Дед прошел всю войну и погиб 15 февраля 1945 года. Все три брата бабушки воевали. Дед супруга вернулся инвалидом, на костылях. До тридцатилетия Победы жил в подвале без удобств, откуда выбраться практически не мог. На тридцатилетие Победы получил крохотную однокомнатную квартирку, но на втором этаже, спуститься откуда тоже не мог. Свекр прошел всю войну, а напоследок воевал на японской. Им и всем, воевавшим за нас, посвящаю:

***
Дед пал. И мы не знаем, где могила.
Лишь похоронка с запахом свинца.
Я той войне проклятой не простила,
Что мама подрастала без отца.
Она давно когда-то рассказала,
Как в год победной, памятной весны
Они с подружкой бегали к вокзалу
Встречать солдат, вернувшихся с войны.
В мечтах она не раз отца встречала.
И, предвкушая счастья светлый миг,
Несла с собой от школы до вокзала
Пятёрками усыпанный дневник.
Подружка же её ленилась часто
И часто получала трояки.
Однако жизнь ей подарила счастье:
Отец пришёл, хотя и без руки.
И мама, спрятав слёзы, наблюдала,
Как с радостно светившимся лицом
Подружка гордо каждый день шагала
На встречу с возвратившимся отцом.
Хотя о похоронке мама знала,
Но, в сердце заглушив обиды звук,
Одна ходила каждый день к вокзалу
С упрямою надеждою. А вдруг?
С мечтой лицом уткнуться в гимнастёрку,
Вдохнуть знакомый запах табака,
И чтоб за принесённые пятёрки
Погладила отцовская рука.
Но счастья ей судьба не подарила.
И у меня особый счёт к войне
За то, что мама в детстве говорила
С большим портретом на пустой стене.
И пусть твердят: в прощенье – благородство,
Но с каждым часом всё яснее мне,
Что не прощу я мамино сиротство
Той ненавистной, горькой той войне.

Медсестра

И снова мучит этот сон, 
Который видела когда-то,
Что бой ведёт наш батальон,
И рядом ранило солдата.
Всего лишь метрах в двадцати.
И пусть вокруг летят осколки,
Спешу быстрей к нему ползти.
Ах, метры, метры! Как вы долги!
Держись, браток! Держись, родной!
Ещё немного. Помощь рядом.
Как нескончаем этот бой!
Как близко падают снаряды!
Ещё два метра – и кусты,
И полминуты передышки.
И вновь ползу, тащу бинты.
Ты потерпи чуток, братишка.
Я верую: поможет Бог,
И невредимой доползу я.
Ещё всего один рывок,
И я тебя перебинтую.
Но обожгла щеку слеза
В нелепой девичьей обиде:
Твои огромные глаза
Открыты, но уже не видят.
Проснусь – давно окончен бой.
Но всякий раз едва заметно
Прошу: «Солдат, прости, родной,
Меня за эти двадцать метров».

Рабочий

На ящике пустом из-под снарядов,
Лежащем у стола для резки хлеба,
Стоял мальчишка и уставшим взглядом
В разбитое окно смотрел на небо.
А руки сами делали работу.
Светился хлеб в нарезке ломтем тонким.
Рубашка, побелевшая от пота,
Прилипла к позвоночнику мальчонки.
Ну, наконец-то завершилась смена.
Он тщательно собрал в тряпицу крошки.
За них он завтра должен непременно
Братишке молока купить немножко.
Ведь он теперь – за старшего в семействе
С тех пор, как разбомбило эшелоны.
Они тогда бежали с мамой вместе,
Но мама вдруг упала у вагона.
И хоть на хлеборезке трудно очень,
Он всё-таки втянулся понемножку.
Зато он в десять лет – уже рабочий,
Есть карточка, а после смены – крошки.
А вот, когда отец придёт с победой,
Каким бы год ни выдался тяжёлым,
Он купит детям по велосипеду
И мяч футбольный. И отправит в школу.
Ответит он на трудные вопросы.
При нём никто не сможет их обидеть.
Мальчишка навернувшиеся слёзы
Смахнул украдкой, чтоб никто не видел.

Скрипач

Дом, где наша семья обитала,
В прошлом не был ничем знаменит,
А стоял средь других у вокзала,
Совершенно обычный на вид.
Но зато в нём бывало известно
Кто, когда и к кому приходил.
К нам однажды зашедший профессор
Несказанно меня удивил.
Но, счастливую пряча улыбку,
Объяснила визит этот мать:
«Ой, сынок, я куплю тебе скрипку.
Он сказал, что ты должен играть».
И с тех пор обрекал я на муки
Всех соседей, как зрительный зал:
Ведь отнюдь не волшебные звуки
Я из скрипки своей извлекал.
Шли года. И когда аттестаты
Принесли мои сверстники в дом:
«Ой, сыночек, нужнее солдаты.
Я и скрипка тебя подождём.
А когда ты вернёшься с победой
(Знаю я: обойдёт тебя смерть),
Пригласим мы тогда всех соседей,
Всех друзей на твой сольный концерт.
Сквозь войны оголтелое пламя,
Сквозь разрывы снарядов и мин
Я о скрипке мечтал и о маме,
С одинаковой нежностью к ним.
Но победа куётся нескоро,
Но от крови земля горяча.
И талантливы руки сапёра.
И упорна душа скрипача.
А когда под бренчанье медалей
Узнавал я свой город с трудом,
То внезапно глаза увидали
Уцелевший случайно наш дом.
Что же сделался голос осиплым?
Ведь закончилась эта война.
«Где ты, мама?» Забытая скрипка
Одиноко лежит у окна.
И соседская девочка Галя
Говорит роковые слова:
«Всех евреев тогда расстреляли.
В сорок первом. За домом. У рва».
Руки скрипку держали, а ноги
Уносили меня наяву
По сжимающей сердце дороге,
По дороге ко страшному рву.
Но пригрезилась мамы улыбка,
Будто время повернуто вспять.
И гортанно расплакалась скрипка:
«Ой, мой мальчик, ты должен играть!»

Последние шаги

Фашист стоял, слегка расставив ноги,
А рупором усиливалась речь
О том, что для евреев нет дороги,
Иной дороги, чем дорога в печь.
Надменность и презрение во взгляде.
И чёрный автомат наперевес.
Казалось, утро в лагерном наряде
Легло к его ногам, сойдя с небес.
А женщина стояла у барака.
Раздели заключённых догола.
Война, как кровожадная собака,
Давным-давно всех близких унесла.
И право жить, дарованное Богом,
Утеряно, как полушалок с плеч.
И женщина шагнула на дорогу,
Дорогу, упиравшуюся в печь.
Но будто натолкнулась на преграду,
И словно молоко вскипела кровь:
Фашист сверлил её надменным взглядом.
Так смотрят на зверей и на рабов.
А до конца шагов осталось мало,
Но ей не одолеть стыда черту.
Она себя руками прикрывала,
Руками прикрывала наготу.
И этот жест, знакомый всем от века,
Казалось, объяснил ему без слов:
Она прожить стремится Человеком
Оставшиеся несколько шагов.
И столько в жесте женственного было,
Что он внезапно понял, почему
Жила в еврейке нравственная сила
Быть Человеком вопреки всему.
И в этой мысли новизна сквозила
Такая, что он дрожь сдержать не смог.
Она его, фашиста, победила.
Он понял это. И нажал курок.

Отступление

Мы отступали. Шёл десятый день.
Стелился над землёй багровый дым.
И был таким щемящим и родным
Сиротский вид российских деревень.
Я шёл, сморгнув горячую слезу,
Усталый и от голода чумной,
Внезапно увидал перед собой
Колхозницу, доившую козу.
Мне кружка молока сковала взгляд.
Я руку протянул за ней, но враз
Заметил, что из погреба следят
За мной пять пар голодных детских глаз.
А женщина поправила платок,
Метнув тяжёлый взгляд из-под бровей,
И глухо позвала: «Иди, сынок.
Последнее, а всё-таки испей».
И, видя, что отказываюсь брать,
С печалью, ей добавившей морщин,
Настаивала: «У тебя-то мать
Ждёт – не дождётся, чтоб вернулся сын».
Я кружку взял, но дрогнула рука:
Во взгляде были жалость и укор.
Вы знаете, я помню до сих пор
Тот горький вкус парного молока.

***
Каштанов трепетные свечи
Над обелисками горят.
И старики, расправив плечи,
Идут на праздничный парад.
А я желаю, как ни странно,
Не делать на войне упор,
Сказать спасибо ветеранам
За то, что живы до сих пор,
За их поблекшие медали
И бесконечный спор с судьбой.
За то, что дух их крепче стали,
Ведь день прожить – выиграть бой.