе, написано "Орел". Ох, уж эта жажда посредственности увековечить свое имя! Привычка? Глупость? Святотатство? Психическое расстройство? Что?!

-  Рядовой Орел, подойди к орудию, - устало говорит капитан.
К орудию подходит один из земляков. Он виновато улыбается, показывая кривые некрасивые зубы.

-  Свой первый боевой выстрел эта пушка сделала под Курском, последний - на улицах Кенигсберга, - продолжает капитан. -  Если собрать всех павших и живых, побывавших в ее орудийном расчете, людей будет, пожалуй, больше, чем сейчас в батарее. Эти люди бережно передавали пушку из рук в руки. Среди них были герои. Настоящие герои... Но их фамилии не увековечены на щите пушки. Надо бы, но нет такой традиции... И вот нашелся "герой", который собственноручно начертал свою фамилию и как бы осквернил орудие. Но, может быть, у него есть хоть маломальские причины для этого. Давайте послушаем его. Расскажи нам - кто ты такой есть.
-  Биографию? - деловито спросил Орел.
-  Да. Только упусти, что родился. И так понятно...

- Тогда я начну со школы... В одна тысяча девятьсот сорок третьем году поступил учиться в городе Щигры...

-  Видишь как! По дороге в школу вполне мог видеть наш полк на марше. И расчет этого орудия. Мы проезжали через твой город...

- Шесть классов закончил и работать пошел, потому что отец хворать стал... Он до войны кузнецом был. На войне жизнь чуть не отдал за родину. Пришел на костылях, без ноги. Потом киномехаником  стал. А мать у меня - счетовод.

-  Видишь как! Из культурной семьи...

-  Работал я литейщиком.

-  Нелегкий хлеб, я знаю...

-  Нелегкий. А потом в армию забрали. Вот и все.

-  Холостой, небось?

-  Женат. Живет жена у моих родителей. Скучает. Написала вот, что зарезала курицу. Сидели они с мамашей моей, вынимали из курицы все кишки и меня вспоминали каждую минуту.

Капитан охнул, гримаса на лице выражает страдание - он изо всех сил сдерживает смех, но не выдерживает  и хохочет  в полную силу. И мы с ним. Когда все отсмеялись, капитан говорит:

-  Женатый человек. Глава, можно сказать, семьи, а вытворяешь черт знает что!... Возьмешь краску у старшины и щит покрасишь.

76- мм пушка - приземистая изящная хищница. Трудно поверить, что за минуту она может выпустить двадцать пять снарядов, и каждый из них может улететь на расстояние тринадцать километров. И унести множество жизней.

Батарея уходит. Орел остается с пушкой наедине, потому что    предусмотрительный старшина прихватил с собой и краску и кисть.

-  Ладно, -  говорит лейтенант. - Раздевайся.

Вешаю бушлат  на один из крючков, прибитых к стене.

-  Попьем чаю, Местечкин, - предлагает он.

-  Попьем, - соглашаюсь.

Он достает из небольшого шкафчика два стакана, чайные ложечки, заварку и сахар.

Что-то знакомое с детства наигрывает сверчок и потом долго настраивает неведомый инструмент, чтобы бесконечно долго играть одно и то же. На электроплитке, стоящей на полу, прежде чем закипеть заскулил чайник. Ждем. И вот в наших стаканах настаивается чай. Настоящий. Пахучий. Темно-коричневый. Я бросаю в стакан два кусочка сахара - привычную норму, какую выдают нам в столовой. После некоторого раздумья добавляю еще один. Тоддес заметил это и, улыбаясь, говорит:

-  Толк будет.

Его улыбка - доброжелательная, мальчишеская, непосредственная - снимает с меня напряжение.

-  Послушай, Местечкин, - он постукивает чайной ложечкой, размешивая сахар, -  ты из Украины, я из Эстонии, но в силу нашего происхождения - мы земляки. Как земляк и как более опытный человек, хочу сказать тебе: нельзя служить с отрешенными, нездешними глазами. Военное дело - интересное ремесло. Интересное! И мне бы хотелось, чтобы ты осваивал его и после полковой школы вернулся в батарею толковым сержантом...

"О чем он говорит? -  думаю я. -  Какой там  сержант? Дай бог, чтоб  солдатом стать..."

Открывается дверь. На пороге старший лейтенант Быков.

-  Как несете службу, лейтенант? - рычит он басом.

- Рад стараться! - радостно и невпопад отвечает Тоддес, изображая опереточного старого служаку с выпученными глазами.

-  Ах Тоддес, Тоддес, - укоризненно говорит Быков, - как можно выпивать с подчиненными?

-  Только самую малость!

-  А ты садись, -  говорит мне Быков. - По какому поводу банкет?

Он поднимает один из стаканов, нюхает и морщится.

-  Не то пьете, лейтенант.

Снежинки на шинели Быкова растаяли и сверкают, как драгоценные камни.

-  Юра, -  говорит Быков, -  прохожу я мимо и вдруг вспоминаю, что ты сегодня дежуришь. Чисто случайно. Дай, думаю, загляну к старому товарищу. И только я так подумал, чувствую - в кармане что-то твердое. Засовываю правую руку - вот эту, -  Быков показывает правую руку,  а там - чудеса твои, Господи! - бутылка.

Он вынимает из правого кармана бутылку лимонада и ставит на стол.

-  Засовываю левую руку в карман, а там - это непременно дело ангелов небесных - какой-то пакет. Даже не знаю, что в нем. Не разворачивал.

Быков вынимает из левого кармана сверток  и кладет его на стол.

-  Короче - принес я, друг мой Юра, то, что Бог послал.

Тоддес разворачивает пакет. В нем соленые огурчики, сало, колбаса, хлеб и пирожки. Отдельно завернуты два куриных пупа.

Быков снимает шапку и шинель, и мы садимся к столу.

- Твоя Верочка - настоящий ангел. Она меня балует, - сказал лейтенант. -  Мои любимые пупы!

-  Она сказала: "Отнеси - пусть ему будет стыдно: он нас совсем забыл. Если время измерять куриными пупами, то самый большой срок его отсутствия был от пупа до пупа. И еще она сказала, что если ты не придешь к третьему пупу, то тогда все - она будет ждать тебя к четвертому... Ну, славяне, к делу!

Быков наливает в стаканы лимонад подозрительно прозрачный, без воздушных пузырьков.

-  Хоть ты здесь хозяин, - говорит он, - но разливать тебе нельзя: ты на службе. Ну, как говорится, по маленькой... А рабу божьему Местечкину две капли - чисто символически.

-  За твою Верочку! - говорит лейтенант.

Пьем и закусываем.

Быков провозглашает второй тост:

- Чтоб служба была не в тягость, а в радость рабу божьему Местечкину.

Пьем и закусываем.

-  Разрешите, - говорю, -  рабу божьему идти?

-  Ступай, -  разрешает Быков.

Я уношу с собой несбыточный тост и добрые пожелания.

Проходя мимо склада, вспоминаю о консервах, спрятанных под ящиком с мусором. Разгребаю снег. Лежат. Возвращаюсь. В окошке вижу, как Тоддес, жестикулируя, что-то рассказывает. Быков хохочет. Стучу.

-  Входите, - слышу мощный бас Быкова.

-  Нашел, - говорю я и ставлю две банки консервов на стол.

-  Наш человек, - заявляет Быков.

Ухожу. Лейтенант провожает меня удивленным взглядом. Я сам себе удивляюсь...

И он настал. После отбоя я и Мамонтов, такой же новобранец как и я, стоим перед сержантом Ракитским, дежурным по батарее, и ждем распоряжений. Один из нас должен убирать туалет. "Господи, -  взмолился я, - сделай так, чтобы я не попал в туалет". Ракитский говорит мне:

-  В туалет.

В темноте возле казармы я нахожу палочки разной конфигурации. Гордый своей придумкой, я закатываю рукава гимнастерки и приступаю к уборке туалета. Палочками очищаю писсуары. Приспосабливаю их для очистки унитазов. Работа продвигается успешно, и я даже насвистываю. Входит Ракитский.

-  Чем это ты занимаешься? - удивляется он.

-  Убираю, товарищ сержант.

-  Это не работа, - заявляет Ракитский. - Смотри, как надо.

Он закатывает рукава, берет тряпку, лежащую на полу, и ею трет унитаз.

-  Понял? Попробуй...

Я беру из его рук тряпку и делаю то, что делал он.

-  Полегчало? - помыв руки, как профессор после приема больного, спрашивает Ракитский и, не дожидаясь ответа, выходит.

Я удивлен - мне в самом деле полегчало. Я перестал бояться.

 "Большинство наших страхов, - думаю я, - как бакены на реке жизни, указывают нам путь. Может быть, иной раз мы напрасно боимся перешагнуть их, как волк боится пересечь линию красных флажков. Перешагнув эти страхи, обретаем свободу? Нет, но что-то  теряем навсегда."

К трем часам ночи я заканчиваю уборку туалета и докладываю об этом. Ракитский проверяет качество моей работы и разрешает поспать до подъема.

-  Местечкин, - добавляет он, - нельзя беспокоить Бога по пустякам.

И глаза его смеются.

В полумраке нахожу свою койку. Раздеваюсь и думаю, что не так прост мой командир. Или он провидец, или я, обращаясь к Богу, доверчиво шептал слова.

Мы на стрельбище. Рядом лес. Тишина. Но вот уже установлены мишени. Первая группа солдат уходит на огневой рубеж. Первые выстрелы разрушают тишину, и запах пороха смешивается с настоем запаха зимнего леса. И вдруг ответная приглушенная автоматная очередь - это где-то недалеко трудится дятел.

Я в следующей группе.

-  На огневой рубеж шагом... марш!

Огневой рубеж - это несколько расположенных в линию подставок для оружия в виде промерзших кусков дерна. Мы подходим к ним.

-  По мишени номер три один патрон заряжай!

Этому нас учили - пол-оборота направо, левой ногой полшага вперед и, вытянув левую руку, падаем в пушистый снег. Заряжаем. Я делаю дополнительное вороватое движение - достаю очки и надеваю их.

Лейтенант каждому стреляющему уточняет цель:

-  Ракитский - первая мишень слева, Зайцев - вторая мишень слева, Местечкин - третья мишень слева, Малиновский - четвертая мишень слева... Местечкин, прижать пятки к земле.

Меня поражает эта трогательная забота о пятках - в них может попасть вражеская пуля. Не требует прижать голову к земле, а вот пятки - прячь, а лежать с неестественно вывернутыми ступнями очень неудобно. Это мешает целиться.

-  Огонь!

Три выстрела - три надежды. Впервые становится интересно. По команде встаем. Собираем гильзы - и к мишеням. Мой результат превзошел все ожидания: в моей мишени из трех возможных четыре попадания. Наверно, это высшее достижение в мире. Но лейтенант  не доволен.

-  Зайцев, - говорит он, - я же указал вам мишень - вторая слева, а вы стреляли в мишень Местечкина.

В мишени Зайцева ни одного попадания - и меркнет моя радость. А если он три раза попал, а я только один?

- Зайцев, ласкал твою мать! - так очень интеллигентно ругается сержант. -  Когда ты станешь у меня человеком?

Оттопыренные красные уши Зайцева становятся еще более оттопыренными и красными. Его губы в минуты волнения смыкаются и вытягиваются, словно для поцелуя.

Стрельбы  продолжаются.

И вновь наступает тишина. В лесу по-прежнему трудится дятел. Батарея построена для следования в расположение части. Но вдруг обнаруживается, что не хватает одной гильзы. Старшина трижды пересчитывает - ошибки быть не может. Взвод управления оставляют на поиски, а батарея уходит.

Оказывается, патрон считается секретным. Ефрейтор Самошин рассказывает, что еще недавно карабин Симонова и автомат Калашникова были секретными. Когда выходили за пределы части с оружием, их заворачивали в одеяла. С патрона секретность не сняли...

Разделили огневой рубеж на участки, и мы просеиваем снег. Что может быть секретного в патроне? Глупость какая-то. Просеиваем один раз, второй , третий... Десятый... Двадцатый... И вот радость - из рук  Мамонтова вываливается золотистая гильза.

-  Эврика! - кричит он.

Это конец топтания с бесконечным подниманием рук с горстями снега. Это обед и послеобеденный отдых. Мамонтов - наш Спаситель.

Когда мы возвращаемся со стрельбища, Ракитский спрашивает у меня:

-  Эврика - это такое устройство в туалете? Или как?

-  В древних Сиракузах жил ученый по фамилии Архимед. Однажды, когда ему в голову пришла гениальная идея, он воскликнул: "Эврика!", что на греческом языке означает "Нашел!"

-  Вот оно значит как... - пробормотал мой командир.

Вместо послеобеденного сна «команду слабаков» привели на дополнительное занятие в спортзал.

-  Носочки! - напоминает мне сержант, когда зависаю на турнике.

Оттягиваю носки сапог. Все! На этом выполнимая часть упражнения заканчивается. Потом изо всех сил я подтягиваюсь. Это значит, что всего на несколько сантиметров приближаю голову к перекладине, и пытаюсь поднять ноги, т. е. делаю все, что от меня зависит, чтобы выполнить упражнение «подъем переворотом». По сигналу сержанта ко мне подходят два крепких парня, поднимают  мои ноги и, подталкивая в спину, взгромождают меня наверх. Лица ребят, сержант, пол, стены, потолок вращаются, и я обнаруживаю себя упирающимся двумя руками в перекладину. Стараясь удержать равновесие, закидываю правую ногу на нее, затем левую. Мне не верится, но я сижу. Последнее, что нужно сделать - спрыгнуть, прогнувшись в спине. Падаю на спортивный мат, лежащий под турником.

-  Я сказал не скорчившись, а прогнувшись! - кричит Ракитский и для сущей убедительности покрывает меня матом.

Снизу мат... Сверху мат...

Несколько подходов к турнику позади. Теперь меня с садистским спокойствием поджидают брусья, конь и канат...

Выполняя упражнение на брусьях, я падаю плашмя на спину и впервые в жизни познаю смысл слов "стало темно в глазах". Я лежу с широко раскрытыми глазами на постеленном между стойками мате и ничего не вижу и не слышу. Но вот темнота сменилась мутным рассветом, я вижу нависший надо мной потолок. В тишине появляется звук - так бывает, когда ныряешь и долго остаешься под водой. Меня охватывает ужас, потому что я задыхаюсь. Делаю несколько попыток вдохнуть и не могу: что-то произошло с  горлом - оно не пропускает воздух, как при ударе "под дых". Проходит вечность. Это конец... Но вот словно через маленькую щелочку в горле проходит малюсенькая порция воздуха. Малёхонький вдох. Потом другой чуть больше. Еще один, еще и еще. Я оживаю. Я дышу. С большим трудом         поворачиваюсь и становлюсь на четвереньки. С трудом поднимаюсь и, пошатываясь, иду мимо равнодушных лиц, безразличных глаз. Натыкаюсь на один-единственный сочувствующий взгляд - это взгляд Норкина. 

«Как легко, - думаю, - Ракитский узнал, что означает слово «эврика». И как тяжело я познаю то, что умеет он».

                                               Первое учение

В старом засыпанном снегом окопе нас четверо: капитан Святоха, два связиста и я. Это наш наблюдательный пункт. Перед нами первая цепь стрелкового полка, занявшего оборону на подступах к поселку. Саперными лопатками очищаем окоп от снега. Я устанавливаю стереотрубу. Связист долго с перерывами крутит ручку полевого телефонного аппарата и докладывает капитану, что связь с командиром стрелкового полка установлена. Другой связист сидит на корточках возле радиостанции и вызывает батарею, повторяя одно и то же много раз:

- Мазурка! Мазурка! Я - Вальс. Я - Вальс. Как слышите меня? Прием.

"Мазурка" не откликается.

 Я докладываю о том, что стереотруба установлена.

-  Местечкин, - говорит капитан, - нас всех убьют, если так долго будешь возиться. Перед смертью даже врагов не увидим. А все из-за тебя...

Он прильнул к окулярам стереотрубы и долго осматривает местность. Перед нами заснеженная равнина, утыканная почерневшими ломкими прутиками засохшего бурьяна. Где-то там, между рощей слева и тригонометрическим пунктом справа, притаился несуществующий враг.

-  Серегин, - говорит капитан, - ты мне надоел со своими вальсами и мазурками. Сбегай на огневую и выясни в чем дело. Скажи, что устрою им школу бальных танцев после отбоя.

Серегин выключает радиостанцию и выскакивает из окопа.

-  Пригнувшись! - грозно кричит ему вслед капитан.

И Серегин пригибается. Более того - он бежит зигзагом, чтобы в него было труднее попасть.

-  Вот молодец! - хвалит его капитан. - Учись, Местечкин!

"Нас всех убьют, если так долго будешь возиться", - до сих пор во мне его слова. А если по-настоящему война, и этот окоп - моя последняя обитель. Серые, лежащие в снегу фигурки солдат, чернеющие вдали дома поселка, грязное с серыми подтеками небо, упрятавшее солнце, взрывы снарядов и стрельба - это последнее, что я вижу в жизни. Мне представляется, как я выскакиваю из окопа, чтобы, задыхаясь, бежать по глубокому снегу к поселку. Что-то ударяет меня в грудь. Я не хочу останавливаться, но останавливаюсь. Я не хочу падать, но падаю. В мое тело входит острая боль. "Споткнулся... Ушибся..." -  успокаиваю себя. Острая боль исчезает, потому что все исчезает для меня навсегда. "Ваш сын погиб смертью храбрых..." В этих стандартных словах, написанных во всех страшных извещениях военных лет, правда.  Для того, чтобы выскочить - только выскочить! - из окопа навстречу пулям, нужно быть храбрым. И все, кто воевал,  проявляли ее.

Прибегает Серегин. Он снова вызывает "Мазурку". На этот раз она сразу же отзывается. Тревожно звучит зуммер телефона.

-  Понял вас, -  говорит телефонист, -  "Гроза" в одиннадцать.

Капитан Святоха смотрит на часы.

-  Приготовиться к атаке! - командует он.

Привожу стереотрубу в походное положение, но она не входит в футляр. Недоумеваю - раньше входила, а теперь - нет. Стараюсь во что бы то ни стало всунуть ее, но мои усилия напрасны. Догадываюсь, что нужно сложить трубы иначе - поворачиваю их в другую сторону, и на этот раз стереотруба вошла. Складываю треногу, всовываю ее в чехол. Теперь я готов к атаке - за спиной стереотруба, на правом плече - тренога, на левом противогаз, на шее автомат, на ремне саперная лопатка, на голове каска. Свободных мест на мне нет. Пуля меня не возьмет - я в броне.

Красная ракета, прочертив дугу, сползает с неба. С криком "Ура!" поднялась пехота и бежит по заснеженному полю.

-  Вперед! - командует капитан и выскакивает на бруствер окопа.

Я с трудом выбираюсь наверх. Капитан бежит легко и грациозно, как породистая лошадь на скачках. На нем бинокль, противогаз и тонкий кожаный командирский планшет. Я бегу за ним, как тяжело нагруженная ломовая лошадь. При этом вся амуниция дерется: висящий на шее автомат бьет меня по грудной клетке, футляр со стереотрубой - по спине, тренога - по левому бедру, саперная лопатка и противогаз - по правому. Бодрые пехотинцы убегают все дальше и дальше. За ними гонится капитан, за капитаном - связисты, а за ними - я. Наконец-то, достаточно набегавшись, залегает пехота. Подбегаю к неглубокой выемке, здесь уже обосновались капитан и связисты,  и расставляю стереотрубу. И снова красная ракета толкает нас вперед. Пока я складываю стереотрубу и зачехляю треногу, все далеко убегают от меня вперед.

При следующей атаке капитан подворачивает ногу. Он  прихрамывает, и стало легче наступать. Это сжалились надо мной боги...

                                                    Машда                                     

Новогодняя ночь в казарме ничем не отличается от других. Вечерняя поверка: перекличка, надоевшая проповедь старшины о заправке коек, порядке в тумбочках и еще о чем-то - покорно выслушиваем, как обязательный ритуал перед сном. Когда-нибудь она же кончится. И вот, наконец, избавление - команда "Отбой!"

Не спится. Через открытую дверь слышны из коридора голоса дневальных и негромкая музыка по радио. Приглушенно бьют куранты. Диктор торжественно поздравляет с наступившим Новым годом. Звуки гимна...

Сейчас всюду застолье. Потом - танцующие пары, смех, музыка, говор.

"Что сейчас делает Маша? - думаю я. - Наверно, как в прошлом году, собрались у Толика".

Прошлый, 1954 год, я встречал в квартире товарища. Родители его ушли, и этим сделали нам новогодний подарок. Произошло  чудесное превращение девочек в хозяек, а нас - в их добровольных помощников и рыцарей. Мы наслаждались полной свободой и самостоятельностью. Били куранты, и диктор поздравлял с Новым годом. Провозглашали тосты - в них были наши надежды и мечты: сбыточные и несбыточные. Было предчувствие чего-то хорошего. Меня не покидало ощущение доброты - какой-то особенной доброты, которая появляется в новогоднюю ночь. Я не умею веселиться: в душу мою частенько проникает не то, что грусть,  а  какая-то  грустинка...

Когда устали от застолья и танцев, стали играть в "бутылочку" - веселую и наивную забаву. Крутили лежащую на полу бутылку - примитивную рулетку. Останавливаясь, она показывала на тех, кто должен поцеловаться. Увидев напротив себя Клаву, быстро вышел из круга: мне стало противно даже от мысли, что я прикоснусь к ней губами. На лестничной площадке курили и рассказывали анекдоты. Двумя этажами выше тоже было шумно. Несколько раз оттуда мужские и женские голоса звали:

-  Маша!.. Машенька!..

Потом там стало тихо. Мне показалось, что кто-то всхлипывает. Глянув вниз через узкий промежуток между перилами, я увидел девушку, сидящую на подоконнике. Она плакала. Я хотел подойти к ней, но  не решился: может быть, ей нужно побыть одной.

Вернулся к застолью. Минут через десять снова вышел и глянул вниз. Девушка сидела на том же месте. Я по лестнице спустился к ней.

-  Здравствуйте, -  сказал я. -  С Новым годом вас, Маша. 

-  Спасибо. Откуда вы знаете мое имя?

-  А вот написано.

Рядом с ней на стене среди других надписей большими буквами было написано "Маша".  Она засмеялась.

-  Вам там не очень? - я показал наверх.

-  Не очень...

-  Делаю вам предложение: давайте погуляем втроем - вы, я и мороз. Соглашайтесь...

-  Я согласна, -  ответила она.

Я взял со стола початую бутылку вина и два бокала. Незаметно сунул их в карманы пальто. Оделся и вышел. Внизу возле парадного долго ждал ее. Пришла. Мы молча пересекли огромный двор и вышли на бульвар.

-  А вас зовут Давид, -  неожиданно сказала она.

-  Как? -  удивился я. -  Без надписи на стене?

-  Квалификация выше - это я о себе.

Выражение моего лица, по всей видимости, было такое, что, глядя на меня, она стала хохотать и так заразительно, что я тоже засмеялся.

Нос с горбинкой. Широко поставленные зеленоватые глаза. Светло-каштановые волосы были заплетены в длинную косу. Лицо портила верхняя губа, нависающая над нижней. Она была одного роста со мной. "Очень удобно целоваться - не надо нагибаться", - зачем-то подумал я и засмеялся. Она с недоумением посмотрела на меня.

-  "Что такое? Что?!" - как спрашивает наша соседка тетя Клара, -  сказала Маша. -  Почему вы смеетесь?

-  Зигзаг мысли...

-  Ваша мысль такая большая, что  может делать зигзаги?

- Теперь я понимаю, почему вы мне понравились с первого взгляда.

- Вы обманщик, Давид. С четвертого... Я считала. А мне понравился ваш голос. И  вы не спрашивали меня ни о чем... И имя, написанное на стене... Вы мне понравились с пятого слова...

Мы шли по бульвару. Два ряда стройных тополей замерли, как солдаты в строю.

На заснеженную скамейку я поставил два бокала и бутылку вина. Они стояли, как на белой скатерти.

-  Замечательный натюрморт, - сказала Маша.

-  Выпьем за то, чтобы в новом году у вас не было огорчений, -  предложил я.

Вино, не успевшее еще остыть, на морозе казалось намного вкуснее, чем в теплой комнате. Мы смаковали его.

- Предлагаю выпить, чтобы мы были на "ты". Вы не возражаете?

-  Ты гений, - ответил я.

-  Слово "гений"  только мужского рода. Это забавно. "Число дураков неисчислимо", - как-то сказал Галилей. Заметь - дураков, а не дур.

- Быть дураком - привилегия мужчин. Быть дурой - привилегия женщин. Важно, что мужчины и женщины имеют одинаковые привилегии...  Маша, а Маша! Как ты узнала мое имя?

-  По положению звезд...

-  Ты думаешь обо мне там знают?

-  Там знают обо всех... Твое имя? Когда я проходила мимо ваших ребят, один из них сказал: "Давид куда-то подался"...

-  А я слышал, как тебя...

-  Я догадалась, -  прервала она меня. -  Но не сразу...

Мы сидели на скамейке и, запрокинув голову, смотрели на небо.  Огромные миры над нами, обозначенные точками звезд, образовали удивительный узор, который имел магическую силу и притягивал наши взгляды.

-  Давай выберем звезду - одну на двоих, предложил я. -  Выбирай.

Она долго смотрела в небо. Нерешительно предложила:

-  Давай вот эту. От верхушки тополя, - она показала на тополь перед нами, -  правее и выше - видишь большая такая.

-  Вижу.

-  А рядом с ней такая маленькая-маленькая. Зеленоватая.

-  Как твои глаза... Назовем ее "Маша", -  предложил я.

- Одна на двоих - значит не только моя. Назовем ее так, чтобы было два имени. Машда. Нравится?

-  Машда. Это, как заклинание... Да будет так!

В первую же ночь после приезда, когда небо впервые очистилось от туч, я тщательно обследовал балтийское небо, но звезду Машда не нашел...

"Что сейчас делает Маша?", - снова думаю я.

Закрываю отяжелевшие веки, и они ограждают меня от всего.  Впадаю в забытье.  Мне предстоит проснуться в 1955 году...

                                                    Одеколон

Первый завтрак в Новом году - надоевшая всем жиденькая гороховая каша, вид которой подсказывает ужасные сравнения. Новинка сезона - чай, пахнущий одеколоном. С трудом выпиваю полкружки. Посматриваю на сидящих за столом. Их запах не смущает - они с удовольствием его пьют. Удивляюсь, как можно пить такую гадость. Мне повезло, что чай пил вприкуску и не перевел зря сахар. Недопитый чай выливаю в опустевший бачок из-под каши, но кружка по-прежнему пахнет, и запах не стал слабее.

Что-то непонятное произошло на кухне. Может быть, повар охорашивался возле емкости с чаем и случайно упустил флакон с одеколоном. Или какой-то стервец подмешал его в чайник. Но какой идиот будет покупать для этого одеколон?

-  Слышь, - говорю я рядом сидящему, - чай-то с душком...

Тот с удивлением смотрит на меня.

-  Чай как чай. Только мало заварки.

Недоумению моему нет предела.

Когда я ставлю кружку в свою тумбочку, с удивлением замечаю, что бутылочка с одеколоном наполовину опустела.

После бритья я не пользуюсь одеколоном, потому что от него у меня появляются гнойнички. Однажды, это было давно, когда только начинал бриться, у меня закончился одеколон, и я недели две забывал его купить. Заметил, что гнойнички исчезли. Когда я снова  воспользовался им, они появились вновь. С тех пор - он не для меня.  Нам, новобранцам, было приказано, чтобы у каждого в тумбочке был одеколон, и у всех одинаковый. В полковом магазине военторга было два одеколона - "Тройной" и "Шипр". Выбор пал на "Тройной", потому что он был дешевле.

Открываю соседнюю тумбочку. Кружка ничем не пахнет. Открываю еще несколько тумбочек - кружки ничем не пахнут. Загадка.

Первый день Нового года - выходной. После завтрака старшина объявляет, что в десять часов в клубе будет лекция и ехидно спрашивает нет ли желающих остаться в казарме. Таковых нет. Всем очень хочется пойти на лекцию, которая, конечно, будет скучнейшей. Старшина совсем недавно сумел нас сделать любознательными. В одно из воскресений в клубе должны были показывать очень старый кинофильм. Многие из нас на него не пошли: хотели написать письма, почитать книгу, побыть без присмотра, просто подумать о своем. Когда батарея ушла в клуб, старшина собрал всех оставшихся и каждому дал задание. Мы убирали территорию, очищали бочки для окурков в прилегающих к казарме местах для курения, мыли лестницу, драили мелом медные ручки - работа нашлась всем. Батарея вернулась из клуба, а мы еще долго работали.

В клубе тепло. Сижу и не слушаю о чем говорит замполит командира полка. Калейдоскоп мыслей и воспоминаний из другой жизни. От моего соседа справа пахнет одеколоном. Резкий запах его, ставший мне противным, возвращает меня к недавно возникшей загадке. Вспоминаю, что сержант Ракитский вчера был каким-то странным - расплавленные пуговки его глаз на вечерней поверке и запах, словно он только что пришел из парикмахерской.

Когда после лекции мы вернулись в казарму, я беру свою кружку и незаметно меняю ее на сержантскую. Кружки у всех одинаковы. Только моя помечена запахом.

После ужина ко мне подходит сержант Ракитский, трогает меня за плечо и говорит:

-  Извини, брат. Очень нужно было...

Подхожу к своей тумбочке. Беру бутылочку с одеколоном, откручиваю пробку и делаю один глоток. Боже, какая гадость!

Что же вспомнилось Ракитскому перед самым Новым годом, если он глотал эту обжигающую дрянь?

16 января 1955 года. Мы принимаем присягу. По этой причине в полку объявлен праздничный день. Во время обеда в столовой играет духовой оркестр. Старшина нас не торопит. Дополнительный кусок мяса делает праздник более праздничным. А вечером будет кино.

Ожидание хорошего - само по себе наслаждение... Сообщением о том, что именно сегодня вечером я должен отбыть в полковую школу другого полка лишает меня его. Я собираюсь в дорогу. Скатываю на полу шинель и, придав ей форму хомута, скрепляю края коротким ремешком, который называется тренчик. Скатка готова. Куда-то исчез мой бушлат.

Разыскиваю старшину. Он в канцелярии пишет письмо. Терпеливо жду, когда он дойдет до точки и обратит на меня  внимание. Но он, похоже, вообще не ставит точек, и я ему докладываю о пропаже. Он, не отрываясь от письма, говорит:

-  Надевай любой. Я потом разберусь.

-  Я не могу любой.

-  Это еще почему?

-  В кармане бушлата - очки.

-  Чьи очки? -  удивляется он.

-  Мои...

-  Допишу письмо и пойдем.

Мы выходим из казармы. Я остаюсь у входа в клуб, старшина входит в зал.

-  Первая батарея, по тревоге на выход! - слышу его голос.

Первая батарея со стоном отрывается от кинофильма и с матом вываливается на мороз. Старшина подает команду, и толпа темных силуэтов, поскрипывая снегом, превращается в две параллельные линии.

-  Кто надел бушлат Местечкина? - спрашивает он.

Молчание. Бирки с фамилиями пришиты с тыльной стороны воротника - не прочесть. По команде старшины первая шеренга делает несколько шагов вперед и все поднимают воротники. Старшина ходит вдоль строя и при тусклом свете фонаря читает бирки. Наконец он находит мой бушлат. Его надел Мамедов -  низкорослый щупленький солдат. Мы меняемся с ним бушлатами. Нащупываю очки - они на месте.

- Мамедов! - грозно говорит старшина, и тот съеживается. -  На кухню! На всю ночь!

Мамедов уходит в сторону столовой в бессонную ночь возле котлов и грязной посуды, а батарея, толкаясь в дверях, с проклятиями и матом возвращается в темный кинозал к прерванному сюжету, дрёме и теплу. Маленькая фигурка Мамедова растворяется на фоне серого здания столовой. Мне жаль этого паренька. Чувство вины вползает в меня. Но в чем я виноват?

-  В девять быть возле КПП, - напоминает мне старшина, когда мы возвращаемся в казарму.

Я продолжаю собираться в дорогу. Ложусь на пол и снимаю свой вещмешок, подвешенный к металлической сетке нижней койки, и укладываю в него свои пожитки. Время от времени выхожу в коридор и поглядываю на часы. Осталось полчаса. Батарея еще не вернулась из клуба. Кроме дежурного, двух дневальных и старшины, в помещении никого нет. Надеваю свой тощий вещмешок, скатку и выхожу из казармы. Снова я становлюсь человеком с котомкой. Снова пугающая неизвестность.

Прощай, первая батарея! 

                              Эстафета  жестокости

Ворота за нами закрываются, и колонна, состоящая из будущих курсантов полковой школы, идет по той же дороге, по которой мы пришли в часть в день приезда в Калининград, но в обратную сторону - к вокзалу. Кирпичные кладбища разрушенных домов не выглядят теперь зловеще: они покрыты снегом, и похожи на заснеженные холмы. Луна с сияющим нимбом светит из-за уцелевших домов. Она очерчивает их темные силуэты, испещренные освещенными окнами.

Десять лет тому назад здесь жили немцы. Это светятся их бывшие окна. Теперь они живут в Германии, и снятся им эти улицы и дома...

Если бы я родился немцем, то одно из этих окон могло быть моим.

-  Я - Ганс. Мой отец погиб в России. Мы побеждали, побеждали, побеждали... Потом пришли русские. Но прежде, чем они пришли, здесь был ад. Рушились дома. Все горело. Тысячи смертей... Мы чудом не погибли. Нам повезло - остался наш дом. А потом - двадцать четыре часа на сборы. Мама, я и сестра - мы взяли то, что можно было унести. Как я ненавижу вас, русских! В чем мы виноваты?

- Мой отец погиб в сентябре 1941 года, защищая Киев. Защищая! Ты понял, Ганс? Как все вы радовались, что овладели Минском, Кишиневом, Киевом! Может быть, это твой отец убил моего...  А убийство евреев - детей, женщин, стариков - всех до единого в Бабьем Яру?! А муки голода?! А сгоревший мой дом?! Вы принесли нам столько горя! Я ненавижу вас, немцев.

-  В чем конкретно виноват я? А мама? А сестра?

-  А в чем был виноват я?  Мой отец?  А моя мама?  А моя сестра?

Эстафета жестокости... Как прервать ее?

Вокзал встречает нас сутолокой и невнятными словами объявлений по радио. Выходим на промерзший перрон. Паровозные гудки. Шипение пара. Пахнет дымом. Входим в старый, обшарпанный, холодный, тускло освещенный вагон с деревянными скамьями. Вагон грубо толкнули, и он покорно покатился по рельсам, испуганно вздрагивая на стыках рельс.

И вот свет карманных фонариков ослепляет нас - это пограничники проверяют документы прибывших в приграничную зону. Мы сонно щуримся. Приехали.

Скрип снега под ногами. Луна, в дороге заглядывавшая в окна вагона, прибыла вместе с нами. Идем по поселку. Собаки, страдающие бессонницей, лаем оповещают округу о том, что верно служат хозяевам. Собаки, любящие поспать, нехотя тявкают хриплыми голосами и умолкают, засыпая. 

Поселок позади. Луна высвечивает дома на холме. Это военный городок. По круто поднимающейся дороге начинаем восхождение к  своей судьбе.

Мы уже преодолели несколько рубежей - разлуку с родными и трудные шаги из армейского детства к полковой школе.

Сколько впереди рубежей?

(Конец повести)