ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Червь сомнения.

Я родился в бедной еврейской семье в маленьком местечке на берегу полноводной Припяти. Окрестные сосновые леса были полны лисичек - упругих рыженьких грибочков. Моя сестра их собирала, а мама жарила с луком. Получалась чудесная начинка для пирожков. В нашем дворе бродили куры, а в коровнике мычала корова, от которой шел запах молока и навоза.

Когда я подрос, отец отдал меня обучаться премудрости счета, грамоты и Талмуда старому ребе Иосифу, который во время занятий не выпускал из рук длинную линейку. Как-то нам, малышам, учитель рассказал, что в Талмуде написано, что вокруг каждого человека ночью кружат черти-искусители, стараются совратить его с пути истинного. Кто хочет в этом убедиться, пусть насыпет на ночь вокруг своего ложа пепел из печи, и утром увидит на пепле следы маленьких лапок куриных лапок.Я был любопытен и решил проверить. Дождавшись, когда все в доме улеглись, я босиком, с сильно бьющимся сердцем, выскреб из печки золу и посыпал ее вокруг своей кровати и лег спать. Спал я тревожно, просыпался, но все-таки спал. Когда я утром встал, то тщательно просмотрел всю золу. Сомнений не было: ее никто не тронул! Тогда я решил повторить опыт: насыпал золу вокруг кровати моей сестры. И опять ничего! Так червь сомнения заполз мне в душу... Утром сестра, убирая комнату, удивилась, откуда столько золы около ее кровати, но я ничего не сказал ей, так как имел веское основание опасаться, что о моем опыте расскажут ребе, а уж он меня обязательно выпорет.

Мой учитель считал, что веру нужно вколачивать в ребенка палкой, он отрывал веру от присущего человеку желания её осмыслить, и этим надолго оттолкнул меня от веры. Только к концу своей жизни я пришел к пониманию Бога, не осязаемого, невидимого, живущего в моем сознании. О его замыслах мы можем только догадываться. Он в старости дает мне утешение, что моя жизнь, мои страдания не были случайны и напрасны. Евреи верят в разум, и разум приближает их к Богу, хотя еще не всё понятно в святых книгах, и каждый волен их указания объяснять по-своему. Еще больше отдалили меня от религии мои школьные учителя.

Когда мне исполнилось десять лет, я начал посещать приготовительный класс школы, которым руководил прекрасный педагог Зархин. Это было время, когда по всей черте оседлости царской России прокатывались кровавые погромы - предвестники Холокоста.
Было страшно слушать рассказы взрослых о творимых христианами зверствах. Я читал газеты, видел фотографии растерзанных людей. Кровь вскипала гневом! Все понимали, что есть только один способ защиты: вооруженная оборона, ведь проходившие суды заканчивались оправданием или легким наказанием негодяев.

Очевидец Екатеринославского погрома, состоявшегося 20 июля 1883 года, рассказал мне, как всё началось. В лавку еврея Немировского вошла женщина с ребенком. Ребенок схватил кусок мыла, приказчик это заметил, а женщина хотела уйти с ребенком, не выпускавшим пахучее мыло из рук. Приказчик отнял мыло и выставил женщину на улицу, ребенок заплакал, а женщина закричала, что ребенка убивают жиды. Она явно хотела привлечь внимание рабочих, которые возвращались со стройки железнодорожного моста. Так начался погром. Позже выяснилось, что в лавку женщину послала полиция как раз к тому времени, когда обычно мимо шли рабочие. Более чем странной была листовка русских социалистов, откликнувшихся на погром: «Погром - это искра, воспламеняющая русский народ на революцию, заступиться за евреев - значит вызвать ненависть народа к революционерам. Народ подумает: революционеры за жидов и против царя. Царь и полиция добиваются такой нашей реакции, но мы не попадемся в их ловушку».
Русские революционеры старались отмежеваться от евреев, и евреи создали свою социал-демократию. Она привлекала еврейскую молодежь идеями всемирного братства, а в гимне Бунда звучало:

Пусть у всех, в ком сердце страстью бьется,
Зажжется к деспотизму ненависти жар!
Костер готов! Довольно дров найдется,
Чтоб на весь мир разжечь очистительный пожар!

Юзевич, Гиршберг, Магид, Свирский - эти мои учителя считали, что надо боротьcя за счастье всех людей на земле, за социальную справедливость, за братство народов, которое они, впрочем, понимали по-разному. Они были люди прекрасной мечты, и не жалели сил, чтоб зажечь в моей душе их веру в будущее, в то, что новый век сделает мечту явью. В их мечте, однако, не было места религии, Б-гу, еврейской традиции, культуре. Поэтому червь сомнения в моей душе, посеянный словами не очень-то умного ребе, укрепился. Мне внушали, что надо вырваться из обветшалых стен еврейского местечка на простор мировой культуры. Они привили мне любовь к Шекспиру и Пушкину, Джеку Лондону и Чехову. Я очень благодарен им, я на всю жизнь запомнил их одухотворенные, добрые лица, их искреннее восхищение мировой культурой.

Лишь пережив Холокост, я понял: нужно не только религиозное и светское образование, но и образование национальное, воспитывающее в молодом человеке чувство собственного достоинства, гордость за свой народ, за его героев - борцов против вавилонского, египетского, греческого, римского плена. Национальное образование формирует национальное самосознание. Моя жизнь сложилась бы, возможно, по другому, если бы мои учителя не пробудили во мне национальное самосознание. Светское образование необходимо даже религиозному человеку.

Когда я учился в третьем классе, нашу семью посетил родственник, который проживал в Башкирии и владел там часовой мастерской. Узнав о тяжелом положении нашей семьи, он предложил отдать меня ему на воспитание и обучение ремеслу часовщика. Примером был мой старший брат: он уехал в Киев служить приказчиком у нашего дяди - купца первой гильдии Акулова.

Отец спросил меня, согласен ли я уехать. Но надо ли спрашивать об этом 13-летнего мальчика? Так я очутился в городе Бирске Уфимской губернии, среди людей с бритыми головами, в тюбетейках, папахах, чалмах. Говорили они на странном русско-татарском наречии, ели неведомую мне пищу: бешбармак, плов, люля-кебаб. Пришлось отложить учебники, забыть мальчишеские забавы. Я встал к верстаку: учиться слесарному делу, токарному, часовому - и правильно говорить по-русски. Через три года получил аттестат ремесленной управы, мне было присвоено звание часового подмастерья. Я стал зарабатывать наравне с другими мастерами часового дела.

Подготовка революции.

Мой воспитатель и хозяин Марк Ефимович Лейкин был человеком без образования, но грамотный, начитанный и большой либерал. Он был соткан из противоречий. Среди его гостей можно было встретить наряду с интеллигентами полицейских приставов в голубых мундирах. Он принимал участие в демонстрациях, а в 1905 году в Уфе нес красный флаг и вынужден был потом скрываться. Как купец, он считал, что торговать надо всем, что приносит прибыль, даже малопристойными открытками. На одной стороне такой открытки была обычная картинка: лесная поляка и надпись: «В лесу грибы растут», а на другой стороне уже пикантная сцена с продолжением стиха: «Гусары даму в кровать несут». Так создавался эффект неожиданности, и этот товар пользовался хорошим спросом. Но также мой хозяин давал деньги социалистам-революционерам, познакомил меня с ними. А злился он, когда я брал в руки книгу. Он не был ханжа, но заметив, что из моей комнаты позже обычного вышла девушка-чулочница из мастерской его жены, сделал мне замечание: я не должен компрометировать его дом. Лейкин не крал, но каждые несколько лет объявлял себя банкротом, прекращал платежи по своим векселям или «полюбовно» выплачивал по 20 копеек за рубль. Среди купцов это считалось нормальным. Он разыгрывал эдакого русского барина: держал лошадей, кучера, собак. Оправившись от аппендицита, дал одной собаке кличку «Апендикс».

У меня появились русские товарищи. Это были конторщики, аптекари, гимназисты. Я с ними встречался в нелегальном кружке революционной молодежи. Вначале кружок занимался самообразованием. Мы изучали труды по политической экономии: Железнова, Спенсера, Прудона, Бакунина. Пытались освоить «Капитал» К.Маркса. Каждый из нас должен был выступать с рефератом на прочитанную тему. В выступлениях участников кружка звучали разные теории от анархических, социал-революционных до социал-демократических, но наши споры не носили ожесточенного характера. Нас объединяла общая ненависть к самодержавию. В русском революционно настроенном обществе ореол романтики отныне окружал не дворянина, жертвующего благополучием и несущего просвещение народу, а студента с револьвером в кармане, призывающего к вооруженной борьбе. В нашем кружке я был единственный еврей. В Бирске, как и вне всей полосы оседлости, проживало мало евреев, и соответственно их было мало среди революционеров, проживавших в небольших городах к востоку от Киева. Да и вообще при Александре II евреи не участвовали в революционном движении. Только погромы, устроенные Александром III, вынудили евреев присоединиться к революционерам. Но вот наша областная Уфимская организация убила губернатора Уфы Богдановича. Его убили потому, что он был самой видной фигурой в крае. Мы стремились к тому, чтобы о нас заговорили, чтобы нас боялись. Тайные сходки, опасность, выезды в деревни для бесед с крестьянами - всё это было увлекательно, романтично, ярко среди однообразия жизни маленького города. Но главное - была вера в мечту! Она наполняла жизнь смыслом. Среди участников нашего кружка было много гимназисток. Это придавало особую смелость ребятам. Лина Рут занималась со мной по математике, а я писал за нее сочинения по литературе. Весь свой революционный пыл я вкладывал в них. Преподаватели литературы, вероятно, удивлялись необыкновенной смелости сочинений семнадцатилетней девушки. Но такой был настрой в обществе, что эти сочинения не вызывали у них протеста. Надо мной взяла шефство Роза Алиева. Ее каштановые волосы, румянец во всю щеку, беленькие зубки, искорки в глазах волновали меня больше, чем теория классовой борьбы.
Как-то мы сидели в избе. Солнечный луч высвечивал суетящиеся пылинки. На кухне хозяйка скрежетала ложкой по кастрюле с кашей. Примус злобно выл, его огонь яростно лизал всеми десятью языками пламени кастрюлю. Встала Роза. Она возмущалась тем, что по наущению своего «брата», императора немцев Вильгельма, царь не принял японского маркиза Курино. Она говорила, что немцы поддерживают в России самодержавие, а через царя-немца и царицу-немку угнетают русский народ, лишают власти Думу. Немцы - настоящие внутренние враги России, а чтобы скрыть свои замыслы, они сеют семена антисемитизма в стране и стараются вовлечь Россию в войны. Возвращаясь домой после этой встречи с Розой, я издали заметил около моего дома необычное движение и освещение всех окон. Мы остановились, стали наблюдать и поняли, что полиция производит обыск. Я решил не ходить домой и остался ночевать у Розы. Как мне хотелось ночью пробраться в ее комнату! Но не посмел. Много раз потом проклинал себя за трусость или рыцарство. Я вернулся домой днем и узнал от перепуганных хозяев, что полиция ничего не нашла. А ведь на дне корзины с бельем, завернутые в рубашку, лежали прокламации, которые я не успел расклеить. У фармацевта Рутеса нашли одну такую прокламацию в книге. Его арестовали, и он просидел больше года в тюрьме. Вернулся крайне озлобленным, собрал свои вещи и уехал в Америку.

Тем временем Россия вползла в войну с Японией. Много позже я читал дневник генерала А.Н.Куропаткина - министра военного ведомства тех лет, что царь, подталкиваемый немцами, рвавшимися в Персию, хотел захватить Манчжурию, Корею, Тибет. Мы все ожидали блистательных побед русского оружия, но уже к весне 1905 года стало ясно, что Япония - крепкий орешек. И надежды сменились поисками виновных. Мы видели причину поражений в самодержавии, в его бюрократическом аппарате:

Довольно, довольно, герои Цусимы!
Вы жертвою последней легли.
Она уже близко, она у порога,
Свобода родимой земли!

Летом к нам приезжал агитатор из центра. После восстания на броненосце «Князь Потемкин-Таврический» он был на нелегальном положении. Он рассказал: «Во вторник 14 июня броненосец стоял в Тендровском заливе. На корабль привезли мясо. Матросы заметили, что оно червивое. Они позвали судового врача. Врач приказал очистить мясо от червей, промыть его марганцовкой и приготовить пищу. Матросы отказались есть эту пищу. Тогда старший офицер вызвал караульную команду, отделил 20 человек и приказал им взять себе пищу. Матросы не послушались приказа. Тогда офицер взял ружье у матроса Вакулинчука и выстрелил в него. Начался бунт. Офицеров расстреляли, корабль подошел к Одессе. Почему к Одессе? Потому что еврейское население Одессы могло им помочь. Наша партячейка 13 июня готовила на Пересыпи стачку рабочих. Она началась, поэтому 15 июня, когда на самом берегу моря матросы соорудили шалаш над телом Вакулинчука, мы все были там. На груди погибшего было воззвание: «Смерть угнетателям! Да здравствует Свобода!» Рядом с шалашом поставили самодельную трибуну. Ораторы - меньшевики и бундовцы призывали к свержению самодержавия. В толпе появились провокаторы, которые начали призывать: "Русские, не слушайте жидов!". Одного провокатора убили, другого утопили, а остальные провокаторы разбежались, но вернулись с ящиками водки. Мы взялись за руки и пошли на кладбище, чтоб похоронить Вакулинчука, а русские рабочие остались, напились и бросились грабить пакгаузы. Начался пожар, организованный скорее всего полицией. В четверг утром нам представилась картина разоренного порта. К 10 часам утра в Одессе ввели военное положение, вошли войска. Одесский погром случился после этих событий, как наказание евреев за поддержку матросов броненосца». После революции 1905 года в Октябре царь издал манифест с обещанием передать часть власти Думе. Мы встретили манифест с недоверием и часто декламировали на своих собраниях.

Царь испугался,

Издал манифест:

Мертвым свобода,

Живых под арест!

Как доказательство лживости царя мы восприняли волну еврейских погромов, начавшихся после манифеста. Но если к кишиневскому погрому 1903 года евреи не были готовы, то теперь во многих местечках погромщиков ждали отряды еврейской самообороны, однако среди погромщиков очень часто замечали вооруженных полицейских и солдат. После погромов начались суды над членами отрядов самообороны: «за превышение необходимых защитных действий». Во время погромов погибло около 4 000 евреев, а среди погромщиков не более сотни. И отряды еврейской самообороны, спасаясь от царских судов, эмигрировали в турецкую Палестину, положив начало отрядам Пальмаха. Люди, слабые духом и обремененные семьей, детьми эмигрировали в Америку, но там их ждали финансовые и языковые проблемы.

Среди евреев было много богатых людей, например, железнодорожные бароны Поляковы. Но им была удобнее ассимиляционная политика, они практически не помогали народу. Б-г их наказал и также накажет каждого, кто не понимает, что финансовому успеху человек обязан Б-гу и этот успех Б-г ему дал с целью помочь своему народу. Да, я был тогда социалистом-ассимилятором, не понимая, что народ - не только политико-территориальное образование, но в первую очередь культурно-историческое. Наши люди, жертвовавшие собой ради русской революции, добились не свободы для евреев, а только права раствориться в русской среде. Я спросил одного агитатора-эсера о провокаторе Азефе: почему так долго не могли разоблачить этого руководителя боевой организации эсэров? Оказывается, Азеф использовал свою связь с полицией для убийства министра внутренних дел Плеве и Сергея Александровича, дяди царя, - двух ярых антисемитов. Некоторые считали, что Зубатов - полицейский шеф Азефа оказался в зависимости от него как невольный соучастник убийств. Журналист Бурцев разоблачил Азефа скорее всего по приказу Зубатова, который спешил избавиться от малоуправляемого подчиненного. Полицейский Лопухин говорил Бурцеву, что Азеф стал сотрудничать с полицией, потому что угрожали убить его дочь, похищенную в Лондоне. Но Азеф, связаный в Германии с эсерами, пришел в полицию добровольно и там понял, что она и есть устроитель погромов. Он начал сложную игру, отомстив высокопоставленным антисемитам, вышвырнул полицейских осведомителей из Центрального комитета партии эсеров и жертвовал немногими ради «центрального» террора. Он считал допустимым убийство не «за что-то», а «ради чего-то»: ради управления запуганным обществом. И Азеф уверенно шел к своей цели - убийству царя, но разоблачения Бурцева помешали. Кто знает, куда пошла бы история России, если бы Николай II погиб... Когда выяснилось, что депутат думы большевик Малиновский был полицейским агентом, а Ленин об этом знал и не принял никаких мер, я понял, что существовала такая практика сложной игры полиции и революционеров. Другой мой знакомый был внуком известного чаеторговца К. Высоцкого. Он вернулся со съезда в Стокгольме, на котором был делегатом от социалистов. В живой, очень остроумной форме он рассказал нам о том, что происходило на этом съезде, называя нам имена, казавшиеся легендарными. Мы слушали, как завороженные. Из его доклада трудно было понять, к какой партии он принадлежал, но это нас мало интересовало: это не имело еще большого значения. После доклада он предложил нам послать делегата на губернский съезд, который должен был состояться в апреле. Наша организация социал - революционеров решила послать на съезд меня.

Съезд происходил в Уфе на Церковной улице, дом 11, руководил им врач Зайцев. Присутствовало человек двадцать. Некоторые были вооружены и несли охрану, ни разу не присев. Съезд носил бурный характер. Я плохо понимал, из-за чего выступающие так яростно спорили. Потом мне объяснили, спор шел между правыми и левыми эсерами по вопросам тактики. Я же опасался одного: как бы они не перестреляли друг друга еще до прихода полиции. Из присутствующих запомнилась фигура известного российского силача, который, как и я, не проронил на съезде ни слова. После съезда Зайцев пригласил меня к себе. Расспрашивал о работе нашей организации, об отношении крестьян к новому столыпинскому закону о выходе крестьян из общины на хутора. Я горячо заверил его, что крестьяне отрицательно относятся к этому закону, поскольку он разрушает крестьянскую общину. На лице Зайцева заиграла насмешливая улыбка, которая не сходила до конца беседы. Он снабдил меня шифром для переписки с центром и спросил, есть ли у меня деньги на обратный путь. На прощанье он дал мне газету «Искра» на тончайшей папиросной бумаге. Я отвез ее в Бирск как великую реликвию. Кажется, что это было в 1907 году. Удивительно, что доктор Зайцев своей наружностью, картавостью речи и многим другим напоминает мне Ленина. Случайно ли это? Не знаю. Принято считать, что Ленин в это время находился в Европе. В целом съезд произвел на меня тяжелое впечатление, и я уехал в Бирск с чувством облегчения. В Бирске меня встретила Роза Алиева, домой мы пошли вместе. С Розой мне всегда было легко, я всегда находил, о чем говорить. Мы мечтали о многом. В городе не было театра, еще не было кино, но мы подружились и стали встречаться не только на собраниях кружка. Она была требовательна ко мне. Я сопровождал ее на каток, на гимназические вечера, в хорошо отглаженном костюме. Каток, сумерки, мелодия вальса, тающие снежинки, теплота руки Розы. Для меня это осталось незабываемым. Ночами мне снились сцены нежности. Однажды я срезал набойку с каблука ее сапожка. Острый нож сорвался и отхватил мне половину большого пальца левой руки. Хлынула кровь, ее с трудом остановили. Я заснул, мне снилось, что Роза целует мой изуродованный палец, и я был счастлив. Но скоро место на катке около нее занял приехавший из Уфы сын адвоката. Он был блестящий танцор, спортсмен, дворянин, и мне пришлось устраниться. Больше Роза не ходила в наш кружок, а я винил себя за проявленную робость.

Начальник полковой лавки.

При Николае II многие уклонялись от воинской службы. Евреи чаще всего уезжали в Америку, а русские интеллигенты обычно ссылались на плохое здоровье. Ведь служба в армии была для солдата не только тяжела, но и унизительна. Подошел мой срок идти в армию. Я считал так: евреи требуют для себя равных прав, мы должны нести и равные обязанности. И когда в «воинском присутствии» (нечто вроде нынешнего военкомата) врач объявил: «Годен!», я принял это спокойно. Нас собрали, выдали еще крепко пахнувшие овцой полушубки, погрузили в теплушки (на них написано было: «40 человек, 8 лошадей») и отправили в Восточную Сибирь, в город Верхнеудинск. Ехали туда больше месяца с частными остановками, водкой, песнями:

... еще заплачет дорогая,

вспоминая нежную любовь...

В Челябинске я пошел в театр посмотреть оперетту «Веселая вдова» со знаменитой певицей Кавецкой. Сидел на галёрке, но публика очень была недовольна запахом моего полушубка. Когда пришел на вокзал, моего поезда уже не было, пришлось догонять на скором... Слава Б-гу, обошлось: розыск объявить не успели! Начался первый год службы. Наш господин учитель Костин хотя и умел подписывать свою фамилию, но не более. На уроках словесности мы твердили: «Его Императорское Величество Всемилостивейший Государь Император», «Вашбродь!», «Знамя есть полковая святыня»... Было забавно слушать Костина: «Чего делаешь умное лицо? В ефрейторы метишь!» Иногда он сокрушался: «Наши занятия гроша ломаного не стоят: никак не научу чеканить приветствие...», или воспитывал: «Привыкли ругаться матом, а потом грязными руками в котел со щами!..» Но более всего понравился его приказ: «Сапоги и пуговицы чисть вечером, чтоб утром всё натянуть на свежую голову». Педагог он был строгий, ежедневно гонял меня на плацу парадным шагом: «Тяни носок, печатай шаг!». Я догадался: он знает, что мой бывший хозяин и мой старший брат посылают мне деньги, - купил большую связку сушек, пачку папирос и преподнес господину взводному. Теперь я удостаивался приглашения пить чай с моими сушками, и каждый день он требовал с меня 15 копеек. Конечно, это было подхалимство, но не топать же каждый день парадным шагом!.. День начинался в 6 утра, бегали по морозцу часа два, затем чистили казарму; после завтрака начинались занятия - до обеда. Наш полк был стрелковым, я был меткий стрелок и за отличную стрельбу был произведен в ефрейторы. Это был высший чин для еврея в царской армии. Однажды летом мы прыгали с высокого бруствера. Я взбежал на него и, не глядя вниз, прыгнул, приземлился на полусогнутых ногах и отбежал в сторону, чтобы следующий не сел мне на голову. Другие солдаты прыгали также легко. Но один - робкий увалень из деревни - взбежал на бруствер, глянул вниз и оробел. Сколько ни кричал ему фельдфебель, чтобы прыгал и не задерживал других, он стоял с поникшей головой. Тогда ротный командир поднялся на бруствер и столкнул его вниз: «Мне такие солдаты не нужны!» Его похоронили на гарнизонном кладбище.

Кончился казавшийся бесконечным первый год службы, прибыли новобранцы, и нас стали назначать на нестроевые должности. Меня назначили ротным лавочником. Ротный так объяснил мое назначение: - Вот что, Лев, вы, евреи, специалисты насчет торговли, а наш лавочник запутался в отчетах. Ты по моим запискам и запискам барыни отпускай товары беспрепятственно, как-нибудь сочтемся, - и нагло усмехнулся. - Слушаюсь, Вашскордь! Я повернулся «Крууу-гом!» и отправился в лавку. В ней было два продавца. На мне было снабжение лавки товарами, расчеты с поставщиками, ежемесячные отчеты в штаб полка. Заведовал лавкой офицер, но он отчеты только подписывал, не читая. Однажды я приехал на пивной завод для расчетов с хозяином завода. Хозяин отсчитал один процент с оборота и положил деньги передо мной: «Это ваши!» Я смутился: крупная сумма для солдата, потом вспомнил, что надо покрыть расходы ротного командира, и взял. Хозяин заметил мою нерешительность: «Молодой человек, не делайте глупостей. Такой порядок в армии от века. Никто не страдает, а мы просим вас продавать товар нашего завода».

И я зажил на широкую ногу. Стал заказывать форму у лучшего военного портного, гарнизонные барышни стали благосклоннее. Нашел дорогу в рестораны, стал разбираться в марках вин. Но, как бывает в таких случаях, нашелся завистник. Он написал донос командующему войсками округа генералу-от-кавалерии Селиванову. Однажды, когда все части из лагеря ушли в лес на манёвры, а нас, лавочников, оставили, чтоб мы подготовили продукты к моменту возвращения полка, меня вызвали к командующему. Это было неслыханно! Командующий требует к себе простого солдата! Я понял, что ничего хорошего для меня эта встреча не даст: командующий мог зарубить меня шашкой, если моя еврейская рожа ему не понравится. А я к тому же щеголял не в солдатском обмундировании, и в полку на это смотрели сквозь пальцы, - явиться в таком виде означало погибнуть. И я не спешил: отправился искать каптенармуса, тот был пьян, я еле объяснил ему, что мне нужно, и пока он нашел вещевой мешок, лопатку, патронташ, прошло много времени. Я помчался к ставке главнокомандующего, но маневры кончились, и я никого не нашел. Позже я узнал, что командир полка доложил адъютанту генерала, что я нахожусь в командировке на зимних квартирах, и Селиванов ограничился приказом убрать меня из лавки. На другой день командир полка полковник Менде, немец с неизменной сигарой во рту, вызвал меня в штаб полка: «Ты стал слишком заметен, на тебя донёс твой приятель, которому ты давал деньги. Я должен тебя уволить. Но ты верно служил мне и ротному командиру. Если желаешь, могу тебе предоставить трехмесячный отпуск». Мне было неприятно это услышать, тем более, что доносчика я считал своим другом и всегда делился с ним деньгами. Видимо, он страдал аллергией к успеху еврея. Но предоставленным отпуском я воспользовался с радостью. Приехал в Бирск, очень хотел видеть Розу Алиеву, но узнал, что наш кружок разгромлен охранкой, члены организации в тюрьме, выдал всех дружок Розы. Она заболела в тюрьме чахоткой и умерла. Искали тогда и меня, но не догадались, что я в армии. Потрясенный, я по совету уцелевших товарищей тут же уехал в Минск к братьям.

Когда вернулся в полк, меня назначили писарем, а кроме того, я подрабатывал немного как часовщик. На мое место в лавку назначили доносчика, деревенского парня, никогда прежде не имевшего денег более 10 рублей. Он стал пьянствовать, крупно играть в карты и так запутался, что через полгода по гарнизону разнеслась весть: в пьяном виде повесился в конюшне на своем ремне. В деревне у него осталась жена и двое детей... Вдруг в полку надумали создать солдатский театр. Это внесло живую струю в нашу повседневность. В полку оказалось несколько профессиональных артистов и гримеров. Костюмы доставали в городе. Все мужские и женские роли играли солдаты. Мне поручали играть только отрицательные роли. Хотя я играл выдержанно, старался войти в образ героя, и зрители хвалили меня, очень мешал мне размер моего носа. Один офицер по окончании спектакля «Женитьба» Гоголя прошел за кулисы, которыми служили сшитые солдатские одеяла, и сказал мне: - Подколесин на тебя не похож, играй лучше Шейлока! - Так точно, Ваше благородие! - оставалось ответить. Однажды в наш полк приехала танцовщица-босоножка из модной школы Айсидоры Дункан. Она должна была дать концерт для господ офицеров. Нам тоже захотелось увидеть приезжую артистку. Мы проникли на концерт и спрятались скромно за шторами, но ответственный за концерт офицер нас заметил. Он схватил палку и стал нас избивать. Мы разбежались: не в свои сани не садись. Это мы помнили!

В последний год службы я чуть не попал на каторгу или под расстрел. Командир роты капитан Пичужкин передоверил командование ротой фельдфебелю-садисту, который истязал солдат. Сам Пичужкин непробудно пил. Я был батальонным писарем и фельдфебелю не подчинялся. Но мои школьные учителя вложили в меня чувство сострадания, а может, это было голос наследственности, векового страдания евреев. Но я не мог оставаться равнодушным, когда тупой, злобный человек заставлял солдат по пять часов стоять под ружьем с полной выкладкой под палящим солнцем или в лютый мороз. Он доводил людей до исступления. Стали приходить ко мне, спрашивать: что же делать? Я посоветовал подать жалобу ротному командиру и даже хотел ее написать, но потом передумал. Я решил встать на вечернюю поверку вместе со всеми. Спели молитву, затем гимн: «Боже, царя храни!», раздалась команда: «По палаткам разойдись!» Все роты лагеря, кроме 1-й роты 17-го полка, разошлись. Мы остались. Удивленный фельдфебель повторил команду, но никто не тронулся с места: раздались возгласы: «Требуем ротного командира!» Испуганный фельдфебель побежал за командиром, но его не оказалось, пришел дежурный офицер. Мы стояли, возбужденно требуя: «Долой фельдфебеля!». Офицер вызвал солдат 2-й роты, приказал им взять ружья наизготовку, и нам пришлось разойтись. Началось следствие. Несколько солдат показали, что это я взбунтовал роту, да и мое присутствие на поверке говорило об этом. Командир полка на рапорте следователя наложил резолюцию: «Арестовать зачинщиков и предать суду!». Арестовали ефрейтора Попичко, меня и еще двух солдат. Начальник гауптвахты штабс-капитан Кучерявенко встретил меня приветливо: «Привет сыну Израиля! Избранное племя! Попался, смутьян! Сегодня же и будешь повешен, я уже послал за веревкой в лавку!». Нам грозило суровое наказание. Очутившись на грязном матраце гауптвахты, а после суда - в одиночке, я не жалел о случившемся. Я не мог превратиться в осторожного, благонамеренного мещанина, чья мораль: «Моя хата с краю, я ничего не знаю».
К счастью, я оказался не одинок. Командир батальона капитан Волков узнал о постигшей нас беде. Он понимал причину нашего протеста, жалел солдат. И, несмотря на противодействие штаба полка, поехал в Иркутск нас защищать. Председательствующий на суде генерал несколько раз резко обрывал защитника, который умело доказывал, что в роте был деспотический, невыносимый режим, а обвиняемые не худшие, а лучшие солдаты роты. Его защита возымела действие. Мы отделались несколькими месяцами одиночного заключения и лишением ефрейторских званий.
В день нашего освобождения комендант сказал: «Ставьте свечку за своего батальонного - не миновать вам каторги или расстрела без его защиты».
Когда нас выпустили из Иркутской гауптвахты, мы бросились прыгать, как глупые щенки... В полку нас распределили по разным ротам, и, как штрафникам, служилось трудно. С трудом я разыскал в цейхгаузе свой ящик с личными вещами, но всё ценное из него было похищено. Каптернармусы считали меня погибшим, а взводное начальство справило по мне поминки.
Я был тронут проявленной «чуткостью», а капитану Волкову подарил портсигар с золотой надписью: «Благородному защитнику».
Вскоре кончился срок моей действительной службы.
 
(Окончание следует)