Они.

(в интернете публикуется впервые )

 Письмо Мартину.

 «К близи ближайшего мы всегда идём
через даль далёкого»
Хайдеггер

Мы все объединены одним взглядом на историю, как на личный опыт.

Иногда я испытываю зов пройтись по закоулкам памяти, и если удастся - то и подсознания, почувствовать астральный полёт души.

В молодости редко оглядываешься назад. Но сейчас, оборачиваясь на прожитые годы, стал задумываться о смысле жизни. Ты знаешь, парадоксально, но многое из недавнего прошлого уже не помниться, а вот эпизоды детства видятся до мельчайших подробностей. Вероятно, посредством памяти осуществляется органическая связь между прошлым и настоящим в жизни человека, достигается целостность личного «я». Память - это эстафетная палочка, она сама по себе является инструментом. Некоторые воспоминания детства с годами не теряют аромата реальности.

Я перестал верить во время, в целостность его ткани.

Время, как ритм.

Время умирает и оживает тогда, когда хочется ему.

Я постоянно ощущаю живой след прошлого в своём бытии. Вижу время в пространстве, и чувствую, что время и пространство - категории единой вечности.

Некоторые люди живут в настоящем, некоторые в прошлом, некоторые в будущем.

Я живу во всех трёх измерениях одновременно.

Иногда достаю пачку пожелтевших фотографий, тех, что привёз с собой в эмиграцию. Если долго вглядываться в лица людей, запечатлённых там, то можно увидеть, как оживают глаза под соломенными шляпами, теплеют тела под старомодными кофтами и пиджаками, улыбки затрагивают губы, слышатся их голоса, которые с каждым годом становятся всё тише... вот ещё одна трещинка из прошлого проросла в настоящее и тянется в будущее... они были...

Достаю небольшие вещи, принадлежавшие им - кольца, гребни, заколки для волос. Вещи эти помнят тысячекратные прикосновения рук и заряжены их энергией, как аккумуляторы. Они хранят в себе мир Зазеркалья, и достаточно сделать шаг, что бы очутиться с обратной стороны реальности, в мире духовных и таинственных сущностей.

Консервный нож памяти вскрывает вечность, душа уносится за огненную заводь земных снов, из тумана воспоминаний внезапно выплывают фрагменты-острова, они возникают всегда почему-то в обратном порядке - от частного к общему. Частности лепятся друг к другу, и из них постепенно образуется картина давно минувшего, милого сердцу сновидения, происходившего на других берегах...

Из небытия появляются люди, мучительно роясь в захламленных уголках памяти, я отыскиваю их имена... собираю портреты в гербарий нескончаемой памяти...

Гаснущее небо с облаками, съедающими солнце... тихая улочка... бревенчатые хаты, утопающие в вишнёвых садах и исчезнувшие ещё до того, как не стало фотографа, запечатлевшего их.

Сегодня на этом месте между безликих бетонных коробок ревут потоки машин. И это внезапное исчезновение домов, улицы города моего детства вызвало куда больший шок, чем эмиграция. Увидав это осиротелое место, я испытал чувство, будто занёс ногу над обрывом, над провалом времени. Как просто и вмиг исчезают не только любимые вещи и любимые люди. Но и целые миры, в которых варились и плавились судьбы семейств. Но это было...

Был сад со сверчками, неугомонными тружениками тёмных аллей.

Был большой дом, где жили четверо взрослых и один ребёнок, дом с пугающим зевом погреба, из которого всегда тянуло холодом, с манящим чердаком, пропитанном ароматом антоновских яблок, где в соломенной трухе можно было откопать старинные вещицы. Родительский дом, как вечный знак забытых истин. Дом, где душа без подсказки переобувалась в домашние тапочки, где в окнах застряли обрывки снов. Где по ночам в августе чуть потрескивая на небе, гасли звёзды и падали неслышно за дом.

Помню, в лютые морозные зимы мы собирались по вечерам у потрескивающего камина, называемого по-беларуcски «групка», и нам было так хорошо, как бывает, когда все чувствуют себя на одной волне.

Часто цепляюсь взглядом за эту улицу и этот дом. Зачем? Видимо, чтобы удержаться в хаосе будней. Ведь в том доме осталась простота и наивность жизни, бесшабашность и дружелюбие родных лиц, в этом доме я испытал кризис познания - узнал о том, что не вечен в этом мире... Когда это было? Всё превратилось в бегущую строку на мониторе...

Я и сейчас чувствую тепло его печи, запахи варящейся картошки, золы, смешанные с людским запахом. И запах этот для меня лучше, чем аромат изысканных духов.

Иногда мне кажется, что я так и не проснулся от детства.

Там были железные кровати с блестящими шарами и горами огромных пуховых подушек, где они занимались своими бесхитростными ласками, были огромные оранжевые абажуры с бахромой, были старинные шкафы ручной работы, пропахшие нафталином, в которых девственны херувимистый подросток находил то остропахнущие медные монеты, то серебряные портсигары с вензелями на крышках, то старые кожаные футляры с очками-велосипедами, то дедовы часы-луковицу...

Были полки с книгами классиков, большой кухонный стол с тяжёлыми самодельными табуретками вокруг, массивный дверной косяк с ежегодными зарубками моего роста... это было...

Я постоянно ощущаю живой след прошлого в своём настоящем, вижу время в пространстве и понимаю, что время и пространство - это категории единой вечности.

Молчание ночи так глубоко, что я слышу тембры своих мыслей, и тогда силой своей воли привычно останавливаю течение времени, сортирую годы, события, лица, просматриваю топографию чужих жизней...
Вот они, те, кто были перед нами...

Сейчас, в этот момент, я чувствую, что они здесь, вижу их фигуры, закутанные в тени, заколдованную мимику лиц, вижу свет, исходящий от них. Они смотрят через плечо, что я пишу, рассеивая сумерки напряжёнными взглядами, заглядывают в лицо.

У моей памяти хранится целый чемодан их фотографий, улыбок, причёсок, жестов, привычек...

Я пытаюсь заморозить их образы в своём подсознании, чтобы события новой жизни, живущие вне контроля памяти, не разрушили образы детства. Мы храним в памяти маленькие сокровища, о которых сами не подозреваем.

Сейчас, когда их души коснулись звёздной глубины земного дна, когда на одной стороне ленты Мёбиуса оказался я, а на другой они, по-иному взираю на те годы, когда мы жили вместе. Иногда мне хочется набрать не существующий уже номер телефона, услышать знакомый голос...

- Я был не прав... не уходите!

Иногда хочется узнать в идущей впереди коренастой мужской фигуре знакомые очертания, окликнуть...

Почему я так часто спорил с ними? Из ложного чувства самостоятельности? Что бы в чём-то убедить себя?

Ты спрашиваешь, почему я так часто вспоминаю о них? Может быть для того, чтобы попросить их дать мне возможность появиться на свет заново, начать всё с белого листа, самому выбрать себе имя, характер, ментальность. Вернуться в тот временной отрезок, в котором ничего ещё не произошло. Как там у Киплинга: «Отдайте мне первые шесть лет детства, всё остальное возьмите себе».

Чего я ищу? Может быть, откуда-то вдруг вывалится старая кассета, и я услышу свой детский голос, которого не знаю - голос невинности и чистоты...

Вернуться, долюбить, доказать, досказать... добавить...

Передать им, что ничего не забыл. Ведь они пришли и ушли из моей жизни, как поезда...

Начать писать свою биографию по законам ещё не стёртых истин, по-иному выбирать друзей, не делать ненужных поступков, не произносить ненужных фраз... извиниться, измениться, исправиться... простить...

Они были... были... были.

Вот маленькая фотография 1955 года.

Я часто смотрю на неё, словно пытаюсь открыть что-то новое. Это как услышать новую аранжировку любимой песни.

У стен свежесрубленной избы, утопая в море цветущей картошки, стоит группа худых, скуластых мужиков в кепках, с большими натруженными руками. Бывшие партизаны, все из одного отряда. Среди них как аристократы смотрятся отец и мать. «Немауляцi» (младенец) на коленях у матери - это я. Картошка в Белоруссии цветёт в июле, значит мне два месяца. Отец, как обычно, в белом френче. Откуда у него было это пристрастие к френчам, понять не могу. Был он всего- то рядовым штрафбата, и то пару месяцев в конце войны. Видимо, это был какой-то комплекс. Носил белые и цвета хаки френчи, такие, как у Сталина. Вождя всех народов не ругал никогда. Тридцать седьмой год вспоминал часто, свой «Гулаг» тоже вспоминал, но с именем Сталина это не связывал...

Винт его судьбы скрипел ржавой резьбой, жизнь состояла из острых углов.

Мальчишкой он видел тяжёлую поступь полков Людендорфа по улицам Минска, затем конфедератки Пилсудского, им на смену - будёновки Тухачевского. Рассказывал, как в тридцатых, они, штангисты и боксёры из спортобщества ОСОВИАХИМа, однажды на танцах отлупили молодых энкаведистов. После чего, от греха подальше, подался на Азовское море, в Таганрог, ещё застал там казаков в башлыках, с их характерным говором.

Вернулся в Минск накануне войны... и тут встретил танки Гудериана. Загремел в немецкий концлагерь, где однажды долговязый, рябой мужик, глядя ему в глаза, сказал: « Чёй-то рожа твоя мне не нравится, паря. Уж не жидок ли ты часом? Вот завтра скажу, кому надо, глядишь, пайку мне и увеличат...» Но завтра для рябого уже не наступило. Отец имел телосложение римского легионера, носил пианино на спине, гнул пятаки пальцами... Потом были ужасы оккупации, опять приход русской армии, третьей русской армии в его жизни.

Маниакально - активный капитан СМЕРШа на допросе кричал:

«Почему, оставшись на оккупированной территории, вы работали на врага?»

«Все должны были где-то работать, иначе - лагерь».

«Вы должны были лучше застрелиться, чем работать на врагов Родины и Сталина!»

Отец ничего не сказал в ответ, понимал, бесполезно.

Впереди у него был штрафбат и ГУЛАГ.

За него скажу я.

Во имя чего он должен был оборвать свою жизнь? Во имя некоей территории земли, именуемой громким словом «Родина»? Во имя общественно - политического строя той страны, ценности которого сегодня осмеяны и презираемы потомками? Или во имя руководителя этого строя, прихоти ради, приказавшего взять Берлин именно к 1 Мая, заплатив за это десятками тысяч жизней?

Ради всего этого он должен был окончить свою жизнь, не сотворив меня?...

Тогда отец казался мне рядовым бесцветным человеком, живущим в мире чёрно - белого кино, как и все они. Скромно одевался, скромно вёл себя, делал всё, как положено. Писал поздравления на все красные праздники родственникам, хвалил Брежнева, над которым все мы смеялись. Но только теперь я понял, что ему было с чем сравнивать, он жил в другой системе координат, мерил другими мерками, владел системой первичных знаков бытия, её базовыми ценностями, мимо которых мы, сегодняшние, пролетаем.

Только теперь я осознаю, что он был человеком блестящей жизненной тактики, позволившей ему пережить две войны, бандитов, тридцать седьмой год, два лагеря.

Помню, как лет в пять - шесть, он впервые отлупил меня ремнём. Я съездил в деревню, где сверстники научили меня «великому и могучему». Помню, как-то вечером, сидим, смотрим телевизор, а я старательно комментирую происходящее на экране «трёхэтажными» выражениями... помню вытянувшиеся лица родных, отца, идущего с ремнём на «зайчика», выдавшего себя с потрохами...

Найдя через двадцать лет после смерти отца «Книгу о вкусной и здоровой пище», я обнаружил на полях заметки и «птички», сделанные его твёрдой рукой. Они слетели со страниц прямо в сердце...

Мать.

У неё был ясный и спокойный в своей благородной скорби взгляд.

Иногда я чувствую знакомый запах её духов.

Так пахла та далёкая жизнь, так пахнет твоё прошлое...

Молодость моего и твоего сына приходится на противостояние «Библия - Коран».

Моя молодость пришлась на противостояние «СССР - США».

Её молодость - «Сталин - Гитлер».

Меня всегда удивляло, почему некоторые её фотографии датированы 1942-43 годами.

Годы оккупации. На них она изображена с группой ровесниц. Озорные, весёлые, нарядные, с цветами. Почему эти фотографии сделаны на немецкой фотобумаге? Те, что сделаны в ателье, это понятно. Но на природе! У кого из местных жителей тогда вообще мог быть фотоаппарат. И вопрос всех вопросов. Как могла она, обладательница смуглой кожи и чёрных, вьющихся волос избежать гетто? Знаменитого минского гетто... Помню, как рассказывала, что её, схватив на улице в подозрении на «скрывающуюся жидовку» люди из «Hiwi» - «Hilfswilliger» привели в СД, но вскоре отпустили. Что-то здесь не то. И означало это только одно. Что у неё был всесильный покровитель. Немец.

Василий Гроссман в своей книге «Жизнь и судьба» пишет, что в Сталинграде у всех, не только у офицеров, но и у простых немецких солдат были русские женщины. Вот она, правда войны! В своё время Гиммлер пытался наладить производство секс-кукол для солдат на Восточном фронте. Из этого ничего не вышло, и он вернулся к традиционной идее борделей. Он был в шоке, когда на совещании военных юристов в мае 1943 года узнал, что почти каждый командир войск СС имеет связь с полькой или с какой-нибудь другой женщиной на Восточном фронте. Но поделать с этим ничего не мог. В конце - концов, на связь арийцев со славянскими женщинами махнули рукой и думали лишь об одном, как снабдить войска достаточным количеством противозачаточных средств.

А военнослужащих Вермахта обслуживали фронтовые бордели. Отсутствие же этого в советской армии привело к тому, что насиловались не только миллионы немок и полек, включая 70 - 80-ти летних, но и советские женщины, освобождённые из фашистских концлагерей.

Недавно в Берлине встретились дети военнослужащих Вермахта из нескольких стран Европы. Дети разных народов создали «Бюро детей войны». В Дании насчитывается тысячи таких детей, в Норвегии ещё больше, в Бельгии десятки тысяч, больше всего в Голландии - пятьдесят тысяч. Как ни странно, существует и цифра детей Вермахта из оккупированного СССР. Полтора миллиона. Ни одна из женщин не могла тогда признаться, что отец её ребёнка немец. Аборты были запрещены. Один из моих родственников, родившихся в Минске в 1944 году, имеет арийский профиль и харизматический нрав. Откуда это, при его курносых, тихих родителях...

Что двигало немцами, это понятно. Может быть, это моя первая и последняя женщина... Часто так оно и было. Но что двигало нашими красавицами, комсомолками?

Представь, кем были эти пришельцы для семнадцатилетней девушки, попавшей в большой город из глухого белорусского хутора. Ни отца, ни матери в живых уже не было, сёстры вывели её в «свет». На фотографии тех лет она задорная, полногрудая, яркая, как весенний цветок, заявляющий миру - вот я появился на свет. Встречайте меня, дайте тот кусочек счастья, который мне принадлежит! Я слышу, как гулко стучит её молодое сердце. Сердце женщины, которая верит, что она встретит в этом городе свою мечту - счастливую судьбу, её избранника. Кто знает, может и ей повезёт, особенно если она сама себя в этом впоследствии убедит...

Пришельцы стали для неё воплощением рекламных красавцев с плакатов ОСОВИАХИМа тридцатых годов. Тех белокурых, голубоглазых, статных и жизнерадостных атлетов в красивой униформе, которых страна посылала «штурмовать далёко море». Немцы были предвосхищены этими плакатами, они были пришельцами с другой планеты, носителями другой культуры, галантными кавалерами, дарившими цветы и шоколад. Местные неотёсанные заморыши выглядели неандертальцами на их фоне, да и тех было мало. Вот песня тех лет: «Девушки, война дошла аж до Урала, ах девушки, что, молодость пропала?»

Три года оккупации.

Судьбу сестёр и брата она не знала. Потом оказалось, что тётя Мария и тётя Надя носили оружие, разделяли тяготы войны наравне с мужчинами. Убивали? Возможно. «С волками жить, по-волчьи выть». Брат с войны не вернулся.

Что думали они, молодые девчонки, на что надеялись? Фронт далеко. Судьба Москвы не известна. Часто видели смерть, иногда - ежедневно. А рядом... Вот он мужчина моей мечты, самец сильного народа, покорившего наш народ. Он защитит, за ним, как за стеной, у него всегда есть продукты, карточки. А вдруг повезёт, полюбит и увезёт к себе, в великую Германию...

Ты спрашиваешь, верили ли в идеалы коммунизма, партии, Родины? Не больше, чем те, кто в перестройку выбросив партбилеты, торговал этой самой Родиной на развес.

Станет ли кто-нибудь их осуждать?

Не осуждали и тогда. Даже головы не брили, как делали это после войны в Польше и Франции.

О войне мать вспоминала мало. Война перешла для неё в ту изменчивую, наполовину вымышленную реальность, которую каждый создаёт себе сам. Мне, например, кажется, что и я был на фронте, в партизанском отряде, в КZ. Мать интуитивно выработала правило - вспоминать о войне гомеопатически малыми дозами, иногда - лишь для того, чтобы дымка ретроспективы оттеняла сегодняшний день. Миф о войне для неё разрушился, благодаря индивидуальности человеческого восприятия. В отличие от фронтовиков и партизан, война потеряла для неё ореол мифологизации, слетели штампы. Война превратилась в то, чем, по сути, и являлась - ужас. Бесконечные вызовы смерти вместе с сумасшедшими восторгами спасения. Жизнь была одна на всех, а смерть у каждого была своя. Правил принцип: «Ты умрёшь сегодня, а я умру завтра». Но каждый хотел выжить...

После войны она ожила. Стала учиться, занималась спортом. Входила в сборную Белоруссии по лыжам. Носила широкополую фетровую шляпу, вуаль на пол- лица. По-прежнему любила фотографироваться с подругами. Искала, охотилась за своей «половиной», предназначенной Богом. В её фотоальбоме остались фотографии каких-то мужчин в мятых двубортных костюмах, лощёных офицеров... конец сороковых, начало пятидесятых. Видно не судьба ей была...

Но не сдавалась, десять лет боролась, пока не встретила крепко скроенного блондина в телогрейке и сапогах, но с благородным лицом аристократа. По бериевской амнистии он недавно вышел из лагеря... Это была она, та самая «половина».

«И станут двое как одна плоть...»

Дядя Лёня.

Благодаря ему, рассказы о войне я стал слушать раньше, чем сказки.

Лицо, как скомканный бумажный лист, маска с губчатым, лиловым носом.

Вяжущий взгляд, борозды морщин, колко - жёлтая стерня проволочных волос. Язык - сорокоградусная настойка мата. Слова он резал яркой и трескучей сваркой, они стыли, каменели в памяти. Помню, я любил в детстве вместо игрушек играть его орденами и медалями. У отца их не было.

Ему контуженному, нельзя было пить. Но он иногда пил запоями.

Вижу его сидящим у печи. Память в зимние долгие вечера возвращалась к нему перекрученным жгутом тревоги и отчаяния. Он сидел и вонзал в вязкую темень за окном свои бесконечные вопросы. Из его описаний рождалась совершенно иная правда о войне. Как она отличалась от книжных и киношных штампов!

Наполняя свои рассказы неистовым исступлением и косноязычной бессвязной речью, он старался выплакать, облегчить непроходящую душевную боль...

... Хлеб делали из трав, коры и опилок, самогон гнали из лосиного навоза, он служил ещё и наркозом, когда отпиливали конечности ножовкой, ничего другого в лесу не было. Грабили деревни, воевали друг с другом, женщин в отряде пускали по кругу...

Немцев не боялись, разучились бояться.

Те в лес не совались, это была не их тактика. Только, когда фронт уже приблизился, стали направлять для борьбы с партизанами регулярные воинские части. Против партизан витебщины в 1943 году воевала целая армия выходцев из России. И это не была армия Власова. Эти не боялись ничего, могли глухой зимней ночью внезапно атаковать партизанскую базу...

От него я впоследствии узнал историю, как летом 44-го партизаны захватили в лесу группу здоровенных российских мужиков, пробиравшихся на запад. Те назвали себя рабочими, угнанными немцами на рытьё окопов. Но руки у них были белыми, без мозолей. Суда не было, слишком свежо было всё в памяти...

Поляна, где их расстреляли, была забрызгана кровью и мозгами. Среди стрелявших были также женщины и подростки...

Дядя Жора.

Даже мимолётная встреча с ним стали рельефными строками в книге моей памяти.

Он воевал ещё вместе с Чан Кай Ши против японцев.

Монументальный, как айсберг.

Тяжёлая, будто камень голова, пудовая сила в лице, васильковые проталины глаз. Взгляд без напряга. Человек, который умел переводить оптимизм в разряд реализма. На полках его эмоций лень перебирала не спеша обрывки мыслей. На рыбалке он мог сидеть часами без движения, казалось его тело представляло оболочку, хозяин которой отлучился по делам. Был немногословен, словарный запас обитал у него глубоко внутри Он излучал тотальный позитив, кредит его самообладания никогда не иссякал. Любил выступать по школам, нацепив всю свою огромную коллекцию орденов и медалей. Назидательно учил меня любить Родину, он человек на сто процентов вписавшийся в её прокрустово ложе.

Я тогда заряжался его негромкой правотой, от которой на душе становилось легко и спокойно. Всё хотелось постичь секрет того золотого сечения, которое позволяло ему ходить по штормам житейского моря, как посуху. Где взять такую же закваску, которой ты был наделён с лихвой...

Как не хватает твоего быстрокрылого штурмовика, дядя Жора, на эту свору, грызущуюся из-за места у краника на трубе с нефтью, в разграбленной ими стране.

Помнишь, сколько мы с тобой тарани и сулы на Азовском море перетаскали!

Прости, я так и не вписался в твою систему, дядя Жора, и теперь ловлю сулу в Шпрее, только называют её здесь Zander...

Ты ведь не обижаешься на меня, старый рыбак?

Знаешь, Мартин, я заметил, что многие из тех, кто вообще не знал войны, к вечеру своей жизни становятся жёстче. А они мягчели. Особенно матёрые фронтовики. Люди, вскрывавшие после боя консервы штыками в крови, были мягки и добры к концу жизни.

И самой мягкой и доброй среди всех была тётя Мария.

Лёгкое, танцующее тело, сеть горько-весёлых морщин вокруг незабудочных глаз, излучавших теплоту. Природа жила в ней как свет между деревьев. Всё в ней было просторно, светло, тихо... Казалось, она несла лёгкое бремя счастья. У неё с Василём Сидякиным, партизанским командиром, было пятеро детей. А предыдущие пять погибли у неё на глазах, в сорок третьем на Логойщине, в блокаду.

Ты знаешь, они жили бедно, но легко и просто. Почему?

Знали цену истинных страданий, после которых всё было легко. Не знали о своей бедности, все вокруг так жили, легко проходили через корявую истину сонных хрущёвских будней. Хотя и были распяты между грубым бытом и тотальной идеологией, жертвами себя не считали. Была крыша над головой, на улицах не стреляли, было что одеть и что поесть.

Никогда не критиковали власть. Отмечали все её красные дни календаря, радовались и напивались. Книг читали мало, в основном русскую классику. Книгой книг была сталинская «Книга о вкусной и здоровой пище».

Знали правило: «Умножаешь знание - умножаешь скорбь» и «Меньше знаешь - лучше спишь».

Знали, что жизнь - борьба, иногда - бой.

Не дожили до песни БГ: «Нам твердили, что жизнь это бой, но по новым данным разведки, мы воевали сами с собой». А если бы и слышали, смысл её не поняли и не приняли бы.

Национальная рознь если и была, то в лёгкой форме, не такая, как сейчас. Антисемитизма не было, были только анекдоты про евреев.

Уважали участкового терапевта Гольдберга, который ходил по домам и днём и ночью.

Мы: польские, белорусские, русские, еврейские, татарские дети играли вместе, как под моим окном играют турецкие, арабские, китайские, африканские, немецкие...

«Я - жид, я дольше буду жить, а ты - еврей умрёшь скорей» - звучало в детской компании.

Напоминаю, речь идёт о Минске 50-х - 60-х годов.

Разводов в их среде не было, жили вместе до самой смерти. Вместе выжить было легче, и это представление о правилах выживания вошло и мне в кровь.

Никогда не были за границей, не учили и не знали иностранных языков, так слегка, польский и идиш. Между собой общались на «трасянке» - смеси белорусского и русского.

Хотя нет, вру, некоторые знали пару десятков слов по-немецки типа: «Хенде хох». Только мать говорила по-немецки бегло. Между тем сами того не зная, употребляли огромное количество немецких слов, являющихся составной частью белорусского языка - «дах, шпiталь, фарба, цукар, цэгла, ганак, цэбар, швагер» и других.

Ненависти к немцам не было. Хотя у каждого кто-то погиб. Что говорят иногда сегодня о немцах французы! А ведь во время войны Франция была для немецких солдат курортом. Побродить по побережью, погулять среди виноградников, попить анжуйского из подвалов древних замков... На одну французскую орадур приходится 167 белорусских Хатыней...

Баня - это отдельная песня, без бани серьёзный разговор не вытанцовывается.

Мылись в банях, где у всех было одинаковое мыло - серое, одинаковые железные тазики-шайки, одинаковые белые полотенца и одинаковые берёзовые веники, с которыми шли по улице, засунув их под мышку. Раз мать взяла меня, пятилетнего, с собой в женское отделение. Многоголосый гул, висящий в парном, туманном воздухе, многозвучный плеск воды вокруг, жестяное бряканье шаек о камень многоместных, длинных скамеек. Очередь у двух кранов с большими, деревянными ручками.

Помню толстых тёток с огромными сиськами, в рейтузах до колена, в длинных белых комбинациях, некоторые пристёгивали чулки к трусам, колготок тогда не знали...

- Зачем взяла такого большого с собой, он всё понимает!

В мужском отделении помню мужиков без одной руки или ноги, все в чёрных трусах до колена и белых майках под названием «соколка». Помню я боялся парилок, выдержать больше одной минуты там не мог, всё удивлялся, как эти голые мужики в фетровых шляпах сидят там целый час и лупят друг друга вениками...

Мужчины должны были стричься под «канадку», а женщины - носить длинные до пояса волосы, которые заплетали в косы, укладывали в венок на голове, как сейчас у украинского премьера Юлии Тимошенко. Летом варили варенье в больших медных тазах из малины, которую собирали сами в лесу, сушили грибы и ягоды. Зимой квасили капусту в больших дубовых бочках, в таких же ставили и солёные огурцы. К слову, всего этого навалом и здесь, в Германии, но по вкусу уступает. То ли бочки у немцев не те, то ли вкусовые ощущения детства другие. На праздники варили холодец, который получался молочно-белым, где было много чеснока. Сами делали колбасу, которая называлась «пальцем пханая». Германия - родина колбасы, но равной той, памятной с детства, я ещё не встречал. На пасху пекли калачи, огромной, невероятной высоты. Разнообразием кухня не отличалась, главой её всегда была картошка, правда в большом выборе: от драников до неизвестных в России «цепеллинов».

На застольях пели под гармонь «Вот кто-то с горочки спустился», «Чаму ж мне не пець», «Бывайце здаровы, жывiце багата». Танцевали вальс и танго. Крутили пластинки с песнями Шульженко и Утёсова, западных песен вообще не было. Покупали один телевизор, один холодильник, один набор мебели на всю жизнь. На стенах висели картины, выполненные на стекле маслом, с белыми лебедями на чёрной воде, репродукции картин Шишкина «Утро в сосновом лесу» и Крамского «Незнакомка». У всех всё одинаково. О том, что есть какая-то абстрактная живопись, какой-то там Пикассо, никто и понятия не имел...

Порнографию знали, помню, видел у мужиков чёрно-белые фотографии, некоторые раскрашенные анилиновыми красителями, некоторые с классических картин типа «Данаи» Рембрандта. Когда брат, моряк, в конце 70-х привёз первый «Playboy" - они были в шоке. Но слово «порно» не знали, а уж тем более «софт-порно», «хард-порно», «группен-секс» и т. д. Сейчас, когда я пишу эти строки, в Германии заведены дела на 12 тыс. любителей детской порнографии, и это не шокирует общество. А они бы никак не втемяшили, что можно с пятилетними детьми делать. Увидали бы они «нормальный» сегодняшний порножурнал, где какая-нибудь лихая тётя «трахается» сразу с пятью партнёрами, просто не поняли бы, зачем. Собственно и слова такого «трахаться» не знали. Даже «голубой» не знали. Как и гей, трансвестит, транссексуал, фетишист, минет, тёлка. Не знали никаких там «травка, кайф, хохана, стафф, наркота, экстази, передозировка, наркодиллер, ширнуться, двигаться по вене...»

А заодно и слов «стресс», «депрессия» c приставкой «перманентная» или «подростковая». Не знали так же слова «эмансипация», и жили соответственно. Вот почему у нас были добрые и любящие матери и бабушки. Им повезло, они не были знакомы с этим словесным бредом, способным растроить умственную ориентацию нормального человека. В их головы не намело этого мусора современной цивилизации...

Они водили меня в наш старенький деревянный кинотеатр «Вымпел» на «Гусарскую балладу», «Верные друзья», «Два плюс три», «Карнавальную ночь». Эти фильмы моего детства я с удовольствием смотрю и сейчас. Любой из них стоит всех вместе взятых сегодняшних «Бригад», «Волкодавов», «Бандитских Петербургов» и им подобных.

Это были фильмы иной цивилизации.

Своими широкими спинами, большими натруженными руками, они поставили заслон на первые десять лет жизни маленького мальчика, огородили, устроили оазис. Сделали его исследователем сада с его птицами, бабочками и жуками, затем маленькой речки с родниковой водой, населённой рыбой с дивными названиями «стронга, слiж, галавень, гаркушка, келб».

«Есть запах чистоты.

Он зелен словно сад,

Как плоть ребёнка свеж,

Как звук свирели нежен...»

Как ни странно, автором этих строк является Шарль Бодлер.

Но постепенно в этот мирок стали вползать сначала злые мальчишки с соседней улицы, затем хулиганы с кастетами в карманах, их сменили бандиты, называющие себя бизнесменами, живущие в виллах, построенных с плебейской тягой к яркости фасада, и, наконец, цепкие прагматики власти, определяющие ценность человека только по его положению в обществе.

- Как тяжела сегодня жизнь! - сетуют немцы друг-другу, лёжа на пляжах Майорки.

- Я не хотела бы, что бы мои дети познали эту страшную жизнь! - признаётся мать, убившая недавно пятерых своих детей...

Эти люди проживают в собственных коттеджах, заваленных бытовой аппаратурой, нужной и не нужной, у каждого своя машина...

А у них тогда не было ничего, кроме обязательной радиоточки, холодильник увидели в конце жизни, домашнего телефона некоторые так и не дождались...

Я всегда поражался их жизненной силе и стойкости, они словно были снабжены другой нервной организацией. Никогда не помню, что бы кто-то из них жаловался на бессонницу. Писали письма родственникам, иногда по несколько в месяц, и это объединяло их гораздо лучше, чем нас сегодня телефон, компьютер, курс евро или доллара и мексиканские сериалы. Любили друг-друга только за то, что живут рядом, а не за выгоду или толщину кошелька. Денег не копили, не становились их рабами, их организмы не были несоразмерно изношены деньгами...

Но они были счастливыми людьми. Ясно осознавали и следовали сюжету своего существования. Для них целью жизни была просто сама жизнь. Не бродили в поисках счастья продающегося в разлив, их счастье называлось обретение душевного равновесия и реальности гомеостаза, жизнь по согласию с самим собой, с союзом сознания и подсознания. Владели искусством жить рядом, вместе, секрет которого многими сегодня утерян. Видимо что-то нарушилось в людском представлении о счастье. Они всё принимали спокойно. Любые человеческие поступки, любое словоблудие. Спокойно проходили дистанцию от любви до потери, от потери до приобретения. На одних весах у них были обломки весёлых праздников и осколки горьких слёз...

Были не ангелы, много пили, часто объяснялись витиеватым матом. Но знали свой масштаб. Спокойно существовали в выбранной системе координат. Их не водил поток жизни, они его водили.

Инстинкт самосохранения работал у них в биологическом режиме. Пройдя через невероятные испытания, остались верными простым человеческим истинам: любовь, верность, добро, справедливость. Распределяли всё в жизни равномерно на графике событий так, чтобы выходила ровная, плавная линия, без резких скачков и падений.

Не только отец, но и все они казались мне тогда пресными, скучными людьми, выросшими по свистку в этике ограничения и унижения, летящими на автопилотах по жизни. Никаких бурь и страстей. Просто водоросли какие-то, мирно качающиеся на глубине своего внутреннего спокойствия.

Но когда жизнь валила меня с ног, я приползал и зализывал раны, положив голову им на колени. Обладали способностью снять любую проблему, здраво рассуждать, расставлять всё по своим местам делать только правильные поступки.

И секрет этой правильности находился где-то за гранью моего понимания!

Ich verstehe es nicht!

Они не учили меня ничему, но их опыт, их дела легли тогда куда-то на дно моей души, в её тайники, и теперь просачиваются по капле на поверхность...

По счастью не многие дожили до ельцинской эпохи, безжалостной к старикам. Никто из них не достиг восьмидесяти лет. Отошли все, точно сговорившись, в 80-х годах.

Кто-то сказал, что в отличие от других болезней, жизнь всегда смертельна. Она не поддаётся лечению. Первый ушёл дядя Лёня, последний - Дядя Жора. Пришёл тот момент, когда впереди уже нет никого...

Спокойно готовились к смерти, упражнялись в покорности к судьбе, как и во всяком другом искусстве. Уходили в последнюю свою осень тихо, неспешно, как озеро готовится к зиме. Разговоров и философствований на эту тему избегали. Просто иногда кто-нибудь, покупая новое пальто, вскользь бросал: « Это последнее».

Или: «Вот умру, все, что на книжке тебе достанется».

Но, несомненно, думали, как будут переходить мост через Стикс, как будут торговаться с Хароном, кого перевезёт первым, кого вторым, к тем последним воротам, в которые не надо ломиться. Неспеша, готовились к венчанию со смертью. К существованию лишь в моей памяти, к разговорам со мной внутри меня.

Не искали способов омоложения. И не потому, что их не знали, а оттого, что тогда, в тот ГЛАВНЫЙ РАЗ, смерти избежали, и этого было достаточно. Никаких кремов, лосьонов, масок для лица у них не было, «дезиков» так же не помню. Только «Тройной одеколон». Мне тогда казалось, что это вообще был единственный одеколон в то время.

Были счастливы от того, что знали - умрут в своей постели в окружении близких, не важно, в больнице или дома, похоронены будут на кладбище, а не в братской могиле, расстрельной яме, болоте, в печи крематория, концлагеря...

В их жизни была только война, потом уже не было ничего. Она была разыграна по чужим нотам и отзвучала не той, единственной, предназначенной мелодией, но эхом.

Уходили с чувством выполненного долга, с достоинством людей, исполнивших своё призвание на земле. Выжили в войну, создали семьи, родили детей, вывели их в люди, дождались внуков...

Несуществование закралось в их жизнь давно.

Исподволь, тишком.

Ещё со врёмён войны.

Немецкое нашествие шокировало, раздавило их. Всех без исключения. Это было нашествие иной цивилизации, как нашествие марсиан у Герберта Уэллса.

И вот теперь они готовились к небытию во второй раз.

Их жизни были сложены в штабеля, не для них, для других, но тела всё ещё находились в старом пространстве, как пни на месте срубленного леса. Их одинаковые часы марки «Луч» всё ещё шли, но время им уже не принадлежало. Они стали частным случаем, приватным прошлым. Маятник тени качнулся в их сторону, колея закончилась...

Всё это я запомнил, хоть и был молод. Я только фотографировал и оставлял негативы на сетчатке глаз, записывал компакт-диски на оборотной стороне подсознания. И теперь проявляю всё это на большом экране плазменного ТV моего жизненного опыта. Вижу, как они неспешно учились не жить, как готовились к этому, откладывали похоронные деньги, одевали старческие одежды, приобретали палочки для ходьбы, выселялись из собственных голов. Их неторопливые года погружались в трясину будней...

Помню этот их апофеоз печали по несбывшемуся, покорность вершащей всё судьбе, принятие безысходности перед наступающей тишиной. Смерть - как воронка от снаряда. Она заполняется лишь со временем и никогда до конца. Они ведь ушли и не вернулись просто потому, что нащупали маленькую потайную дверь в стене, заглянули... и оказались в таинственной гармонии другой стороны бытия.

Так случилось, что однажды кто-то надёжно, крепко и герметично, заделал эту дверцу между нами. И мы оказались по двум сторонам глубокого рва.

Grand Canyon своего рода.

Ангелы - навигаторы перестали прокладывать им путь. На их сайт пришло признание и избавление - вечность. А это уже прошлое. Оспорить его никто не в силах, а тем более выкупить...

Они превратились в барельефы, ушедшие в камень, в микельанджеловские фигуры сна, погружённые в ткань времени. А ещё я думаю, что им повезло. Они были счастливы.

Счастливы, что пережили войну, остались целыми и невредимыми.

Счастливы, как все живущие в собственном измерении, по собственной шкале ценностей, апробированных жизнью.

Счастливы, как и все живущие в свой срок.

Человек приходит на эту землю, не имея национальности, расы, родины, партийности.

Он не рождается наркоманом, садистом, нацистом, националистом, экстремистом.

Одни рождаются в богатой стране с устоявшимися традициями демократии и гуманизма, а другие, наоборот - в бедной, с диктатурой и тоталитарным режимом.

Но всем приходится пройти свой путь на земле так, как это запланировано Творцом.

Им было предначертано взвешивать человеческие жизни. И свои и чужие. Стать и жертвой и палачом. Штурмовики дяди Пети и дяди Жоры утюжили немецкую землю. Они отомстили за всех. Бог сделал их своей карающей рукою.

Им повезло.

Матери повезло - она не попала в «Яму».

Отцу повезло - его жизнь не проиграли в карты уголовники в лагере.

Тёте Наде повезло - её раненую не съели в ту лютую зиму сорок третьего, когда их отряд попал в блокаду. В болото под Дретунь.

Дяде Жоре повезло - в том бою над Китаем он принял верное решение и не был расстрелян перед строем потом, после боя.

Тёте Мане повезло - она прошла весь Сталинград без царапины.

Дяде Пете повезло - его подбитый самолёт всё-таки дотянул до своего аэродрома.

Дяде Лёне повезло - тогда под Кёнигсбергом его танк выстрелил первым.

Не повезло тем, другим, в кого стреляли они, и в чьих домах теперь живём мы...

Сегодня я достиг уже того возраста, когда годы меняют номера с пулемётной скоростью. Зеркало по утрам часто врёт: « Это ты просто не в форме, но к обеду

всё будет о‘кей».

Я смотрю в окно. Оно обнимает пестроту крыш.

Светится обнажённое зимой время.

Невдалеке виднеется башня Karstadt на Hermann Platz.

В апреле 45-го французские эсесовцы под командованием капитана Анри Фене подбили там из фаустпатронов четырнадцать советских танков. После чего переодевшись в гражданское платье, выдали себя за подневольных рабочих. Благополучно доживали потом свой век во Франции...

В окне сфокусировались две пересекающиеся в идеально сбалансированной точке бесконечности. Горизонтальная бесконечность времени и вертикальная бесконечность зданий всех эпох... Германия - говорю я, и время начинает растягиваться, как резиновое... Чпок! - время растянулось до предела и со звоном лопнуло...

Ряд файлов из прошедшей жизни стёрся в голове. Было ли это? Жил ли я в том доме? Может это был лишь сон? Чемодан с чьими воспоминаниями стоит у меня под кроватью? Кто его забыл? Может быть, Артур вместе с другими вещами...

За окном идёт снег.

Мороз круто посыпал солью зелёные кусты и траву. Рвутся новогодние петарды.

Надсадно гундосит полицейская сирена. В фиолетовых сумерках, сквозь причудливые хитросплетения запорошенных снегом ветвей платана, в окнах напротив, горят кострами рождественские звёзды. Над головой стоит яркий, светящийся иллюминатор луны. Снег падает и на меня, и не только сверху, но и изнутри. На задворках моего сознания играет CD под названием « Berlin». Я «подсел» на иглу телебашни с Alexander Platz, шпили церквей безошибочно находят тепло моих вен...

Была ли вообще та жизнь? Была! Для кого - то она осталась явью, а для кого - то хрупкими фотокарточками. В наследство досталась измученная компромиссами с реальностью совесть, измученное быстротой бега жизни сердце...

Снимаю слой за слоем напластование времени. Для меня оно не существует, как не существует и расстояние. Поток сознания, освобождённый мной, кружит вокруг, затягивая в водоворот. Что-то зацепилось за краешек памяти...

Улица медленно тонет, расплываясь во времени... здания рушатся, осыпается кирпич, тротуаров не видно, только середина дороги свободна. По ней идут танки T-34. Много танков. Они идут беззвучно, словно призраки. Идут от Hermann Platz через мою Prinzen straße на канцелярию Гитлера... Они даже не подозревают о моём существовании, они отделены от меня не физической дистанцией времени, а бездной духа. Я отчётливо понимаю, что это происходит шестьдесят лет назад, это след, который остался на сетчатке глаз того, кто жил в этой квартире, чей дневник хранится у меня. И то, что это следствие необычайной экзальтации духа. Только память спасает человека от бесследного рассеивания в пространстве...

Знаешь, с каждым годом то далёкое уходит, теряет окраску, становится площе. Я стал приближаться к их возрасту, какими они сфокусировались в объективе моей памяти.

Стал многое знать, уметь, понимать... убирать на полку воспоминаний.

Начинаю отказываться от тех правил, которые раньше казались нормой...

Иногда задаюсь вопросом - поняли бы они мой ПОСТУПОК, мою эмиграцию?

Мне кажется, что поняли.

Особенно если бы узнали, что «ТЕХ» немцев больше нет. Война была для них некоей мрачной игрой в прятки со смертельным исходом Слово «немец» в их жизни было равнозначно слову «смерть»... И потом всю свою жизнь они были обречены освобождаться от этого груза.

Немцы - народ, научивший человечество философии, подаривший гениев музыки... как на этом месте мог произрасти Гитлер!?

Такое невозможно было понять, а поняв - невозможно с этим жить.

Кто будем мы для них? Цивилизация, через саморазрушение пытающаяся найти себя?

Люди, рисующие нервную линию депрессии со знаками препинания... идём через года, по изогнутому воронкой коридору, увешанному кривыми зеркалами, бежим по канализационным трубам. Проходим мимо друзей, приближаем к себе врагов, радуемся взлёту, который становится падением...

Живём с раскуроченными защитными механизмами, загнанными вглубь вечными проблемами. Не можем избежать цинизма. Он - наше средство общения, он необходим нам, что бы просто доказать, что с нами всё в порядке. Куда-то идём по земле, оставаясь неподвижными в собственной сути.

Заматываем внутреннюю пустоту дрес - кодом. Существование в атмосфере пустоты.

Психологическую наполненность этого существования ищем в погоне за вещами и развлечениями. Люди, тела у которых находятся в разнос с душой, играют в жизнь, как в войну.

Почему дороги, которые мы выбираем, не всегда выбирают нас! Чего достигли мы с нашей жаждой идеала, абсолюта, чуда. Отчего поиск этот носит чрезмерный иллюзорный, самоистребительный характер? И в итоге - ни счастья, ни гармонии, ни спокойствия.

А они, в отличие от нас, всю жизнь ожидающих, что вот-вот начнём жить, просто жили каждым днём... Я знаю, они не канули в небытие, как камни в глубокий колодец. Просто они однажды заглянули за горизонт... и не вернулись. Они ждут нас там, где не будет уже ни лет, ни дней, ни минут. Они ушли бесконечно далеко, но при этом слышат нас каждое мгновение. Жизнь человека выходит за рамки рождения и смерти. И радость, и печаль, всё превращается в звук. Нить бытия закрутила спираль. Но каждая минута нашей жизни, все наши дела и поступки записаны тем, кто будет нашим судьёй.

Я знаю, там они снова вместе, в нашем старом доме, на маленькой улочке, утопающей в цветущих вишнёвых садах. Собираются за старым столом под большим оранжевым абажуром, делятся новостями, радостями и горестями. Значит, срок годности этого мира истекает нескоро...

А пока мы, следующие, остаёмся в притяжении огромного шара, где у каждого над серым пеплом радости и горя сияет своя звезда...

Летаргическое безмолвие... перекрученные стрелки часов... космос неземного божьего возмездия... недопитый бокал вина... сердцебиение тьмы... скальпель, бегущий по пространству времени... обрывки снов глазами Бога... догоревший круг имён... полёт в прошлое, как в колодец... вера в бесконечность каждого мгновения на Земле... огнями записанная на воде бесконечность... всё, что могу... NOTA BENE...

Александр Таранович