ВОЗВРАЩЕНИЕ

На перепутье Времени

(глава из романа)

Времена не выбирают,

В них живут и умирают.

Большей пошлости на свете

Нет, чем клянчить и пенять.

Будто можно те на эти,

Как на рынке, поменять...

 /Александр Кушнер

 Несколько необходимых слов от автора

Главный герой написанного – Время. Время, принципиально значимое для планеты. Как мне кажется, оно изменило и переиначило наш мир – он не сумел стать таким, каким мог и, по-моему, должен был.

Время это заняло очень важное место и в судьбе самого автора, вместив ту часть жизни, которая позволила ему сформироваться в человеческом и профессиональном смысле.

Читателя ждет не исторический роман и не политический детектив. Сами события, которые подтолкнули к этой работе и легли в ее основу, стали драмой и достоянием Истории, оказали на нее огромное влияние. А вот биографии, поведение и диалоги действующих лиц на фоне конкретных событий и явлений – плод как вымысла, так и стремления приблизить написанное к подлинности времени…

***

…Перед читателями – первая публикация строк из романа «Возвращение», первого в биографии автора. В главе, предлагаемой вашему вниманию, рассказывается о том, как главный герой романа, московский журналист Александр Пименов, завершив командировку в Польшу, прощается с Зосей, девушкой, которую встретил в Варшаве и полюбил. Александр возвращается в Москву, еще не зная, что его там ждет. Не узнает этого пока и читатель – речь здесь идет лишь о дороге нашего героя домой. Ох, уж эти дороги… Сколько встреч, сколько впечатлений, сколько ожидания предстоящего…

Действие происходит в начале 60-х годов прошлого века.

                        *  *  *

- …Ты к нам на работу больше не зайдешь?

- Да нет, зачем? Материалы мне вчера отдали… Послушай, Бог с ними, с покупками. Мы же сегодня расстаемся, а у нас до поезда еще почти четыре часа. Давай домой вернемся? Тут же недалеко? - Саша умоляюще посмотрел на Зосю.

Она усмехнулась.

- Ну давай, раз ты такой решительный, пан воевода. Что-то забыл, наверное, или… не успел? – Зосины губы тронула улыбка, а в глазах зажглись привычные озорные чертики.

Саша пожал плечами…

Они медленно шли по перрону, мимо цепочки вагонов, которые, казалось, в ожидании сигнала уже изготовились к разбегу. Серьезные проводники стояли у распахнутых дверей, за которыми открывались мрачноватые своей глубиной тамбуры. Двери разинули прямоугольные рты в жадном ожидании пассажиров, у которых в эти минуты тщательно проверяли билеты, – рейс международный, предстоит границы пересекать, здесь не шутят. В одной руке у Саши была сумка, другой он держал за пальчики Зосю. Время от времени они останавливались, несколько секунд смотрели друг на друга, словно спрашивали о чем-то, и шли дальше.

…Зося и Саша стояли у вагона. Они понимали, что прощаются надолго, и не представляли, как же со всем этим теперь будет дальше. Но ни секунды не сомневались, что как-то обязательно будет. И с этой их уверенностью никто ничего в этот миг поделать не мог. Ни суровый пожилой проводник в очках, который только что долго рассматривал Сашины билеты всеми своими четырьмя глазами; ни вагонные двери, что грозили вот-вот захлопнуться; ни расстояния, которые были обязаны их разлучить; ни скоротечность времени, чье физическое убывание на всех часах ощущалось их кожей и нервами; ни настороженные пограничники, которые где-то замерли на всех постах… Ни даже серьезные, знающие свою силу, нагловатые начальники в далеких больших столичных кабинетах. Они понятия не имели о Зосе и Саше, но весь свой труд, всю государственную силу и личную энергию направляли на то, чтобы их разлучить…

Все и вся не должно было, не могло заставить их в эти секунды оторваться друг от друга глазами, руками… Зося сильно сжала пальцы у Саши на плече, приподнялась на цыпочки, чмокнула его в щеку и, не позволяя себя обнять, чуть оттолкнула.

- Иди, иди… - куда-то в сторону, тихо и твердо сказала она и добавила древние, как мир, русские слова: - Не оглядывайся, дороги не будет…

Саша подхватил сумку и, как Зося велела, глядя перед собой, пошел в вагон.

Обратная дорога длиннее

Господи! Ну, кому нужны все эти границы, визы, пропуска, все то, что разделяет влюбленных, их глаза, губы, души?.. Зачем тратят люди уйму времени, труда, средств, даже талантов, чтобы создать все эти преграды, которые отделяют их друг от друга? На такой огромной и такой маленькой земле столько голодных, которых надо накормить; столько больных, которых надо вылечить; столько недостроенных домов и несжатого хлеба, ненаписанных картин, книг, симфоний… А люди продолжают, не щадя ничего и никого, порой и самой жизни, тратить себя на то, чтобы отделиться, закрыться друг от друга… Эй, люди! Где вы?

- Не ищи, ушла твоя краля, сам видел, - в купе протискивался здоровый мужик неопределенного возраста (вечно моложавые, они всегда «чуть за 40»), в толстом зимнем пальто и большой, почти на лбу, ушанке с кричаще-желтым чемоданом впечатляющих объемов в одной руке и могучим коричневым портфелем в другой. – Помоги, браток…

Саша поддержал довольно увесистый чемодан, пока попутчик, кряхтя, не закинул его с трудом на зиявшую под потолком «антресоль».

В купе все полки уже были застелены. Саша закинул сумку на свою любимую левую верхнюю, прильнул к окну и отодвинул непослушную занавеску. Но Зоси у вагона уже действительно не было.

- Ну что, будем знакомиться? Георгий Венедиктович, - радушно отрекомендовался попутчик. – Можно – просто Жора. Особенно, если такое отчество выговаривать трудно. А вас, извините, как?

- Саша… - сказал Саша и полез на свою полку, не испытывая большого желания продолжать разговор.

- А по батюшке? У нас, русских людей, так не принято. А, может, ты не русский?

- Александр Сергеевич, - буркнул Саша, пропустив мимо ушей "национальный вопрос».

- Ух, ты! Прямо как Пушкин! Здорово! Повезло тебе, такое быстро запоминается. Ну, меня батя тоже наградил, видишь, Венедиктович. И откуда у простого русского мужика такое имя? Деда Иваном звали, а батя мой, стало быть, Венедикт Иванович – обхохочешься. Слух, однако, был, бабка папаню от городского прижила, вот его имечко на память и сохранила. А, может, для смеха? Ну, ничего, видно, мне от этого культурные гены передались…

Саша, не сильно вслушиваясь, наверху устроился поудобней, посмотрел в окно: в приходящих сумерках по перрону быстро проскакивали опаздывавшие пассажиры. Он попытался спрятаться в своих мыслях от говорливого попутчика, но не получалось.

- А краля у тебя ничего. В Варшаве подцепил или наша – студентка? Если наша – не страшно, выучится – вернется. Хотя тоже лучше бы дома иметь, чтоб под рукой была, а то не набегаешься. А если полячка, то не стоит, у нас с этим строго. Конечно, щас не те времена, но все равно – романы с иностранками не приветствуются, - попутчик хохотнул. – Браки – тем более. А ты, милок, вообще-то из каких, что такой молодой и за границу сподобился?

Саша молчал. Слова, которые доносились снизу, били по голове, как камнями.

- Э, да ты спишь, что ли? Так вся ночь впереди… Ну, ладно, спи, если так, твое дело…

Поезд тронулся, и в это время в купе вошла высокая крепкая женщина в просторной темной куртке из кожзаменителя и берете, "бальзаковского возраста" с грубоватыми, но приятными чертами. В руках она держала большую, явно не легкую спортивную сумку.

- О, вот и попутчица, - Георгий Венедиктович попытался проявить галантность и принять у дамы сумку, но она легко и умело закинула ее на ту же багажную полку.

- Лихо вы, не каждый мужик так сумеет! - отпустил комплимент Георгий Венедиктович. – А как звать-величать, соседка?

- Анна Ивановна, - ответила та, снимая куртку.

- …Ивановна, это - по–нашему. Это – правильно. А я – Георгий Венедиктович, для своих – просто Жора, значит. Ты не смотри, что "Венедиктович", со мной – по-простому. А тебя можно Аней?

Саше показалось, что женщина чуть поморщилась.

- Можно и Аней…

- Ну, вот и ладненько. Садись-садись, нижняя полка – даме. Сейчас все устроим, как люди. А то у нас сосед наверху на вид вроде русский, а какой-то не наш – молодой, а малахольный, ни поговорить, ни это… - Георгий Венедиктович извлек из портфеля бутылку польской водки и сверток польской газеты, в котором оказалась жареная курица. – Это местные товарищи собирали. Поляки поляками, а понимают, что русскому человеку надо. И то сказать, братья-славяне…

Анна Ивановна достала из бездонных карманов куртки круг полукопченой колбасы и бутылку какого-то безалкогольного напитка.

- А я опаздывала, уже на вокзале прихватила. Резать, взвешивать времени не было. Злотые ихние кинула и побежала. И куда мне столько?

- Ничего, коллективом управимся, - Георгий Венедиктович нашел в портфеле бумажные стаканчики, поставил на стол, быстро и привычно разорвал куренка на части и начал разливать водку. – Эй, сосед! Ты все спишь? Смотри, проспишь царство небесное… Давай к нам. Не хочешь? Ну, как знаешь, колхоз – дело добровольное. За вас, Анюта!

Саша молчал и пытался думать о своем, насколько это было возможно под беспрерывное «бу-бу-бу» неугомонного попутчика.

"Просто Жора" не унимался:

- А я, дорогая Анюта, вы будете смеяться, между прочим, – главный режиссер. Правда, театр наш - народный, актерам денежки не платят, но главного режиссера начальство не обижает. Тем более, театр заметный. Да-да, простой русский мужик, а главный режиссер. Как так, спросите? А очень просто. Сам я деревенский, но всегда хотел в люди выбиться. Влез после школы в межколхозные курсы землемеров, закончил, стал ходить с линейкой-циркулем по полям. Конечно, не коровам хвосты крутить, но все равно очень мне это не нравилось. За день нашагаешься – спасу нет! А куда денешься? В поле или на ферме – еще хуже. А тут открывают в областном центре культпросветучилище...

Просто Жора сделал паузу, слышно было, как он причмокнул, видимо, допив из стакана остатки водки.

- Ну, вот, культпросвет, значит… Непростое дело! Я – к председателю: отпусти, мол, всю жизнь мечтал, вернусь, свой Дом культуры откроем. Ну, тот покочевряжился для порядку, но подписал рекомендацию. А с рекомендацией от колхоза я уже человек, мне уже никакие экзамены не страшны. В общем, стишок прочел «… Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца», поплясал, попел, у нас это каждый умеет, взяли на режиссерский. Ни в какую деревню я, конечно, потом не вернулся, нашли дурака. Тем более, к тому времени женился в городе – у нас на фортепианном дочь директора железобетонного комбината училась, а ЖБК при Хрущеве в моду вошли, он же обещает всем квартиры дать… к коммунизму. Так что не прогадал я, и там же на комбинате открыли мы драмкружок. Ну, кружок кружком, но надо же театр свой создавать, да чтоб звание народного получить. А как? И я, представьте, придумал. Я, Аннушка, хоть и молодой, а башковитый был… А что это вы не пьете? Ну, давайте по второй…

Наступила очередная пауза. Увы, недолгая.

- Так вот. Что я придумал? Все же ставят революционные пьесы, без этого – никуда. Но роль товарища Ленина разрешают играть театрам не ниже тех, у кого звание народного имеется. Серьезное дело. А куда денешься? Так я что придумал? У нас в областном центре крепкий драматический театр, Академический, не смотри, что провинция, и был там заслуженный актер, еврей, если по-честному... Он, говорят, в молодости, в Москве талантом считался, чуть не в звездах ходил. Но здесь вам не тут… В общем, еще при вожде и учителе, под самый конец, когда на носатых охоту объявили, – это мой тесть так говорит - сослали молодца в наши сибирские края; правда, говорят, сидел недолго и нетяжело, даже в лагерном театре играл. А когда новые времена наступили и его выпустили, областное начальство уговорило: мол, мы тебе и квартиру, и спец поликлинику –гляди, какой ты весь больной, а здесь и мед, и молоко – хошь коровье, хошь – от кобылицы… И заслуженного выхлопочем… Да кому ты в той Москве нужен, кто тебя помнит? И уговорили. Он теперь весь репертуар у них держит – хоть Отелло, хоть Вожака в "Оптимистической"… А уж Ленина – так прямо как живой!

…Просто Жора хмыкнул.

- Ленина! Представляете? В общем, пошел я к нему, мол, так и так. Просим у нас тоже товарища Ленина изображать. А внешность у него – грим не нужен. Бородку приклеили, кепочку поправили – и на сцену. А если еще пальцы за жилетку заложит, - просто держись… Вылитый Владимир Ильич! Я ему и говорю: не даром же, за спектакль – четвертной, за генеральную – пятнашка и две репетиции по червонцу. Ну, за сдачу областной комиссии, за премьеру, понятно, всем и так отдельная премия. Мало кому такое удавалось, но мой-то комбинат за меня горой, тесть тоже хочет, чтоб у него свой народный театр был, начальство это любит. И пошло. Не поверишь, актеришка-то мой, ему ж ничего учить не надо, чтоб в образ входить. Он эту каг-тавость с молоком своей еврейской мамочки впитал: как выйдет, руку – вот так, вперед, и как даст (Жора выпятил грудь и поднял подбородок вверх): "Товаги-щи! Социалистическая г-геволюция, о необходимости кото-гой все время гово-гили большевики, свег-шилась!!!" Что тут начинается! На сцене – аплодисменты, в зале – овация, старые большевики слезы утирают, а комиссия из области стоя приветствует! Вот что значит дар божий! И мне, не поверишь, в такие минуты все равно, еврей он, не еврей. Если артист - значит, артист! Мы, режиссеры, люди творческие, у нас главное - талант.

Жора, видимо, после своих актерских усилий устал и ему понадобилось перевести дыхание. Даже говорить стал медленнее.

- Короче, победили мы на областном смотре, потом – на республиканском вошли в первую шестерку, и вот – гастроли в братской Польше! Ездил сейчас договариваться. Летом двинем, значится, к заграничным товарищам выступать. В пяти городах ждут, не хухры-мухры! А пока готовиться надо, чтоб все путем было. А ты как сподобилась? Это ж не шутка – за границу попасть…

- Да почти так же, - Анна Ивановна, слегка закрасневшаяся после двух рюмок, дожевала кусок колбасы.

Как Саша ни пытался укрыть ухо подушкой, но не удавалось, и он стал невольно прислушиваться. В конце рассказа "просто Жоры" Саша понял, что страну родную он знает очень плохо.

- Почти так же, - повторила Анна Ивановна. – Я еще девчонкой попала в сборную области по ручному мячу. Учиться не очень хотелось, зато в нападении сильнее меня не было. Любую защиту проходила. Не жизнь, а малина: соревнования, разъезды, девчонки все такие классные, да и мальчишки ничего. К концу школы уже кандидатом в мастера была. В институт физкультуры прошла без проблем, правда, на заочный, кормить на стационаре было некому – папа с фронта не вернулся, мама еле-еле концы с концами сводила. А так я все годы учебы за область играла и уже тренером в своем городке работала. В Донбассе шахты богатые, есть кому Дворец спорта и построить, и содержать.

Анна Ивановна остановилась, чтобы содрать кожицу с колбасы. Тщательно проделала эту работу и продолжила:

- Победили, значит, мы в области, и на Украине – призовое место. А теперь сразимся с польскими девчонками в Катовице. У нас клуб "Шахтер", а у них "Гурник" – горняк, значит; те же яйца, только вид сбоку, извините. Там тоже ведь уголек «на гора» дают. Наши города давно дружат, делегациями обмениваются, самодеятельностью. А теперь еще и в ручной мяч играть будем. Вот и послали площадку осмотреть, раздевалки, где жить будем. А если честно сказать, то на разведку - тренировки соперниц глянуть, как там они выглядят, насколько тянут… Я ж разбираюсь. Матч, конечно, товарищеский, но, знаешь, дружба дружбой, а в Донбассе проигрывать не любят, такой народ. Мы перед Киевом шапку не ломаем, не то, что перед иностранками-засранками.

- Ну, и что, выиграете, как думаешь?

- Да порвем, конечно. Пшечки против наших слабоваты будут. Это ж – Донбасс, девчонки как с малолетства на улицах с пацанами дерутся, так и на площадке кого хочешь прижмут и отметелят за милую душу. Это ж вам не гимнастика, даже не волейбол. И не баскет, рост не обязателен. Тут стать нужна, мощь. И резкость, конечно. Ну, и чтоб злость - без этого никак: дашь одной втихаря под дых, чтоб судья не видел, - глядишь, она уже медленней бегает… Ты на меня посмотри! Добрая девка, если в ней запал есть, жопой троих раскидает и уже не удержишь - все равно прорвется и забьет. Извините, если что не так сказала…

- Да что там, мы ж люди русские!

Саша понял, что долго он все это слушать не в состоянии, о своем думать или хоть почитать под разговоры попутчиков тоже не получалось. А что делать? Тоскливая бесконечная дорога иных впечатлений не обещала. Да и голод, который молчал под водопадом эмоций последних минут в Варшаве, стал потихоньку напоминать о себе – молодой организм требовал своей, законной доли внимания. Никуда не денешься придется встать и топать в вагон-ресторан. Да и время как-то занять.

Саша стал потихоньку спускаться вниз.

- О, сосед, ожил… А я уж думал, ты, вообще, того… Давай садись с нами, хорошо, что не убрали…

- Нет-нет, спасибо. Вы извините, я пойду, умоюсь…

Саша прихватил полотенечко, вышел в коридор, где скорость и ритмичное покачивание ощущались сильнее. У одного окна стояла парочка молодых людей с явным взаимным интересом. У другого женщина средних лет вглядывалась в бегущую за стеклом темноту, которая перемешивалась с неверными светлыми бликами. Заглянул в свободный на его удачу туалет, сунул полотенце под спортивную куртку, чтоб не возвращаться ради него в постылое купе, и пошел в сторону вагона-ресторана. Еще оставалось немного польских денег, да и Зося все-таки сунула ему пару бумажек и какой-то бутерброд кинула в сумку. Ну, это – на завтрак. Если понадобится. От границы уже, наверное, можно будет на станциях родными советскими рубликами платить.

Путь был неблизкий – предстояло пройти пять или шесть вагонов. Теплые коридоры с чистенькими шерстяными дорожками сменяли немилосердно холодные, неприятно гулкие тамбуры и переходы, которые опасно качались под ногами.

В проемах дверей купе открывалась чужая жизнь. Пассажиры, послушные своим привычкам, выпивали, читали, смотрели в окна. Быт этот походил на театр. Люди жили каким-то личным, присущим им порядком, пребывали в своих ролях и не смущались посторонних взглядов, чем-то схожих со зрительскими, – любопытными до чужой, пусть и занимательной, но глубоко не задевающей естественности. То, что происходило в жестких рамках этих небольших пространств, открытых лишь с одной, четвертой стороны, действительно чем-то напоминало сцену.

В одном из купе двое мужчин сосредоточено и увлеченно играли в шахматы. Их азарт заражал. Саше даже захотелось подойти, взглянуть на позицию, которая вызывала такое неравнодушие, но он подумал, что игрокам это может не понравиться, да и есть уже сильно хотелось. Девушка на верхней полке с глянцевым польским журналом в руках посмотрела на Сашу поверх страницы и улыбнулась красивому парню. Просто так улыбнулась.

В другом купе несколько человек средних лет, которые, видимо, здесь и познакомились, вели неспешную, но живую беседу. И становилась она им, похоже, тем интереснее, чем чаще ее сдабривали жидкостью: подливали из завернутой в газету бутылки прямо в чайные стаканы с тяжелыми подстаканниками серо-стального металла. Чаинки забавно плавали уже в новом, прозрачном содержимом. Бутылку после розлива заботливо убрали с глаз под стол в дорожную сумку.

Еще в одном купе сравнительно молодая, довольно полная женщина наотмашь, не торопясь, звонко шлепала карапуза лет шести по толстой (кажется, в маму) выпяченной голой попе, которая уже изрядно покраснела. Дама положила мальчишку для наказания животом себе на колено и почему-то приговаривала после каждого удара: «Хорошенько… Хорошенько...». Трусы пацана были спущены до щиколоток. Тот дергался и плаксиво-заученно всхлипывал вслед за очередным шлепком: «Ы-ы… Мама, мама… не бу-уду…». Но было понятно, что делал он это больше для порядка, чем от боли. Напротив сидела немолодая пара, видимо, дед с бабкой, и с удовлетворением наблюдала за экзекуцией. Они одобрительно кивали и чуть посмеивались при этом. «Во дают! И когда пацан успел провиниться, ведь только отъехали? - подумал Саша о строгости воспитания. Это ж надо, и здесь не унимаются. Впрочем, люди в дороге, наверное, такие же, как дома. А чего им меняться?»

Так он дошел до «мягкого вагона», за которым следовал ресторан. Здесь настоящий ковер с высоким ворсом приглушал шаги. Чуть слышно, ненавязчиво плыла приятная музыка. Несильный свет пробивался сквозь хрустально чистые окна, на которых, помимо накрахмаленных занавесок, висели по бокам еще и плотные шторки, чтоб, упаси Боже, солнышко не потревожило важных пассажиров… А ведь любопытно, для кого конкретно все это делалось?

Большинство купе здесь, в отличие от остальных вагонов, были прикрыты – люди, которым все это предназначалось, не любили выставлять напоказ свои бытовые возможности. У некоторых окон стояли редкие пассажиры, одетые в дорогие спортивные костюмы и вальяжные пижамы, что демонстрировало значимость персон. Их лица, с подчеркнутым достоинством, отражали убежденность этих персон в своем праве на подобную действительность. Впрочем, Сашина олимпийская «мастерка» была не слабее.

На этой мысли Саша вдруг остановился; поезд качнуло на стыке, и он чуть не натолкнулся на одного из пассажиров. Тот одиноко стоял у предпоследнего окна по ходу состава и, по-видимому, был занят своими мыслями.

Саша поднял глаза, чтоб извиниться, и быстро соображал, на каком языке лучше это сделать. Господи, да ведь это…

- Олег Романович? Здравствуйте! Не помните? Нас знакомил Михал Семенович. Я из…

- О, Саша? Племя младое? Ну, как же не помнить? Конечно, помню.

Немолодой плотный, хотя и не полный, человек в мягкой синей шерстяной кофте толстой вязки, из-под которой была видна белая «водолазка» (в Союзе она встречалась настолько редко, что даже с Сашиным пижонством и возможностями его родителей об этом приходилось только мечтать), улыбнулся широко, с искренней доброжелательностью, но и с чуть заметной, вероятно, привычной покровительственностью:

 – Какими судьбами, друг мой? Загранкомандировка? Весьма недурно. И что за тема? А-а, понимаю, Варшавский фестиваль? Подведение итогов, «послевкусие», так сказать? А что? Очень разумно. Впереди – непростой год для советско-польских отношений: двадцатилетие Варшавского восстания… Дело серьезное. Надо, надо расставить точки над «и», встретить во всеоружии… (Сталин не поддержал Варшавское восстание в 1944м, потому что оно управлялось из Лондона, и немцы утопили его в крови – авт.)

- А вы? Тоже из Варшавы?

- Как сказать… И да, и нет. Был в Париже, встречался с серьезными товарищами: Пикассо, Надя Леже, вдова Фернана Леже… Знаете, конечно? Умеют же у нас на пустом месте проблему создать, - собеседник хмыкнул, - нашей Екатерине Великой…

«Ни фига себе!» - подумал Саша и, набрав в грудь воздуха, переспросил:

- Вы Фурцеву имеете в виду? Екатерину Алексеевну?

- Ну, а кого ж еще? – улыбнулся Олег Романович. – Ей, понимаешь, страшно захотелось после того, как Никита Сергеевич, как бы это помягче выразиться, проявил отеческую строгость к самостоятельным художникам в Манеже, – развели там нашего «искусствоведа» по полной программе - совершить что-то либеральное. Чтоб с интеллигенцией общий язык восстановить. А они с Надей Леже старые подруги. Ну, и задумали «девушки-красавицы» провести в Москве выставку – Фернан Леже, естественно, другие неслабые имена…

А когда стали приходить из Франции работы, так наши «горе-ш-ш-пециалисты» донесли, что там картины позаковыристей, чем у авангардистов из Манежа будут. Ну, и решили их назад отправить. Надя Леже об этом узнала, ворвалась к заведующему отделом культуры ЦК КПСС и устроила грандиозный скандал! Я, мол, вам в Париже такое учиню, что ни один порядочный человек во французской компартии не останется. А она – человек русский, за словом в карман не лезет, ненормативной лексикой на всех языках пользуется виртуозно и почище нашего брата. Такое кричала, говорят, про любимых вождей, что, если б кто другой, так сразу срок, даже по нынешним, не тяжелым временам схлопотать можно. В общем, у нас, в конце концов, смекнули, что уж какой бы там «авангард» ни был, вреда, если от него теперь отказаться, будет больше, чем если его показать… Это уж как водится – наши товарищи задним умом крепки. А вы про это не слышали? На всю Москву хохот стоял…

Саша действительно вспомнил, как совсем недавно что-то такое про эту историю говорил папа. И даже мама, которая недолюбливала «анекдоты с душком», как она такие вещи называла, и та тогда усмехнулась. А он не спросил о подробностях, постеснялся. Но показаться теперь «незнайкой» неудобно. Как же быть?

- Слышал, конечно, - солидно ответил Саша. – У нас и дома об этом говорили…

- Да уж, где только ни говорили. Конфуз так конфуз. Короче, пришлось кое-кому лететь в Париж, объясняться, ситуацию улаживать. Ну, и я в этой обойме оказался, слава Богу, не на первых ролях – позору меньше. А на обратном пути в Варшаву завернул, в отделе культуры ЦК ПОРП проконсультироваться по каждодневке. Год-то впереди непростой. Что-то говорить придется. Вы, наверное, по той же тематике?

- Да, примерно, - Саша решил не вдаваться в подробности, чтоб не сказать что-то ненужное.

Олег Романович внимательно посмотрел на молодого человека, чуть улыбнулся дружелюбно, но уточнять не стал:

- А вы, собственно, в каком вагоне? Я вас в нашем что-то не видел. И куда сейчас направлялись?

- Да думал кофейку в вагоне-ресторане попить, - Саша был явно доволен сменой темы. - В качестве ужина…

- «В качестве ужина»? Хорошая фраза. Покупаю, если не возражаете. А в качестве гонорара предлагаю другой вариант. Вагон-ресторан все равно прицепят только в Бресте, вы, наверное, просто не в курсе. Так что сейчас самое время для аперитива. Тем более что через несколько минут последняя станция на польской территории - Тересполь. А там пока пограничный контроль, таможенники, другие родные радости - успеем проголодаться по-настоящему. Минуточку… – Олег Романович придержал проходившего мимо проводника в служебной форме с каким-то стертым лицом. – Любезный… Не соорудишь ли ты нам что-нибудь вкусненькое на станции? Лучше даже горяченькое. Успеешь? И чайку покрепче стакана этак четыре… В мое купе…

С этими словами Олег Романович достал из заднего кармана внушительного вида портмоне, раскрыл его, и Саша увидел внутри стопочки валюты ощутимой плотности даже на глаз. И явно не только соцстрановской, но и настоящей, западной. Как говорит в таких случаях Япончик, «свободно конвертируемой». Проводник подобострастно склонился, но Саша почувствовал, что он тоже изучает глазами содержимое портмоне.

Олег Романович на секунду задумался, но тут же достал пару крупных польских купюр, протянул проводнику.

- Не скупись, сдачу себе оставь…

Проводник благодарно кивнул.

- Пойдемте ко мне, - Олег Романович гостеприимно открыл перед Сашей дверь своего двухместного купе. – Не стесняйтесь, присаживайтесь напротив. Я все равно один еду, так как-то спокойней… Пока нам закуску принесут, я тут, с вашего разрешения, разберусь с хозяйством.

Олег Романович достал солидный портфель, явно не дешевый, прекрасной кожи, но уже чуть потертый, похоже, от командировочного опыта, и стал рыться в его отделениях. А Саша предпочел смотреть в окно, чтоб не погружаться глазами в глубины чужой жизни, и вспоминал, как познакомил их однажды Япончик в Доме журналистов. (Япончик – прозвище старшего товарища Саши, опытного журналиста-международника, прошедшего войну - авт.)

…Они вдвоем сидели за столиком, обмывали какой-то гонорар, рядом проходил Олег Романович и оглядывал зал в поисках свободного места, найти которое было непросто. Япончик привстал, они приветливо поздоровались.

- Вы один? - спросил Япончик. – Тогда милости прошу к нашему шалашу.

- С удовольствием! - без церемоний ответил тот, поставил на стул рядом этот же самый портфель и протянул Саше узкую ладонь. – Будем знакомы. Вы вместе с Мишей работаете? Я на секундочку, только вымою руки, а то прямо с работы.

Когда Олег Романович отошел, Япончик негромко сказал Саше:

- Он редактор международного отдела и член редколлегии… Номенклатура, сам понимаешь, чья…

- Я знаю, - так же негромко ответил Саша. – Газета ЦК КПСС, да и вообще имя неслабое. Интересно познакомиться. Тем более, они же всей культурой у нас заведуют.

- Интересно, конечно. Но будь осторожен – он человек непростой.

- Да уж, понятно. На таких должностях простых не бывает.

Олег Романович вернулся через несколько минут.

- Что будем? Коньяк?

- Мы заказали «Столичную» под шубой, к нашему ужину – в самый раз. Селедочка с картошкой, потом баранина с рисом… А вам?

- Серьезные планы. Рад бы соответствовать, но… грехи не пускают.

- Большие грехи? – улыбнувшись с пониманием, переспросил Япончик.

- Разные, - Олег Романович засмеялся. – Не то, что вы подумали, Михал Семеныч. Я же, как вы понимаете, не по этому делу. Через часок встреча неподалеку, просто хочу время скоротать. Так что баранину, увы, в другой раз. Но раз вы водку заказали, то не буду портить компанию. Только попрошу что-нибудь легкое, ужинать предстоит в другом месте.

- Светик… Еще приборчик соорудишь? - Михаил Семенович придержал за талию пробегавшую мимо официантку.

- Михал Семеныч, ну что вы хватаете? - притворно возмутилась та.

- Да разве ж я хватаю? Это я так, ты же знаешь, я – любя. Что будете, Олег Романович?

- Любезная Света… Все очень просто: два бутерброда «по Стендалю» – красное и черное…

- В смысле икры? - догадалась официантка.

- Точно. И графинчик томатного сока. Я надеюсь, вы заказ на «Столичную» не задержите…

- Да мы мигом. Минута дело…

- Хотите свежий анекдот, так сказать, из мира культуры? – улыбнулся Олег Романович по-свойски, но, убедившись глазами, что официантка упорхнула.

- Культура – ваш профиль… - отозвался Михаил Семенович.

- Вот-вот. Приходит, значит, во ВГИКе первокурсник-сценарист к выпускникам-режиссерам. Мол, ребята, есть сюжет. Те: про что? Молодой говорит: как про что? Про любовь, конечно. А они ему: что – двое парней? Он: почему «двое парней»? Тогда, что: две девушки? Да почему «две девушки»?! Так что же у тебя за сюжет? Ну, как что? Юноша и девушка… А-а, ну это – документальное кино.

Все засмеялись.

- Да, - покрутил головой Япончик и переспросил: – «Документальное кино», говорите? С интересным смыслом анекдот. И действительно вгиковский. Растет племя младое…

- …И незнакомое. В наше время так о любви не шутили. Это тебе не «Парень из нашего города»…

- … И не «Волга-Волга», - вставил Саша «свои пять копеек».

Старшие товарищи посмотрели на Сашу.

- Что, тоже – племя младое-незнакомое? – осведомился Олег Романович.

- Вроде того, - ответил Саша дежурным присловьем.

Он не очень понимал, как вести себя с собеседником столь серьезного ранга.

- М-да, - отреагировал Олег Романович. – В наше время действительно так о любви не шутили и подобных анекдотов не рассказывали. Кстати, об анекдотах. – Олег Романович взял со стола покрытую изморозью бутылку, которую только что принесла Света, и стал разливать по рюмкам. – Вот еще, свеженький… Приходят Евтушенко и Вознесенский к Рождественскому, спрашивают: третьим будешь? Тот: конечно! Вот, отвечает ему Вознесенский, молодец, а мы думали, ты обидишься… За что? Да, тут, он говорит, Женю в секретари комсомольской организации Союза писателей выдвигают, сказали, первых двух надо по творческим достижениям подбирать, настоящие таланты нужны. Чтоб молодежь загорелась! А третий секретарь, мол, это – номенклатура ЦК ВЛКСМ, хотите, предложите Рождественскому…

- Грубовато, - поморщился Михаил Семенович. – Рождественский – неплохой поэт.

- Как по их поэтическим меркам, действительно немного жестко, - согласился Олег Романович. – Но… анекдоты, они ведь сами по себе не рождаются, что-то они отражают. К примеру, когда смеется автобус, в котором какой-то негодяй такие шутки себе позволяет. Но, во-первых, с каких это пор стало принято стыдиться поста секретаря комсомольской организации Союза писателей СССР? А во-вторых, согласитесь, оценка «неплохой поэт» не очень точно свидетельствует о профессиональной принадлежности. Впрочем, может, не нам судить? Как считаете, Михал Семенович? Мы с вами что? Мы – старые солдаты, с ударением на слове «старые». «А в походной сумке спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак…» То ли – наша молодость, то ли - наша античность… Или даже предтеча Ренессанса…? Как считаете, Михал Семеныч?

- Как же, как же! Помните, у Багрицкого? «Вы уже не юноша, вам ли о войне?.. Довольно! Что за бред! Романтика уволена за выслугой лет…», - Япончик усмехнулся и продолжил: - «Нехристь или выкрест над сухой травой…». А что вы, позвольте спросить, имели в виду под Ренессансом?

- Да нет, просто, к слову. Подумалось: раз была антика, значит, должен быть и Ренессанс… А вот интересно, что думает по этим поводам племя младое-незнакомое? Возрождение – прерогатива юных… – Олег Романович повернулся к Саше и вопросительно посмотрел на него.

- А племя молодое думает, что оно – разное. Считаете, сонеты да стансы завтра обернутся Ренессансом? А про нынешнюю поэзию… Одним кто-то нравится больше, другим – меньше. Третьим… еще меньше, – ответил Саша. Он ловко использовал многозначительную паузу и наконец-то нашел для себя нужную тональность разговора.

- «Стансы»? Провансальская лирика Средневековья? К месту упомянуто, хорошая ассоциация, - серьезно оценил Олег Романович. – Умеете сказать. Ваша школа, Михал Семеныч? Кстати, племя молодое, а к нам не хотите? Может, уведем? Пора уже и таких длинноногих эрудитов, рекрутировать в серьезные дела. Тем более, вы, как я понял, интересуетесь культурной тематикой.

- Школа моя, - промычал, жуя, Япончик. – А к вам ему рановато, у нас тематика ближе к молодежной, пусть пока здесь побегает. К тому же парень еще беспартийный…

- А-а, - с чуть заметным разочарованием пропел Олег Романович. – Ну, ничего, молодость – единственный недостаток, который с годами проходит. Всему свое время… Кстати, о партийности. Как вам нравится эта новомодная идея с разделением обкомов на промышленные и сельскохозяйственные? Ничего не напоминает?

- Напоминает, - Михаил Семенович хмыкнул. – Как сказал один мой знакомый международник, это все равно что в Англии стало бы две королевы: одна – по промышленности, другая – по селу…

- Ну, про Англию не скажу, у них на острове своя специфика, а вот Польша или, скажем, Болгария… Там ведь многопартийность, хоть и в нашем, социалистическом понимании. Да и Китай… Это же и у нас могут получиться две партии, пусть в основном практически одинаковые, но все равно - даже страшно сказать… И какая будет главней? Такие новшества, боюсь, могут не всем понравиться.

- Нет, две партии – это не про нас. Новшества – они и есть новшества. Сегодня внедрили, завтра «признали нецелесообразным» и отменили, - Михал Семенович стал разливать по следующей. – А насчет «может не понравиться…» Это у нас-то может кому-то не понравиться идея, пришедшая с самого верха?

- Мне, пожалуй, хватит. Наш человек свою меру знает. Особенно, если предстоит вторая серия. - Олег Романович дал понять, что разговор заканчивает, прикрыл ближнюю к нему рюмку ладонью и серьезно добавил: – Поверьте, и у нас может некая идея не понравиться. Тем более, что таких не нравящихся или непонятных идей поднакопилось в последнее время… Здесь, как говорят друзья-медики, уже не симптом, скорее - синдром. Конечно, форма этого «не нравится» у нас не такая, как там, у них, но тоже может по-всякому обернуться. Ну, пора и честь знать… Побегу… – Олег Романович полез за бумажником, но Михал Семенович сделал отодвигающий жест рукой.

- Оставьте. У нас сегодня «день журналиста», в смысле – выплата гонораров. Да и как учитывать ваше участие? Так что вы – наш гость. Я разберусь.

- Спасибо! Всегда рад соответствовать. И отличному общению – тоже…

Олег Романович удалился.

За столом наступила пауза. Михал Семенович и Саша энергично взялись за прекрасно прожаренную баранину с рассыпчатым рисом. Естественным аппетитом, к тому же подогретым парой добрых рюмок «Столичной», они как бы хотели затушевать некоторую неготовность немедленно комментировать услышанное.

- Н-да, серьезный мужик, - негромко нарушил молчание Михаил Семенович, оставив на тарелке ровно столько мяса и риса, чтоб хватило закусить еще одну-две рюмки… как пойдет. – Знает много, а говорит ровно столько, сколько нужно для беседы: и дурака из себя не строит, не его профиль, и лишнего не болтает. Школа!

- Да, здорово, конечно. Через что пришлось пройти, чтобы так себя вести? - у Саши была привычка незатейливо рифмовать упрощенное отражение сложных явлений, так ему было удобнее раздумывать о том, что он увидел или услышал. – А вот интересно, почему он сказал «я не по этому делу»? Мужик вроде не старый, собой недурен и, наверное, не беден?

- Знаешь, что такое «медовая ловушка»? – Михал Семенович усмехнулся. – Это когда определенных людей в определенных местах застают за определенным занятием. Сфотографировали и… Считай, карьера кончилась, порой – и свобода, а иногда, хоть и редко, но бывает… и жизнь тоже. На такую приманку везде ловят тех, кто «на передок слабоват», а уж с нашим дурацким ханжеством, так и вообще… Поэтому те, кто выполняет, скажем так, не только официальные, но и параллельные задания, себе подобные шалости запрещают раз и навсегда. Понял?

- Кажется, понял. А он что, из этих?

- А из каких же? На таких должностях других, собственно, и не бывает. Была не так давно веселая история. Ему предстояло пятидесятилетие. Дата заметная! И вот, парторг и профорг редакции пришли заблаговременно к главному с предложением ходатайствовать о награждении заслуженного журналиста орденом к столь славной дате. Старичок редактор, понятно, член ЦК, тоже «не первый день замужем», службу знает, им и отвечает: конечно, поддерживаю, но, сами понимаете, надо провентилировать; и пальчиком вверх показывает. Напомните через пару недель. Напомнили. Главный покачал своей мудрой седой головкой, пожевал губами и говорит: мне сказали, что инициатива очень правильная, но… мы с вами немного опоздали. Нашего товарища уже представили к высокой правительственной награде… По линии другого ведомства. Так что, сами понимаете… Вся Москва смеялась – кто кумекает в этих делах, разумеется.

- А интересно, он воевал?

- В определенном смысле - конечно! Всю войну был атташе по культуре нашего посольства на Западе. Не у каждого такая работа хорошо кончалась – и в чужих тюрьмах загибались, и в каналах с простреленной башкой находили – тоже своего рода перелет-недолет. Так что и боевые награды, и офицерское звание, и «год за два», как на фронте… Как по мне, так они свое заслужили. Впрочем, по этому поводу у нашего брата-фронтовика бывают разные мнения… И хрен с ним! Пусть каждый судит, как сам хочет…- Япончик хмелел. – Кстати сказать, там же, на дипломатической должности, он написал, а после войны сразу защитил диссертацию по нашим переводам античной драматургии. А это – непростое дело…

- В каком смысле?

- Да как тебе сказать? Там же своя лексика, свой язык, свои заморочки… Ну, помнишь, к примеру, как Антигона у Софокла говорит царю, - Япончик чуть понизил голос: - «Не государство, где царит один!» Дела, конечно, древние, земли заморские. Но ведь написано-то в переводе по-русски…

- Э-э, Саша, да вы дремлете, что ли? Не выспались?

Голос Олега Романовича вернул Сашу в реальность, заставил оторваться от вагонного окна, в котором он пересматривал свои воспоминания. Поезд уже стоял на станции, по перрону спешили люди.

- Ну что, в качестве аперитива? – Олег Романович, которому, видимо, понравилось это Сашино «в качестве», разлил по изящным дорожным металлическим рюмочкам темную жидкость из бутылки непривычного вида. На яркой наклейке жгучий пират с черной повязкой через левый глаз грозил собутыльникам огромным красным мачете. – Настоящий ямайский ром! Друзья в Париже подарили. Предлагали коньяк, но я предпочел эту экзотику. Коньяк люблю советский, марочный, разумеется, тут я суперпатриот. Скажем, тот же «Двин». А вы?

- Трудно сказать, опыт не такой уж большой. Папа предпочитает азербайджанский, ханларский, ему фронтовые друзья из Баку присылают.

- Хороший выбор, чувствуется, что речь идет о понимающем человеке. Я ведь имею честь, хоть и не близко, водить приятное знакомство с вашим батюшкой. Достойный, грамотный, а главное – думающий человек. Таких не часто встретишь в нашем огороде. А, между прочим, мы стоим на последней польской станции. Впереди Брест. Ну, что? Прощай, Европа?!

Они выпили. Сашу обжег изнутри жидкий сладкий огонь с пряным привкусом. Он выдохнул и помотал головой от неожиданности.

- Крепко? - Олег Романович улыбнулся.

- Крепко…

- Закусывайте, - Олег Романович разломил большую плитку шоколада в лиловой обертке и протянул Саше половину. – Бельгийский. Тоже из Парижа. Французы, оказывается, любят бельгийский шоколад. Представляете? Почему – непонятно. Свой вроде не хуже, а предпочитают бельгийский. Не патриотично… Впрочем, французы вообще патриоты своеобразные. Националисты – да, а патриоты? Не знаю. Одно дело – отвергать английский язык на улицах, а другое – поддерживать правительство Петена в Виши, будто так и надо. Это ж все равно, как если бы мы Власова приветствовали…

Олег Романович взял со стола обертку от шоколада и стал внимательно рассматривать.

- Ого, Брабант! Помните? «Те, кто бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет…»  Красиво, правда? Гумилев, конечно, не самый модный у нас автор, но все равно – красиво! Ну, что ж делать, всему свое время. Да, Брабант… Всегда знал, что там лучшие кружева Европы, а вот про шоколад из Брабанта не слышал. Век живи – век учись!

В купе постучали. Дверь отъехала, вошел давешний проводник, одной рукой положил на стол два средних размеров пакета в больших темных жирных пятнах, другой поставил четыре стакана темно-коричневого на просвет чая.

- Как вы просили…

- Спасибо, голубчик! Ловко ты… Себя-то не обидел? - Олег Романович взял один из пакетов в руку. – Ого, еще горячий! Ну, уважил…

Проводник поклонился и молча вышел. Олег Романович и Саша раскрыли каждый свой пакет и извлекли оттуда впечатляющие бутерброды –   горячая жареная домашняя колбаса тонула в пышной булке и пропитывала ее собственным жиром.

- Ну, - вожделенно произнес Олег Романович, сладострастно взирая на шедевр железнодорожной кулинарии. – Под такое дело надо немедленно по второй…

Саша молча взял со стола бутылку с ромом и разлил по рюмкам.

- Здравствуй, Родина! – Олег Романович опрокинул рюмку в рот и крепкими белыми зубами мощно вгрызся в булку с колбасой.

Саша последовал его примеру.

- Давай сразу еще по одной, да уберем эту радость, а то сейчас уже вот-вот наша территория, проверка документов, другие родные приметы. Мы же почти дома… У тебя паспорт-то с собой?

Саша с благодарностью обратил внимание на то, что Олег Романович перешел с ним на «ты». От обращения на «вы» столь крупной и знаковой фигуры отечественной журналистики, к тому же годящейся ему по возрасту в отцы, было как-то не по себе.

- Паспорт с собой, конечно. Нас инструктировали: никогда нигде не оставлять. Но, правда, давайте завершим и уберем. Мало ли…

Они спокойно доедали, болтая о разном. Как, наверное, и другие пассажиры, не заметили, что минут через двадцать поезд, видимо, пересек неощутимую границу и остановился. Брест! Еще через минуту-другую в купе постучали, дверь отъехала, и в проеме появился неулыбчивый старший лейтенант – пограничник в фуражке с зеленым околышем и с кобурой на поясе, а за ним два крепких рослых сержанта, тоже в зеленых фуражках, с автоматами за спиной.

- Попрошу предъявить документы, - строго сказал офицер и почему-то посмотрел на Олега Романовича.

Оба попутчика вытащили паспорта. Офицер мельком взглянул на Сашин, секунду повертел командировочное удостоверение с логотипом центрального журнала, которое предусмотрительно было вложено в документ, чтобы исключить лишние вопросы (так заботливо научил Япончик), и все вернул.

А вот паспорт Олега Романовича он придержал в руке и продолжал смотреть на его обладателя в упор. Тот в ответ вопросительно, но спокойно поднял глаза на офицера.

- Вы везете на территорию СССР валюту иностранных государств. Сами сдадите или… - угрожающе произнес старлей и сделал шаг назад. Сержанты за его спиной насторожились, а в дверях мелькнули наглые глаза проводника.

Олег Романович потемнел лицом, тяжеловато поднялся с полки (он был одного роста с офицером), откровенно усмехнулся, посмотрел старлею прямо в глаза тяжелым оценивающим взглядом и каким-то другим, незнакомым Саше тоном веско сказал:

- Вот оно что? А я-то думаю – в чем дело? Знаете, лейтенант, давайте-ка попросим наших попутчиков оставить нас вдвоем.

Офицер несколько опешил от столь неожиданного предложения. Но в голосе Олега Романовича послышалось что-то такое, какая-то была в нем настолько довлеющая таинственно-властная и, одновременно, откровенно-насмешливая сила, что тот не рискнул отказать в странной просьбе, больше похожей на приказ, пусть и в непривычной форме. Офицер движением головы показал на дверь сержантам, готовым к указаниям командира.

Они вышли, Саша выскользнул следом, и дверь закрылась. Проводник крутился неподалеку и теперь уже угодливо посматривал снизу вверх на крупных сдержанных сержантов, которые молча встали у окна напротив купе Олега Романовича. Но через несколько секунд дверь отъехала и все увидели, как офицер, смущенно прощаясь с Олегом Романовичем, взял под козырек.

- Извините, товарищ…

Олег Романович поднял руку, предостерегая служивого от торжественной и неуместной тирады. Тот осекся.

- Ничего-ничего, лейтенант, вы все правильно делали, служба есть служба, - Олег Романович дал понять, что инцидент исчерпан, и вышел в коридор. Старший лейтенант еще раз виновато-извинительно кивнул на прощание и тяжело посмотрел на проводника, который все так же крутился возле.

- О, любезный! - весело, словно неожиданно встретил приятеля, улыбнулся Олег Романович; он тоже обратил внимание на проводника. Тот попытался улыбнуться в ответ, но получилось у него это очень неловко, даже вымученно. То, что должно было представлять улыбку, больше походило на болезненную гримасу, будто он только что ударился или подвернул ногу.

- Трудная у тебя служба, братец, - Олег Романович говорил вроде и участливо, но при этом, уже не улыбался, а пристально смотрел на проводника, который съежился от такого взгляда и, казалось, был готов залезть под лавку. – Видно, подустал ты, глаз не тот. Пора тебе на заслуженный отдых. Возраст-то вышел? А стаж? Нет? Ну, вот видишь… Жаль, а что делать? Придется тебя на легкий труд отправить. Я позабочусь.

- Товарищ начальник, - проводник умоляюще поднял глаза. – Я ж хотел, как лучше. Нас же инструктируют. Кто же знал? Не надо так… Я же не знал… Ведь инструктируют, проверяют…

- Конечно, ты хотел, как лучше. Постарался. Вот за старание и отблагодарят. Ты в Бога-то веришь?

- Да как можно? Мы же советские люди!

- Значит, не веришь. А зря. Бог – он все видит. Ну-ну, - Олег Романович достал белоснежный носовой платок, брезгливо вытер руки и выкинул в мусорный ящик. – А знаете, Саша, - он повернулся к молодому попутчику, не обращая больше внимания на проводника, как на обертку конфеты или пустую пачку из-под папирос. – Ведь уже Брест. Пойдем-ка пообедаем, что-то меня эти бутерброды не удовлетворили. Да и по родной рюмочке не мешает, а то надоели все эти буржуазные яства. Ты налегке? Ничего, у меня свитер из ангорской шерсти есть, добежишь, ты молодой.

В ресторане брестского вокзала народ с поездов торопился разобрать столики – стоянки здесь были длинные, но не вечные. В дальнем конце зала Саша увидел своих попутчиков – Аня и «просто Жора» наконец нашли общий язык и оживленно болтали. Саша кивнул из вежливости, но без интереса. Они с Олегом Романовичем с трудом нашли места у окна. В надежде, что будут неторопливо смаковать здешние разносолы, как все неголодные любители вкусно поесть, и тем самым скоротают время стоянки.

- А знаешь, Саша, что-то меня и к их обеду не тянет, аппетит перебили. А ты?

- Примерно так же.

- Тогда я предлагаю что-нибудь легкое и гарантированно приятное.

Олег Романович повернулся к подошедшему с блокнотом немолодому официанту:

- …Так, любезный. Четыре бутерброда «по Стендалю», - Олег Романович поднял глаза на официанта и понял, что тот не знает, о чем речь. – Ну, в смысле, чтоб пол ломтика белого хлеба было с красной икрой, а пол ломтика – с черной. Коньячку граммов триста и кофе. У вас что за коньяк?

- Армянский, пять звездочек, - опытный официант понял, что здесь скупиться не будут.

Олег Романович вопросительно посмотрел на Сашу, тот пожал плечами.

- Почему нет? Давайте армянский.

К недавнему происшествию они не возвращались. Оба понимали, что лучше не обсуждать подобные вещи – ну, было и было. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам», - вспомнил Саша.

Они говорили об удивительной истории этого города, несравнимом ни с чем, обреченном, отчаянном героизме его защитников летом 41-го и профессиональном мужестве журналистов, которые совсем недавно честно рассказали о том, что здесь происходило. До недавнего времени о «не победных» подробностях начального периода войны особо упоминать было не принято.

- А, кстати, знаешь, - Олег Романович потянулся за пузатым графинчиком с янтарной жидкостью, который украшал центр стола. – Тут ведь в тридцать девятом, когда наши немцев в Бресте меняли после поражения Польши, примечательный парад был: гитлеровские части уходили, а Красная Армия – в соответствии с договором Молотова-Риббентропа – занимала этот город. Принимали тот парад вместе, представь себе, непростые люди: с нашей стороны комкор, хотя нет, тогда еще, наверное, комбриг, товарищ Кривошеин, а с ихней, лично господин, тогда уже генерал, Гудериан… Два танкиста, «два веселых друга»…

- И это - правда? – Саша не мог сдержать изумления.

- Правда-правда. Ох, непросто у них судьба сложилась… Вот ведь как бывает. Кривошеин, если память не изменяет, Семен Моисеевич, чистокровный еврей, между прочим, в сорок пятом брал Берлин уже генералом, командовал танковой армией. А Гудериан оказался одним из самых знаменитых немецких, тоже танковых, начальников за всю войну, и немало крови нам попортил. Интересно, на каком языке они между собой говорили? По слухам, вроде бы, на французском, который оба знали. А вот было бы весело, если б один – на немецком, а второй – на идиш. А что? Фактически общий язык. Ну, ладно-ладно, это я так, для твоей эрудиции. Как говорится, чего только в жизни не случается. Правда-то она правда, да не всякую правду надо везде демонстрировать. Хотя… Когда-нибудь и про это напишут, всему свое время, - закончил Олег Романович поговоркой, которую, видимо, любил и частенько повторял. И добавил после паузы, как бы самому себе: - Сперва напишут, а потом опять пожалеют и осудят… Ну, это уж, как водится… Ну что? Все. Теперь чайку-кофейку…

Саше показалось, что его высокопоставленный собеседник сам не очень доволен избранной им же тональностью разговора, приобретшем непростую окраску. Видимо, недавняя сцена в купе все-таки потребовала от него определенного напряжения, от которого он немного устал. И расслабился с малознакомым человеком.

Олег Романович даже чуть пристукнул ладонью по столу, чем дал окончательно понять, что под непростым разговором подведена жесткая черта.

Кофе пили в какой-то напряженной тишине, предыдущий разговор мешал обоим. Лучше б его не было, но теперь что ж делать? Вышли на колкий, уже крепкий к вечеру морозец и заторопились к поезду, который темнел впереди, в нескольких десятках метров.

Состав наверняка подустал к концу пути, добирал оставшиеся минуты отдыха и ждал пассажиров, чтобы рвануться последним отрезком дороги домой. К поезду шли тоже молча. Возле мягкого вагона остановились.

Давешний проводник тщательно проверял проездные документы и искоса поглядывал на опасных пассажиров, которые прощались неподалеку. Эх, сплоховал он сегодня! Все у него так ладно в жизни выходило, а тут… Что называется, на ровном месте споткнулся. Ох, больно же будет падать! И поднимется ли?

В жизнь он пришел простым деревенским парнем, как тогда говорили, «из крепких середняков». Родителям (даром что дальше церковно-приходской школы не пошли, да и куда?), хватило ума назвать сына, который родился сразу после кончины вождя мирового пролетариата, Володькой. Это понравилось местному руководству, даже в районной газете упомянули. В конце двадцатых звериным почвенным нутром почуяли неладное и прогнали к лютой зиме на голодную смерть батраков. Да и какая зимой на селе работа, чего зря кормить? Потому их раскулачивание своим смрадным, как с перепою, дыханием почти не коснулось. Бедняки-односельчане погрозили со злости, да плюнули, не до них было. Работать в их дому умели, не голодали, крепкое хозяйство держали. В колхоз пришли, не кобенясь, со своей скотиной – чего уж тут, все равно понятно было, что никуда не денешься, – и там слыли не хуже других.

Володька пошел в родню, силушкой и сметкой Бог не обидел. Четыре класса окончил как-никак. Призвали в конце весны 42-го, аккурат год вышел. Тогда, после страшного провала под Харьковом, бросали все что могли под ударный кулак немецкого наступления на юге. Из тех, кто грузился в те дни в воинские эшелоны, мало в живых осталось. Но ему повезло. Углядел у двоих соседей по теплушке – молодцов из соседнего села – самодельные ножи и услышал их разговор, что немец силен, прет и прет, и лучше бы смыться по дороге при любой возможности, пока еще по своим краям везут. На первой же стоянке он разыскал особиста, что был закреплен за их эшелоном, и все ему подробно доложил. Парочка та, понятно, тут же исчезла, словно их и не было. Никто особого внимания не обратил. Только старший по вагону, проходя мимо, посмотрел на него внимательно. Но по поводу того, что он свой мешок расположил на месте бывших соседей, ничего не сказал. Это запомнилось.

Особисту приглянулся крепкий, глазастый и памятливый парень, и когда «прибыли в расположение», он отправил его в ближайшее отделение СМЕРШа. Конечно, ничего ему там серьезного не поручали, так, сортиры почистить, обед с кухни офицерам принести, в качестве большого доверия в караул ставили. Однако удача была немалая – не самый «передок», не убивают, в тепле спишь. И вполне прижился. Через какое-то время сержанта дали, командиром отделения охраны-обслуги поставили. А это в таком подразделении – большое дело.

Его уже стали на допросы звать – бить подследственных. Силушка природная пригодилась, да и опыт деревенский «стенка на стенку». К настоящим шпионам-диверсантам его, конечно, не пускали – дело серьезное. А вот простых пленных немцев или своих, что из окружения вышли, он по приказу следователя всегда был готов «привести в чувство». Делал это умело и часто с удовольствием. После его сильных, да и умелых, «с вывертом», ударов те быстро говорить начинали или бумаги нужные подписывали. Что интересно: на допросах пленных немцев стал ихние слова запоминать, особенно те, которые переводчики чаще повторяли, да и цепкая молодая память помогала. Как-то даже жалко ему этих несчастных, испуганных немцев становилось, понимал, что не своей волей шли, как и он. Да и как не идти? Небось, свой, фрицевский, призыв был, добром на войну не гонят. А с другой стороны, им землю и богатство ихние фюреры обещали – так любой пойдет. Да и против евреев они были – тоже понятно.

Потому не так ему немцев бить нравилось, – что немцы, он их и не знал вовсе в своей Сибири, за что на них злиться? – как наших офицеров. Тех, что из плена вышли или чем-то его начальству не понравились, он любил мордовать. О, тут он старался, этих по-настоящему презирал и ненавидел! Офицеры были нередко грамотные, внутренне упертые, особенно поначалу. Они были уверены, что воевали честно и имеют право хотя бы на уважение к своим званиям и боевым заслугам. Право? Уважение? Здесь им быстро показывали, «кто в доме хозяин». «Хозяин!» – это слово он хорошо понимал с детства, это в его деревне все знали. Как относиться к настоящему хозяину, как вести себя, если и ты сам среди хозяев, он каждой клеточкой чувствовал. Ну и начальство это ценило. Медалями не обходили, а под конец войны даже орден Красной Звезды привинтили. Полковник так и сказал: «Носи с честью! Заслужил!».

После войны демобилизовали, конечно, как он ни просил оставить «в кадрах». Но характеристику написали отменную. А с такой бумагой не пропадешь. Взяли в милицию, сразу младшего лейтенанта дали, офицерские погоны – дело серьезное. Женился. Служба шла нормально. Опять бил арестованных на допросах. Виноват, не виноват – какая разница? У нас зря не берут. Считался по этому ремеслу специалистом, а что, работа знакомая. Начальство ценило, коллеги уважали, не у каждого так получалось. По райотделу в дальнем Подмосковье, где он осел, была у него чуть ли не первая раскрываемость. Скоро еще одну звездочку на погон кинули, хоть и маленькую, да вторую. А там, глядишь, и третья подоспела, жить можно. Заодно и семилетку окончил. Кто же в вечерней школе будет к офицеру милиции, к тому же – орденоносцу, придираться? Благодарности, премии, но…

Как-то раздражать стали беготня, ночные засады, а то и стрельба - после войны бандитов и разного другого неправильного элемента хватало. И решил он снова использовать ту послевоенную характеристику, которую большой полковник подписал.

Пришел на прием в Главное управление лагерей – знаменитый ГУЛАГ. Так, мол, и так, опыт есть и фронтовой, и райотдельский, готов родине на ответственном участке послужить. К тому же, член партии, это он себе еще в войну организовал. Заглянул как-то к парторгу, говорит: «А вдруг немцы прорвутся? Хочу погибнуть коммунистом!». Тот оценил, тем более, парень простой, из села, значит - наш человек. И взяли его к себе «товарищи из ГУЛАГа» - фронтовики здесь в цене были, поскольку редко на такую службу сами просились. Попал, куда хотел: определили во всесоюзное вертухайство, уважаемое и ценимое властью. Присмотрел лагерь не очень дальний – чтоб и уголовники, и политические были (так удобнее работать, когда и те, и другие под рукой), получил вместе с погонами старшего лейтенанта должность замначальника оперчасти «с перспективой» - и зажил как сыр в масле. Ни тебе засад с перестрелкой, ни ночных погонь… Не жизнь, а малина! В хорошем, не бандитском смысле слова, конечно.

Но после 55-56-го года он быстро учуял, что времена меняются – стали заключенных реабилитировать, лагеря расформировывать за ненадобностью. Не все, конечно, но, поди, угадай, где подфартит. Как-то не так вокруг стало; спинным мозгом, чутким, натренированным, почувствовал, что надо теперь по-другому устраиваться. Так, как раньше было, уже больше не будет, а если и будет, то не скоро. Дождется ли? И вспомнил он давний разговор с офицером-сослуживцем, у которого тесть в органах какой-то шишкой был.

Приятель пришел с бутылкой, прощаться. Ухожу, говорит. Куда? На курсы проводников в загранпоездах. Он спьяну не понял: какие такие курсы, каких проводников, когда здесь и офицерский паек, и мяса вволю, и уголовники за мелкое добро всегда отблагодарят, а в соседнем женском лагере зечки на любой вкус и с ихней начальницей легко можно договориться? Перед уходом приятель только посмеивался: мол, поймешь когда-нибудь.

Вспомнил он тот давешний пьяный разговор и задумался: вот где, должно быть, настоящая жизнь. И слова немецкие, что еще с войны упомнил, к месту в башке сохранились: «дойче шпрахе», мать их так, звуки фашистские… А ведь пригодились, когда собеседование проходил! Не прогадал, снова оказался при хлебе с маслом. Даже валюту выдавали, пусть немного, пусть соцстрановскую, второй категории, но все равно, не хухры-мухры, не каждому достается. И вдруг на тебе!

Как же он так обмишулился? Ведь все по инструкции, все, как учили… А оно вон как обернулось. Сперва подумал, может, это евреи его подставляют? Но быстро смекнул, что евреев не бывает на таких должностях, которым наш советский офицер-пограничник честь отдает и извиняется при этом. Это уж было бы совсем не по-людски. Нет, здесь что-то другое, какая-то другая была сила, которую он не понимал, и оттого она еще страшнее казалась. А ведь не простят! В этом мире такое не прощают. И за меньшее головы отрывали, уж он-то знал. И правильно. Порядок должен быть. Он бы и сам не простил. Ну, к высшей мере, это, конечно, слишком, да и времена не те, но уж мордой, мордой об столб так бы возил, чтоб всю жизнь головы поднять не смели. Ох, и повозил бы! Да и черт с ним, пусть возят, он и не пикнет. Лишь бы службы не лишали. Ведь как теперь жить? И сынуля растет, о Высшей школе КГБ мечтает, в крайнем случае – МВД, если с иностранным языком не пойдет… А как он его теперь подсадит? И что ему скажет?

Прощались Олег Романович и Саша вроде и по доброму, но как-то сдержанно, без панибратства.

- Звони. Буду рад, - Олег Романович крепко пожал руку молодому коллеге и, не обращая внимания, как подобострастно склонился перед ним проводник, взялся за поручень вагона.

- Конечно, непременно, - Саша откликнулся охотно, хотя понял, что предложение было, скорее, формальным; ладно, там увидим. – Ой, Олег Романович, а свитер? Я сейчас занесу…

- Неважно. Если не брезгуешь старьем, оставь себе, он теплый, домашняя вязка, я на Кавказе брал. Если неохота – выбрось, - Олег Романович уже стоял в тамбуре и продолжить общение явно не предлагал. Через секунду он скрылся в вагоне.

Проводник подошел к Саше вплотную, почтительно согнулся и попросил негромко:

- Может, замолвите словечко? Скажите ему, не виноват, мол, проводник, ведь подневольные мы… Я отслужу. Вдруг надо чего? Ну, сами понимаете…

Саше даже на секунду стало его жаль. Но тут же чувство гадливости и отвращения заставило отвернуться и ускорить шаг вдоль поезда. Проводники, с чувством своей значимости, в наступивших сумерках с помощью фонариков разглядывали проездные документы запоздалых пассажиров.

В своем купе он кивнул попутчикам, которые уже расположились по-домашнему и оживленно беседовали, снял свитер («шуба с барского плеча?») и полез на свою верхотуру.

- О, сосед! - приветливо окликнул «просто Жора». – А мы уже волнуемся, не отстал ли? Может, опять какая зазноба увлекла? Рюмочку не желаешь?

- Нет, спасибо, - Саша постарался придать голосу как можно больше доброжелательности. - Я знакомого встретил, хорошо посидели…

- Да мы видели, что тебе не до нас, - как-то обиженно сказала Анна Ивановна.

…Саша глядел в темное окно вагона с редкими бликами куда-то убегающего света. Предместья Варшавы, города центральной Польши давно остались вдалеке. С темного неба медленно падал белый пух. Сквозь него виднелись силуэты редких домиков с дрожащими в ночи огоньками, которые пробивались навстречу поезду. Саша глядел на эту картину и ежился. «Хорошо, - думал, он, что погода – там, а я – здесь».

Время явно сдвигалось к позднему, но тянуться за часами, которые забыл в кармане брюк, было лень. Читать не хотелось – сильно трясло. Спать? Тоже тряска не очень способствовала, разве только само придет. И все-таки Саша задремал под стук колес. Активность предыдущих дней высосала энергию, да и несколько принятых рюмок сказались.

Когда проснулся, за окном уверенно властвовал глубокий поздний вечер. Верхний свет уже не горел, только ночники над нижними полками чуть освещали купе. Вдруг внизу послышалось громкое натужное сопение и сразу вслед за ним громкий и злой голос Анны Ивановны:

- Э-э, Жора, ты чего? Ты руки-то убери, я этого не люблю. Ты че, не понял? Жор, ты ж не мальчик. Я тебя обижать не хочу, но, если случайно локтем зацеплю, можешь головой окошко разбить, а там холодно.

- Ну-ну, - обиженно раздалось в ответ, и было слышно, как Жора засопел и поднялся. – Я что? Я – ничего… Слышь, сосед, не уважают нас, видать…

Прикидываться спящим уже не имело смысла. Саша щелкнул рычажком своего ночника, пристроил книжку под тускловатой лампочкой и попытался вчитаться… Не получалось.

Уже где-то, наверное, к 11-ти, а то и больше. Может, понежиться? Но в то же время почувствовал, что захотелось есть. Ведь толком не пообедали, так, налегке. Молодой организм предлагал подумать о «дозаправке». Да и прогуляться не грех. Тем более что прислушиваться к соседям не сильно хотелось. А куда денешься?

Свет под потолком опять включили. Внизу, как ни в чем не бывало, продолжалась оживленная беседа с неравнодушным отношением к обсуждаемому вопросу.

- Нет, Анюта, не скажи, - убедительно наставлял "просто Жора»; казалось, он уже забыл про свои недавние интересы и обиды. – Если уж тратиться, то лучшего товара с собой за границу, чем наша черная икра и настоящее золото, не придумаешь. Это всегда идет за милую душу, всегда в цене. Хочешь – сам «толкни», дороже получится. Боишься или не умеешь – отдай горничной в гостинице, она все устроит за долю малую. Поляки в этом лучше нас разбираются. А все эти штучки - пузырьки, косметика советская – нет смысла заводиться. Разве только духи… Но чтоб самые-самые, простенькие того не стоят. Там же Европа под боком, кому нужны твои коробочки?

- Ты, Жора, в женских сердцах мало понимаешь. Поэтому, наверное, тебе с бабами не везет, - было слышно, как Аня заерзала на подушке, наверное, устраивалась поудобнее, а в голосе ее смешок послышался. – Ну, ладно-ладно, не обижайся. Я же не со зла. Просто ты и впрямь не понимаешь. Нам, бабам, всегда интересно, какие еще штуки бывают. Ну да, конечно, Европа. Но ведь польская баба той Европой сто раз мазалась. Ей уже та Европа, извини, до жопы. А тут – духи "Красная Москва", Кремль на коробочке, пудра "Столичная", и все – натуральное, настоящее, не то, что ихняя химия. А папиросы наши, дамские, "Советский Союз" или "Герцеговина Флор"… Я сама не курю, спорт, ты же понимаешь, но бабы в Польше прямо с руками отрывали. Папиросы длинные, красивые… Их, между прочим, сам товарищ Сталин курил.

- Дура ты, - видимо, все же затаив обиду и получив легитимный способ рассчитаться, грубовато сказал Жора. - Товарищ Сталин трубку курил, это на всех картинах нарисовано. Советские художники врать не будут, им бы за такое живо руки оторвали… А ты говоришь эта – "Герцеговина…" И слово-то какое-то не наше, на "герцога" похоже. Чтоб товарищ Сталин такое… как это сказать? Во – феодальное название привечал, ни в жисть не поверю! Да и ты смотри, сейчас время, конечно, другое, но лучше бы про товарища Сталина таких слов не говорить.

- Сам ты дурак, Жора. Сразу видно: деревня деревней, хоть и в город взяли, видать, умнее не нашлось. Товарищ Сталин, конечно, трубку курил. Это все знают. А чем он свою трубку набивал? Махоркой вашей, что ли? Вот он эти папиросы "Герцеговина Флор" разламывал и легкий табак из них в трубку сыпал. Может, потому название и сохранилось. Мне это такие люди говорили, не тебе чета… А про товарища Сталина ты мне не рассказывай. Его, знаешь, как в Донбассе уважают! До сих пор рассказывают, как в его время одна шахта на рекорд шла, восемнадцать человек было в бригаде. Так директор им к подъему восемнадцать "Москвичей" на шахтный двор пригнал. «Москвичи», конечно, старого образца, не то, что сегодня, но все равно – машина! И каждый шахтер домой на своей уехал! Во как было! А от этого «кукурузника» разве дождешься? Он же наш, донбасский, мы ж его, как облупленного, знаем. Слышал анекдот? Поднесли жене Хруща на ферме поросеночка, за дурняк кто ж не возьмет? Ну, просто так нести неудобно, завернула, будто ребенок. Идет, а навстречу – Каганович. Подлизаться хочет к жене начальника, еврей же. Говорит, мол, с прибавлением вас, и пальцем одеяльце отгибает. У-тю-тю… Смотрит на поросюка и сюсюкает: "Ну вылитый Никита Сергеевич!..."

Внизу раздался смех. Жора хохотал во весь голос, а Аня смеялась, чуть всхлипывая, какой-то слабой, еле хихикающей смешинкой. Что не вязалось с ее мощной атлетической фигурой.

- Ну, Анька… Ну, ты даешь, надо запомнить, мужики дома обхохочутся, - давясь смехом, говорил Жора, но сразу и посерьезнел. – А не боишься?

- А чего бояться? Теперь же – свобода! Он же сам прежний порядок отменил, болтай, что хочешь. У нас все так говорят, особенно, кто с пониманием. А когда хлеба белого не стало, и колбаса подорожала, еще не такое говорили. Шахтеры – народ, знаешь, какой, они за крепким словом в карман не полезут. Это тебе не гнилая интеллигенция. Конечно, мужики у нас неплохо получают, но ведь все равно обидно. А вот еще, частушку слыхал? «Спутник, спутник, ты могуч, ты летаешь выше туч. Полети ты на орбиту, захвати с собой Никиту, чтоб нам жилося на Земле, выбрось гада на Луне». А, как народ загибает? Ну, ладно. Ты лучше скажи, где ты эту черную икру и медальную "Столицу" берешь, чтоб за границу везти? У нас снабжение по первой категории, и то такого не достанешь…

- Э, Анюта… Места надо знать. Расскажу, как своей. Приезжала в наши края комиссия из Министерства культуры спектакль принимать. Мы им, конечно, прием закатили не по-детски… И баньку наладили, и актерки молодые чаркой обносили… Сама понимаешь. И то сказать, девчонкам тоже расти надо, не век же в глуши зады морозить. Ну, а я, сверх программы, потащил начальство на охоту, у тестя егерь знакомый. Да еще и по зимней шапке – шерсть с мехом, наши деревенские шьют, подарил. Для москвичей – невидаль, а в наших краях – за две бутылки "Московской" взять можно. В деревне ж почти сухой закон, самогон запрещают, подсудное дело, а водку казенную не довозят, по дороге распродают с наваром. Мужики аж криком кричат, а шо делать? В город-то не наездишься. За бутылку там чуть не целого соболя отвалят, а уж за две… Ну вот, я как узнал, что Польша светит, сразу звоню в Москву. Так, мол, и так, не поможете ли? А мне говорят, если денег не жалко, почему не помочь, в буфете министерства всегда все есть, правда, недешево. А что недешево? Это у них там, в Москве, зарплаты считанные, а у нас – Алтай! Мне тесть сразу за премьеру, да еще польские гастроли засветили, двойной оклад премии выписал. Денег не жаль, все равно товаров нет, а так – по любому окупится. Я ж и джинсы везу, и кроссовки, и всякое такое. И жену приодену, и себя не забуду, и в кармане зашелестит. Если б ты дура не была, глядишь, и тебе бы перепало… А то, смотри, у нас ведь вся ночь впереди…

- Помолчи, дурак, - беззлобно ответила Анна. – Ночь, ночь… Ты бы язык придержал, а то сосед услышит… Что подумает?

- А чего подумает? Все люди, все человеки…

Саша понимал, что любое его осмысленное движение вызовет реакцию соседей. А этого не хотелось. Хотелось, наоборот, чуть-чуть побыть наедине с собой. Ну, конечно, так тебе и дали… Догнали и еще дали. Нет, не получалось наедине с собой.

Так есть или не есть? Просто гамлетовский вопрос! Саша понял, что пора что-то решать, иначе может оказаться поздно – поди, знай, до которого часу вагон-ресторан. Он рывком, чтобы разогнать кровь, соскочил вниз:

- …Пойду умоюсь, может, потом кофейку попью…

Он вытащил из-под подушки прелестный несессер – полупортфельчик из мягкой кожи с множеством карманов, на длинном ремешке, чтоб через плечо, - Саша терпеть не мог носить что-либо в руках. Несессер был подарком от папы, который привез его с очередного марксистского симпозиума в Западной Европе. Мама, естественно, эти «барские замашки» не одобряла, называла «буржуазными штучками». Но папа Сашу баловал, если удавалось.

Саша кинул на одно плечо ремешок от несессера, на другое – полотенце, кивнул со всем расположением на приглашение соседей к столу с чаем и бутербродами и выскользнул из купе. Умылся, почистил зубы. Постарался сделать это максимально тщательно. Подумал с тоской: «Если бы еще и уши можно было так вымыть, чтобы в них всего этого не оставалось…»

Саша нащупал в кармане польские злотые в некотором количестве и решительно зашагал в сторону ресторана, голод уже проснулся окончательно». В мягком вагоне не задерживался.

В ресторане было тепло и уютно, а народу – буквально два-три припозднившихся пассажира. Ну, может, и к лучшему – своих попутчиков хватило.

Итак, подумал он, раскрывая меню с силуэтом красивого тепловоза на цветистой обложке. Покачивание к первым блюдам не располагало, да и время не обеденное. Тогда что? Набор был стандартным, но не примитивно-столовским. Значит, салат из помидоров? Гм… По зимнему времени – недешево, так последние злотые и ухнут, больше ни на что не хватит. Наверное, уже бы и советские приняли, но какой смысл? Потерпим без салата - аппетит возбуждать не надо, он и так играет вовсю. Жареной колбасы, конечно, нет, уже не Польша. А вот свой, понятный бефстроганов с картошкой – это дело хорошее. Не так, чтоб очень дешево, но можно себе позволить. Чай с малиновым вареньем – тоже неплохо. Так, а как насчет?.. Ну, коньяк мы дома будем пить, не лорды какие. А вот рюмочка "Выборовой" не без труда, но укладывается в наш скромный бюджет (Саша незаметно пересчитал все, что было в кармане, включая мелочь) – гулять так гулять! И – уже для полного шика – бутылочку родного советского "Боржоми".

- Значит так, любезный… – с напускной бывалостью начал Саша беседу с равнодушным молодым официантом. Эту специфическую форму обращения он позаимствовал у Олега Романовича. Хотелось выглядеть опытным, чтобы про него думали, будто он далеко не первый раз в загранкомандировке. Официант молча все записал, еле заметно усмехнулся и отошел.

Саша всмотрелся в темное окно и попытался, глядя на быстро бегущие параллельно составу тени каких-то домов, скоротать время до получения еды – голод уже крепко напоминал о необходимости ужина. Но такая хитрость, в общем-то, не понадобилась. Заказ принесли довольно быстро.

Холодная рюмка водки быстро согрела, а веселые пузырьки воздуха, которые прыгали в  фужере "боржомчика" отменно взбадривали. Настроение улучшалось. Да и бефстроганов был вполне – как положено, на двух сковородочках. В одной – мясо, "беф", так сказать, которое плавало в обильном сероватом соусе, - он, собственно, и был "строганов". В другой нарезана тонкой соломкой и хорошо прожарена румяная картошечка. "Граф Строганов явно знал толк в правильном мясе", - вспомнил Саша папину сентенцию. Вполне удобоваримо, даже, можно сказать, вкусно! Саша аккуратно, по ниточке, выбирал картофельную соломку, медленно, со вкусом, погружал в аппетитный горячий мясной соус, присаливал… Официант так же молча убрал со стола пустые сковородки, смахнул крошки. Чай в тяжелом с виду металлическом подстаканнике с крупными буквами «МПС» над изображением летящей птицы-тройки и вазочка варенья завершали ужин.

Саша немного разомлел, по телу разливалась мягкая сладковатая доброта. "И чего я вяжусь к этим попутчикам? Ну, люди как люди, едут себе по своим заботам. Просто ты еще плохо знаешь нашу большую страну, людей, их жизнь, мысли…", - самокритично подумал Саша голосом и словами своего редактора отдела и поймал себя на том, что шеф ему, кажется, снится…

Официант, который его обслуживал, прислонился напротив к стойке и не без иронии наблюдал за гостем. Саша встрепенулся. «Э-э, братец, пора к себе, а то ты так еще и заснешь прямо за столом, что к хорошему не ведет. И то сказать, день был не из простых».

Когда Саша вернулся, вялое застолье в купе еще продолжалось, несмотря на поздний час. Горка объеденных куриных костей на столе, потерявший свою изначальную округлость шмат полусухой колбасы, недопитые рюмки прозрачного напитка лениво воспринимались попутчиками.

- Добрый вечер еще раз! Приятного аппетита! - Саша стал приноравливаться, чтоб запрыгнуть на свою полку.

– А может, все-таки рюмочку? Продолжили бы, за компанию, – попытался остановить его «просто Жора».

- За компанию жид повесился, - опять пробурчала Аня обиженным и чуть пьяненьким голосом.

- Этот человек повесился не за «компанию», а за «кумпанию», - наставительно, как на уроке во время школьной практики, сказал Саша, который уже устроился у себя и свесился сверху.

На него снизу удивленно посмотрели пьяненькие глаза.

- Как это?

- А так. Дело было в старину, казацкая вольница на Украине пришлась на позднее средневековье. Запорожцы возвращались из похода. Среди трофеев, взятых не то у хана, не то у султана, была большая золотая чаша, украшенная драгоценными каменьями, казаки пили из нее вино на привалах, передавая друг другу, и называли сей сосуд «кумпания». Ночью рядом с ними расположился бродячий торговец-еврей, наверное, думал, что возле вооруженных людей можно не бояться разбойников. Казаки перепились, чаша куда-то закатилась. Они стали ругаться, говорили, что если это чужой взял, то они его поймают и будут огнем пытать, пока не вернет украденное. Торговец настолько испугался, что отошел и повесился. Утром казаки нашли чашу, увидели труп торговца и поняли, что случилось. Рассказ об этом, который был записан со слов очевидцев, завершала такая фраза: «Горько говорили казаки: эх, за кумпанию жид повесился…» Кстати, слово «жид» имело тогда не то значение, что сейчас. Просто название еврейской веры «иудаизм» на латыни начинается с буквы «джей» и в русский язык попало из польского… Евреи же к нам пришли вместе с территорией, которую Россия получила в результате раздела Польши. А слово «кумпания» со временем превратилось в более привычное «компания», и все вместе приобрело сегодняшний дурацкий смысл.

- Слушай, а откуда ты все это знаешь? – с искренним интересом, но и не без подозрительности, спросил «просто Жора». – Сам, случаем, не из этих… шибко умных? А я, честно, думал, жиды потому, что жадные, и денег у них много. Ну, а может, все-таки уважишь, с нами рюмочку пропустишь, что-то интересное расскажешь? Или ты, и правда, из таких господ, что с простыми русскими людьми не общаешься, разговоров не разговариваешь? - Жора говорил почти автоматически, давая своим тоном понять, что на положительный отклик не рассчитывает, а так, просто, готов показать, что, мол, наше гостеприимство почестнее вашей фанаберии будет. Но уже и легкая обида слышалась в захмелевшем голосе и даже некоторый вызов, а то и оттенки шутовской угрозы. – Смотри, господа давно в Париже…

Анна Ивановна сидела молча.

- Ну, не в Варшаве же… - примирительно ответил Саша сверху. – Спасибо, товарищи, я вечером особо не ем, желудок, печень, то-се. Да и время уже такое… Чайку с вареньем попил, и хватит.

- Это ж надо, такой молодой, а про желудок думает, - Жора недоверчиво покачал головой. – Ну, смотри, была бы честь предложена…

Уже укладываясь у себя наверху, доставая из-под подушки так и не открытую в Варшаве (до того ли было?) еще "неразрезанную" бондаревскую "Тишину", Саша почти про себя пробормотал как бы в ответ: "Честь – это у кого есть…" Он по привычке рифмовал личное отношение к происходящему; известное дело, постоянное комментирование реальности – состояние ума и души журналиста… «Интересно, это я сам сейчас придумал, или Япончик при мне умничал? В любом случае, здесь есть над чем подумать».

- Э-э, ты чего это там? Чего сказал? Может, повторишь? – Жора, конечно, не слышал Сашиного бормотания, но что-то обостренным пьяным чутьем почувствовал. И угроза уже прозвучала серьезнее и откровеннее, чем прежнее раздражение.

Господи, как же Саше не хотелось конфликта, да еще с возможным рукоприкладством! Ну зачем все это? Спортивный, атлетически сложенный, кандидат в мастера по вольной борьбе, которой он занимался с пяти лет под маминым чутким и жестким руководством, Саша никогда не боялся ни уличной шпаны, ни ее возможных и реальных провокаций. Конечно, в драках могло и перепасть, но Саша старался не пасовать. Арбатские переулки научили: все равно не спрячешься, дороже обернется. Но и не любил это грязное дело, брезговал, если честно сказать. Это же не "Три мушкетера", не дуэль с гвардейцами кардинала… Тоже мне, лейтенант Бернажу… А, может, граф Рошфор? Смех, да и только. Ну, с кем соперничать, что доказывать?

А здесь, тем более. Рыхлый дурак из "погорелого театра", да еще загранкомандировка, первая самостоятельная. А если всерьез заведемся? Иди потом, доказывай в редакции, что тебя спровоцировали. Придет «сигнал», потребуется «обсудить»… Нет, конечно, все поймут, посочувствуют, но «наверх» доложат, что «меры приняты». И прости-прощай карьера - дальше Оренбурга не пустят. В лучшем случае. Все эти мудрые мысли быстро пронеслись у Саши в голове, и он ответил еще более примирительно:

- Мама с детства приучила, что даже когда засыпаешь не дома, а, скажем, в пионерлагере, все равно надо про себя пожелать маме спокойной ночи!

- Во как! – Жора от удивления даже забыл о своих обидах и с восторгом произнес: – Ну, вы даете! Интеллигенция… Надо было и мне своих так наставлять. Но они не из того теста.

Жора вздохнул.

– А ремнем к этому не приучишь. Здесь другое нужно. Не нашего ума уровень. А в пионерлагере этим не дразнили? Мальчишки – они такие.

- Дразнили. Но я всегда драться умел и вольной борьбой много лет занимался, - Саша решил на всякий случай пооткровенничать, дабы косвенно и не обидно для собеседника все-таки предупредить его о возможных последствиях ненужной физической активности.– Так что желающих дразнить быстро убавлялось. Я, кстати, из-за спорта и от поздней еды отказался. Знаете, соревнования, вес, категория… Лучше последить за собой.

- Молодец! – подала голос Анна Ивановна. - Это – правильно, это – по-нашему. Я вот на тебя смотрю и сразу поняла, что ты бы подошел вести у наших девчонок общефизическую подготовку. Им молодые тренеры нравятся. Не хочешь к нам? Сперва, конечно, полставки, больше сразу не дадут, но, если приглянешься, – быстро добавят до полной. И всегда талоны на спецпитание, трестовская поликлиника. А еще вот что: можем оформить в горнопроходческую бригаду разнорабочим, а там – вообще хорошие деньги и подземный стаж. Если согласишься в профилактории утреннюю зарядку вести, там, кстати, и жить поначалу можно, и кормят прилично, шахтерский паек – не шутка! Только это, вставать рано надо. Да и шахтеры, особенно молодые, знаешь, с вечера примут хорошенько, если не на смену, а утром не любят, чтоб их будили, могут и в глаз дать. И то сказать, ведь у них какая жизнь? Сегодня ты король, а завтра взрыв метана в шахте – и нет тебя. В Донбассе, говорят, за каждую тыщу тонн угля одной шахтерской жизнью плачено. Потому и куражатся, мол, гуляй, пока живой. Вот никто на этой работе, в смысле физкультурным организатором, и не держится, хотя деньги неплохие и условия приличные. Но ты, я вижу, парень крепкий, разберешься. Случаем, не институт физкультуры заканчивал?

- Не, у меня другое, - Саша с раздражением отрывался от книжки, чтоб ответить, и старался не удлинять разговор. Но у него это не очень получалось.

- Неважно, у нас особо не придираются. Если старшему тренеру понравился, мне, то есть, считай, вопрос решен. Ну что, может, сразу вместе и махнем? Ночь езды от Москвы и – новая жизнь. Подъемные, два оклада само собой. А девчонки у нас какие – цветник! Если постарше любишь, тоже не стесняйся, найдем, – Анна Ивановна говорила с живым интересом, чувствовалось, любила она свое дело, у нее даже глаза заблестели. – Женишься – квартиру пробьем, двухкомнатную, в новом доме, а поначалу – отдельную комнату в общаге. Начальство спорт любит. Лишь бы результаты были. А результаты мы дадим. Ну, что, решили?

- Да я как-то не думал…

- А ты подумай. Голова – она для того и есть. Не тушуйся, дадим направление в заочный инфизкульт, будешь с образованием. В общем, кумекай. Если сразу не готов - я тебе адрес оставлю… Ну что, товарищи, пора и на боковую? Режим все-таки.

Жора встал и позвал Сашу:

- Что сосед, а может, пойдем покурим, последнюю, перед сном, - он поднял над головой и показал Саше пачку дешевых польских сигарет. - Не стесняйся, я угощаю. Видишь, настоящая заграница, у нас таких не достанешь. А вот…

Жора извлек из кармана газовую зажигалку известного пошиба: на ней была изображена голая девушка с темными точками в местах интимных прелестей. Жора перевернул зажигалку "головой вниз", и девушка стала темного цвета, как негритянка или мулатка, а ее интимные места посветлели.

Жора цокнул языком и подмигнул:

- Видал-миндал? В магазине не купишь… Пошли, подымим.

- Не, не курю. Спорт…- ответил Саша, стараясь не потерять строчку в книжке, которую покачивало туда-сюда.

Но упоминание о куреве – хотел Саша того или нет – всегда вызывало в нем острые воспоминания о тяжелой детской драме и заставляло вновь переживать давнее потрясение. Видимо, к этому мама и стремилась в тот незадачливый день, в уверенности, что добьется своего хорошо известными средствами. Слава Богу, «средства» в тот раз все же не состоялись, но Саша все равно запомнил свой «урок», как говорится, на всю жизнь. Мама действительно достигла желаемого. Впрочем, для них обоих – и для Саши, и для мамы –тот день обернулся и непросто, и по-настоящему неожиданно.

…Им было тогда лет 12-13, учились, кажется, классе в пятом. Как раз в тот год девчонки в школе появились, отменили раздельное обучение. Это событие принесло новую жизнь, придало взрослости, заставляло по-другому воспринимать себя и окружающих. Хотелось и казаться, и быть старше.

Как-то возвращались из школы погожим осенним днем, как всегда, вместе – Саша, Аркаша и Толик. Когда уже дошли почти до своего угла, Толик остановился и вытащил из кармана пачку "Беломора".

- Ух, ты! - воскликнул Аркаша удивленно. – Откуда это?

- Да батя чуть не ящиками с получки закупает, чтоб зря не бегать. Пачкой больше, пачкой меньше… - солидно ответил Толик. – Надо ж когда-нибудь попробовать. Что мы, не мужчины, что ли?

- Это - правда, - сказал Саша. – Военные все курят, я в кино видел.

Что-то в этот момент засвербило внутри. Родители у него не курили. Папа говорил, что курение – удел слабых; курят, считал он, те, кому себя больше нечем занять, либо те, кому не хватает силы воли бросить. Правда, Саша видел фотографию молодой мамы в эвакуации с папиросой во рту, так что, наверное, всяко могло быть. Да и отступать уже было поздно.

- Значит - попробуем, - стараясь придать голосу весомость и борясь со страхом перед возможными последствиями, сказал он. Саша чувствовал и осознавал эти опасения, но еще больше боялся, что его трусость могли заметить ребята.

- Мои курят, но не часто. После еды иногда, или когда неприятности какие-нибудь. Говорят, с фронта осталось, трудно избавиться, - поделился Аркаша.

Толик надорвал пачку с угла, деловито постучал ею по запястью и вытащил папиросу, которая почти сама «выпрыгнула». Широким взрослым жестом протянул надорванную пачку друзьям. Те тоже вытащили по папиросе.

- Смотрите, - Толик постучал папиросой по пачке, лишний табак высыпался. Он заправски дунул в мундштук, поджал его, сделав плоским в средине и прикусив с конца. Потом сунул папиросу в рот, чиркнул спичкой, прикурил, чуть закашлялся и протянул огонек Саше…

Как перед ними оказался в этот момент дядя Вася, отец Толика, они так и не поняли. Да и чего было об этом размышлять? Дядя Вася с ходу врезал сыну здоровенную пощечину, вырвал у него изо рта папиросу, скомкал в кулачище и отбросил ее.

- А ну, негодники, марш по домам! Ишь, чего надумали! Вот я вашим родителям сейчас позвоню, пусть разберутся с вами по-настоящему. А то… До чего дошло? Молоко на губах не обсохло, а туда же… Может, завтра и выпивать начнете? А ты у меня сегодня за все получишь, - кричал дядя Вася сыну. - И за курево, и за воровство! Ты у меня вообще без задницы останешься, неделю сидеть не будешь…

Вася схватил Толика за ухо, вывернул его и потащил мальчика домой.

- Да, достанется ему, - Аркаша вздохнул. – Толька говорил, дядя Вася и за меньшее прикладывается. А тут – такое… Жаль пацана.

- Боюсь, не только ему достанется. А нам с тобой? Думаешь, обойдется? - мрачно выдавил из себя Саша, предчувствуя недоброе. – Уж дядя Вася позвонит – и моим, и твоим! Я его знаю.

- Ты чего, серьезно? Ну, позвонит, так что? Неужели твои предки тоже на такое способны?

- Папа – не думаю, а за маму не поручусь…

- Никогда бы не сказал, - покачал головой Аркадий. – Нет, я у себя в такое не верю. Дам им честное пионерское, что никогда курить не буду, тем более, я и сейчас не хотел… и вообще не буду. Ну, покричат, ну в кино не пустят или там, от телека прогонят, гулять, может, неделю не выйду. Но чтоб ремень…

- Ну-ну, тебе легче, - сдержанно отреагировал Саша, оставляя для Аркаши загадку, по сравнению с кем легче: с Толиком или с ним самим, Сашей? –Ладно, надо идти, лучше сегодня предков лишний раз не злить.

Уже став постарше, Саша понял, что ему не стоит пытаться предвидеть скверное развитие событий. Он, как бы, тем самым вызывал эти неприятности. И очень часто его худшие предощущения и интуитивные прогнозы совпадали с дурными последствиями. Как только начинало ныть внизу живота, становилось понятно, что добром происходящее не кончится. Про некоторых людей, чей взгляд, даже случайный, порой ведет к беде, говорят "у него плохой глаз". По аналогии, про Сашу можно было сказать, что у него "плохой язык" или "плохой прогноз". Не то чтобы его мрачные предчувствия абсолютно всегда оборачивались опасной реальностью, но, признаться, это происходило чаще, чем при простых совпадениях. Так что лучше ему было не загадывать. Но ведь не всегда получается…

Саша никогда не рассказывал друзьям, что и его определенная часть тела была знакома с маминым ремнем. Конечно, не Толькино воспитание, когда чуть не каждую неделю… Однако, что такое порка, он тоже знал. Между друзьями не было тайн, но об этом Саша говорить стеснялся. Хотя мальчишки во дворе, не задумываясь, пересказывали подобные неприятности, иногда даже гордились своей стойкостью, якобы проявленной при домашних наказаниях. Была там та стойкость на самом деле или нет, оставалось тайной. Если верить родителям, которые иногда тоже делились с соседями, как они детей воспитывают, так особой стойкости не было. А там, кто знает? Частенько доставалось Тольке, Витька из их подъезда нередко почесывал задницу со словами "Ух, и злая мамка сегодня, ух, злая". А однажды сказал: "У папы на службе неприятности, так он на мне отыгрался. Даже сесть больно… Хорошо еще, ремень не офицерский, а то б совсем худо было". Сашина мама тоже могла иногда пригрозить: "Смотри у меня, знаешь, что бывает с непослушными детьми? Вон, у Вити спроси, он тебе расскажет…"

Витька был старше на год-полтора, соответственно и родители его были хоть и ненамного, но чуть постарше Сашиных. К тому же отец Витьки пришел с фронта полковником СМЕРШа и остался в кадрах. Все это позволяло им вести себя с соседями несколько покровительственно. Известно, пятый этаж выше четвертого. И престижнее. Если, конечно, лифт есть. У них был.

Сашин отец, Сергей Львович Пименов, ушедший на фронт из аспирантуры истфака, демобилизовался после войны с должности инструктора политотдела танковой армии тоже с погонами полковника. Хотел в науку, но «настойчиво позвали» в один из центральных райкомов Москвы. Даже отдел предлагали. Но он предпочел должность лектора: карьера, конечно, не та, но больше самостоятельности, да и времени, чем он и воспользовался, вскоре защитив диссертацию. Темой взял народовольческое движение конца девятнадцатого века. Тема, вроде, из тех, что про классовую борьбу, но и не без изюминки. Кто понимает. А его мама, Екатерина Николаевна, работала заместителем заведующего районо, куда выдвинули после возвращения из эвакуации, где она была, при своем совсем молодом возрасте, директором школы. Несмотря на постоянные просьбы «отправить на фронт» так и не отпустили «в порядке партийной дисциплины».

Саша чувствовал, что папу и маму такое отношение «верхних соседей» немного коробило и раздражало, но особо и не мешало. Излишне теплой дружбы между семьями не было, но отсутствие большой разницы в возрасте, принадлежность примерно к сопоставимым по статусу кругам и, конечно же, фронтовое прошлое притягивали, располагали к приятельству, пусть оно ни к чему и не обязывало. Изредка они даже праздники по-соседски вместе встречали.

Поезд, видно, крепко набрал ход, покачивания на стыках ощущались сильнее. Да и встречные составы стали пробегать мимо за считанные секунды, вечером они тянулись дольше. Соседи, наконец, угомонились. Саша снова попытался вчитаться в текст романа, но все как-то не получалось. То ли страница стала слишком сильно подпрыгивать на стыках, то ли воспоминания разыгрались, будь неладен "просто Жора", который его завел своим приглашением "покурить".

…В тот день, когда они с Аркашей расстались после Толькиных папирос, Саша поплелся домой, пытаясь представить себе, чем все обернется. Папа его никогда пальцем не трогал. Если ему сильно не нравилось Сашино поведение, то, как бы обидевшись, переставал с ним разговаривать, отводя свои большие и беспомощные без очков глаза. Так могло пройти и день, и два.

На третий Саше уже казалось, что чем видеть эти глаза, уж лучше мамин ремень - в гневе она могла и хлестнуть. Но это только так говорится, что "лучше – ремень"… Был в Сашиной жизни очень памятный опыт знакомства с этим малоприятным инструментом «народной педагогики». И виноват он был тогда серьезно. Но его вина – это одно, а…  Пока Саша шел, он пытался восстановить то тяжелое событие в деталях – ему казалось, что так он лучше подготовит себя к неминуемым неприятностям. Случившегося тогда Саша по-настоящему стыдился до нынешних взрослых пор.

На их лестничной клетке, в соседней квартире, жила семья – тетя Вера и дядя Боря. Они были немного моложе его родителей. Тетя Вера работала учительницей младших классов в их школе, дядя Боря служил в госпитале военврачом. Майор, заместитель заведующего хирургическим отделением. Родители с ними тепло дружили, вечерами часто ходили друг к другу в гости.

Специальность дяди Бори называлась трудным словом «гастроэнтеролог». То, что бывает не просто врач, а врач-педиатр, Саша уже знал, но…

- А что такое «гастроэнтеролог»?

- Тебе лучше не знать.

Саша любил смотреть на длинные-длинные и тонкие пальцы дяди Бори, ему было ужасно интересно, может ли тот залезть ими в электрическую розетку. Когда еще был маленький, Саша спросил однажды:

- Дядя Боря, ты с такими пальцами родился или они потом выросли? А ты в розетку ими влезть можешь?

Саша запомнил, как дядя Боря ответил:

- Конечно, родился. Потому и хирургом стал. Такие пальцы нужны любому хирургу. В розетку ими влезть не смогу, да и не надо это делать. А вот в бутылку запросто. Хочешь, покажу?

- Не надо, Боря, - остановил соседа папа. – А то он потом экспериментировать начнет.

- А что значит "экспериментировать"? - не отставал от взрослых Саша.

- "Экспериментировать" – от слова "эксперимент": то есть делать то, что раньше не делал; чтоб проверить, возможно ли это. Только учти, что "эксперимент" может и плохо закончиться, - серьезно ответил папа.

В начале 50-х дядю Борю «забрали» - так говорили взрослые про тех, кто вдруг исчезал из жизни. Был-был, а потом не стало. Значит, «забрали». У кого забрали? Понятно, у тети Веры. А куда забрали?

Утром тетя Вера плакала у них на кухне. Мама ее утешала:

- Успокойся, если не виноват – разберутся, вернется...

Из маминых слов выходило, что тот, кого «забрали», может и не вернуться. А может и вернуться. Если не виноват. А разве взрослые бывают виноваты? Они же всегда правы. И потом… Их же не наказывают, не шлепают… Дети – другое дело. Но взрослые? И как наказывают взрослых, если они виноваты?

Вечером следующего дня Саша сквозь неплотно прикрытую дверь кухни услышал разговор родителей.

- Враг народа, - сказала мама, это - серьезно. Подозревают, что они теракт готовили, хотели офицеров в госпитале отравить, чтобы снизить боеготовность московского гарнизона накануне восстания враждебных элементов. А яд им американцы передали…

- Да брось ты, Катя. Ну какой Боря враг? Он же фронтовик, под бомбами оперировал. – Саша по голосу понял, что папа морщится, как от зубной боли. – Глупости это, по-моему. И уж, как минимум, преждевременный разговор. Существует, наконец, презумпция невиновности…

"Пре-зумпция…" – повторил про себя Саша. Слово какое-то непонятное. Похоже, действительно, на ощущение, когда зубной боли еще нет, но ты ее уже предчувствуешь…

Мама ответила неприязненно и возмущенно:

- Ты что, Сережа? С каких это пор ты стал выдавать за истину постулаты буржуазного права? У них там придумали эту самую "презумпцию", чтобы в случае чего прикрыть ею от справедливого народного гнева эксплуататоров и угнетателей… У нас же совсем другое правосознание! А насчет того, что фронтовик, ты знаешь, это для меня – святое. Но, с другой стороны, на фронте миллионы людей воевали, к каждому в душу не залезешь. Мало ли было предателей, перебежчиков, особенно из недобитых элементов, даже – шпионов… Товарищ Сталин не зря говорит, что с приближением полной и окончательной победы социализма классовая борьба разгорается с новой силой – наши враги, поджигатели войны просто так своего не уступят…

- Про классовую борьбу спорить не буду, но что касается "презумпции невиновности" ты не права – она присутствует и в социалистическом праве…

- Присутствует. Теоретически. Чтоб они там меньше вякали, что у них – демократия, а мы, мол, дикари, и у нас диктатура. Да, диктатура! Диктатура пролетариата! И органы наши знают, что делают. И никакая «презумпция», эти затхлые осколки буржуазной морали, им в реальной работе не нужна. Всяко, конечно, бывает, не ошибаются только те, кто ничего не делают. Но если они случайно и допускают промах, партия всегда поправит. Если мы в этом начнем сомневаться, то куда придем с твоим гнилым либерализмом?

- Ладно, Катя. Черт с ней, с этой теорией. Да и с практикой тоже. Сейчас быт поважнее бытия будет. Ты лучше Вере помоги.

- Да я уже договорилась. Из школы ее, конечно, уволят, нельзя таких к детям допускать…

- Каких "таких"?

- Ну, Сережа, чего ты к словам цепляешься? Вера моя близкая подруга и порядочный человек. Но, ты же сам понимаешь, воспитательный процесс! А она, получается, член семьи врага народа. Мне пообещали, что ее возьмут уборщицей в заводскую столовую, это предприятие над одной из наших школ шефствует. Коллектив здоровый, рабочий. Да и большой, не так бросается в глаза каждый человек. Питание, сам понимаешь, участок непростой, ответственный, но я поручилась. Пусть хоть сыта будет. Тем более что она и маме помогает, и сестренка ее младшая еще учится, отец-то у них на фронте погиб.

Тетя Вера часто заходила к ним, сидела на кухне, плакала, мама гладила ее по волосам, как маленькую. Саша понимал – утешала. А однажды он видел, как пришла тетя Лида, Витькина мать, и застала на кухне тетю Веру, которая тут же молча встала и ушла.

- Ишь, ты, - неприязненно повела плечами тетя Лида, когда дверь захлопнулась. - Катя, ну зачем тебе это надо? Зачем привечаешь? И ты, и Сережа на ответственной работе. Хочешь и себе неприятностей накликать?

- А почему жена должна за мужа отвечать?

- Что ты, как еврейка, вопросом на вопрос отвечаешь? И не жена она теперь, а член семьи врага народа – ЧСИР, это - уже другой разговор. Не прикидывайся, ты все прекрасно понимаешь.

- Нет, Лида, не надо путать святое с праведным. Тут разные вещи. И я это на любой парткомиссии скажу.

- Где это ты, интересно, святое увидела? Ну, гляди, тебе жить. Я, собственно, зачем приходила? У тебя сотня до получки есть? А то мой со своим руководством вчера загулял. Начальство удержу не знает, а ему рассчитываться. Не напасешься на них…

- Конечно, есть.

Но где-то через год после случившегося Саша услышал, как мама однажды сказала папе:

- Все, я с Верой больше иметь дело не хочу, пусть живет, как знает.

- Что случилось?

- А то… Ее пригласили в органы, беседовали вполне уважительно, предложили развестись с Борей, взять девичью фамилию и осудить его враждебную деятельность. Может быть, и в прессе… Даже обещали вернуть в школу! Видишь, насколько гуманна советская власть? Ведь она – жена врага народа. А эта… Отказалась, видите ли! Представляешь? Даже о сестренке не подумала…

- Катя, но ведь она любит его…

- Любит… - голос мамы стал тихим и каким-то свистящим. – А родину она любит? А Советскую власть она любит? Опять ты со своим буржуазным либерализмом. Любит… Не любит… Идет классовая борьба. Ты что, не видишь, как американский империализм пытается создать у нас пятую колонну?

- Катя, а если ошибка? Если Борис Яковлевич не виноват?

- Да, - мама сделала короткую паузу. – Так бывает. Но органы все равно разберутся. Если не виноват – вернется, поймет, что время такое было, они еще не старые люди, восстановят семью. Но сегодня партии и государству от Веры понадобился честный и ответственный поступок. А она свое мелкое, личное поставила выше интересов страны и народа…

- Катя… - папа запнулся. – А если бы со мной такое случилось? Ты бы… тоже?..

- Сережа, это не честно - задавать такие вопросы. И не говори глупости. Каждая ситуация конкретна… И каждый человек принимает свое решение в тот момент, когда такое решение требуется…

- Не дай Бог до такого решения дожить!

- Бог здесь ни при чем. Но тут ты прав: лучше бы таких решений не принимать, - примирительно сказала мама и добавила, как бы подводя итог трудному разговору: – У каждого своя судьба…

Борис Яковлевич, дядя Боря, вернулся, как и многие, в конце 50-х. Он сильно исхудал и поседел, а линзы очков стали, наоборот, гораздо толще. Иногда он встречался Саше в подъезде, смотрел на него своими усталыми, понимающими глазами, здоровался и при этом неловко улыбался.

Папа как-то сказал маме:

- Знаешь, Борю снова хирургом взяли. Не в военный госпиталь, конечно, но в нормальную больницу. Он рассчитывает диссертацию закончить…

Мама промолчала, хотя, конечно, все слышала. Дружба между семьями не восстановилась. Хотя иногда, встречаясь на лестничной клетке, папа и дядя Боря пожимали друг другу руки, тепло обменивались несколькими словами.

Папа говорил:

- Ну, как дела? Может, зайдешь? Мне отличный коньяк из Азербайджана прислали…

Но дядя Боря, все так же неловко улыбаясь, пожимал плечами и отрицательно качал головой. Хотя Саше, если он случайно становился свидетелем таких сцен, казалось, что дядя Боря на самом деле очень хотел зайти, но… Саша к тому времени еще старшеклассником был или студентом, но он рано научился понимать недосказанное.

Однако до этих новых времен от того злосчастного дня еще должны были пройти годы. Как-то Саша, классе где-то во втором, еще задолго до истории с куревом и возвращения дяди Бори, взбежал к себе на этаж по лестнице, тренируя по привычке ноги и дыхание, и увидел, как тетя Вера вышла из лифта и открывает свою дверь. В одной руке она неловко держала тяжелую черную хозяйственную сумку, а другой с трудом достала из кармана связку ключей. Одновременно со связкой из кармана выскользнула и упала денежная купюра. Тетя Вера услышала сзади шаги, обернулась, увидела Сашу и приветливо кивнула ему. Женщина. не заметила потери, перехватила сумку, выбрала из многих ключей нужный, открыла дверь, вошла в квартиру. Купюра осталась лежать.

Саша оглянулся по сторонам, подождал пару секунд. Тетя Вера не вышла в поисках пропажи. Саша подошел к соседской двери, поднял и развернул большую, как салфетка, ассигнацию. 50 рублей! Саша одно мгновение поборолся с соблазном, сложил купюру и сунул в карман, не задумываясь зачем. Но зато он живо представил, как развернет ее перед старшими мальчишками во дворе, и как они будут уважительно смотреть на него. Он зашел в свою пустую квартиру, разделся, повесил школьные штаны и тужурку на стул и ушел в свою комнату. Там он переоделся в пижаму "как папа" и сел делать уроки.

Саша не слышал, как пришла мама. Она взяла со стула Сашины вещи, чтобы убрать их в шкаф, и из кармана выпала пятидесятирублевка. Мама подняла купюру, с удивлением на нее посмотрела и пошла в комнату к сыну.

- Саша, откуда это у тебя?

Саша обернулся, увидел у мамы в руках ассигнацию и покраснел:

- Я… нашел.

- Интересно, где находят такие хорошие вещи? - мама усмехнулась. – Расскажи, я там тоже поищу. Ну?

Не дав сыну опомниться, грозно предупредила:

– Только не лги! Я же все равно выясню, ты меня знаешь. Но если потом окажется, что ты меня обманул, я тебя накажу гораздо строже. Ну?

- Она… она лежала на нашем этаже.

- Где? Возле чьей двери?

- Ну… справа от нас.

- Поня-атно, - нараспев сказала мама, с купюрой в руках вышла из квартиры и постучала в дверь тети Веры.

Саша сквозь неплотно закрытую дверь внимательно слушал, что  происходило на лестничной клетке.

- Ты? – Соседка и удивилась, и обрадовалась такой нежданной гостье». - Катя? Заходи-заходи…

- Нет, спасибо, - без особого оживления ответила Сашина мама, держа купюру в руке. – Тут Сашка гулять выходил и нашел возле лифта. Говорит, мама, спроси у тети Веры, может, она потеряла? Проверь, - сказала она соседке. Но порога не переступила.

Та суетливо похлопала себя по карманам, потом достала из висевшей в прихожей старенькой куртки грязно-серого шинельного сукна простенький кошелек, заглянула в него, озабоченно пересчитала мелочь. Опять пошарила в кармане куртки.

- Ой, правда! – ответила Вера потерянным голосом. – Ой, какая же я растяпа! Зарплату дали, триста рублей, и все сотенными. Слезы! Не знаешь, куда раньше употребить. Боюсь я этих сотенных, вдруг потеряю. А жить-то надо… Вот я в магазине рассчиталась сотней, дали сдачу, мелочь в кошелек сгребла, а пятидесятку – руки-то сумкой заняты – в карман сунула. Видно, за ключами полезла и… Господи! А если б пропала! Ты же знаешь, как я живу… А Саша твой какой молодец! Другой бы присвоил и никому не сказал. А он… И это в наше-то время… Сразу видно, что вы правильно сына воспитываете. Интеллигентная семья! А мы вот так и не завели ребенка, Боря все говорил: "Обязательно! Вот только диссертацию закончу. И будет у нас парень, как у Сережи с Катей ", - было слышно, как тетя Вера заплакала, но, видимо, тут же утерлась. – А знаешь, что, - наступила пауза, она стала снова рыться в кошельке, - передай Саше от меня трешку, пусть себе конфет купит. Или ты ему купи, уж не помню, как у вас заведено.

- Конечно-конечно, - сказала Сашина мама и отвела Верину руку с зеленой бумажкой. – Я его обязательно поощрю. Угощу за честность. Конфетами…

Вера услышала что-то не то в голосе бывшей подруги и попыталась остановить развитие событий, логику которых она не понимала, но отдаленно почувствовала к ним какую-то свою непонятную и неприятную причастность.

- Катя, а может, зайдешь? Посидим, как когда-то, вспомним молодость. Я чаек поставлю.

- Нет, Вер, спасибо. В другой раз. Ты извини. Мне еще с Сашкой поговорить надо.

Вере опять что-то почудилось в голосе соседки, но та улыбнулась своей обаятельно-веселой улыбкой.

- Все-таки ты молодец, Катя! Сколько внимания ты воспитанию Саши уделяешь! И доброй успеваешь быть, и строгой, наверное, тоже. И это при твоей-то работе! Вот Саша и растет у вас правильным парнем. Не то что некоторые…

- А как без этого? Ты же тоже педагог, сама понимаешь. Не переживай. Вернется Боря, своих заведете. Какие ваши годы! Ну, пойду. Видишь, как все хорошо закончилось.

Саша успел улизнуть к себе.

Мама вернулась в гостиную и жестко крикнула:

- Саша, иди сюда!

Мальчик вышел и остановился, глядя в пол.

- Кажется, ты все слышал? Тетя Вера сказала, что я тебя правильно воспитываю, и чтоб я тебя за честность угостила конфетами. За такое нельзя не угостить. Снимай-ка штаны… и ложись. Ну…

Мама расстегнула и быстро сняла с себя ремешок, сложила его вдвое.

- Посмотри на меня. Вот скажи… Мало того, что ты присвоил чужое, по сути дела, украл деньги. Ты же знаешь, как тяжело живет тетя Вера. Ты же не глупый мальчик. Но раз у тебя уже хватает ума, значит, не хватает совести. Или ты думаешь, что, если я не дружу больше с тетей Верой, это освободит тебя от ответственности? Нет, Саша, ты так поступать больше никогда не будешь. Ты это навсегда усвоишь. Слышишь? Навсегда! Чего стоишь? Не тяни, хуже будет…

- Мама…

Саша хотел сказать, что подумал, будто это, и правда, кто-то случайно обронил деньги, но сразу понял, что такая ложь окажется уж совсем очевидна и… Он не успел додумать еще какое-то оправдание… В маме уже бушевала ярость.

- Ах, ты ж, негодяй! Ты у меня запомнишь…

Она схватила сына за шиворот, перегнула животом через высокий валик кожаного дивана, рывком спустила с мальчика легкие пижамные штаны и, не став укладывать в классическую позу, сразу сильно с размаху ударила ремешком. Попу обожгло, он попытался дернуться, но мама левой рукой ощутимо прижала его плечо к дивану, а правой снова сильно ударила. Саша опять дернулся и издал какой-то непроизвольный звук типа "ы-ы"…

Его охватил водопад чувств. В месте удара вспыхнула новая боль, и сразу нахлынул стыд: вот он – беспомощный, с голой попой, он провинился, и мама его справедливо наказывает, и правильно, он же виноват. Сердце бешено колотилось. А это долго будет? Сильно? А что делать? Он же все равно ничего не может изменить, даже попросить прощения… Но главным был все-таки безудержный страх, похожий на тот, что он испытал года в четыре, когда они семьей поехали на пляж.

Он провалился в ямку у берега и вдруг оказался с головой в чуждой страшной среде, которая его жестко удерживала, а голоса людей были где-то высоко над ним – так высоко, что не выпрыгнуть, не дотянуться. Но сильные мамины руки тут же выхватили его и подняли вверх над ее смеющимся лицом к яркому-яркому солнцу и голубому небу. Саша пробыл под водой чуть больше секунды, но память о том страхе, который его парализовал, нехватке воздуха и грозной силе, перед которой он беспомощен, осталась навсегда.

Вот и сейчас он был весь погружен в страх, как тогда в воду, и понимал, что сам не сможет освободиться от него… И от этого было еще страшнее. Саша почувствовал, как мамина рука еще крепче прижала его левое плечо. И она принялась сильно, наотмашь, не сдерживая себя, хлестать его по торчащей кверху голой попе. Стегала долго, сильно, больно и…молча. Саша дрыгал ногами, но это не помогало… Казалось, жгучим ударам, которые сыпались друг за другом, не будет конца…

Но экзекуция все-таки закончилась. Все когда-нибудь кончается, даже самое плохое! Мама, со злостью непонятно на кого, отбросила ремень и так же молча ушла в спальню. А Саша, в полумгле, на том же диване, лежал на животе, чтоб не так болело, и думал о случившемся. Он понимал, что на самом деле поступил плохо, очень плохо. Было стыдно. И даже боль от этого казалась почти справедливой. Но чувствовал, что мамину ярость вызвал не только его гадкий поступок. Словно ему и за свою вину досталось, и что-то еще срывала на нем мама, в чем он вовсе виноват не был…

Саша задремал и проснулся оттого, что мама включила торшер, и села рядом.

- Проснулся? Попа болит? – Саше показалось, мама чувствует какую-то неловкость, что было ей несвойственно. - На маму сердишься? Зря. На себя надо обижаться. Большой уже, должен сам понимать, что хорошо, что плохо, а не доводить маму до такого. На, почитай, как детей раньше воспитывали. - Она положила перед Сашей тоненькую книжку в мягкой обложке. "Детство", М. Горький. В тоне ее угадывалось отдаленное желание помириться.

– Меня, между прочим, тоже мама крепко наказывала. Бывало, так всыплет, что ой-ой-ой… И правильно: свою боль не прочувствуешь, чужой не поймешь. Может, поэтому Алексей Максимович и стал великим писателем. Глядишь, теперь и ты в писатели выбьешься, - мама усмехнулась.

- Почему?

- Ну, как почему? Ведь когда люди пишут, они сидят на том самом месте. Потому и помнят… - непонятно ответила мама и снова усмехнулась.

- А где папа?

- Пожаловаться хочешь? Только не забудь рассказать, за что тебя наказали. Тебе просто с папой повезло. Другой отец за такое еще и добавил бы по-мужски… Так что скажи спасибо, что только от мамы досталось, – женская рука легче.

- Да нет, я просто так спросил.

- У него лекция на заводе. Скоро придет. Тебя сейчас покормить или вместе ужинать будем? А сидеть-то, сможешь? – примирительно сказала мама и снова как-то виновато усмехнулась.

- Смогу… наверное… - храбро ответил Саша.

Когда сели ужинать, Саша старался сидеть спокойно, хотя попа болела не на шутку. Мама посмеивалась:

- Чего вертишься? Скучно со взрослыми? Иди к себе, почитай. Я же тебе книжку принесла… Иди-иди, мама разрешает.

- Ну, ты сегодня прямо какой-то буржуазный либерал, - рассмеялся папа. – И то можно, и это…

- Ничего, бывает и так, - ответила мама и, как бы вдогонку своим мыслям, добавила: –Если не очень часто, то не во вред.

Становилось по-настоящему поздно. Мерное постукивание колес убаюкивало. Но те детские воспоминания цепко ухватили Сашу, не отпускали. И чего это он вдруг? Ах, да, это из-за приглашения "подымить"!

…После столкновения с дядей Васей, отцом Толика, Саша плелся домой, пытаясь замедлить ход. Но, как ни считай шаги, все равно через несколько минут он был у своего подъезда.

Прошлые неприятности своего детства он уже перебрал в памяти во всех подробностях. Пытался так подготовился к тому, что неминуемо произойдет сейчас.

"Ну, что ж делать? Ведь не умер же я тогда…" - обреченно подумал Саша.

Чем все кончится, сомнений не было. Саша убеждал себя, что ничего страшного еще от одной порки не случится. Ну, поболит попа – и пройдет. Не в первый раз. Но даже не сама порка – чему быть, того не миновать – а что-то другое, трудно объяснимое, пугало, не позволяло ровно, свободно дышать. Вот сейчас он войдет, увидит лицо мамы, которая скажет своим бесцветным в таких случаях голосом, негромко и повелительно: "Ну…" И хотя его еще никто не тронул, он почувствует в воздухе непреодолимую злую силу, потеряет остатки воли, сам понуро спустит штаны, трусы и голой попой кверху ляжет на диван. Как же ужасно этого ждать… Мама левой рукой сильно прижмет его плечо к теплому чехлу и… Он реально ощутил, как обожгло попу, и она заныла, как будто по ней уже пришелся первый сильный шлепок.

Ну почему все так? Ведь его никто силой не ведет, он идет сам, не убегает, не сопротивляется… Ну, ладно, "Детство" Горького, которое он еще в прошлом году прочел. Так это ж когда было? При каком-то древнем капитализме. Сейчас-то другая жизнь, во всех книжках это пишут. Почему же такое все равно происходит? Почему он испытывает такой страх перед мамой, которую очень любит?

…Не само насилие парализует ум и волю, подумал Саша, а страх перед насилием. С высоты своих взрослых лет он анализировал давнюю детскую драму. В последнее время в газетах было немало очерков об арестах перед войной красных командиров, героев гражданской войны, известных генералов, даже маршалов. Эти аресты теперь осуждались. Но если они были неправильны, то почему сразу не разобрались, а только сейчас вспомнили? И почему эти, как писали в книжках, очень храбрые, мужественные люди, такие смелые в боях, носившие оружие, давали себя арестовать? Почему не спорили, не сопротивлялись, не отстреливались, наконец, не убежали, в крайнем случае? Почему за них не вступались друзья, их руководители и соратники, их доблестные полки? Вот во Франции… Если король кого-то не любит, так рядом с опальным рыцарем и друзья вставали, и вассалы. С оружием в руках, между прочим. Даже слуги. «Несмотря на классовую борьбу, - улыбнулся своим мыслям Саша. - А у нас?»

Саша вспомнил, как он подошел в тот день к своей двери. Толкнул – дверь была приоткрыта. Посреди комнаты у стола стояла мама, и по ее лицу Саша понял, что она все знает.

- Мне звонил отец Толика, - своим бесцветным голосом, которым она сдерживала ярость, сказала мама. – Ну, чего стоишь?

Он обреченно снял курточку и поплелся к дивану.

- Штаны… - мама, взяла со стола, видимо, заранее приготовленный до отвращения знакомый ремешок и сложила его вдвое.

Но Саша не смог сделать следующий шаг. Он повернулся к маме, поднял голову и, стараясь унять дрожь в непослушных пальцах с отчаянной решимостью посмотрел ей в глаза.

- Мама… Это неправильно, так не должно быть. Я не боюсь наказания, не боюсь ремня. Но… Это неправильно. Ну, так получилось. Мы не подумали. Я знаю, что мы поступили плохо, и ты хочешь меня наказать, чтобы это больше не повторилось. Я тебе обещаю, что это и так больше не повторится. Честное пионерское! Если вдруг повторится, накажешь меня как захочешь. Но сегодня… Я ведь сам все понял. Это не правильно. - Саша старался говорить как можно тверже, но голос его все равно немного дрожал.

Мама удивленно посмотрела на Сашу и отбросила ремешок на стол.

- Слушай, а ты, кажется, вырос. Постой-постой… Я и не заметила. Я вижу, что ты эту порку уже в душе пережил. И, думаю, ты меня не обманываешь. Так что пороть тебя, видимо, и впрямь не стоит, большой уже. Может, и вообще не придется, хотя зарекаться не будем, мало ли что… Но ты хоть понимаешь, что мог не только поставить крест на своем спорте, но и вообще превратиться в антиобщественного элемента? Ведь ты не можешь не понимать, что совершил поступок, который осуждается всеми: и родителями, и педагогами, и пионерской организацией… И твои друзья – тоже.

- Мама, мы все сами поняли, и, правда, больше никогда не будем. Никогда-никогда!

- Ладно, - сказала мама своим обычным теплым голосом. – Я тебе верю. Но…

Услышав это "но", Саша насторожился.

Мама заметила.

- Да успокойся ты. Я о другом, – она улыбнулась неловко, будто стесняясь, словно почувствовала какую-то вину, что случалось с мамой, всегда уверенной в своей правоте, крайне редко. – Тут, видишь, какая ситуация… Раз уж ты теперь такой взрослый, давай серьезно поговорим. Понимаешь, мне звонила Берта Лазаревна…

- Аркашкина мама?

- Ну, да. После того, как ей дядя Вася позвонил и о вашем поведении рассказал, - мама не удержалась и погрозила сыну пальцем, - она решила со мной посоветоваться. Говорит, они с мужем считают, что Аркашу надо за такое по-настоящему выдрать. Первый раз в его жизни, между прочим… Додумались наконец! Как будто не в России живут… Ну, то, что Толик свое получит, и так понятно. А вы, говорит мне Берта Лазаревна, как поступите? Ведь мальчишки очень серьезно провинились. Я ответила, что своего тоже накажу, как положено, метод известный - неделю сесть не сможет. А она и говорит: раз уж вы, Екатерина Николаевна, так считаете, с вашим педагогическим опытом, значит, мы правильно решили. Моисей, мол, колебался, надо – не надо, но я, говорит Берта Лазаревна, настояла: ведь иначе получится, что мы такое поведение разрешаем. Если и вы так же думаете, говорит, выходит, я права?

То, что тебе раньше по попе перепадало, я ей, конечно, не рассказывала, это – наши семейные дела. Но сегодня родительская солидарность свое взяла, да я, и правда, в сердцах думала, что шкуру с тебя спущу. Чтоб на всю жизнь запомнил! Кто ж знал, что так выйдет? А теперь, получается, ей насоветовала, Аркаше достанется… А сама… Так что ты меня не выдавай. Ну, скажи мальчишкам, что тоже «огреб полные штаны неприятностей», как твоя бабушка говорила. Ну, можешь поморщиться там, когда садишься за парту, или почеши попу для вида… Договорились? А может, тебя все-таки выпороть для пущей справедливости, достоверности поведения и пионерской солидарности? А? Как думаешь?

Саша посмотрел в пол и пожал плечами. Выпрашивать прощение он не хотел. Да и перед ребятами, которым достанется, было неловко; получается, что он со страху их предает…

Мама поняла его состояние и улыбнулась:

- Ну, ладно-ладно, шучу…

Она села возле него на диван, погладила по голове.

- Вырос. Почти взрослый. Вон как: "Это неправильно!" Может, и неправильно, да куда денешься? Ладно, что было – прошло… Отдохни, у тебя был нелегкий день. А лучше поспи. Уроки вечером сделаешь…

Саша на самом деле очень любил маму. С ней всегда было надежно и понятно, как поступить. Это папа ставил его перед сложными вопросами, с мамой было проще. Саша редко болел, мамина жесткая система закаливания – утром контрастный душ, вечером мой ноги холодной водой, бр-р-р - практически всегда защищала от детских хворей. Но если уж случалось, мама сидела возле него сутками, не спала, заставляла принимать горькие лекарства точно по часам, поила с ложечки вкусным горячим до ожога чаем с малиной.

Однако была у мамы нелегкая особенность. Если уж она что-то считала правильным, то добивалась выполнения своих установок всеми средствами. Ну, а уж если что-то считала неправильным… Тогда ей вообще лучше было не попадаться. "Попа-даться", «попа-ло», улыбнулся про себя Саша, который всегда любил играть словами, - все это, наверное, тоже от слова "попа"… Уж очень похоже: «попа-дать…» - получается вроде как – «дать по попе»?

Колеса привычно стучали, а Саша никак не мог заснуть. Он вспомнил, что тогда действительно задремал, и проснулся, когда за окном уже сильно смеркалось. В комнате света не было, но из кухни падали светлые квадратики и доносились голоса родителей.

- Чего это Сашка днем спит? – спросил папа. – На него вроде не похоже…

- Пусть отдохнет, - ответила мама. – У него был сложный день. Представляешь, Вася, отец Толика, поймал их за куревом.

- Ну-ну… Рановато. И что, ты его отшлепала?

- Да нет, не стала. Может, и следовало, но… Во-первых, он эту… – Саша понял: мама спохватилась, зная, что папа не любит таких слов, - ну, в общем, свое наказание, в душе пережил, пока домой шел, я по глазам видела. А во-вторых… Знаешь, он уже совсем большой стал. Большой, умный мальчик, почти подросток. Без пяти минут юноша. Он уже мамины шлепки перерос. Мне даже неловко было бы на его голую попу смотреть…

- Ну, ты просто Макаренко! Даже Песталоцци! А может, вообще не нужно было подобных методов? Не то время?

- Оставь. Во все времена детей так наказывали, пока поперек лавки лежали. И будут наказывать, пока своими мозгами думать не научатся – мир не переделаешь. Меня, вон, мама, кажется, до седьмого класса порола. И не раз в год, если уже по-другому не получается, а чуть ли не каждую неделю. Уж раз в месяц точно доставалось…

- Ужас какой! За что?

- Да мало ли за что? Я озорная была. То на речку с девчонками убегу, то с соседскими подерусь, а то зачитаюсь и огород прополоть забуду – мы ж на окраине почти как в деревне жили. Красота! Из-за речки солнце встает, его через туман еле видно… Только на такие чувства времени не оставалось, - было слышно, как мама усмехнулась воспоминаниям. – Чуть зазеваешься и… Маманя строгая была, если что не по ней, – сразу за хворостину! Она ее «крестным» называла: сейчас, говорит, возьму «крестного»... И ты, как миленькая, – на лавку. Юбку на голову или штаны долой… Однажды даже на Новый год такого «крестного» под елку положила. Вместе с подарками. Мне лет десять, наверное, было. Я утром увидела, испугалась, думаю, где провинилась?.. Чуть не разревелась. А она смеется: «Я пошутила. Чтоб ты весь год помнила и о своем поведении думала». Представляешь, воспитание? А тебя что, разве так не наказывали?

- Однажды случилось. По глупости. Тоже классе в третьем, что ли. Училка записку написала, что дрался на перемене. А я ее порвал. Мама назавтра узнала и завелась… Не так больно было, как обидно. Тогда я и решил, что своих детей пальцем не трону.

- Да, ты – известный чистоплюй. Интеллигенция… Вас жизнь не учила.

- А почему, как ты думаешь, твоя мама так себя вела? Она ведь, я помню, была мудрая женщина. Неужели по-другому было нельзя?

- Кто его знает? Да тогда другого себе никто и не представлял, ни сами родители, ни мы, дети. Это было обычным делом, в порядке вещей. Порой могли даже просто для профилактики в субботу отстегать, чтоб помнили. Не знаю…- сказала мама раздумчиво, в папиной манере, как бы говорила со своими воспоминаниями. – Все так жили. Мне кажется, это оттого, что времени не было на воспитание. Ведь если поговорить с ребенком, да перед этим подумать… А они целыми днями как белки в колесе… Так проще – двадцать минут воспитания, и отпрыск неделю, как шелковый. Потом пальцем погрозят, напомнят, и еще на неделю хватает. И ничего объяснять не надо было, все сами понимали. Как ни хорохорься, а на лавке задницей светить кому охота? Почему бабушки и дедушки к таким методам обычно не прибегают? Потому что у них время есть поговорить, объяснить… Родители – другое дело. Всегда так было.

- Нет, все-таки это не самая умная педагогика. Дети понимают все лучше, чем мы о них думаем.

- Ты говоришь, не метод? Ну-ну… Значит, все-таки жизни ты не знаешь, со всеми своими диссертациями. Вот, послушай. Раньше не рассказывала, но, раз такой разговор… Я же в эвакуации в двадцать пять лет уже директором школы была. Понятно, член партии, мужики на фронте, да и я же со своей школой эвакуировалась. Закончила курсы снайперов, потом радистов-разведчиков, на фронт чуть не каждый месяц просилась - ты же меня знаешь, я еще в школе лучше всех целилась, да и спорт – лыжи, самбо… Не отпустили. Так хотелось гадов стрелять, аж дрожь меня била! А пришлось – школой командовать. Опять же, людей мало, так я еще и классное руководство взяла. Да и деньги были не лишние. Аттестат от тебя хороший приходил, слов нет, но все равно не хватало. Конечно, все по карточкам, но, когда деньги есть, что-то все равно достать можно было. У меня же и твоя мама, и Сашка-кроха на руках были. То одно нужно, то другое. Лекарства там или конфету Сашке хоть изредка… Ребенок же! Да те же папиросы, хоть "Беломор", у спекулянтов достанешь. С голодухи или с настроения не махру же курить. Так вот, был у меня в шестом классе мальчонка, еврейчик, между прочим…

- Почему "еврейчик"? Почему "между прочим"?

- Ну, чего ты к словам цепляешься? Что у тебя за привычка? "Еврейчик" – потому что маленький еврей, а "между прочим" – потому что это не главное. Любой мог в такой ситуации оказаться. Хотя… не любой. Этот на скрипке играл. По-настоящему! Представляешь? Тут война, голод, банды… В сорокаградусный мороз их металлолом собирать заставляют, они без пальцев приходят. А он – на скрипочке… Левой звали. На школьных концертах очень душевно играл. Тоже наш, московский, где-то на Юго-Западе жили. Отец у него, офицер, с матфака на фронт ушел, попал в противотанковую артиллерию и погиб на Украине, когда отступали в сорок втором и немцы "клещи" замыкали. А мать в медине не доучилась и медсестрой в госпиталь пошла. Ну, погоревала-погоревала и взяла к себе комиссованного после ранения флотского старшину-инвалида. Могучий такой мужик был. Торпеда с вражеской подлодки на Балтике в его эсминец попала, еле выплыл, с тральщика круг бросили. Сама для себя она его и выходила. А что делать? Жить-то надо, а тут еще и парень растет. И вот как-то прихожу на урок, а Левы нет. Где Гуревич, говорю? Мне дежурный отвечает, мол, на перемене сказал, что плохо себя чувствует и ушел домой. И правда, говорят ребята, вид у него какой-то нехороший был.

Ну, я после урока к ним и побежала. Они в коммуналке жили, неподалеку. Нашла квартиру, иду по коридору. Увидела нужную дверь, слышу, а там какие-то звуки странные. Заглянула, а в комнате отчим нашего Левушку порет. Тот воет, уже хрипит, а он, будто не слышит: голову ему между ног зажал и по выставленной попке, синей уже, флотским ремнем охаживает. С выдохом. Как дрова рубит. Сам голый до пояса, здоровенный, а на боку словно огромный кусок мяса выдран, шрамы страшные вместо ребер… Осколками, наверное. Я войти хотела, чтоб прекратить это безобразие, но передо мной женщина маленькая встала, мама Левина, заплаканная, лица нет. "Не вмешивайтесь, - говорит, а голос спокойный, как из могилы. – Ничего. Пусть накажет…". Я подумала, у меня крыша едет. Левушку? Да за что? "Он хлебные карточки потерял. Взял с собой, чтоб после школы отоварить и… Мы до конца месяца с голоду умрем. Степа сказал, что бушлат продаст, чтобы мы продержались. Он из хорошего сукна, может, пару буханок и дадут… А на работу в чем пойдет? У него же два осколка в легких – верная смерть при такой погоде. Может, хоть мою кофту оденет, если не постесняется. Без этого погибнет – я медик, я знаю. Пусть накажет, хоть душу отведет, успокоится. Да и Лева свою ответственность прочувствует и руку мужскую…" Я ее отстранила, в комнату ворвалась, ремень у отчима вырвала. "Прекратите! - говорю. – Он не виноват!". Медведь этот как взревет: "Да ты кто!.." А я ему опять: "Лева не виноват, я докажу. Вам же самому потом стыдно будет…"

Я поняла, что произошло. Ну, куда могли карточки деться до третьего урока? С Левой за одной партой Генка сидел, два раза на второй год оставался, уже, считай, совсем взрослый. Тоже еще та история. Отец на фронте, мать еле ноги волочит. Там и бабка лежачая под себя ходит, и сестренки-братишки, мал мала меньше. И всех кормить надо, лекарства доставать у спекулянтов… Генка приворовывал и с районной шпаной знался. Ясно было – его рук дело. Я успела прибежать до конца занятий, увидела Генку, успокоилась, поняла – он карточки еще сбыть не успел. Подбежала, рванула за шиворот: "Где, - говорю, - Левины карточки, сукин сын? Или на стол выкладываешь и - в подсобку, или иду в милицию, из тебя там и не то выбьют!"

- Какая "подсобка", при чем тут "подсобка"? - недоуменно спросил папа.

- А такая… - слышно было, как мама усмехнулась. - У нас за гардеробом комнатенка была, там сундук большой стоял, всякую всячину туда складывали, если выбросить жалко. Так я на этом сундуке своих хулиганов порола. Бывало, и девчонок. А что делать? Отцы на фронте, у кого – и матери, а если в тылу – то на работе чуть не сутками. А голод к такому толкает, страшное дело: и воровство, и проституция, а с ней – венерические... Они ж совсем страх теряли и от рук отбивались. Ну, я и вспомнила мамины методы. Всыплешь и пригрозишь, что в следующий раз еще не так получит…

- Ну и как, помогало?

- На какое-то время хватало, я по-настоящему наказывала, без анестезии. У меня рука тяжелая, ты же знаешь. Неделю тише воды ходили, пока задница парту чувствовала, потом опять напоминать приходилось. Начальство мое знало, конечно. Мне однажды заврайоно сказала: "Смотри, Катя, советская педагогика такие методы не одобряет", - и хитро так усмехается. А я ей: "А в тюрьму с двенадцати лет за «колоски» советская педагогика одобряет? Так, может, я их лучше сама воспитаю?" Она посерела лицом: "Скажи, - говорит, - спасибо, Катя, что мы одни. А то знаешь, что за такие разговоры бывает?"

- А как ты с ними справлялась? Ведь ребята разные попадаются…

- Ну, во-первых, ты знаешь, я не из слабеньких и не из робких… На московской окраине шпаны не боялась. Тем более, мы перед войной рукопашный бой тренировали – комсомол посылал, на всякий случай, лыжников-десантников готовили. Могла и с мужиком потягаться. А во-вторых, был у меня телохранитель – Петя, из местных, гигант двухметровый. Он до войны чемпионом области по тамошней национальной борьбе был. Его бы в десант… Но попал в пехоту, и какой-то идиот его в батальонную разведку засунул. Додумался! Сила, конечно, звериная и ловок, как черт, но с таким ростом не спрячешься. В общем, перед самым московским наступлением пошли за языком, взяли, но, когда обратно ползли, немцы их на ничьей земле под прожекторами обнаружили и минометами накрыли. Ему руку оторвало, и еще пару осколков схватил, слава Богу, не в смертельные места. А немца он оглушил кулаком и одной рукой дотянул. Хотели к ордену представить, но оказалось, что он в том бою комсомольский билет потерял, забыл, болван, политруку сдать, когда уходили. Так на так и вышло. Вернулся в родной город после госпиталя, а кому однорукий нужен? Да еще без комсомольского билета. Пришел в родную школу, к нам, значит. Сидит, молчит, шапку в руке мнет… Ну, я его физруком и позвала.

- Безрукого?

- Да он на одной руке подтягивался и стойку делал. И вообще, парень был замечательный – непьющий, некурящий, две медали успел заработать… Мальчишки, знаешь, как на него смотрели? А меня он просто боготворил!

- Не заигрывал?

- Да ну тебя, Сережа, ты только об этом, наверно, и думаешь. Я с тобой о серьезных вещах говорю, а ты… И потом, он же совсем мальчишка был, ему и двадцати не исполнилось. А мне уже за двадцать пять, взрослая тетка, к тому же – директор школы, член райкома партии, ребенок растет… Какое тут заигрывание? – ответила строго мама, хотя Саше показалось, что голос у нее чуть дрогнул.

- В общем, он мне в подсобку за ухо доставлял «виновных» для воспитательных мер - в тех краях такое наказание было делом обыденным. Укладывал негодника на сундук, одной своей лапой ухватывал его за ноги так, что тот и шевельнуться не мог. А я спускала безобразнику штаны и Петиным солдатским ремнем отделывала за милую душу. Правда, если девчонок наказывала, то Петю отсылала, кое-кто уже вполне фигуристые были… Приходилось одной справляться. Да они и не сопротивлялись особо, прикрикнешь – сама ляжет и юбку задерет. Мне даже иногда казалось, что некоторые хотели, чтоб их кто-то вот так, по-домашнему, наказал. Это, я думаю, остановиться помогало, не скатиться по наклонной неизвестно куда.

Короче, в тот день я Генке так вложила, что у него кожа кровавая на заднице клочьями висела. Даже пряжкой пару раз со всей силы достала, не пожалела. Уж больно он меня разозлил! Да и за Леву… "Ну, - говорю ему, - запомнишь? Хоть месяца на два угомонишься?" А через два месяца я военкома уговорила, и он его забрил. Сделали вид, что год не разглядели, к тому же он рослый был, крепкий. Иначе точно бы в тюрьму угодил. Через полгода похоронка пришла: "Смертью храбрых". Петя плакал. Они жили недалеко друг от друга, до войны мальчишками знались. И разница в возрасте не такая уж большая. Да и я, признаться, до сих пор не знаю, права ли была? Может, лучше бы отсидел, вернулся. У него руки хорошие были, жаль только, что он их на воровство употреблял. Вот так, Сережа. Жизнь по учебнику не проживешь…

На следующее утро в школе Толик и Аркаша откровенно ерзали на партах, все норовили привстать. Особенно страдальчески морщился Аркадий, было видно, что домашнее наказание произвело на него тяжелое впечатление во всех смыслах. Толик, который такое переживал не впервые, особо не зацикливался: ну поболит и поболит, случалось и хуже. Саша, как мог, подыгрывал друзьям, демонстрируя понятную солидарность. В их классе, преимущественно учились ребята из одного района, с близких дворов и улиц, домашние знали друг друга и как соседи, и по родительским собраниям. Так что, подобное событие было трудно утаить.

Неизвестно как это произошло, но к третьему уроку уже все хорошо понимали, что с друзьями приключилось: и учителя иронически посмеивались, и соученики, и даже случайно заглянувшие зачем-то в школу родители одноклассников. Дело житейское, такие истории в классе время от времени случались.

На перемене подошел Йоська Эпельбаум.

Йоська сидел на передней парте, потому что плохо видел и носил большие очки. Он был лучшим в классе по арифметике, примеры и задачи решал быстрее других, причем, нередко не так, как все, а как-то вычурно. Но в английской спецшколе с гуманитарным уклоном это не придавало особого авторитета. К тому же он был толстый, чужак – не арбатский и даже не сретенский, приезжал с окраины и попал в эту "центровую" школу, наверное, благодаря хорошей учебе где-то на периферии, в районе ЗИСа, что ли. Еще одним Йоськиным недостатком была леворукость. Он был левша и все время норовил писать «не той» рукой. Надежда Петровна, которая учила их до четвертого класса, била его линейкой по пальцам «неправильной руки» и сладострастно приговаривала:

- Ты у меня будешь писать, как все! Ты у меня будешь, как все! И что ж вы за люди такие? Вечно норовите «не как все….» А ну возьми ручку в правую руку! Я тебе говорю?! Ты у меня будешь, как все…

Почему она говорила Йоське "вы", было непонятно. Но у Саши возникло легкое подозрение, что под словами «люди такие» училка имела в виду евреев. К своим десяти-одиннадцати годам наиболее продвинутые ребята (а таких в их школе было много) понимали, что евреи – это не совсем обычные люди. Тем более что на дворе стояло начало 50-х, отовсюду неслось - «безродные космополиты», «убийцы в белых халатах»… От того, что тогда говорилось и в семьях, и в печати, трудно было спрятаться даже детям.

Когда Саша попытался поделиться с Аркашей своими догадками, тот, всегда такой словоохотливый, на этот раз односложно ответил: "Да, я понимаю". И перевел разговор на финальный матч кубка страны по волейболу. На волейбол Аркаша просто молился: "Представляешь, как Щагин им дал, он же просто всю игру сделал!" Саша кивнул, но сам он ходил на вольную борьбу и легкую атлетику, а как болельщик, по папиному примеру, предпочитал футбол и вместе с друзьями отца болел за "Спартак".

Когда Саша, совсем маленьким, вернулся с мамой из эвакуации, он ходил в один детский сад с Аркашей и помнил, что его неразлучного друга звали тогда Арончик Шрайбер. Так было написано на его шкафчике. А у него самого значилось «Саша Пименов». Читать Саша умел с трех лет и на память никогда не жаловался. Но в школу его друг уже пришел Аркадием Меламедом. Детская память нетребовательна: Аркаша так Аркаша. Других друзей из раннего детства, кроме Тольки, в их классе не было – война пораскидала бывших соседей.

Но Саша еще в первом классе как-то спросил у папы, который мог все объяснить:

- А почему наш Арончик Шрайбер стал Аркадий Меламед?

- Ну, какая разница? – рассудительно спросил папа и посмотрел внимательно на Сашу, потом на маму. – Был маленький – звали Арончик, стал старше, пошел в школу – теперь Аркадий. Тебя тоже в раннем детстве Шуркой звали. Не помнишь? А теперь другое дело: ты большой мальчик, школьник Александр Пименов, для своих – Саша. Так и у Аркаши. А Меламед – просто понятней и привычней: «мел» и «мед». Правда, понятней?

Папа опять посмотрел на маму, но та разговор не поддержала.

- Сашка, нечего спрашивать всякие глупости. Если родители и учителя зовут твоего друга Аркадий Меламед, значит, так и надо. Взрослые знают, что делают. Иди к себе.

Когда за Сашей закрылась дверь кухни, он услышал, как мама сказала:

- Берта Лазаревна очень мудрая женщина. Все вовремя надо делать. Предчувствовала, что по-всякому может повернуться…

- Да уж… - как-то неопределенно ответил папа. – Опыта у этого народа не отнимешь… и не позавидуешь.

Саша не понял, о чем речь, но с тем, что Берта Лазаревна – мудрая женщина, тогда сразу согласился в душе. Это было правильно еще и потому, что Аркашу дома никогда не наказывали ремешком. К тому же было приятно, что о мудрости Берты Лазаревны сказала мама, не щедрая на похвалы, – ведь речь шла о семье его друга.

На самом деле, как Саша много позже понял, вспоминая тот разговор родителей, Берта Лазаревна, когда они с мужем, сняв погоны, вернулись в Москву, почувствовала к чему дело идет и приняла необходимые меры.

Незадолго до поступления детей в школу она отнесла районной паспортистке, жившей в том же доме, фамильные золотые серьги с изумрудами. Это было ее единственное приданое - досталось от бабушки (после поступления в институт), которая сгинула летом 41-го в Западной Белоруссии вместе со всей тамошней родней. Утром первого или второго дня войны, когда и опомниться еще никто не успел, немцы уже были в их местечке. Сама Бетя поступила перед войной в московский институт, где инженеров-железнодорожников готовили (такие везде нужны), а ее младшая двоюродная сестра училась в минском не то техникуме, не то – профтехучилище и успела вместе с ним эвакуироваться, - только они и выжили из всей большой семьи.

Подробности той истории Аркашина мама оставила при себе, даже мужу не рассказала. Но, когда Аркашу отдавали в школу, с Сашиной мамой, Екатериной Николаевной, по понятным причинам поделилась.

…Потупив глаза, Берта Лазаревна, сидя в доме у паспортистки, выдавила из себя:

- Вы же женщина… Ну, бабьи дела: я молодая была, веселая. Студенческие времена, общежитие, то одно, то другое… Утром сама не все вспомнишь… Пусть уж он будет на моей фамилии, мало ли, как жизнь обернется. Так спокойней. А Моисея Ароновича, чтоб равно военные документы надо менять. Ведь разрешается же брать фамилию жены? Он не будет против, не бойтесь. Какая разница? Семья и есть семья – у всех одна фамилия. И потом… Моисей-то из Одессы, его родные морем эвакуировались на восток. Хоть последним пароходом, а успели. Братья вернулись с фронта, есть сестры, племянники… А мы – из Белоруссии, у меня, кроме сестры двоюродной, практически никого не осталось, а мужчин в роду и вовсе. Пусть уж Аркаша мою фамилию продолжает, чтоб не забылась. Вы меня понимаете, Дуся? – сказала она с нажимом напоследок.

Евдокия Порфирьевна (для соседей – Дуся) все понимала. Зря, что ли, на таком месте не первый год сидела? Вопросов лишних не задавала. Только уточнила:

- Настоящие?

- Настоящие-настоящие… - Берта Лазаревна подумала, что речь о документах, но, когда поняла вопрос, чуть усмехнулась. – А, это… Ну что вы? Еще с тех времен… Да там и проба есть.

- А-а…- неопределенно отреагировала Дуся-паспортистка, – я вижу. Но проба – она…. Знаете, дело такое… По-всякому бывает.

- Не бойтесь. Разве я вас обману?

- Да я и не боюсь. Это вам побаиваться надо, - в свою очередь усмехнулась та.

Берта Лазаревна на секунду запнулась, но быстро отреагировала с доброй улыбкой, складывая новые документы в стопочку:

- Я думаю, Дуся, нам с вами теперь надо вместе побаиваться. Мало ли чего…

Теперь той пришел черед запнуться.

Расставались без особого дружелюбия, но с любезными улыбками.

- Если что – заходите по-соседски. Может, кому-то понадобится… Конечно, только с вашей рекомендацией.

- Да-да, непременно…

Берта Лазаревна тогда все откровенно рассказала Сашиной маме, - та взялась записать друзей в соседнюю школу, которую, как Екатерина Николаевна знала по своим каналам, ожидало серьезное будущее. И как в воду, вернее сказать, в перспективные планы гороно и своего райкома, глядела. Вскоре их школа одной из первых в Москве стала называться «с английским уклоном». Отбор в нее, всегда непростой, стал еще жестче. А тогда, при том давнем разговоре, Екатерина Николаевна только сдержанно кивнула и твердо, в своей манере, сказала:

- Ничего страшного. Понимаю. Все бывает. Конечно-конечно… Мы же с «до войны» знаем вашу семью. Да и фронтовые ордена о вас все говорят. Не волнуйтесь!

Когда Саша захотел поделиться с другом своими мыслями по поводу Йоси Эпельбаума, он подумал, что, конечно, Аркаша тоже еврей, но если к нему любой хулиган подойдет, то мы ему втроем накостыляем «по первое число». А если училка что-то плохое всерьез надумает, то она знает, что будет иметь дело с его мамой, которая всегда по-соседски опекала Сашиных друзей. К тому же Аркашины родители оба воевали, были офицерами, носили боевые ордена. Тут не похихикаешь! А Йоська? Да, у него имя, как у товарища Сталина, но ведь понятно, откуда что берется, как мама иногда говорит. Сейчас про евреев разное слышно. Надо бы спросить про это у папы, он все знает.

К тому же Йоська не умел драться, а своей компании у него здесь не было. Чужим всегда труднее.

Йоська подошел к друзьям, постоял рядом с ними секунду-другую и тихо, как-то по-взрослому, сказал:

- Ребята, это очень плохо, когда людей бьют. А уж когда детей – это просто ужасно, - он помотал головой и отошел, давая понять, что в друзья не набивается, сочувствием дружбы с классной элитой не покупает и на ответное внимание не напрашивается.

Саша вопросительно посмотрел на Толика – мол, может, окликнем, позовем? Но тот лишь пожал плечами. Так Йоська и не стал для них своим.

Саша спросил потом у папы, знает ли он Йоськиных родителей и воевали ли они. Тогда это был едва ли не главный критерий оценки человека и уважения к нему, тем более – мужчины. Про то, что "евреи воевали в Ташкенте" Саша, конечно, слышал во дворе. Еще пьяненький инвалид у магазина выкрикивал: "Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе…" Но это как-то не вязалось, скажем, с родителями Аркаши, офицерами-орденоносцами, инженерами.

Папа по привычке помолчал несколько секунд, словно подбирая слова.

- Да, - негромко сказал он. – Я знаю родителей Йоси Эпельбаума. Не близко, но знаю. Это – достойные люди. Они воевали…

- Но я видел их, они приезжали за Йоськой. На черной "Эмке", между прочим. Они совсем не похожи на военных, военные не такие…

- Ты зря меня перебил. Я как раз хотел тебе объяснить, что они воевали очень серьезно, хотя и не были на фронте. А офицерские погоны носили чисто условно, но абсолютно честно, и звание у них обоих есть. Так иногда бывает, в особых случаях. Они – ученые, и "Эмка" у Йосиного папы служебная. Он создавал такое оружие, которое убило больше фашистов, чем многие на передовой. Очень засекреченный товарищ, о его работе даже сегодня лучше много не говорить. А мама Йоси – медик. Пенициллин делала, на химзащиту бросали. Там порой было опасней и страшнее, чем на фронте, да и наград у них не меньше, чем у многих окопников. Я, между прочим, тоже преимущественно не в окопе воевал. Хотя, конечно, всякое бывало. Так что сам думай. Кто воевал и как воевал. А кто - не воевал…

В окне вагона уже начинало сереть. Блеклое, неверное предрассветное марево сливалось с грязноватым светом на снежных откосах и создавало неприятное впечатление вязкой несвежей мути. Саша не мог понять, снятся ему уже эти картинки детства, или он все еще вспоминает их, тщательно перебирая деталь за деталью, впечатление за впечатлением. Наверное, такое стоило помнить. Ведь когда-нибудь он обязательно обо всем этом напишет.

Поезд словно соскучился по знакомым просторам и торопился домой. Он резво преодолевал пространство, наматывая километры на колеса, и мчал своих спящих пассажиров все ближе к родным вокзалам. Набранная скорость чувствовалась в резких подпрыгиваниях на рельсовых стыках. Один из таких толчков заставил всхрапнуть "просто Жору", тот заворочался и крепко пукнул.

Саша тяжело вздохнул и пожалел о своей участи, но тут же понял, что вздыхать не стоило. Воздух в закрытом купе, без того тяжелый и сильно разогретый отоплением, на которое по зимнему времени в международном экспрессе не скупились, окрасился в специфические запахи. Он почувствовал, что его сейчас вырвет, быстро спрыгнул вниз (благо спал в любимом спортивном костюме, одеваться не надо было) и выскочил в ярко освещенный пустой коридор. Только в противоположном конце у темного окна по-прежнему целовалась парочка. Обоим было лет по 30, и они ни на что не обращали внимание. Саша еще вечером заметил, что они едут в разных купе, а оторваться друг от друга не могут. Но сейчас ему было не до наблюдений и размышлений. Туалет, к счастью, оказался свободен, ночь все-таки. Рвало Сашу долго и отвратительно выворачивало: то ли съел за ужином что-то несвежее, то ли все здесь вокруг было противно несвежим. Еще дольше он полоскал рот, стараясь вымыть из себя все, что возможно… Даже тепловатая вода с легким привкусом ржавчины воспринималась освежающе.

Когда Саша вернулся к своему купе, то увидел, что дверь за собой закрыл неплотно. "Во всем плохом обязательно бывает что-то хорошее, могло хоть немного проветриться", - философски подумал он. И вправду, воздух стал чуть чище, особенно наверху.  Холодноватое стекло окна постепенно начало воспринимать легкую подсветку с неба. Оно приятно напоминало о внешней температуре, несмотря на толщину. То ли Саше так показалось, то ли просто тяжко устал душой за прошедшие сутки, но его полностью измочалило, и поэтому он быстро стал засыпать, наконец. Но сон его был тяжелым, тревожным. Что-то мешало ему, не давало уснуть спокойно, легко. Что-то он не додумал, не сделал… Возникшие во сне из темноты требовательные мамины глаза вдруг стали подозрительно-колючие. Мама своим негромким, бесцветным голосом, которым она сдерживала ярость, сказала: "Ну…" К чему относилось это грозное и предостерегающее "Ну…", чего от него мама ждала, на чем настаивала, Саша не понял. Тем более что в этот момент между ним и мамой, словно защищая его, встала абсолютно нагая Зося, на которую мама смотрела яростно, но беспомощно и оттого еще более зло. Зося наклонилась к спящему Саше, и ее молодая тугая грудь коснулась его щеки: «Спи, мой хороший…» С этими словами Саша окончательно провалился в крепкий предутренний сон и, наконец-то, его усталая душа обрела пусть и недолгий, но все-таки покой… Однако из глубины сна неожиданно выплыл давешний офицер-пограничник, который жестко, не церемонясь, потряс Сашу за плечо и с недружелюбной интонацией «просто Жоры» выдохнул перегаром:

- Эй, сосед! Слышь, вставать пора. А то проспишь Царство небесное! Это моя бабушка несознательная так говорила. Через полчаса Москва. Сейчас туалеты закроют, будешь потом маяться. Уже чай стынет, мы с Анютой и на твою долю заказали. Давай-давай по-быстрому!

Саша, не сразу сообразив, почему рядом с ним маячит лицо Жоры, вскочил:

- Спасибо! – кивнул на ходу и побежал умываться.

Как коренной москвич, он довольно помотался в пригородных поездах. Весной и летом – пикники и пляжи, осенью – со своим курсом на картошку, зимой – лыжи, круглый год – друзья, девчонки, соревнования. Поэтому Саша хорошо чувствовал приметы предместий столицы. Он увидел в окно: до Москвы - считанные минуты! Вернулся в купе, к холодному уже чаю не притронулся. Только положил рядом со стаканом какую-то мелочь, не считая, и сказал попутчикам на ходу, делая вид, что, мол, успеют попрощаться:

- Не люблю толкаться, лучше в тамбуре постою, - подхватил сумку и вышел в коридор.

Те переглянулись, «просто Жора» хмыкнул.

Но Сашу это уже не интересовало. Как только вагон прилепился к перрону, еще даже не встав окончательно на свои железные ноги, он, не дожидаясь, пока недовольная проводница откроет ступеньки, спрыгнул и быстро зашагал к знакомым вокзальным дверям. Прощаться, продлевая общение с такими попутчиками, - нет уж, увольте, это – не для слабонервных.

….Он возвращался в свою, вроде бы привычную жизнь, еще не зная, какими непростыми сторонами она к нему повернется. Ну, что ж, на ходу прикинул Саша, командировка получилась достаточно продуктивной. Есть, о чем подумать, о чем писать. Но слава Богу, не завтра – на пару дней можно и расслабиться, чтоб отделить ощущения недавнего быта, от предстоящего бытия. Господи, как же хорошо, что люди придумали выходные! Впрочем, может, они не сами придумали, а им кто-то очень мудрый подсказал. Дни, когда только ты сам имеешь право распоряжаться собой…

Марк Горин

20. 12. 20

Тель-Авив

(текст главы из романа «Возвращение» подготовлен специально для сайта… http://www.andersval.nl/)