Тридцать лет идут споры по поводу того, что же случилось 14 апреля 1930 года в квартире 12 дома № 3 по Лубянскому проезду. Но прежде чем перейти к этой теме, хочу рассказать, что для меня лично значил Владимир Маяковский.

Я им увлекся в шестом классе. Его стихи лесенкой завораживали – ритмом, необычными метафорами и еще тем многим, что спустя годы случайно (а может не случайно) заставило меня заняться разгадкой его стихосложения. А тогда я просто читал у него всё подряд. Всё – что попадалось в библиотеке. Даже агитки, «Окна РОСТА» и не самые лучшие поэмы «Летающий пролетарий» и «15000000». А поэму «Хорошо» знал чуть ли не наизусть. В то время я был апологетом оптимизма, а потому строчка «и жизнь хороша, и жить хорошо» стала моим девизом.

В десятом классе я свои мысли по этому поводу изложил в школьном сочинении, в котором объяснил самоубийство Маяковского как некую роковую случайность, в отличие от самоубийства Есенина. Вот его-то кончину я посчитал вполне закономерной.   

За сочинение я получил пять с плюсом, и его наша учительница зачитала перед классом. А вот за предыдущее – про Блока – она мне поставили три с минусом. Там я рассуждал о том, что Блок – пессимист, и его не стоит изучать в советской школе.

Не прошло и месяца, как я понял, что был глубоко не прав – как в отношении Блока, так и по поводу гибели Маяковского. Я неожиданно открыл для себя совсем другие ипостаси этих поэтов. Но Блок – отдельная тема. Скажу про Маяковского.

До этого злосчастного сочинения я читал его стихи и поэмы советского периода. А тут открыл первый том его полного собрания сочинений и был совершенно ошеломлён. Я увидел совсем другого Маяковского. Но он тоже завораживал. Даже сильнее.

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

(«Флейта-позвоночник»)

Мне показалось странным, что он свою любимую называет «проклятой», но почему-то это не раздражало, а притягивало. Захотелось читать и читать дальше. И дальше было его первое крупное произведение – трагедия «Владимир Маяковский». Очень странная, насквозь футуристическая. С загадочными персонажами – Старик с черными сухими кошками (несколько тысяч лет), Человек без глаза и ноги, Человек с растянутым лицом, Человек с двумя поцелуями, Женщина со слезинкой, Женщина со слезой, Женщина со слезищей. Но я по молодости очень любил всё необычное, а трагедия как раз такой и была. Взять хотя бы монолог Старика с черными сухими кошками, заканчивающийся такими словами:

Мы солнца приколем любимым на платье,
из звёзд накуем серебрящихся брошек.
Бросьте квартиры!
Идите и гладьте —
гладьте сухих и чёрных кошек!

Метафора, как я понял позже, на самом деле проста. Поглаживание сухих и чёрных кошек вырабатывает электричество. Таким вот странным образом Старик призывает к прогрессу.

Но главное было не в этом. Я увидел Маяковского-бунтаря:

Если б вы так, как я, голодали –
дали
востока и запада
вы бы глодали,
как гложут кость небосвода
заводов копченые рожи!

А бунтовать мне тогда ох как хотелось! Я не очень понимал против чего, но многое в родной стране сильно не нравилось – тупые рожи наших престарелых правителей, какая-то спёртая общая атмосфера всеобщей лжи и возведённого в закон лизоблюдства. А в раннем Маяковском чувствовалась свежесть, им хотелось дышать.

И в тоже время до меня дошло, что менее всего Маяковский годится для апологетики оптимизма. Не случайно его первая вещь – трагедия, да ещё и названная его собственным именем. А в «Флейте-позвоночнике» он и вовсе предсказал свой конец:

Все чаще думаю –
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт. 

После школы Маяковский не раз приносил мне удачу. На первом курсе филфака нам дали задание разобрать стихотворение по собственному выбору. Я, конечно, выбрал Маяковского.

Все мои однокурсницы (а филфак – факультет сугубо дамский) направились в библиотеку. Я, поддавшись, общей волне, тоже пошёл туда. И увидел, как они все обложились огромными стопами книг. Это привело меня в ужас: корпеть весь день, выискивая из них то, что нужно для семестровой работы, мне очень не хотелось. Я решил расслабиться, пошёл домой и попробовал разобраться в стихотворении сам.

Через пару дней на семинаре молодая преподавательница – недавняя выпускница ЛГУ – устроила небывалую взбучку. Я заметил, что на столе тетрадка с моей работой лежит отдельно и приготовился к худшему. Педагогиня ругала наш курс за отсутствие собственных мыслей, а я уже слышал в своей голове, как она разнесет в пух и прах меня за мои крайне убогие идейки. Когда, наконец, дошла очередь до моей тетрадки, я уже был в предынфарктном состоянии. Чтобы не видеть позора, я опустил глаза, но вдруг услышал сплошные комплименты в свой адрес. Я оказался единственным, кто разобрал стихотворение самостоятельно. И получили отличную оценку.

На четвёртом курсе нам предстояло выбрать тему для дипломной работы. Я предложил нашей заведующей кафедрой Маяковского. Она уточнила, что нужно писать про поэтику. Я согласился: пусть будет про поэтику Маяковского. Она сказало, что про Маяковского уже много написано. Я возразил: много написано про Маяковского советского периода, а я готов про раннего. На том и порешили.

В начале пятого курса нас собрали на кафедре и спросили: что мы за лето сделали полезного для дипломной работы? По-моему, никто ничего не делал. И я в том числе. Но, к моему удивлению, все мои однокурсницы подробно рассказывали, какую кропотливую работу они произвели за лето, и теперь остаётся лишь завершить свои каторжные труды. Я понимал, что они нагло врут, но судорожно соображал: как же мне соврать? Меня отец воспитывал честным человеком, и хотя лгать в жизни приходилось, но не столь нагло. Тогда я подумал, что нужно сказать полуправду. И стал вспоминать: что я читал близкое по теме. Вспомнил: читал киносценарии Маяковского и книгу Сергея Юткевича «Маяковское кино». Вовсе не для дипломной работы. Мы с моим другом в то время снимали немые эксцентрические кинокомедии, которые пользовались на студенческих вечерах большим успехом. И решили замахнуться и воплотить в жизнь хоть один сценарий великого поэта. Но быстро поняли, что не потянем.

И вот пока я так соображал, дошла очередь и до меня.

И меня понесло, как Остапа Бендера в «Двенадцати стульях». Я пересказал вкратце сценарии, книгу Юткевича, но тут же сообразил, что говорю не по теме. Киносценарии Маяковский писал в советские годы, да и моя работа по стихам и поэмам, а вовсе не по сценариям. И тогда вслух задал сам себе вопрос:

– Казалось, какое это имеет отношение к моей дипломной работе?

И сам же ответил:

– Самое прямое.

И дальше я принялся разглагольствовать о том, что поэзия раннего Маяковского очень кинематографична и внутренне эксцентрична, что и вылилось позднее в киносценарии.

Я говорил, а про себя думал: как же солидные члены кафедры воспринимают этот бред. Я поднял на них глаза и очень удивился тому, что они все внимательно слушают. А один молодой преподаватель (тоже выпускник ЛГУ) даже предложил:

– Вам надо еще записные книжки Эйзенштейна почитать.

– Я как раз это собираюсь и сделать.

Я вовсе не соврал. Я действительно собирался почитать записные книжки гениального режиссёра. Но опять же – не для дипломника. Я просто обожал кино.

Моя научная руководительница – и она недавняя выпускница ЛГУ – отнеслась к моим затеям настороженно, но их одобрила кафедра, да и мне не хотелось отступать. Пришлось анализировать стихи и поэмы Маяковского, написанные до 1917 года, с точки зрения кинематографичности и внутренней эксцентрики, чего, по-моему, никто ещё чего-то подобного в отношении поэзии не делал. Так что я потопал нехожеными тропами.

Моим оппонентом назначили известного коми поэта Альберта Ванеева, что ещё более расстроило мою начальницу по диплому. Она подумала, что в его поэзии нет ни кинематографичности, ни эксцентризма, а потому он нас обоих зарубит. Опасения оказались напрасными. На защите он заявил, что работа заслуживает отличной оценки (оппонент должен лишь поставить одну из двух оценок – «уд» или «неуд»), а после, тет-а-тет, сказал, что это готовая диссертация и надо только сменить научного руководителя. Видимо, он имел в виду себя. Но я отказался. У меня были другие планы.

Через несколько лет Маяковский помог мне поступить на заочное отделение режиссёрского факультета Щукинского училища. Последний экзамен был по литературе, и на нём присутствовал будущий руководитель курса. На моё счастье, достался билет по Маяковскому. Я без подготовки пошёл отвечать, а наш будущий педагог перебил меня на середине и спросил: не кажется ли мне, что Маяковский всего лишь подражал Уитмену. Я ответил в том духе, что влияние гения американской поэзии было, скорее, опосредованным. Какие-то темы, образы и метафоры витали в воздухе того времени, и каждый ловил их как мог. Наш спор щукинскому педагогу понравился, он почему-то посчитал, что у меня режиссерский взгляд на творчество Маяковского, а потому меня приняли.

Еще через пару лет любимый поэт помог мне бесплатно заполучить целую стопку разнообразной литературы. В Сыктывкаре проходил День книги. По городу расставили столы, на которых продавалась всяческая литература, которую практически невозможно было купить в другое время. Но у меня как назло совсем не было денег. Зарабатывал я гроши, а надо было содержать семью и как-то копить на поездки в Москву на сессии в Щуке. И тут мне попалось объявление, что в одном Дворце культуры будет проходить викторина по творчеству Маяковского. Я отправился туда с намерением занять первое место и получить в качестве приза хоть одну книгу.

Оказалось, что призы дают за каждый правильный ответ. И я повёл себя очень нагло и крайне эгоистично – стал отвечать все вопросы, не давая это сделать другим, что сильно не нравилось ведущему – он меня всячески одёргивал, а в какой-то момент мы даже поругались. Он задал залу вопрос:

– Какая поэма написана Маяковским с прямым посвящением?

Я привычно потянул руку, ведущий уже решил мне слова не давать, но кроме меня, как оказалось, никто отвечать и не собирался. Пришлось ему смириться и милостиво разрешить мне сказать:

– Поэма «Война и мир» посвящена Лиле Брик.

– Молодой человек, это несерьезно, – огрызнулся ведущий.

– Как это несерьезно? Он посвятил свою поэму любимой женщине! – закричал я.

– Это  несерьезно, потому что правильный ответ: поэма «Владимир Ильич Ленин» и посвящена она Российской коммунистической партии.

Как ни странно, зал встал на мою сторону, и ведущем пришлось-таки и за Лилю Брик дать мне приз.

Впрочем, хватит хвастовства, вернёмся к теме: смерть Маяковского – это суицид или дело рук ОГПУ? Уверен: он наложил на себя руки сам. 

Мысль о самоубийстве преследовала поэта и после революции. Он предсказывал свою гибель в поэме «Про это» и молил воскресить его после смерти. В стихотворении «Сергею Есенину», посвященному самоубийству его соперника и коллеги по цеху, есть такие строчки:

Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом –
не смешок.
Вижу –
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.

До 1917 года он бунтовал. В поэме «Облако в штанах» (сам её хотел назвать «Тринадцатый апостол», но не позволила цензура) Маяковский в предисловии ко второму изданию пояснил, что это четыре крика: «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию». А потом искренне поверил в большевистскую утопию и принялся её воспевать. Но до конца он не ослеп, видел сколько вокруг «дряни и ерунды», а также «рвачей и выжиг». Критиковал это в комедии «Баня» и сатирических стихах. Но внутреннее напряжение нарастало. Одна за другой следовали любовные неудачи. Вступив в РАПП, он рассорился со своими друзьями по ЛЕФу (впоследствии РЕФу). В Ленинграде провалилась «Баня». Говорят и о провале его выставки «Двадцать лет работы». Но это не совсем так. По воспоминаниям современников, на её открытии присутствовало более трёхсот человек. Было много молодёжи, но почти никого из писателей. Только Безыменский и Шкловский. И ни одного представителя власти.

По большому счёту, всё это огорчительно, но не может служить поводом для самоубийства. На Андрея Вознесенского орал перед всем залом, махая кулаками, глава государства Хрущёв. Молодой поэт был сильно подавлен, но пускать пулю в лоб не собирался. Что ж, у всех людей, тем более у поэтов, разная психика. Я не раз проходил лечение в отделении неврозов, и заметил, что люди совершенно по-разному переживают депрессии. Одни хотят наложить на себя руки, другие – поскорее вылечиться.

Для Маяковского отсутствие признания со стороны власть имущих означало мёртвый тупик, полный подрыв его веры в идеалы, декларируемые этой властью. Он лишился последней опоры.

Попытку уйти из жизни поэт уже предпринимал, о чем писала Лиля Брик. Но пистолет дал осечку, а выстрелить второй раз он тогда не решился. О его депрессии накануне «удачного» выстрела написал Валентин Катаев в книге «Алмазный мой венец».  И, главное, не будем забывать, что Маяковский был глубоко трагическим поэтом и совсем не похож на памятник, установленный на Триумфальной площади в Москве. А вот Вознесенский – поэт хотя и тревожный, но без трагического мироощущения. Он даже оптимист, только не прямолинейный, без всяких там «и жизнь хороша, и жить хорошо».

Роковой выстрел произошёл почти что на глазах последней пассии Владимира Владимировича актрисы МХАТ Вероники Полонской. Она после ссоры вышла из его комнаты, он что-то прокричал, после чего и выстрелил себе в грудь. На шум сбежались трое соседей – комната Маяковского находилась в коммуналке. Никто никаких убийц не видел. Кроме того, на столе лежала предсмертная записка, написанная им загодя.

Но какие же доводы в пользу убийства предлагают сторонники этой версии?

1. На рубашке, хранящейся в музее Маяковского, отсутствуют следы от пороха. Это самый не убедительный аргумент. После гибели поэта эта рубашка хранилась у Лили Брик, и только в 1950-е годы она передала ее музею. Порох за эти годы мог запросто выветриться, не оставив никаких следов.
2. Выстрел был произведен правой рукой, а Маяковский был левша. Ну, во-первых, достоверно не известно, был ли он левшой. Этот вывод делается лишь на основании кадра из фильма «Барышня и хулиган», где он держит сигарету в левой руке. Это могло быть случайным, возможно так захотелось оператору. К тому же левшей обычно в школе переучивают на праворукость, и они свободно владеют обеими руками.
3. Предсмертное письмо было подделкой, почерк не совсем совпадает с другими автографами поэта. И тут ничего удивительного. Почерк человека постоянно меняется, и уж тем более он будет другим, когда находишься в состоянии депрессии. Я сам пережил депрессию десять лет назад и помню, как у меня дрожали руки.
4. Выстрел был произведен не из того револьвера, что лежал рядом с Маяковским. Серьезный аргумент. Но тут надо учесть один факт. У поэта было два пистолета, один из которых ему подарил начальник секретной части ОГПУ Яков Агранов. И он же одним из первых примчался на Лубянский проезд, узнав о самоубийстве. Скорее всего, он просто подменил револьвер, дабы не наводить на себя никаких подозрений. А вот если бы поэт был убит, то убийца, не будь он полным дебилом, оставил бы возле трупа орудие убийства.
5. Вероника Полонская была агентом ОГПУ и сама впустила убийцу. Интересно, а откуда такие сведения? Нет никаких документальных свидетельств. Судя по воспоминаниям, молодая актриса совершенно искренне любила Маяковского, но не хотела ради него бросать своего мужа Михаила Яншина, чтобы стать женой очень нервного, склонного к депрессиям поэта. Ради этого ей бы пришлось бросить сцену и полностью посвятить себя ему, при этом терпеть постоянные измены. Быть женой поэта – настоящий подвиг. Не каждому по плечу.

Вероника Полонская

А как бы могло выглядеть убийство? Завербованная Полонская утром встречается с Маяковским в своей квартире, уговаривает его приехать на Лубянский проезд, где уже где-то прячется, вероятно

, в шкафу, киллер. Затем она выходит из комнаты, чтобы предоставить ему сделать своё грязное дело. На шум выстрела сбегаются соседи, а убийца незаметно ускользает, зачем-то оставив рядом не тот пистолет, из которого он стрелял, а на стол положив записку с конгениальным Маяковскому текстом. А напуганная Полонская молчит всю свою жизнь и даже после падения советской власти не призналась, что смерть Маяковского – дело рук чекистов. А ведь это сняло бы с неё часть вины за гибель гения.

Чтобы проделать такую тонкую операцию, надо быть Джеймсом Бондом, для кино подобный сценарий вполне годится. Но не для жизни.

Нет смысла дополнительно демонизировать ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ. На совести её и её партийных начальников кровь миллионов невинно убиенных, среди которых немало гениев – Мейерхольд, Вавилов, Бабель, Михоэлс. Последний, кстати, действительно был убит спецслужбами. Но как это топорно было сделано! Ему тупо устроили автокатастрофу под Минском. На сценарий для боевика совсем не тянет.

Маяковский ушёл из жизни по своей воле, но, может быть прозвучит цинично, сделал это красиво, как положено поэту. И дело тут не в самом факте самоубийства, а в последних написанных стихах:

как говорится инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
я с жизнью в расчете и не к чему перечень
взаимных болей бед и обид

Уйти, предварительно написав шедевр, дано не каждому поэту. Так ушел друг юности Маяковского Борис Пастернак. Он умер, затравленный за «Доктора Живаго» и Нобелевскую премию, от рака лёгких, но успел написать в конце жизни:

И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.

Соратник Маяковского по ЛЕФу Семен Кирсанов незадолго до смерти от рака горла написал чудесные «Эти летние дожди», которые мы знаем более по песне на музыку Марка Минкова в исполнении Аллы Пугачевой.

По этому поводу замечательно сказала Марина Цветаева в заметках «Искусство при свете совести» (сохранена авторская пунктуация):  «Владимир Маяковский, двенадцать лет подряд верой и правдой, душой и телом служивший – Всю свою звонкую силу поэта Я тебе отдаю, атакующий класс! кончил сильнее, чем лирическим стихотворением – лирическим выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил».

Однако не во всём могу с нею согласиться. За эти самые 12 лет Маяковский-поэт сотворил гениальную поэму «Про это» и начал не менее гениальную «Во весь голос».

А теперь представим себе (не люблю нелепую сталинскую фразу, будто история не терпит сослагательного наклонения), что Маяковский был бы, скажем, ровесником его яростных поклонников Евгений Евтушенко и Вознесенского. Наверное, стал бы шестидесятником, писал бы лирические и сатирические стихи, которые бы печатали в «Юности» и в «Новом мире», а в списках и самиздате гуляла бы его поэма «Тринадцатый апостол» с его четырьмя криками: «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию – марксизм-ленинизм».  Советская критика костерила бы поэта, всячески выталкивая бунтаря за границу. Может быть бы и уехал, но обязательно вернулся на рубеже 1980-х-1990-х годов, поверив в капиталистическую утопию, как реальный Маяковский поверил в большевистскую. В начале «нулевых», пережив ряд любовных неудач, растеряв друзей и читателей, увидев, сколько «рвачей и выжиг», «дряни и ерунды» выползло наружу, пустил в себя пулю.

К тому времени ему было бы не 37 лет, а намного больше. Но вспомним, как спел в своё время Владимир Высоцкий:

Срок жизни увеличился – и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!

Фото из открытых источников в интернете

                                   *  *  *