"Париж. Окуджава. Последние дни"

От Редколлегии сайта:

Уважаемые дамы и господа,

Сегодня 9 мая исполнилось 100 лет со дня рождения замечательного поэта и прозаика Булата Окуджавы.  
Об этом нам напомнила Татьяна Вольтская в своей заметке, которую мы размещаем в начале статьи, взятой из архива нашего сайта. (Статья впервые  была опубликована в 2015 году, за это время началась позорная война - русская армия вторглась в Украину, и  материал про  Булата Окуджаву,  участника Второй мировой войны,  зазвучал особенно актуально, а его антивоенная лирика стала особенно востребована).

Лучше  Вольтской про Окуджаву не скажешь, поэтому приводим  здесь фрагмент её текста:
Tatiana Voltskaya:

"У меня перед глазами картинка. Я сижу в кресле, гостья на диване, а трехлетний Сима поет:
Если ворон в вышине,
Дело, стало быть, к войне…
Чтобы не было войны,
надо ворона убить.
Чтобы ворона убить,
надо ружья зарядить, –
поет Сима со всей серьезностью трехлетнего исполнителя.
А мы и думать не думаем, что кто-то впрямь возьмет, да и зарядит эти ружья. А их взяли и зарядили.
А Окуджаве сегодня 100 лет. И он первый без официозного металла в голосе прошептал нам по секрету, что у нас в груди не пламенный мотор, а сердце, и если ему больно или тоскливо – то это не стыдно. И мы поверили – с тех пор так и живем:
Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе.
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье –
куда же бросаться, как не к Окуджаве.
И про войну он все знал – Ах, война, что ж ты сделала, подлая – нет, это мы подлые, потому что слова эти больше, не поперхнувшись, не прочтешь, и «наши мальчики» – совсем не те мальчики, колом в горле стоят, и все мы знаем, почему.
А ворон все кружит, но когда-нибудь и его подстрелят, а 100-летие Окуджавы – это все равно великий праздник, потому что любая война когда-нибудь кончится, даже самая бессмысленная, а он останется.
И будет цвести его роза – В банке темного стекла // Из-под импортного пива.
И синий троллейбус будет плыть по Москве.
Пока земля еще вертится, конечно."
https://t.me/voltskaya

                                                                          ** * **

Булат Окуджава-  один из лучших наших бардов, яркий поэт-шестидесятник и композитор, прозаик, сценарист и актёр.
Нелегкая судьба выпала на долю Булата:
отец поэта - Шалва Окуджава был расстрелян в 1937 году по ложному обвинению, а затем и два брата отца также были расстреляны как "сторонники Троцкого".
Мать поэта-  Ашхен Налбандян, родственница армянского поэта Ваана Терьяна, была арестована в Москве в 1938 году и сослана в Карлаг, откуда вернулась в 1947 году. Но по прошествию двух лет, мать Окуджавы была вновь арестована в 49-ом и сослана в Красноярский край на вечное поселение. Сестра отца Ольга Окуджава (супруга поэта Галактиона Табидзе) была расстреляна под Орлом в 1941 году.
 После ареста обоих родителей, 13-летнего Булата смогли спрятать его родственники и тем самым спасти от детдома, куда полагалось сдавать детей "врагов народа". До 1940 года он с младшим братом Виктором жил у бабушки, а в 40-ом тётя Сильвия перевезла их к себе в Тбилиси. Только через полтора года Булат смог вернуться в родной арбатский двор и продолжить учёбу в московской школе.
  В 1942 году после окончания 9 класса Окуджава уходит добровольцем на фронт.
 

 
«Письмо к маме» 

Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне - намордник, воля - за стеной,
Ниточка порвалась меж тобой и мной.
За железной дверью топчется солдат...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он ведь за народ.
 
Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть...
Или ему тоже в камере сидеть?
В голове убогой - трехэтажный мат...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.
 
Чуть за Красноярском - твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
Чтоб тебе не думать больше ни о ком.
Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.
 
Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
Словно сам построил для себя тюрьму.
Все ему подвластно, да опять не рад...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.

  Мать Булата долго не могла поверить, что расстрел её мужа и собственная искалеченная судьба - не чья-то ошибка, но беспощадная политика кровавой селекции, начатая Лениным и продолженная "верным его учеником"-тов.Сталиным.
Ашхен Налбандян вынесла почти 20 лет лагерей, но сознание того, что вся её молодость и жизнь мужа и его братьев были отданы ложной идее, сломило её. Она слегла, оказалась в больнице и в 1983 году её не стало.

 

 Булат Окуджава продолжал писать стихи. Песен у него становилось всё больше, а появление первых магнитофонов способствовало росту популярности поэта, его стали приглашать на домашние концерты петь свои песни. Булат с радостью брал гитару и ехал по неизвестному адресу.  

Аудиторию Окуджавы отличала демократичность взглядов, порядочность и интеллигентность.
Булат Окуджава - властитель чувств уже нескольких поколений. Его песенное слово оставляет впечатление большой доверительности и естественности.

Булат Шалвович Окуджава родился в Москве в 1924 году 9 мая:
  "Мой город носит высший чин и звание Москва,
Но он навстречу всем гостям всегда выходит сам."
Его детство прошло в небольших дворах тихих арбатских переулков.
Это она, арбатская детвора, придумала себе игру в "Арбатство" и ритуал посвящения в свое "сословие".
"Пускай моя любовь, как мир, стара,
Лишь ей одной служил и доверялся,
Я- дворянин с арбатского двора,
Своим двором введенный во дворянство."

 Окуджава не изменился, став знаменитым: скромный облик, гитара, удивительная деликатность и уважение к слушателям. Один из его последних сборников называется "Посвящается вам", то есть нам, его почитателям, благодарным его современникам:
"У поэтов соперников нету
ни на улице и ни в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
это он не о вас - о себе.
То ли мед, то ли горькая чаша,
то ли адский огонь, то ли храм...
Все, что было его, - нынче ваше.
Все для вас. Посвящается вам."

Окуджава в литературе- явление магическое, как пишет Дм.Быков, он сделал с аудиторией то, что не сделал никто:
он смог на какое-то время стать фолклорным персонажем, с противоречием текста и подтекста. Его стихи глубоко проникают в душу.
Как сказал об Окуджаве А.Вознесенский:  "Появился феноменальный поэт:
слова- обыкновенные, мотив - обыкновенный, исполнение-- посредственное  , голос вообще никакой, а всё вместе- ГЕНИАЛЬНО!"
В его песнях- завораживающая магия.
Б.Окуджава пророчески писал в последнем своем стихотворении :
"Через два поколения выйдут на свет
Люди, которых сегодня нет:
Им будут странны страхи мои-
Искаженный овал моего лица,
Ниточка неразделенной любви
Вонзится пулею в их сердца.
Им будет робость моя чужда,
Они раскованней будут и злей-
Зависть, ненависть и вражда
Взойдут над просторами их полей."

Песни Булата Окуджавы звучат для нас уже много лет.
Может быть, потому, что они не сиюминутные, слушает и поет их уже не одно поколение, пытаясь найти в них ответы на вечные вопросы нашей жизни.
Поэзия Окуджавы несет в себе огромный заряд доброты, она напоминает нам о милосердии, любви к ближнему, к нашей истории, помогает верить в лучшее.
В его стихах для нас всегда будет звучать «надежды маленький оркестрик...»
 - - - - - - - 

                                                                           * * *

                                                                     * * *

Рассказывает друг поэта - Анатолий Гладилин - 

   "Париж. Окуджава. Последние дни"  

Когда Булат был молод и не знаменит, он приходил в мой дом на Большую Молчановку, и я его записывал на магнитофон. Мой дом! Хорошо звучит... На самом деле это была одна комната в коммунальной квартире, куда тем не менее каждый вечер набивалось много народу, так как ЦДЛ был совсем неподалеку. И каждый вечер я крутил гостям песни Окуджавы, а Булату говорил: "Записаться на мой магнитофон - это все равно, что напечататься в журнале "Юность". Журнал "Юность" тогда был жутко популярным...
     Потом прошло много-много лет, советским гражданам стало опасно встречаться с бывшими друзьями, политэмигрантами в Париже. Опасно не в том смысле, что под конвоем вернут в Москву и расстреляют, но за границу не выпустят - это уж точно. Знаю людей, впоследствии горланов перестройки, шагавших в первых рядах российской демократии, которые мужественно этой опасности избегали. У меня нет к ним никаких претензий. Жизнь есть жизнь. А вот Окуджава уже прямо с вокзала звонил Виктору Некрасову, Владимиру Максимову и мне. Говорил примерно следующее: "Толька, извини, что я сразу не позвонил. Поезд как полчаса пришел, но я не мог найти автомата". То есть ему важно было сразу показать и зафиксировать: он никого и ничего не боится.
     Потом опять изменились времена, и в мае 1997 года Булат позвонил мне из Германии и сказал, что они с Олей хотят приехать в Париж просто так, отдохнуть, побродить по городу. И не найду ли я ему гостиницу?
     - Пожалуйста, - ответил я. - Но ты же всегда останавливаешься у Федотова, на рю де ля Тур (Михаил Федотов тогда был послом России при ЮНЕСКО, а на улице де ля Тур - дом, где живут российские сотрудники ЮНЕСКО).
     - Да, мне там хорошо, - сказал Булат, - но не хочется лишний раз беспокоить Федотова, навязываться.
     - Вот это уж моя забота, - ответил я. - Я позвоню Федотову и в зависимости от интонации...
     Позвонил. Федотов среагировал мгновенно, и через неделю Булат уже звонил мне с улицы де ля Тур, что все прекрасно, ему все рады, и когда увидимся?
     Договорились, что встретимся у меня дома. Гости приехали, и Булат весьма критически осмотрел наш "французский" стол.
     - Не, - сказал он, показывая на вина. - Мне нужна водка, крепкая водка. - И объяснил, что он на сильных лекарствах и простужаться ему никак нельзя, а водка - она микробы убивает.
     Крепкая водка нашлась, и, может, потому что кроме привычной старой компании присутствовали еще несколько человек, Булат был особенно в ударе. И вспоминал какие-то смешные истории из нашего прошлого. Вот одна из них, по поводу страхов.
     - Да что меня героем выставлять? Боялся, как и все. Помнишь, как я приехал с большой делегацией советских поэтов? Симонов, Рождественский, Евтушенко, Высоцкий... Выступаем в огромном зале, зал битком, я знаю, что мои друзья-диссиденты присутствуют, но все на задних рядах, чтобы меня не компрометировать. А в первых рядах - советское посольство. И вдруг вижу во втором ряду Вику Некрасова! Я думаю: неужели я такая сволочь, что испугаюсь поздороваться с ним? Я спускаюсь со сцены и прямо на глазах всего посольства обнимаюсь с Викой. И что любопытно: потом мне никто из посольских слова не сказал, все сделали вид, что не заметили...
     Булат был у меня в субботу, а в понедельник позвонила секретарша Федотова и сказала, что выступление Окуджавы в представительстве ЮНЕСКО отменяется: Булат Шалвович заболел.
     Я честно рвался на улицу де ля Тур, но Булат был непреклонен: "У меня грипп, а у тебя внуки. Ты их еще заразишь. Обо мне заботятся, лечит меня посольский врач. Не беспокойся, все будет нормально".
     Увы, грипп перешел в воспаление легких, и Оля сообщила, что Булата отвезли сначала в один парижский госпиталь, затем в другой, а потом привезли в лучшую клинику Франции по легочным заболеваниям - военный госпиталь Перси. Оля безотлучно дежурила у постели Булата, туда поочередно приходили Маша Федотова, жена посла Фатима Салказанова, Саша Гинзбург, сын диссидента Алика Гинзбурга. Мне удалось навестить Булата лишь однажды, когда я ему доказал, что не еду специально, ради него, в Кламар - пригород Парижа, а просто рядом с госпиталем живет дочь Алла, а у меня "родительский день". Я погуляю с детьми (так я называю своих внуков), а затем зайду к нему.
     Модерное здание армейского госпиталя искрилось и сверкало на солнце. Я нашел Булата на втором этаже, в отдельной большой, светлой, чистой палате. Но человек лежавший на постели, к которой были подведены разные медицинские трубки и провода, очень мало был похож на того веселого гостя, который побывал у меня десять дней тому назад. Лишь постепенно, в ходе разговора Булат как-то оживился, глаза его заблестели. Я не буду воспроизводить диалог, никому не важно, что я ему отвечал, но вот то, о чем говорил Окуджава, думаю, интересно.
     - Ты знаешь, в годы войны я мечтал попасть в госпиталь, не для того, чтобы там отсидеться, переждать, - нет, мечтал попасть хотя бы на два дня, чтобы отоспаться. Какие были военные госпиталя, можешь себе представить... Очень жесткое лечение мне дают... Вот смотри, на войне мы же были все время по колено в воде, шинель рваная, дрожишь от холода как цуцик - и никакая холера не брала! На войне не простужались, а теперь - какой-то идиотский грипп, и пошло...
     - Перестань, я давно не самый популярный человек в России, но я к этому отношусь очень спокойно. Помню, как-то, когда мы выступали на стадионе, я сказал Жене и Андрею: "Ребята, вы думаете, что вот эти десять тысяч, что пришли нас слушать, любят поэзию? Мы просто сейчас в моде, и от нас ждут какого-нибудь подтекста, чего-нибудь запрещенного. А истинных любителей, например, моей поэзии, всего-то человек пятьсот". Теперь мода ушла, а эти пятьсот остались...
     - Мне не нравится, что наши ребята - ну, ты понимаешь, о ком я говорю, - начинают употреблять в своей поэзии матерные слова. Хотят не отстать от молодежи? Надеюсь, это пройдет...
     - Между прочим, вот этот критик, он работал тогда в толстом журнале, ну, помнишь, процветающий был тип в советское время, так вот, он написал такую кислую рецензию на мой "Упраздненный театр". И знаешь, в чем он меня упрекает? В том, что я с любовью пишу о своих родителях-коммунистах! А как я могу не любить отца и мать?..
     - Вот я в Комиссии по помилованию у Анатолия Приставкина. По двести дел разбираем на каждом заседании. У всех на слуху "русская мафия", "киллеры", "заказные убийства", "чеченцы", "лица грузинской национальности", "сексуальные маньяки". А я тихонько веду свою статистику. И по ней получается, что 96% убийц - из рабочих и крестьян, 97% - русских, и 99% убийств - по самой элементарной бытовой пьянке! Да фигу эту статистику кто-либо напечатает. А я спрашиваю: что, действительно гибнет наш народ, спивается? Ты видишь какой-нибудь выход?..
     Только один раз он меня попросил:
     - Ты не можешь у них узнать, почему мне не дают чаю?
     Я побежал к медсестрам, которые, собравшись в кружок, рассматривали журналы "от кутюр", и приготовился скандалить, но меня заверили, что для месье О-ку-джа-ва привозят на столике полный чайник утром и днем. А вот вечером чай не положен. Я вернулся в палату и передал наш разговор Булату. Булат грустно поник головой: "Врут". В дикой ярости я бросился опять к медсестрам, но они мне вежливо объяснили, как все происходит. На завтрак и на обед месье О-ку-джа-ва привозят столик с едой и чашкой, в которой лежит пакетик чая, а горячий чайник стоит рядом. Месье Окуджава должен сказать: "Налейте мне чаю". Однако он этого почему-то не говорит, и ему не наливают. Я в свою очередь объяснил, что месье Окуджава просто не знает, как это сказать по-французски. Меня заверили, что отныне ежедневно они сами будут наливать месье Окуджава чай.
     Вот такая мелочь, которая тем не менее отравляла Булату существование в прекрасной солнечной палате.
     Вести из госпиталя становились все тревожнее и тревожнее. 10 июня в 11 вечера нам позвонила Оля: "Я в панике. Булату очень плохо. Я не знаю, к кому обращаться. По-русски здесь никто не говорит". Мы сказали, что сейчас свяжемся с дочерью. Моя жена позвонила в комендатуру госпиталя и попросила, чтоб к месье Окуджава пропустили переводчицу. Срочная необходимость. В комендатуре заверили, что никаких препятствий не будет.
     Утром следующего дня мне по каким-то своим делам надо было оказаться в этом пригороде, и, опасаясь парижских пробок, я приехал туда очень рано. Приехал и подумал: "Раз у меня есть время, заеду к дочери". Выяснилось, что с вечера она домой не возвращалась. Я отвел детей в школу и пошел в госпиталь - не для того, чтоб нанести визит - в такую рань визиты не приняты, а просто узнать, что происходит. Дверь в палату была открыта. Я увидел, что Оля сидит у постели Булата, а сам Булат... Позвольте мне никому никогда не рассказывать, в каком состоянии я его увидел. В палате еще находилось пять человек в белых халатах. Дочь вышла ко мне и сказала, что у Булата сильное кровотечение, открылась язва, его переводят в реанимацию, а ее просят побыть там, пока он не заснет, ибо ему надо отдохнуть, второй такой ночи он не выдержит.
     Потом дочь Алла звонила в реанимацию, и ей отвечали, что разговаривают с ней, потому что она - переводчица месье Окуджава, а вообще на них обрушился шквал звонков - из посольства, торгпредства, министерства, из Москвы, им некогда разговаривать, около месье Окуджава дежурят четыре врача, делаем все возможное.
     12 июня к вечеру дочери позвонили из реанимации и попросили сообщить мадам Окуджава скорбную весть...
     Врачи научились делать очень многое. Иногда медицина творит чудеса. Но врачи не могут одного: отменить смерть...
     А теперь я позволю себе добавить несколько горьких слов.
     Песни Окуджавы были знаменем шестидесятников. Истинные шестидесятники - это опальные литераторы и художники, кинематографисты и ученые, это ближайшее окружение академика Сахарова, правозащитники и диссиденты. Они подвергались репрессиям, их вынуждали к эмиграции или загоняли в угол, они никогда к власти не рвались. Их ряды редели, однако если раньше можно было провести границу по принципу: кто продается, а кто - нет, то сейчас эта граница размыта. Многие талантливые люди, ошалев от так называемых рыночных отношений, ударились в чернуху и порнуху, обслуживают власть имущих и нуворишей, изображают из себя пророков, вещают чудовищные глупости, спускают штаны на потеху публике, кривляются по телевизору, и не уставая кричат: "Я гениальный, я знаменитый, меня поют, меня танцуют, я популярен во всех странах, принят в клубы, занесен в справочники..." Но пока был жив Окуджава, при одном только его появлении "гении и знаменитости" начинали заикаться, сбавляя тон, - все-таки и ежу было понятно, кто есть кто.
     Странное дело: человек тихонько в своем углу пощипывал струны гитары, сочинял исторический роман - и этого было достаточно, чтоб его коллеги не теряли остатки разума, совести и что там еще?- К вопросу о роли личности в Истории и обществе...
     Со смертью Окуджавы кончилась эпоха.

                                                                            *  *  *

Предпоследнее /Виталий ДЫМАРСКИЙ

     Умер Булат Окуджава.
Случилось это не в России, не в Москве, не на Арбате, который был для него религией, и не в Безбожном переулке, куда он переехал с Арбата и мечтал, что "и сам я не в Безбожном, а в Божественном живу".
Умер Окуджава в Париже в 1997 г. В городе, который посещал с удовольствием, но вряд ли выбрал бы для свидания с Вечным покоем. Ведь повторял в своих стихах: "Моя родина - мой последний дом". Выбирала, однако, судьба...
     О последних днях поэта в Париже рассказал его давнишний друг Анатолий Гладилин.
Упоминает он и тот вечер, когда в его доме собралась небольшая компания. Как водится, гости достали фотоаппарат - ну чем не окуджавское семейство, снимающееся на фоне Пушкина: "На веки вечные мы все теперь в обнимку...". Кто мог бы тогда подумать, что любительский снимок беззаботного застолья станет одной из последних (если не последней) фотографией Окуджавы...
   

     Последние дни, последний дом, последняя фотография... Сам Окуджава со словом "последний" не согласился бы. Все земное для него было только предпоследним:
     Умереть - тоже надо уметь, как прожить
     от признанья и до сплетни,
     и успеть предпоследний  мазок положить,
     сколотить табурет предпоследний,
     чтобы к самому сроку,
     как в пол - предпоследнюю чашу,
     предпоследние слезы со щек...
     А последнее - Богу,
     последнее - это не наше,
     последнее - это не в счет.
     ... Булат Окуджава умер не в Безбожном. Но совершенно точно - жил он и будет жить в Божественном, в доме Божественной Поэзии, где прописан навечно.

Виталий ДЫМАРСКИЙ

                 *  *  *

                                                                                                                      * * *

                                                                                                                        * * *