* * *
Я снова вспоминаю дом.
На кухонной стене картину:
арбуз и семечки на нем,
блестя наивностью старинной.
Что ныне мне в арбузе том?
Облупленное кресло. В нем
я сиживала у камина,
а рядом отчий друг старинный
смеялся, сидя за столом.
А синий бабушкин альбом,
сцепив застежки из металла,
хранил портреты чьи попало,
наклеенные на картон.

Зачем из этого гнезда,
какой стихией, чьим сознаньем
теперь я вырвалась сюда,
гоня вперед воспоминанья,
как непослушные стада?!

ОПЯТЬ О ДОМЕ

Этот дом, который мой дед построил,
Помнит множество драм и семейных историй.
Повелительные летели глаголы
Моей бабушки грозной, директора школы.

Там ночами дрожало детское тельце,
В страхе: вдруг ее маму захватят немцы?
Днем - сраженья за скудный выбор игрушек.
Только перья летели из старых подушек!

Там мой дед в сердцах говорил «Холера!».
И носили галстуки пионеры,
И мороженой рыбе бывали рады,
И ходили покорно на все парады.

Там давали конфеты-подушечки к чаю,
за инжир и икру торговались отчаянно,
И смеялись так и так пировали,
Словно ни болезней, ни горя не знали.

Там, где вход со двора - педиатр с терапевтом
Врачевали усердно зимой и летом.
А под нами - художник, солидарно терпевший,
Как отец мой чеканил по меди и жести.

А над нами сосед. Так орал «Добр-р-рый вечер-р-р!»,
Что не трудно было свой слух искалечить.
Сирануш-музыкант с инвалидом дочерью.
Уважали, но больше жалели, впрочем.

Мне казалось, что мир этот будет вечен
что всегда мне орать будут «Добр-р-рый вечер-р-р!»,
И соседи, и мы, и все мирозданье
Сохранится в известном нам состояньи.

Но ушли в мир иной  педиатр с терапевтом.
Их потомство рассеяно по континентам.
Умерла Сирануш с инвалидом дочерью,
И сосед «Добрый вечер», и многие прочие.

Дом остался в прошлом, но только стены.
Поколенья другие выходят на сцену.
Я слагаю стихи, пряду свою пряжу.
Все надеюсь, что кто-то спасибо скажет.

Мой далекий правнук или правнучка!
Для тебя работает авторучка.
Как бутыль в океан - вам мое посланье,
От прабабки клочок разноцветной ткани.

РЕЕСТР ОСТАВЛЕННЫХ ВЕЩЕЙ

Осталась там огромная кастрюля,
в которой плов варили, самовар
с медалями, старинный, меднобокий,
прабабкино наследие, картины:
с арбузом посредине натюрморт
и мой портрет (что в батике), и мебель,        
отцом моим сработанная внукам,
и толстые большие словари,
учебники и сборники диктантов,
и репродукция, та, где Колумб
все спорил в окружении ученом,
Бог знает что доказывая,
(деду особенно она была мила);
большие полосатые матрасы,
что стеганы соседкою-старухой
(вначале мыла шерсть, ее сушила,
затем взбивала длинной тонкой палкой,
сидела на веранде и болтала,
все о своих рассказывая детях,
которым вовсе дела нет до нас,
а нам до них, но слушали зачем-то,
поддерживая длинную беседу);
оставлена соседка и веранда
(большая, застекленная, хоть окна
давно нуждались, видимо, в ремонте,
но не хватало средств, зато оттуда
был виден двор с акацией иссохшей
и сосенкой кривой, которой явно
был апшеронский зной не по душе).
Затем оставлен нами был базар,
язычески-обильный и пахучий,
с готовыми на шутки продавцами,
все как один нахальны, черноусы
и белозубы (такова порода);
еще оставлен нами был бульвар,
свидетель нашей юности тактичный;
кинотеатр оставлен "Низами",
гда мы толпились,  жадные до зрелищ,
и в душных залах протекало время,
которое тогда мы не ценили.
Осталась там и школьная подруга,
и дом ее старинный, сыроватый,
колодец-двор и стертые ступени,
что выросли еще до революций.
Оставлены могилы стариков.
И гладит ветер столбики гранита,
а дождь нечастый горько слезы льет.
Чего нам жаль?

НА СМЕРТЬ МОЕЙ БАБУШКИ, ГЕНРИЭТТЫ  БАБИОР

1

Не предка - часть моей души
отняли и похоронили.
А жизнь по-прежнему бежит,
бегут часы, автомобили.
И я поверить не могу:
что волей к жизни трепетало,
распоряженьем там, вверху,
пропало...

2

Как птица-хлопотунья занята,
сентенцию поправ, что все - тщета,
душою по-ребячески чиста
была ты.

Прямой пробор, прямой, открытый взгляд,
сурова, как суворовский солдат.
Нам люди никогда не возместят
утраты.

Весь твой мирок, всех предков череда,
скупые на веселие года,
и дней твоих навьюченных орда
ужели

исчезли так, как ты и не была,
все прихоти твои, твои дела?
И гневалась, и пироги пекла...
Их съели.

Чеканный профиль, низкий голос твой,
пожатие руки твоей сухой,
твой нрав неугомонный и крутой -
все живо,

как будто бы вот - руку протяни -
обнимешь плечи узкие твои
и ощутишь присутствие любви,
как диво.

Не радуясь еще одной весне,
ты все равно бытийствуешь во мне,
как солнца луч, что растворен в вине,
как если б

не умерла. То часть моей души
засыпана, в могиле той лежит
и ждет мгновенья, коль ей надлежит
воскреснуть.


3

Берегла это платье
для веселых столов
сквозь потери, ненастья,
и войну, и любовь.
Как же им дорожила!
Кружевной воротник
аккуратно пришила,
хоть и был он велик.

Вот карманы и брошка
появились на нем.
День за днем, понемножку
платье, маленький дом,
не шутя, возводилось
(кнопки, складки, тесьма),
строгим нравом гордилось,
как хозяйка сама.
На парадных обедах
и на похоронах
то сверкало победно,
то бывало в слезах.

В эмиграцию взято
в чемодане, и вот
самолетный уж запах
это платье несет.

Умерла моя бабка.
Это платье-укор,
старомодная тряпка
все висит до сих пор.