Винницкий медицинский институт всегда отличался весьма квалифицированным профессорско-преподавательским составом, более половины которого, в некоторые годы составляли евреи, и довольно большим количеством студентов еврейской национальности. Можно сказать, что до набора 1948 и соответственно - выпуска 1954 года - это был «рассадник» врачей - евреев в самом центре Украины. А потом антисемиты опомнились, а не антисемиты испугались и начали выполнять инструкции о преимущественном создании национальных кадров, в которых, кстати, ничего не говорилось о евреях, но, естественно, подразумевалось, так как представители других национальностей были единичны. Такое «засилье» евреев во многих вузах Украины до поры до времени объяснялось последствия царской политики в определении черты их оседлости, а также отсутствие чётких инструкций в правительственных директивах об ограничении приёма евреев в вузы. Ведь официально провозглашённой политики государственного антисемитизма ни в одном документе найти и по сей день невозможно. А отсутствие таковых распоряжений давало возможности бюрократической машине приёма студентов и зачисления их в институты выполнять план по количеству студентов без учёта национальности, обеспечивающий соответствующее финансирование.

          На нашем последнем «заеврееном», если позволите, курсе лечебного факультета было 60 евреев из 170 студентов. С самого начала занятий при распределении по учебным группам, большая часть горожан собирались вместе. Сельские ребята оказывались в других группах. В каждой группе могли быть и смешанные коллективы, но эта примесь была небольшой, а евреи находились, естественно, среди горожан. Это получалось и спонтанно и по просьбе студентов и их друзей или товарищей, но без националистической идеологии. На первых курсах царила дружба и ровные отношения со всеми. Более активные и энергичные еврейские ребята заняли при поддержке всего курса ключевые посты в общественных организациях, были душой и инициаторами всех мероприятий на курсе, факультете и в институте. Более подготовленные, более образованные студенты были также среди евреев в силу их окружения, благодаря школьному и семейному воспитанию. Бывшие сельские ребята подтягивались и стремились не отставать от них. Никакой антипатии к сельским ребятам у большей массы городских ребят не было. Наоборот, только желание помочь им и поддержать.

 Первые отголоски скрытой  вначале  неприязни, а затем и недружелюбия, а позднее и ненависти начали проявлять некоторые демобилизованные из армии участники войны, переростки и нередко бывшие политруки или смершовцы, всегда скрывавшие это. Их поддерживали те, которые чувствовали себя в чём-то ущемлёнными, пассивные завистники и злопыхатели, которым не удавалось сравняться  с городскими или догнать их в учёбе, общественной активности. Постепенно на перевыборных собраниях менялась атмосфера, и вместо городских и еврейских ребят, начали выдвигать и выбирать своих,  хоть и худших, но из национальных кадров.                             

          И тогда вылез на первый план бывший политрук, педантичный и аккуратный, всегда подтянутый и заправленный, умный и циничный националист, считавший, что для достижения цели все средства хороши, включая ложь и подлог. Это от него мы  услышали, что городские, то бишь, евреи, не умеют работать в поле при сборе картошки и чуть ли не специально наряжаются в неудобную для работы одежду, хотя другой у них не было. А когда я попытался там же пресечь этот несправедливый навет, то он обвинил меня в том, что я угрожал ему папиным пистолетом, хватаясь за задний карман моих штанов, где это оружие могло находиться. Кстати, штаны эти были перешиты из отцовских военных галифе. Он также придумал сцену, во время которой слышал от меня среди угроз такой аргумент, что всё тот же мой папа является директором банка  и ему, мол, покажет, где раки зимуют.

          Мой отец никогда не был таковым. Но как говаривал Геббельс, чем ложь страшнее и несусветнее, тем она более впечатляюща и действенна, особенно на подготовленные умы, а таковые уже на нашем курсе созрели. И на ближайшем открытом партийном собрании, когда я с возмущением рассказал обо всей этой клевете, реакция была парадоксальной, т.е. реакции не было, а, следовательно, поддержка была у него, а не у меня. Курс и вся страна уже  были подготовлены к восприятию ещё большей клеветы, но уже в общесоюзном масштабе, к делу врачей.  А что же евреи курса? Они начали бояться  и затихали постепенно, прячась по углам и кухням, впрочем, как и весь народ, осуждавший и роптавший на то, что происходило в стране.                                  

         На следующий день после появления правительственного заявления  в газетах и сообщения по радио о раскрытии заговора врачей-отравителей и, несмотря на то, что там были и русские фамилии, произошёл  буквально видимый раскол курса на две части: по одну студенты-евреи, по другую - все остальные. Мы так и стояли отдельно, обсуждая случившееся в стране, и испуганно оглядывались по сторонам,  посматривая на своих вчерашних друзей и подруг, оказавшихся среди них.

            Мы были запятнаны, оболганы, и оглушены эхом беды. Через некоторое время, когда оцепенение спало, появились признаки того, что известие не разорвало окончательно все связи между нами. Оказывается,  есть  сомневающиеся и в том, о чём рассказало радио, и в том, что это касается не только "пойманных с поличным" врачей-евреев, но и их коллег других национальностей, а также в том главном, что нельзя обвинять всех евреев в заговоре. И как тут не вспомнить запись из Дневника Анны Франк:  «За все, что делает христианин, он отвечает лично. За все, что делает еврей, отвечают все евреи». И при чём здесь наши студенты?   Но большая, к сожалению, часть наших  однокурсников, кто, затаив радость, а кто, не стесняясь, громогласно и порой откровенно, осуждала  вредителей-отравителей и ждала повторения 37-го с лозунгами, призывавшими к расстрелу. Те дождались, а наши, к их разочарованию, - нет. Но раскол и предубеждение произошли.                                                               

          Раскрылись многие истины, проявились лица друзей настоящих и мнимых, чувств, крепких и надуманных, казавшихся. Появились перебежчики из групп в группы, из компаний в компании. Среди евреев выявились напоминавшие шакала Табаки из "Маугли", лебезящего перед тигром Шер Ханом, пока он силён. Они продолжали, улыбаться и здороваться за руку с местными националистами и им подобными, наиграно показывая свой интернационализм, они, наконец, доходили до осуждения раскрытой банды врачей-евреев. Таких были единицы.  Но среди них были и те, кого я уважал раньше. И это было очень грустно.

          Преставился наш  отец и мировой гений, оправдали врачей оставшихся в живых, покаялись слегка, убрав героиню всего советского союза. Но антисемитизм, получив очередной заряд даже провалившимся делом врачей, неотправленными по назначению эшелонами и разобранными на дрова бараками - могильниками для доехавших в Сибирь евреев, продолжал цвести буйным цветом.

          После нашего курса в Винницком мединституте больше положенного процента евреев ни разу не было - сохранилась царская норма, допускавшая 5%. И правильно, ведь это Украина! Пусть себе едут в свой Израиль, а там хоть 100% набирайте. Это говорили тем, кто уезжал, и кричали вслед тем, кто ещё размышлял, помогая принять решение. Это было эхом не только дела врачей, но и эхом всей истории жизни евреев в галуте...

           Эхо очередного злодеяния раскатывалось и ширилось, заставляя сомневаться в справедливости чуть ли не всего мироздания в наших юных еврейских душах, укрепляя нашу самоидентификацию. Однако, я ещё со слезами на глазах стоял в почётном карауле у бюста  ушедшего Сталина, и, желая продолжить его дело, стал готовиться к вступлению в партию, как когда-то мой отец, ставший коммунистом по ленинскому призыву. Но, полученные мною рекомендации были повержены в прах дальнейшими событиями в стране махрового антисемитизма. В этот период  студенты в общежитии были накормлены своими дежурными товарищами мясом кошки, усопшей после острого опыта на одной из теоретических кафедр. Во втором нашумевшем эпизоде "морального разложения" на курсе стал факт, когда  один из сокурсников, еврей по национальности, поменял свой старый застиранный и штопаный халат, на новый кафедральный в инфекционном отделении. Ко мне, как к активисту  курса и еврею, всё это имело, понятно,  «непосредственное» отношение и что стало поводом для приостановки рекомендаций для оформления партийных документов.                               

            Но больше всего наши партийные боссы были возмущены моим несогласием с решением комиссии по распределению студентов на места работы по окончанию института. Я, как отличник и общественник, видите ли, посмел выбрать своим местом работы Донецкий угольный бассейн, который был предложен в списке для выбора. Заметьте, не аспирантуру или ординатуру при институте, а Донбасс. Мне сказали: поедешь в Казахстан, куда, кстати, направили большую часть евреев нашего курса, особенно актива его. Члены комиссии иезуитски намекнули, что я веду себя не как коммунист, чему, кстати, они сами всячески препятствовали. На экзамене по истории партии я перестал быть круглым отличником, так как заблудился в вопросах налога с колхозников... Рекомендации не подтвердились и на этом мой путь в КПСС был  навсегда перекрыт, ибо я никогда уже не испытывал желания вступать во что-нибудь...

           Когда я уже работал врачом  в Караганде  и достиг 26-летнего возраста, то явился в райком и сдал свой комсомольский билет. Секретарь предложил мне остаться в рядах ещё до 28, но я сказал, что "совещательный" голос в комсомоле меня не устраивает, так как привык к "решающему" и попрощался с комсомолом навсегда.

            С тех пор  у  меня не возникало и намёка на желание принадлежать к какой-либо партии или к самому прогрессивному политическому течению, чему содействовало постепенное увядание и последующий крах коммунистической идеологии, и развал нищей страны  победившего социализма и недостроенного коммунизма. Так я стал убеждённым антикоммунистом...А Эхо «Дела врачей» никак не заглохнет в моей памяти.