EN
Старый сайт
Поэма о «бабьем лете»
Плюс двадцать в сентябре. Тихо. Сухо. Солнечно. Всё вокруг рассмеялось маково-ало.
Плавно летит паутина. Стелется по земле, цепляется за кусты и деревья. Десант вечного во времени. Это значит, что Господь послал нам телеграмму радости. Что наступил конец дождям, которые просачиваются в утренние газеты. Что можно отправиться на поиски счастливого себя. Что тяжёлый и шумный мир большого города соприкоснулся с иным миром, и те кто не утратил свежести восприятия природы, смогут погрузиться в оазис радости...
Бабье лето. Как состояние. Как ожидание. Как желание. Как вызов повседневности.
Моё десятое «бабье лето» в Берлине.
Кто-то невидимый включает кнопку с надписью «Play» и на задворках моего сознания начинает играть «Jehtro tull». Бархатная флейта, магический голос Андерссона будут звучать целую неделю. Романтический брак мечты с действительностью.
Вот опять я заговорил о «бабьем лете», которое поселилось в Кройцберге. Не нужно больше рисовать на небе солнце. Теперь главное – настроить фибры своей души в унисон «бабьему лету». И тогда можно будет найти тропинку в запредельное, не выходя за границу обыденного. Засвидетельствовать свою капитуляцию перед богатством и разнообразием жизни.
Я разрушаю трезвое течение прозы, бросаясь в область новых звуков и новых сочетаний красок, невидимых летом, с потерей чувства меры. Желание передать другим своё видение мира бывает настолько сильным, что требование соразмерности отступает. Что-то зовёт - быстрее из дома! И я понимаю - это знак. Сейчас можно будет обнаружить себя внутри повествования о «бабьем лете». Это значит, что неказистый, стандартный мир отмеренных будней окончился. Что на какое-то время переживания потеряют силу, сьёжатся и уменьшатся, как шагреневая кожа. «Stop» пакету проблем, наполненному стрессами, финансами, бехёрдами, манунгами, штоерами и иной «тоской». Природа и я, мы даём свой ассиметричный ответ на всю эту вынужденную ремарку наших будней...
Как там в песне:
«А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь...».
Я сажусь на свой старенький велосипед и отправляюсь в путешествие по закоулкам волшебного мира старого Кройцберга, чтобы в очередной раз удивиться непонятной неистребимости природы, бесцельно поболтаться среди городских атавизмов, параллельно осмысливая себя... Улицы, примыкающие к горе Кройцберг. Это район для тех, кто умеет ловить нежные звуки поэтических струн Берлина. Если вы человек, у которого дружат между собой полушария головного мозга, если ваша восьмёрка не распалась на два нуля, если у вас открыты каналы духовного зрения и налажено гармоничное соотношение с ритмом Берлина – значит вам туда...
* * *
Я выезжаю из своего логова ранним утром, когда одеяло тумана ещё натянуто до самых шпилей соборов и громоздкая тишина ловит в свой невод тихие звуки утреннего города, подсыхающего от сна. Утро лежит тихо и свежо. Поначалу оно не отличается от других. Флаги на ратуше перестали отвешивать оплеухи ветру. Вялый блин солнца неспеша выбирается из белёсого бульона, сливаемого в реки и каналы. Холст неба кто-то неспешно заливает голубой акварелью, чтобы затем повесить на него золотой слиток... И птицы что-то рисуют на нём крыльями. В воздухе висит паутина, она связывает тонкой нитью вчера и сегодня, и ты понимаешь, что Кройцберг открыт вечности, но не времени и что в его гобелене переплелись прошлое, будущее и настоящее. Время это ощутимо, весомо, зримо, надёжно. Оно расположено в пространстве памяти.
В Кройцберге всем достаётся по кусочку времени, которое как мысль, работает незаметно.
Когда я вижу мигающие лики времени, хочется выдернуть какой-нибудь из них и повесить его у себя дома в рамке. У природы нет границ. Она впускает под свой полог всех и не ставит шлагбаумы, как это делают люди, не допускающие в свой мир других людей.
Каждому городу присуще своё биополе. В чём его природа – мне неизвестно. Но знаю, что умею находить контакт с ним. Каждый раз открываю Кройцберг заново, подобно диковинной раковине, которую невод принёс с большой глубины. Я называю его улицы, площади и соборы по именам. Даже деревья называю каждое по имени...
* * *
В Берлине много не менее известных и прекрасных мест. Чего стоит Альтштадт Шпандау, в узких улицах которого затерялась вечность. Кого не прельщала изысканность Виктории Плац и кто не ощущал дыхание гулких столетий Николайфиртеля… А каково затеряться на лодке на просторах Мюгельзее, чтобы влететь затем в лабиринт каналов Новой Венеции. Чего стоит один Шпительмаркт с его шхунами, уснувшими навечно у старинных причалов. И что может противостоять роскоши кварталов, нанизанных на стебель Кудамма. А удовольствие поблуждать по закоулкам Хакешес Хофен...
Но только Кройцберг – это место, которое задевает чувствительные струны моей души, только здесь произрастают обольстительные фантазии, миражи эпохи, образующие дымку прошлого…
Почему люблю Кройцберг – не знаю. Может быть за то, что его улицы и площади ревностно хранят свои загадки и не спешат их отдавать. Может быть оттого, что с его биополем у меня есть контакт. Это необьяснимо. Любовь, которую можно обьяснить—это уже не любовь, а расчёт. И почему любовь к городу может быть так полна и не мучительна? Попытаться бы перенести эту любовь в сферу человеческих отношений... Я представлял себе Берлин менее интересным, чем он оказался. Я влюблён в душу этого города, и она отвечает мне тем же. Когда я приехал сюда, знал только одну достопримечательность – Рейхстаг и то лишь потому, что его штурмовали русские. Теперь я знаю их множество. Не самообман ли это? Отнюдь.
Я знаю немцев живущих в России, влюблённых в Ленинград и Москву.
Я знаю, что в России живёт поэт, влюблённый в Берлин, хотя он ни разу здесь не был.
* * *
Гора Кройцберг. Пахнет тишиной, облака качаются на ветвях деревьев. Здесь не ощущается действие портняжных ножниц истории. Здесь понимаешь, что ты оказался где-то между прошлым и будущим. Надо уметь почувствовать особую энергетику горы, буквально завораживающую тебя с первых нот. Когда смотришь с неё на Берлин, кажется, что ты большой ребёнок, а всё вокруг – макеты детских игрушек. Словно кто-то поворотом ключа запустил размеренную игрушечную жизнь. Вагончики метро спешат из пункта А в пункт Б и обратно. Человечки видятся в немецких колпаках, в полосатых чулках и с фарфоровыми трубками в зубах. Кажется, что и сама вселенная приводится в действие заводным ключом. Здесь не пульсирует сердце большого города, его гулкие удары не доходят сюда. Не слышно «рэйва» полицейских сирен. Берлин как на ладони. Место, где вы ощущаете как далеко забрались в историю. Куда ни кинешь взгляд, всюду крыши, рой крыш со своими гребнями, перекатами, хребтами, бородавками и волдырями.
Колокола уже сплюнули клубок аморфных колыханий набата, и даже вездесущий «си минор» скорой помощи не долетает сюда. Гора рождает все ноты тишины. Ощущение, что не ты смотришь на город, а город на тебя. Повсюду стоят дома в красивых кружевных платьях, сохраняя под вуалью воздух чистых девичьих побед и никогда не обманывающих мечтаний.
Вплетённые в ткань времени шпили соборов и церквей тонут в дымке, оставляя ощущение фантома. Мир художников Хайнриха Цилле и Отто Нагеля. Первая мысль: как неправдоподобно красиво. Вторая догоняет первую – это подарок. Здесь я хочу попытаться обойтись без своего главного оружия – метафоры, переводящей вещь в слово, а слово – в символ. Метафора создаёт условия для прыжка в глубь – и замолкает доведя тебя до входа, туда, куда можно проникнуть лишь в одиночку.
Стою возле памятника победы над Наполеоном – чудом ваяния Шинкеля. Внизу грохочет по камням водопад, прорезая лесную чащу. Здесь многое напоминает театральную декорацию. Прах веков на остатке крепостной стены ревниво хранит свои загадки. Здесь часто грохотали пушки. Сменяя друг-друга, стояли австрийские, шведские, французские и русские артиллеристы.
Но сегодня я не описываю историю горы, это „Lange Geschichte“, как говорят немцы. Лучше бросить свой велосипед вниз с крутого склона, мимо пропасти, пропахшей грибной прелью, сквозь туннель из огромных чёрных елей, где редкие лучи солнца, пробившись сквозь сети ветвей, скользят в туманном воздухе по замше каменной стены...
Вспоминается Феллини: «Никакая, самая изощрённая, техника светопередачи не сможет сказать больше, чем луч света, пробивающийся сквозь листву».
И пруды под горой, и изумрудный луг покрыла опавшая листва... Весь Кройцберг затоплен этим омлетом, и старые камни мостовой, и площади, и парки, и каналы... и только флотилия белоснежных кораблей неподвластна ему. Велосипед несёт меня сквозь тихую аллею... кадмий сверху и снизу, угольные тела деревьев застыли в летаргическом сне, как солдаты на параде... Атмосфера сновидений. Густой, как дикий мёд, тягучий воздух. Внезапно – журавлиный крик. Стая величаво и плавно проносится и исчезает в синих волнах ясного неба.
* * *
Осень предлагает свою палитру цветов: охра, кармин, пурпур, багрянец, бирюза, кадмий в своём умопомрачительном сочетании. Они приходят на смену надоевшей за лето блеклой зелени. Что дальше? А дальше Кройцберг размножает меня по своим улицам, площадям, каналам. Миновав замки и помпезные старые здания со следами заносчивости имперского Берлина, мой велосипед выносит меня на Бергманнштрассe - это ковчег для художников, поэтов, музыкантов, писателей. Это Монмартр Берлина, где есть узкие горбатые, мощёные булыжником улочки, свой Сакра-Кёр, галереи, ателье, мастерские художников, театры и кабаре. Это место, где жизнь застыла, не потревожив тонкой пыльцы времени. Здесь нет вавилонского столпотворения народов, как на Котбуссер Тор, где каждая встреченная пара говорит на новом языке. Это уже не тот злачно-багдадский Кройцберг. Этот свой уголок город не отдаёт современности, здесь он прячет любовь в свою юность...
Здесь можно заблудиться в бесконечных туннелях, заросших плющом, проходных дворах, убаюканных тишиной. Возле старинной круглой башни на Федицинштрассе забрести во дворик художников, уставленный скульптурой и горшками с экзотической флорой, где на стене огромными буквами выведено: «Мы и лягушки нуждаемся в свежем воздухе». Здесь полированные столетиями камни мостовых усыпаны гремящей жестью листвы. Ещё шаг и попадаешь в тихие каменные дворики, образующие анфиладу, где время распределено по разным эпохам…лысый булыжник, голубой квадрат неба, врезанный между крыш, золотистое марево солнца… Бергманнштрассе – стержень этой жизни. В настоящей испанской «бодэге» настоящие инспанские крестьяне будут перебирать струны гитары, а вам подадут пять сортов «Сангрии» и настоящую паэлью... Уютные полуподвальные кофейни, размером с комнату, где собирается андеграунд, где девушки, восходящие босиком по ступеням испытаний, воспроизводят первую главу предсказанного судьбой романа… Шеренги жмущихся друг к другу домов с опереточными балконами и лепниной на них, перегрызаемые иногда пастью перекрёстков. Стиль эпохи грюндерства, позднего классицизма, характер которого определил Карл Фридрих Шинкель. Дома эти обижаются на звуки рока и техномузыки, раздражающие их, воспитанный ХIХ веком, слух. Грустят, когда вместо гусаров, статских советников и дам в кринолинах из них выходят парни в рваных джинсах с ирокезами на головах и татуированные девицы с пирсингом… На этих улицах всюду чувствуется чугунный шаг времени. Здесь чувствуешь, как шагаешь по кольцу Мёбиуса, ведущего из одного мира в другой. Ржавеют старинные фонари, эти огромные одуванчики, пытающиеся взлететь, оторваться от земли. Живые фрагменты прошлого-- литые водоколонки, в которых сохранилось патриархальное достоинство исчерпавшей своё назначение вещи. Их вещество живёт отдельной жизнью от города… Один шаг и вы попадаете в эпоху кайзера Вильгельма II, ешё шаг – в эпоху Бисмарка. Но не старина освобождает от времени. Сама природа и есть время, во всяком случае его слепок. Когда мы уподобляемся флоре, ничего не происходит, но всё меняется. Время, как мысль, работает незаметно и безостановочно... Здесь на маленьком блошином рынке, приткнувшемся у фонтана на Мархайникeплац, где вяленая листва пахнет азовской воблой, можно купить кусочек счастья в разлив. Эта площадь сразу же берёт в плен своеобразием. Сюда приходят, чтобы посмотреть, что продают и на тех, кто продаёт, сменить свободу передвижения в пространстве на свободу передвижения во времени. Глядя на некоторые типажи, думаешь, что они остались здесь заложниками со времён Карла Великого и Барбароссы. Среди них вы встретите персонажей, толпящихся за кулисами, но требующих для себя выхода на авансцену, чтобы сыграть судьбу на «бис»... Медленно опадают листья на оранжевые, зелёные, белые и даже чёрные тыквы, уснувшие в плетёных корзинах. Я советую вам купить букет поздней иранской сирени, где в каждой чашечке скрывается маленькая капля холодной влаги, пряной на вкус... Золотой крест Пассионскирхе царапает бирюзовую парусину неба. Церковь эта, как резная шкатулка, из палиссандрового дерева, прекрасна и с снаружи и изнутри. К ней прилепилось маленькое чудо – белый домик в пять этажей, по одному окошку на этаже. Он не шире размаха рук высокого человека... Далее, как и в Париже, идёт скопище балконов с изумительной лепниной и коваными решётками, «гранитные надбровья», как называла их, жившая здесь Марина Цветаева. Здесь всякие там osteria, pizzeria, kaffeteria, vineria, trattoria, наполняются художниками, поэтами и музыкантами и просто «лебенскунстлерами», как они сами себя называют, рефлексирующими на всё интеллигентами... Здесь, сидя за уютным столиком итальянской «vineria» с бокалом вина под названием «бабье лето», понимаешь, что жизнь состоит из многоцветья прекрасных моментов и нужно просто уметь наслаждаться ими... К вечеру я заканчиваю свой маршрут на турецком рынке - оазисе Востока, расположившемся вдоль древнего канала под кронами платанов... Но о турках в следующий раз... Покупаю сыр «Спагетти», похожий на бороду аксакала, оливки и лаваш. Мой путь лежит мимо кафе «Аnkerklause» с якорем на фасаде. На его террасе, нависающей над водой, полыхают костры герани... Я прихожу сюда, чтобы послушать Хосе, поющего в окружении толпы на маленькой площадке на берегу, где столетние ивы полощут свои длинные косы в тёмной воде. Он мал, худощав и некрасив, этот испанец с большими проплешинами на голове. Жидкая бородёнка делает его похожим на Че Гевару. Он всегда босиком, как выходец из иррационального мира... Но когда он исполняет «Фламенко» своим тембром, ломким, как клёкот орла и в слове «гитарa» делает пять «р» за одну секунду, всё внутри переворачивается и я вижу, как срываются мгновения жизни и уносятся ввысь... Вспоминаю Барселону, Гауди, Ла Рамбла, Ллорет де Мар, бронзовые скалы, чёрные головы утёсов, одетые в белую пену волн, горы, легко перетекающие одна в одну и покрытые каталонской мозаикой олеандров, голубые кактусы нависшие над бирюзовым морем... Сегодня даже птицы не высказывают свои критические суждения. Десятки людей сидят на земле, поджав ноги и расслабившись. Вокруг снуют трёхлетние белоголовые крепыши в красивых шейных платках, шлёпаются на неумело расставленные ручки в ковёр из жёлтых листьев и не плачут... А их матери с подсевшей энергетикой тоже сидят вокруг, уставившись в одну точку. Не научившиеся плыть по жизни женщины с неброскими следами алкоголизма на лице так похожими на следы мужества, расслабляются, блуждая по лабиринтам своего внутреннего мира... Опускаясь, солнце вытягивает огненной плетью поверхность воды, над которой в дымке парят древние соборы...
Последний луч выхватывает многоэтажные каскады зелёных ив, склонившихся над тёмной водой, с приклееными на ней шванами. Декорации к «Лебединому озеру». Всё становится более выпуклым и весомым. Краски приобретают густоту, дальний план уходит в бесконечную прозрачность. Вечер, подёрнутый лиловым налётом, приносит на своих крыльях тишину. Редко кому повезёт увидеть «зелёный» луч солнца на закате. Я видел его дважды. Меня научил этому Клод Моне. Как дважды видел «сражение» на Варшавском мосту между Кройцбергом и Фридрихсхайном, чего не видел никто из русских...
* * *
Хочется не отпускать этот день, вцепиться в него зубами и всеми фибрами души... Опрокинув пару рюмок «Ramazotti», колесить до упаду по пустынной Шамиссo Плац, над которой нежно разлила своё серебро луна, вяжущая из мыслей причудливые петли. Бороздить колёсами сугробы шелестящей листвы. Потом бросить велосипед где попало и делать только то, что хотят твои ноги, реализоваться в поэтике и эстетике абсурда. Например, смешаться с толпой туристов, говорящих на языке Рамазотти, и бесцельно бродить по блестящим черепашьим спинам горбатых улочек... Искать то ли тень самого Шамиссо, то ли его друга, сказочника с мятущейся душой Э.Т.А. Гофмана, который умел превращать реальность в поэтический сон...
Заглядывать то в старинный туалет - восьмиугольник на углу (место встреч швулей), то в кафе, в окне которого изображён Навуходоносор на пару с Че Геварой. При свете трепещущих факелов вдыхать звуки классической гитары...
И всё это вписывается в ткань повествования о «бабьем лете». Прошлое – обьект экспансии настоящего, и туристы – авангард его армии.
Их взыскательная любовь просеивает века. А люди не замечая этого, проносятся мимо в своих жестяных гробах... Они живут в бешенном темпе, постоянно спешат за чем-то и к чему-то, не замечая того, что получили, что составляет их настоящую жизнь.
Кто знает, Берлин, может быть и я твоя частица и смогу реализоваться в эстетике твоего огромного бытия...
На этой ноте хорошо бы закончить эту искрамётную релаксацию. Каждый раз, когда уходит «бабье лето», кажется, что уходит частица самого себя. Потом будет всё опять - новый труд, новые встречи, беды и удачи. Коротко оно, но вместо прощай – до новой всречи!
И я бросаю монетку в канал...
Танов Мутуш 
Вайнер Ирина 
Андреевский Александр 
Талейсник Семен 
Кравченко Валерий 
Мастинская Фаина 
Демидов Вячеслав 
Аарон Борис 
Некрасовская Людмила 
Андерс Валерия 
)
