Вовремя сунутая взятка.

Воинская служба кончилась, и передо мной встал вопрос: где жить? Остаться в Сибири, где я проходил службу, я не мог как еврей. Возвращаться в Башкирию было опасно после разгрома кружка. И я решил поехать в Минск, где тогда жили мой отец и братья. В то время мой старший брат Филипп, пользуясь кредитом и предоставляя его другим, организовал в Минске на Раковской улице комиссионную контору по импорту товаров. В ней работали человек пятнадцать коммивояжеров, бухгалтеров, коммерческих корреспондентов. Складов контора не имела, но располагала образцами. Коммивояжеры разъезжали с этими образцами по городам, оформляли заказы. По этим заказам в Россию ввозились товары из разных стран мира: контора включала страну в систему мировой торговли. Мой брат по его собственному признанию писал слово «Ной» с пятью ошибками, он не читал революционных брошюр, но просматривал «Биржевые новости». Я оказался ему нужен для ведения переписки с заграничными фирмами и для того, чтоб написать фирме Шарденбург в Роттердам: «Прошу выслать 500 мешков риса патна в порт Рига в адрес Восточного общества» - моих знаний немецкого хватало. Получал я за свою работу 40 рублей, а когда попросил брата увеличить плату, он заметил, что одинокому человеку этих денег достаточно, а на большие деньги он может нанять не родственника. Это был мне наглядный урок правильности учения Маркса об эксплуататорской природе капитализма.

Тогда я решил стать коммивояжером, чтобы посмотреть города страны. Как-то приехал в маленький город Тверской губернии. Там удача мне не сопутствовала, и я, отметив в полицейском участке свое вояжерское удостоверение, дававшее право 6 месяцев в году быть за пределами черты оседлости, сторговался с извозчиком и сел в пролетку. Мы поехали на вокзал. Я спешил к поезду. Надо было проехать всего несколько верст. Но извозчик опустил поводья, и лошадь поплелась. Я сказал кучеру, что прибавлю двугривенный, если он поедет быстрее: мы можем опоздать к поезду. Парень промолчал, а затем насмешливо улыбаясь, спросил:
- Куда это вы, евреи, всё спешите? Что ищете на нашей земле? Это замечание меня взбесило, я хотел взять у него вожжи, чтоб подогнать коня. Он вожжей не дал, и я услышал: «Жид командовать хочет!».
У меня от друзей была трость красного дерева с монограммой. Ею я здорово огрел парня по спине. Он испуганно ойкнул и сломя голову прискакал на вокзал. Там он громко заохал, снял рубаху и стал кричать, что я хотел его убить. Он оказался хитрым провокатором. Собралась толпа, раздались возмущенные голоса, требующие вызвать врача и освидетельствовать парня. Появился жандарм с аксельбантами.
- Среди бела дня еврей бьет православного! - орал мой кучер.
- Что это вы, господин хороший, себе позволяете? - злобно спросил жандарм.
- Вот этой палкой хотел меня убить в лесу! Положение становилось опасным. Я незаметно вынул из жилетного кармана зеленую бумажку, которую приготовил для покупки билета и незаметно сунул ее жандарму. Как я догадался? До сих пор не могу понять. Наверное, сработал веками закладываемый инстинкт самосохранения в галуте, а может быть, жандарм подошел ко мне очень близко и я почувствовал, что он ждет выкупа. О, всесильная русская взятка! В мгновение ока все переменилось: почувствовав в руке деньги, жандарм начальственно откашлялся, расправил прокуренные усы и зычно закричал на всю площадь: «Разойдись! Запрещено собираться, в кутузку захотели?!» И, разогнав толпу, накинулся на оробевшего извозчика: «Ты почему так плохо возишь господ? Они к поезду опаздывают! А ну, быстро мотай отсюда!» Через несколько минут я сидел в ресторане и ел бефстроганов. Тогда их готовили великолепно... Я вышел на перрон. Проходивший мимо жандарм почтительно мне кивнул. Еще бы: на мне был костюм, сшитый у модного портного, голову украшал венский котелок, в руках красивая трость - для коммивояжера всё это было обязательным, чтобы сразу внушать доверие к фирме, иначе с нашим братом не церемонились.

Война!

Всеобщая мобилизация! Газеты с кричащими заголовками брались нарасхват. Хорошо разбирающиеся в политике еврейские «мудрецы» с нашей улицы уверяли: «Настоящей войны не будет, не волнуйтесь. Это никому не выгодно. Да и на какие средства воевать? Когда воюют два государства, они оба одалживают деньги у третьего, а так как все государства воюют, то не у кого одолжить. Без денег воевать нельзя! Вы читали в газете заявление английского министра иностранных дел? Он прямо сказал, что не допустит, чтоб пролилась кровь английского солдата из-за инцидента в Сараево. Мобилизация - это только демонстрация силы, царь хочет попугать немцев». Мне смертельно не хотелось идти на войну, я не испытывал тогда ненависти к немцам. Мне казалось нелепым, что русской армией, в рядах которой я должен сражаться, командует немец, генерал Рененкампф, известный своими расправами с революционерами в 1905 году. Но то, что именно немцы затеяли войну, что пострадавшей державой оказалась моя родина, - перевесили мое желание уклониться от мобилизации. Так что я одел пахнувшее плесенью обмундирование 2-го срока хранения и шинель, обмотал ноги портянками и натянул огромные сапоги, взял вещевой мешок, котелок, саперную лопатку...

В Минске нам устроили торжественные проводы. Всё население вышло на улицы. Гремел оркестр, слышалось «ура», с балконов нам бросали цветы. Меня провожал брат и кузен Стас. Они никогда не держали в руках винтовки, а тут Стас наколол на штык хризантему и пронес винтовку через весь город под восхищенными взглядами прекрасных минчанок. На вокзале отдал мне свою ношу и скромно вернулся домой. Вскоре мы перешли границу Германии, не встретив никакого сопротивления. Впервые я увидел аккуратные, крытые красной черепицей домики, островерхие кирхи. Немцев мы не видели, они панически бежали, бросив всё на произвол судьбы. В кухнях на плитах стояли горшки с еще не остывшей пищей. Навстречу нам двигались повозки «Красного Креста» с тяжело ранеными кавалеристами. Но кавалеристы всегда были задирами, и мы думали, что война обойдет нас стороной, ограничится отдельными кавалерийскими стычками. Но вскоре услышали гул канонады: надежды на скорое возвращение домой не осталось... Первый бой был под Гольданом. Мы наскоро окопались, началась ружейная и артиллерийская перестрелка. Вдруг появился гигантский дирижабль. Он начал нас бомбить, но мы открыли по нему огонь, и он улетел. Через несколько часов вялой перестрелки немцы отступили. До штыкового боя не дошло. Но на следующий день был уже кровавый бой. После него мы хоронили убитых, сначала своих, потом немцев. Среди наших поражало количество убитых офицеров. Невольно мелькнула мысль о том, что кое-кто из солдат постарался свести счеты. И если наши солдаты были худыми, то убитые немцы отличались упитанностью. Среди убитых я увидел своего земляка Лапидуса с гранатой в руке. После этой неприятной работы нас выстроили, и батальонный командир поздравил нас с победой и пояснил, что мы теперь двинемся вглубь Германии. Среди награжденных солдатским Георгием я услышал свою фамилию. Дело в том, что когда немцы пошли в атаку, что-то грозно крича, многие наши поползли в тыл. Я понял, что от врага не убежишь, и если я не убью, то убьют меня: другого в бою не дано. Я стрелял, хладнокровно прицеливаясь, плавно спуская курок, и, возможно, мое спокойствие подействовало на новобранцев. Но когда пошли в атаку, я никого не убил: хотелось только прогнать врага, злобы на него не было.

Однако наше продвижение в глубь Германии становилось все медленнее. Как ни мало солдат понимает в стратегии, но он чувствует неуверенность командования. Для солдата в походе самое чувствительное место - желудок. Нас то кормили обильно, то предоставляли возможность самим добывать себе пищу, где угодно. Некоторые добывали себе и развлечения. Когда у человека в руках оружие, с ним не спорят. Мы подошли к городу Гордауэн. Полк расположился в имении Адамово. И вдруг завязался бой. Оказалось, мы окружены перешедшими в наступление немцами, которые двигалась куда быстрее нас. По нам стреляли со всех сторон, и скоро мы увидели атакующего противника. Помощник командира полка штабс-капитан Козлов вынул из кобуры револьвер, крикнул: «Нас предал царь и его немецкие генералы!» - и застрелился на глазах у всех. Это страшно подействовало на всех, и мы сложили оружие. Как мы потом узнали, вся наша армия во главе с генералами сдалась в плен. Мы сохранили жизнь, но обрекли себя на муки плена. Сборным пунктом для пленных был Гордауэн. Здесь я близко познакомился с немецким народом, с его жестокостью, которую не смогли обуздать ни христианство, ни привычка к послушанию и чистоплотности.

Наступила осень. Непрерывно шли дожди. Нас держали неделями на городской площади. Оказалось, что большинство солдат в последнем бою потеряли свои шинели. И нам пришлось спать на голой земле, укрывшись одной шинелью по нескольку человек, тесно прижимаясь друг к другу. За неделю пребывания на площади нам только раз бросили, как собакам, немного черных сухарей из захваченного немцами нашего обоза. Горожане были настроены враждебно. Немцы взяли в плен эшелон русского Красного Креста, которым командовал штабс-капитан Грюнберг. Это был русский немец, аристократ. Он хорошо говорил по-немецки. Я слышал, как он горько доказывал немецкому офицеру, распоряжавшемуся эвакуацией пленных, о том, что согласно решений Гаагской конференции, он не является пленным и поезд должен быть отпущен. В ответ на его пояснения немецкий офицер размахнулся, нанес Грюнбергу оглушительную пощечину, от которой тот не устоял на ногах, и пригрозил: «Если ты скажешь еще хоть слово, русская свинья, предатель нашего народа, то я тебя пристрелю!». Гринберг поднялся, подобрал свою фуражку, опустил голову и замолчал. Этот же офицер приказал нам убрать городскую площадь от кала, который появился после недели наших страданий на площади. Убирать заставлял голыми руками. Каждого, кто брал в руки хотя бы щепку, солдаты избивали до полусмерти. Бить беззащитных доставляло им явное удовольствие. Наконец, полуживых людей стали сажать в вагоны поезда для отправки в лагерь. Тех, кто не мог быстро передвигаться, охранники кололи штыками. Лагерь для военнопленных под городом Кроссеном был совершенно не подготовлен. Бараки не отапливались, бани не было, солома на полу кишела вшами, пищи было мало и она была очень плохая. Начались эпидемии простуд, свирепствовал тиф, количество могил на лагерном кладбище росло с ужасающей скоростью. Я решил написать несколько писем голландским фирмам, с которыми вел переписку, когда работал у брата коммерческим корреспондентом. И вдруг получил денежный перевод! Имевшим деньги немцы разрешали делать покупки в городе. Этим я спас себя и Иосифа Вайсберга из Одессы. Он был белокурый жизнерадостный парень, родители которого рано умерли. Его воспитывала старшая сестра Аня. Она была так строга к нему, что он сбежал от нее в товарном вагоне в Ташкент, где его и взяли в солдаты. Не уверен, было ли ему 17 лет. Зимой сильным ветром снесло крышу с одного барака. Находившиеся там пленные оказались под открытым небом. Они стали перебегать в соседний барак, чтоб укрыться от холодного ливня со снегом. Часовому у проволочного заграждения это показалось подозрительным, и от открыл по ним стрельбу. Другой часовой тоже открыл стрельбу. В результате несколько человек погибли и было много раненых. Случайно был убит немец из обслуживающего персонала, который хотел остановить часовых и объяснить им, что ничего опасного нет. Когда немцы узнали, что погиб их товарищ, их ярости не было предела. Как бешеные, с примкнутыми штыками, они ворвались в барак, вытащили несчастных, которые искали там приюта от непогоды, и пристрелили их. Но на этом не успокоились: выгнали на дождь всех, заставили лечь в лужи и били ногами по головам, избивали прикладами винтовок. Устав, ушли, а мы поплелись в бараки. И вдруг в лагерь приехала комиссия Красного Креста! Во главе ее оказался Грюнберг! Теперь он шел с высоко поднятой головой, и в лагере многое изменилось: появилась баня, нам выдали матрацы, белье. Теперь немцы жестоко наказывали нас за каждую найденную вошь. Но питание не улучшилось. Даже голодные отказывались есть суп из древесных опилок и подобие хлеба из картофельной шелухи. Наиболее крепких брали на сельскохозяйственные работы, там кормили намного лучше.

Однажды меня вызвали в комендатуру и сказали, что зачисляют в команду «А» - для работы часовщиком. Я был очень рад, завернул в газету белье и буханку хлеба, которую только что получил от женевского комитета помощи военнопленным, и вышел из барака. Часовой с винтовкой уже меня ждал. Мы пошли на вокзал. Вагон поезда был переполнен женщинами, детьми, которые рассматривали меня с удивлением, ругали войну, совали мне сигареты. Одна девочка-подросток сидела с букетом цветов. Она встала и протянула их мне. Я почувствовал себя заново родившимся. Но я заметил, что так настроены были не все. Я разговорился со своим часовым. Он оказался берлинским рабочим. Он решил не спешить к месту назначения и заехать со мною к себе домой. Его жена поставила передо мной чашку суррогатного кофе, немного искусственного меда и извинилась, что не может дать хлеба, которого не хватает детям. Я вынул свою буханку и положил на стол для всех. Пояснил, что еду на работу, и там, вероятно, меня будут кормить. Хлеб был принят с великой благодарностью. А ведь начинался только второй год войны! Вскоре мы приехали в Ютенберг на границе с Саксонией. Хозяйкой в часовом магазине была пожилая женщина, которая, увидев русского военнопленного, была очень разочарована. Она полагала, что ей пришлют француза или англичанина, -возможно, она ожидала более пожилого человека, помощника в торговле. Что русский может быть часовщиком, не укладывалось у нее в голове. Она задержала часового и при нем устроила мне экзамен. Я починил сначала будильник, а потом карманные часы. Ей не оставалось ничего другого, как согласиться меня взять. Первые дни меня запирали на ночь в отведенной мне комнате. Я заявил хозяйке, что не потерплю такого отношения и вернусь в лагерь. Меня перестали запирать, а решетка на окнах была для проформы. Я свободно ходил по городу и, сняв свою военную форму, ездил в Берлин. Как ко мне относилось местное население? Во-первых, меня знал весь город. Во-вторых, я был опровержением установившихся взглядов, которые им привила пропаганда о русских. В представлении немцев тех лет русский был злобный казак в красных штанах с нагайкой в руках, вороватый и кровожадный. А я не мог для хозяйки даже зарезать кролика! К хозяйке приехала девушка-домработница, или, как тогда говорили, «девушка для всего». Она была красивая, скромная, умевшая одеваться и сообразительная. Звали ее Лизой или Алалией. Со мной она была откровенна, часто жаловалась на хозяйку, называла ее змеей, надзирателем. У меня тоже были конфликты с хозяйкой, и даже один такой конфликт разбирался в Совете солдатских и рабочих депутатов, которые существовали тогда в Германии, - решение было в мою пользу. Лиза взялась учить меня немецким танцам. Для них, пожалуй, я был немного грубоват. Но я чувствовал, что ей нравлюсь. С комическим отчаянием она звала на помощь свою маму, отбиваясь от моих поцелуев. Однажды она попросила у меня на вечер дамские часики. Я их дал ей. Но хозяйка заметила это. Она пришла ко мне спросить, как часы оказались у девушки. Я объяснил ей, что дал ей поносить на один вечер. Хозяйка заметила мне: «Однако у вас любовь не на шутку!». Я испугался за Лизу. Дело в том, что за интимные отношения с военнопленными в тогдашней Германии девушек ставили к позорному столбу. Я понял, что нам надо прекратить отношения. Лиза была ошарашена моим поведением и скоро уехала, холодно простившись со мной.

Как-то теплым летним вечером я проходил по одной пустынной улице города и насвистывал Марсельезу. Неожиданно из-за угла показался немецкий майор. Он услышал мой свист и, пораженный звуками враждебной песни, остановился передо мной. Я взял под козырек, внутренне приготовившись ко всему. Майор яростно сверлил меня глазами, но, растерявшись, пожал плечами и пошел своей дорогой. Вообще у немцев вызывало удивление мое мировоззрение. Они считали, что человек должен иметь взгляды на жизнь в соответствии с тем положением, которое он занимает в обществе. Каждый сверчок знай свой шесток. В Берлине я видел вывеску: «Мы одеваем собак в соответствии с положением хозяина». Я же позволял высказывать свои взгляды по всем вопросам жизни. «О, этот русский часовщик рассуждает как барон, какая у него уверенность. Он, видимо, может читать философские книги!» Сын моей хозяйки, семнадцатилетний Макс, был моим постоянным спутником в загородных прогулках. Мы часто беседовали, и как-то я спросил:
- Макс, как ты относишься к средневековой мудрости, которая начертана на здании Ютенбергского магистрата: «Кто при жизни раздаст свое добро, того нещадно бей этой дубинкой»? Дубинка лежала рядом. Макс горячо защищал эту мудрость: «Мы, немцы, постоянно страдаем из-за того, что у нас мало земли. Мы ищем новые земли на Востоке, где люди не умеют ее обрабатывать по-хозяйски. Мы бережливы».
- Но в своей борьбе за землю вы губите своих людей. Люди - это тоже богатство.
- А вы не думаете о тех людях, которые бы могли родиться у наших женщин, если бы народ мог их прокормить. Земля - это главное богатство каждого народа. Земля -это и залог безопасности народа. Вот почему русские, англичане, захватив так много земли, стали многочисленны и сильны! Евреи не имеют земли и малочисленны, хотя и очень древний народ, поэтому их каждый может обидеть, убить. Им негде укрыться в непогоду... И Макс с удовольствием пел революционные песни 1848-го года. Думаю, впоследствии он охотно поддержал Гитлера.
Как сейчас, вижу перед собой фигуру старого Ютенбергского еврея-почтальона. Он был социал-демократом, выкрестом, - милейший человек с крайне наивной философией. Считал, что все народы - братья, а война начинается из-за того, что «сильные мира сего» ссорятся между собой за бутылкой шампанского на банкетах, и поэтому не надо им давать напиваться до такой степени, что они уже не помнят себя.
- Скажи мне тогда, Карл, почему евреи постоянно верят в братство народов, а его всё не видно?
- Почему не видно? Вот Христос его проповедовал, и церковь призывает любить ближнего. Я возражал:
- Римский правитель Иудеи решил проверить, поддерживает ли Бог своего посланца. Понтий Пилат решил устроить ему всенародную мучительную казнь: «Если это посланник Бога, то Бог это как-то отметит, поможет ему избежать мучений. Весь народ поймет, что перед ними действительно посланник Бога». Но Бог никак не проявил себя, дав Христу испить всю чашу мучений и смерть. Значит, идея братства идет не от Бога, она рождена самими евреями. Или другой пример. Римляне натравливали на первых христиан диких животных. Зрители и жертвы ждали заступничества Бога. Оно не произошло. Значит, эта вера есть только вера, только желание людей верить в светлое завтра на небе. Не проще ли понять, что время дружбы народов еще не пришло и, наверное, не придет? Есть борьба за выживание. Какой-нибудь народ победит другие народы и их уничтожит, чтобы не было больше у него врагов.
Карл задумывался над моими рассуждениями, но находил выход:
- Надо все народы смешать в один народ». Он считал, что надо открыть бесплатные столовые для всех, и тогда люди будут работать только для своего удовольствия.
- Но любовь и голод правят миром, учит философ Фрейд. И он прав: сытый желудок расположен к лени! - Это верно, но можно приучить человека к труду, как малыша приучает мать чистить зубы. Мы должны перековать человеческий характер.
- А захочет ли человек перековываться? Один перекуется, а сто посмеются над ним, воспользуются его доверчивостью.
- Бог не спрашивал глину, хочет ли она стать Адамом. Нам нужен вождь, который заставит тех, кто не захочет перековаться, и аппарат надзора за поведением людей, - возражал Карл.

Да, среди немецких евреев было немало наивных людей. Некоторые уезжали в Палестину и там учили арабов социализму, братству. Неисправимые фантазеры принесли много бед своему народу... Был моим собеседником и доктор Раушке, которому я починил карманные часы, а он мне поставил на зуб коронку. Этот был тоже сторонник сильной власти, но обосновывал ее необходимость по-другому:
- Демократия не может решать те проблемы, которые связаны с вопросами выживания нации. История человечества есть история борьбы за выживание народов. Единство нации есть залог успеха в этой борьбе. Как бы смог Бисмарк объединить Германию без применения насилия? Что будет с нацией, если мы в парламенте будем прислушиваться к мнению женщин при решении военных вопросов? У женщин развит инстинкт сохранения потомства. В силу только этого обстоятельства никакая логика не может их переубедить. Боязнь за судьбу детей заставляет их пренебрегать интересами нации, интересами нашего потомства. Их место на кухне, а в воскресенье в кирхе, а евреи имеют свои интересы, которые не совпадают с нашими. Они притворяются патриотами в силу необходимости сосуществования, а сильная власть лишит их и женщин возможности влиять на решение немецких проблем. Конечно, я читал немецкие газеты, но не понимал смысла таких, например, фраз: «Наш Лютер не подозревал, что он выковывает народ, который должен уничтожить Библию. Мир погибает от засилья евреев и порожденного ими недуга - веры в возможность любви человека к человеку, народа к народу. Сегодня на немецкую землю спускается безжалостная эпоха. А наш народ нуждается в беспощадности и вере в силу меча...»
Но особенно меня удивили книги Эриха Людендорфа: «Разложение народа христианством» и «Как нам освободиться от Иисуса Христа».
Он считал, что в наше время сущность войны и политики изменилась. Обе должны служить развитию нации, обеспечить это развитие всем необходимым: сырьем, продовольствием, территорией. Война - самое высокое напряжение воли народа к выживанию. Следовательно, политика должна быть подчинена целям военных успехов. Для этого следует провести мобилизацию душ. Народ, который живет в эпоху разброда мнений, неминуемо гибнет. Демократия должна быть ограничена законами, ограждающими нацию от демагогов, торгующими национальными ценностями и безопасностью страны. Словом, Германия ждала вождя. Я не искал встреч с немецкими евреями. Они находились на разных стадиях ассимиляции: от крещения и смешанных браков, полной потери интереса к еврейской жизни до реформаторского иудаизма, практически ничего не оставившего от иудейской религии.
Я тоже не осознавал себя евреем, но для немцев я был русским военнопленным и только.

Приключения барона Эрнста Кнобельсдорфа.

Революции в России, а потом в Германии положили конец войне. Сняли погоны с офицеров, и они приобрели жалкий вид. Германская армия демобилизовалась, в стране появилось много безработных. Военные заказы, стимулировавшие производство, исчезли. Началась инфляция. Многие в Германии потеряли работу, и я в том числе, а иностранцу получить направление на работу было практически невозможно. В поисках работы я объездил всю страну, голодал, ночевал, где придется. В ночлежках давали приют на голом матраце и редко чашку супа. Но в них заставляли петь религиозные песни. От отчаяния решил петь в кафе русские песни, не имея ни голоса, ни слуха: ...Пара гнедых, запряженных с зарею,Тощих, голодных и жалких на вид Тихо плелась мелкой рысцою, Вызывая смех у иных... Немцы между собой говорили: «Вот вам русский певец, а куда ему до наших...»

Однажды в поисках работы я оказался в большом электрифицированном имении. Ухаживал за скотом, убирал навоз, работал у молотилки. Кормили хорошо, но к концу дня я падал на койку замертво, не в состоянии даже поужинать. Спал я в комнате с наемниками, это были полудикие люди, мечтавшие вступить в легион для расправы с революцией. Они и мне советовали завербоваться. Так что найти людей Гитлеру было просто, главное - было бы чем им платить. Наступило Рождество. Хозяйка имения устроила елку. Все собрались у елки и пели рождественскую песню: «Тихая ночь, святая ночь...» Хозяйка подарила мне ботинки и носки. Я очень нуждался в ботинках, но воспринял подарок, как намек - уходи! И стал собираться в дорогу. Когда пришел к хозяйке прощаться, понял, что она огорчена моим уходом. Но я уже настроился покинуть имение. Я заметил, что немцы, имеющие фамилии с приставкой «фон», легче находят работу. Я взял лист бумаги и написал на нем: «Я, Эвальд Кригер, знаю господина фон Кнобельсдорфа с самой лучшей стороны и рекомендую его на любую работу». Эту бумагу я попросил подписать Кригера - известного мне помещика. Он рассеянно прочитал бумагу и саркастически заметил: «Хочешь стать дворянином? Не возражаю!» И подписался. С таким свидетельством я быстро устроился на комбинат по переработке льна. Я никогда не видел лен в сыром виде, но решил, что догадаюсь, когда буду как агент комбината его закупать. Получил в конторе документы, аванс и поехал к помещикам за льном. Как дворянин, я не теперь мог останавливаться в дешевых гостиницах и питаться в обычных столовых, поэтому мой аванс быстро улетучился. Но я решил отбросить ложную скромность и заказал визитные карточки: барон, обер-лейтенант в отставке. Получилось внушительно, и результаты не замедлили сказаться.

Явившись для закупки льна в одно крупное имение, я подал свою визитную карточку, и меня приняли владелец и его супруга. После деловой части беседы я пожаловался на плохие времена и намекнул на денежные затруднения. Пожилой помещик нахмурился, но его молодая жена так на него посмотрела, что он покорно подошел к сейфу и дал мне денег. Я небрежно сунул их в карман: «Наша фирма возместит эту сумму, если вы будете настаивать», - встал и откланялся.
Фирме пришлось возместить эту сумму, но ко мне на улице подошел агент полиции в штатском и предложил следовать за ним. Меня отправили в лагерь для военнопленных, откуда я через два часа убежал. Мимо просвистели две пули, но я быстро смешался с толпой рабочих. В холодный зимний вечер я оказался в вагоне I класса экспресса, идущего на Берлин. Гонимому голодом и холодом, мне было безразлично, куда ехать. Мое серое пальто забрал хозяин ресторана, где я пообедал, но не смог расплатиться. Так зимой я остался без пальто. В купе со мной сидели два господина. Из их разговора я понял, что один из них едет в Берлин на важное совещание военных. На меня они не обращали внимания. Внезапно они встали и ушли в ресторан. Я остался один в купе. На вешалке висела элегантная лисья шуба, шляпа, а в сетке лежало несколько чемоданов. Я надел лисью шубу и шляпу, взял один из чемоданов и на остановке спокойно сошел с поезда. Паровоз свистнул, поезд тронулся, а я остался один на перроне незнакомой мне станции. Я решил, что в таком виде не стыдно показаться в Берлине, и пошел узнать, когда пойдет следующий поезд на Берлин. Кассир мне сказал, что поезд будет через час, но нужно купить билет. Я пошарил по карманам шубы и не нашел денег. Я так и сказал об этом кассиру. Удивленный кассир выглянул из окошка и, увидев элегантного, богатого господина, посоветовал: «В таком случае вам надо обратиться к начальнику станции. Я позову его!» Он закрыл кассу и исчез. Я сел на диван, попытался открыть чемодан, но не смог. Я прислонился к стенке дивана и заснул. Мне снился отель Алдан, прекрасные дамы в вечерних туалетах и роскошно сервированный стол. ...
Чья-то рука больно сжала мне плечо. Я проснулся: передо мной стоял человек с закрученными усами и держал левой рукой ошейник огромной собаки, которая обнюхивала меня. - Как вас зовут? - Барон Эрнст Иохим Мария фон Кнобельсдорф, обер-лейтенант в отставке. - А что у вас в чемодане, господин барон? Я промолчал. Он взял чемодан и профессионально его открыл. Из чемодана посыпались железные кресты и прусские ордена. Он сардонически рассмеялся, а мне стало сразу все безразлично.
- Вы арестованы, следуйте за мной, и горе вам, если вздумаете бежать. При этих словах собака лязгнула зубами и рванулась ко мне. Он с трудом унял разбушевавшегося волкодава. Я оказался в тюрьме, где меня накормили и поместили в одиночную камеру. Сначала ко мне ходил следователь, но я заявил ему, что решил поставить кинофильм о русско-германской войне, тогда ко мне зачастил психиатр. Я вежливо помогал ему снять пальто. Это его расположило ко мне. Как-то раз он осторожно спросил, почему в лагере я записан под другой фамилией. Я сказал, что вынужден был скрывать свое имя, чтобы не покрыть позором мой древний немецкий род. На это он заметил: «Это очень романтично и вполне возможно!».
После этого «признания» мне стали приносить фасолевый суп. Весной меня освободили. Оформлявший мое освобождение чиновник сообщил мне, что я стал обладателем состояния в три миллиона марок, которые мне причитались в тюрьме за работу: клейку конвертов. В городе оказалось, что на эти деньги можно купить только газету. И я решил пойти в кино. Действие фильма происходило на великосветском балу. Хозяйка бала, необыкновенно красивая женщина, во время танца вдруг потеряла свои панталоны. Она была увлечена вихрем вальса и не заметила потери. Но это заметил принц крови Отто Шарлотенбургский. Он благоговейно их поднял и прижал к своим губам. Панталоны воспламенили его демоническую страсть к красавице. Он бурно добивался взаимности у красавицы, происходил ряд драматических сцен. Муж красавицы, немолодой мужчина с буйной шевелюрой, все-таки увел ее с бала, как нетрудно догадаться, на стезю семейной добродетели. В заключение фильма показали ноги красавицы пальцами вверх и ноги ее мужа пальцами вниз как знак семейного союза. Примитивность сюжета фильма поражала. Но это нравилось! Я вышел из кинотеатра. Дул северный ветер. Куда идти, где согреться, что поесть? Кинофильм подсказал мне, что неплохо найти приют у какой-нибудь одинокой обеспеченной женщины. Но где найти спасительницу? Я пошел к доске объявлений о сдаче квартир, тщательно изучил все предложения, но не нашел такого, где можно было бы рассчитывать на успех. Ведь мой вид был весьма подозрителен, а кошелек пуст. И тут я увидел газетный киоск и купил газету социал-демократов «Ди фрейкейт».

Я вспомнил, что в России считал себя социал-демократом. Без труда я нашел адрес редакции и отправился туда. Еще по дороге я придумал историю, что сидел в тюрьме за политическую агитацию среди русских военнопленных. Справка из тюрьмы у меня была. В редакции мой рассказ выслушали с большим сочувствием, разрешили заночевать и даже накормили бутербродами. Так я начал работать в этой газете уборщиком. Поскольку я объявил себя русским социал-демократом, то должен был принимать участие в собраниях немецких социал-демократов. Среди них было много евреев. Некоторые из них были антисемитами. Это казалось странным. Лишь потом я понял, что источником этого странного явления была их попытка интеграции в немецкую культуру. Они нашли в христианской европейской культуре новую религию, заменившую им иудаизм. А потребность в любой вере осталась. Они истово верили, что история определяется только борьбой классов, и никакие вмешательства не могут остановить ход истории, ее генеральное развитие. Они находили классы эксплуататоров и угнетенных в любом обществе, но первобытно-общинный строй им казался бесклассовым: золотым. Система первобытного строя со строгим подчинением всего племени вождю казалась разумной, поэтому вождизм Ленина казался оправданным. Они считали, что ход истории можно ускорить, что можно построить новое общество своими руками, а коль это так, то сначала надо разрушить систему социального зла, окружающую нас.

Евреи стремились еще освободиться и от антисемитизма не евреев посредством отмены национальной принадлежности. Так, видимо, зародился интернационализм евреев, увы, только декларативно подхваченный другими. Так в еврейском народе зародилось стремление одним махом и любой ценой осчастливить мир: болезнь, которой страдают многие евреи и поныне. Был ли я голоден и только поэтому ходил на собрания? Нет! Я верил, мне казалось тогда всё убедительным. На собраниях я познакомился с Эммой. Она была очень хрупкая девушка с забавными завитками волос, спадающими на умный, высокий лоб. Я очень часто провожал ее после наших собраний домой, и мы беседовали:
- Как хорошо сказал Иисус Христос - первый социалист на Земле: «И не будет ни иудея, ни римлянина». - Сказано красиво, правда, не Иисусом, а его учеником, но разве братья во Христе недавно не убивали друг друга с невероятным ожесточением?
- Это результат неудачной экономики: Германию лишили рынков сбыта и колоний.
- А костры инквизиции? Где христианское человеколюбие? Это пустые слова для таких нежных девушек, как ты! Природа человека другая. Он хищник! Если зверь в лесу ограничивается только добычей пищи, то человек стремится к полному искоренению враждебного племени, ибо он боится мщения.
- Мы воспитываем людей с добрыми чувствами.
- Это невозможно: нельзя волка заставить кушать травку! Мои слова не доходили до ее сознания. А я всё спрашивал и спрашивал: зачем потребовались Б-гу мучения прекрасного человека, его собственного сына? Разве люди после этого перестали грешить? А почему не предположить другое: Иуда хотел, чтоб Иисус всенародно показал свою божественную силу и возглавил борьбу евреев против римлян, а когда понял, что ошибся в расчетах, выбросил тридцать сребреников и повесился. Иуда любил своего Учителя и звал его Бар Абба (Отец наш), как и еврейский народ, который плакал в день казни и просил Пилата, жестокого римского правителя Иудеи: «Освободи Бар Аббу!» Ведь буквы "Б" и "В" пишутся на иврите одинаково. Отсюда и ошибка перевода, давшая основание для векового навета: якобы народ просил освободить какого-то мифического разбойника Вараббу. Греки сделали немало фонетических ошибок при переводе Библии: Шаул перевели как Саул, Шломо как Соломон, да и само имя Иисус означает на иврите Божья лошадь, а не сын Б-га и т.п.
Эмма только смущенно краснела. Вера не терпит логики. Дело в том, что по воскресеньям она, как дисциплинированная лютеранка, посещала кирху и восторженно слушала проповедь пастора.
Однажды она пришла из кирхи на свидание со мной очень радостная: пастор рассказал, что немецкие евреи ведут свой род от воинов 15-го римского легиона и пленниц Израиля. Легион был расквартирован в Германии. Римские воины не требовали, чтоб пленницы перешли в веру Рима, и те воспитали своих детей в иудействе. Евреи и есть настоящие римляне по крови, и им надо только перейти в лютеранство и стать немцами. Я внимательно посмотрел на Эмму: внешность действительно немецкая: бледная кожа тела, рыжеватые волосы, нос с горбинкой. По этому поводу она пригласила меня в кабаре. Мы окунулись в море веселья. Это был незабываемый вечер еще и потому. что мне пришлось провожать ее поздно ночью домой. Уходить домой не хотелось: трамваи уже не ходили, на такси денег не было, но главное, не хотелось расставаться. Она это почувствовала и предложила переночевать у нее.
Так я поселился в этом приветливом доме, где меня окружили заботой две женщины: Эмма и ее мать. И все было бы хорошо, но я чувствовал, что Эмма любит своего Бога больше, чем меня. Это ужасно раздражало. Она постоянно это переживала, настаивала на моем крещении, а я не мог переступить через себя, не мог предать свой народ, меня тянуло к нему, в местечки нищей Белоруссии...

На этом обрываются записки дяди Лёвы.