4

Вернувшись в родной городок, благодаря той же корочке с профилем вождя, устроился на престижный завод. После армейской жизни поначалу отдыхал душой и телом особо не напрягался. Зарплата, правда, казалась унизительной – 140 с копейками. Жена не ворчала, но по ее виду было понятно – надо что-то делать. Решил взять быка за рога. Набрался наглости и пошел к директору.

– Пал Иванович, я тут за эту неделю вопросы решил –этот, этот и этот.

– Ну… не отрывая голову от бумаг, промычал он.

– Согласитесь, что у любого на их решение месяц бы ушел.

– Ну… – он поднял глаза на меня.

– Вот вам и ну  – такую работу поощрять надо!

Лицо директора перекосилось, и он четко выдал фразу уровня бригадира грузчиков:

– Пошел ты на … ! Ты всегда должен так работать!

– Вот так холоп – поделом тебе. – бормотал я сам себе –  чти совковый принцип – не высовывайся, будь как все и не ходи с прямой спиной к начальству. Я же видел как к нему замы и начальники отделов, чуть ли не на цыпочках заходили – а зарплаты у них были – ого-го!

Этот контакт стал для меня поворотным, не в смысле если вы считаете, что вы нам платите, то считайте, что мы работаем  –  слишком прямолинейно и проблему не решает.

Через месяц я нашел новую работу и подал заявление об увольнении. Тут же последовал вызов к директору. Разговор был коротким:

– Сколько тебе там обещают?

– Сто семьдесят.

– Иди и работай, будешь столько же получать.

Возвратившись в свой отдел, я сидел и размышлял. Получился абсолютно тот же вариант: хотел по-хорошему – бесполезно, а по-плохому – пожалуйста. Этот прием с увольнением годика через три я повторил, и он опять сработал четко. Это был эффект народного анекдота:

– Вань, а чего ты на Любке не женишься? Девушка красивая, порядочная, у нее даже парня ни одного не было.

– А на кой ляд она мне сдалась, если другие ею брезгают?

 Я все еще пытался вести себя достойно и лишь позже понял, что зря. Неожиданно  я получил приглашение на работу в горком партии. Видимо, начальник нашего отдела кадров  порекомендовал. Сам он был выходцем из рабочих.

Занимать такую должность без высшего образования было нельзя, и порядка десяти лет он числился в студентах. Туповатый, но исполнительный по части докладов куда следует, изучив мое личное дело, он не усмотрел там ничего криминального. К тому же я еще выступить не успел.

На предварительном собеседовании мой будущий партийный босс красочно разрисовал перспективы моей политической карьеры. Работа в горкоме, потом в обкоме. А не пойдет политика – теплое местечко на производстве и надбавки к пенсии.

Я уже почти клюнул, поддавшись известному соблазну: где бы ни работать, – лишь бы не работать.

Но будто провидение меня увело в сторону.  Халявная командировка в Москву. Надо было ехать туда вместо какого-то обкомовского работника, по вопросам налоговых льгот для предприятий мясо-молочной промышленности.

Вот здесь я в полной мере смог оценить преимущества социалистической системы к которым многие люди так стремились. В воинской кассе Московского вокзала произношу чье-то имя отчество, я получаю билет на „Красную Стрелу“, когда в кассах билетов в помине нет. Интерьер вагона и вежливое обслуживание приятно поразили.


Красная Стрела  была не для всех

Среди попутчиков оказался известнейший артист театра и кино, правда, в дупель пьяный. Выйдя в тамбур, он неуверенным жестом попросил закурить. Я тут же вспомнил строчки из его песни " Ты чего ядрена вошь без меня какаву пьешь!" Извинившись, что у меня только болгарские  „ТУ-134“ я угостил знаменитость. Слов благодарности от него я не услышал, но ничуть  не обиделся, понимая, что произнести любое, даже самое короткое слово, ему было не под силу. Зато теперь я мог, ничуть не соврав, говорить, что такой-то народный артист как-то у меня закурить стрельнул.

Передав документы в Министерство, и отоварившись в их буфете колбасой, которую мы уже лет десять не видели, я отправился гулять по Москве. На ум пришли свои же строчки: „Когда по городу без цели я гуляю, то обязательно в пивные попадаю“.

Настроение было прекрасным, причем до следующего дня. Утром я уже был в Питере на Варшавском вокзале, где меня ждал сюрприз – отмена двух электропоездов. Тогда я решил по свежим следам, определить, чем отличается московское пиво от питерского. Сначала разница была не столь заметна, но чуть позже оказалась разительной. Если после первой я все хорошо помнил, то после второй память напрочь отбило,     я начисто забыл номер ячейки автоматической камеры хранения.

Возвращаться домой без приобретенных в столице деликатесов было не резон. Но я же твердо помнил свой код, и потому решил перещелкать все полторы сотни ячеек. При осуществлении задуманного я был задержан местными блюстителями порядка и препровожден куда следует. Там я немного выступил по поводу прав человека, делая явный намек на себя, на что получил ответные аргументы в районе почек и печени.

Примерно через час, придя в неполное сознание, понял лишь одно, что лежу в темной комнате. Но где? Тут я увидел просвет по контуру напоминающую дверь. Дверь в неизведанное – подумал я и открыл ее. Но ничего нового я там не обнаружил. В комнате сидели три работника транспортной милиции, что меня ничуть не взбодрило. Ребята же, наоборот, очень обрадовались. Они проверили, не осталось ли на мне каких следов посещения их конторы, составили протокол и, вернув мне все – документы, часы, деньги, пожелали мне счастливого пути, дав полчаса на нахождение в пределах видимости.

Моя спина, в районе почек, куда пришлись основные доводы после моего политизированного выступления, болела неделю. Как раз через неделю я и получил свои вещи обратно, но без вышеупомянутой колбасы  и прочих деликатесов. Они, по показаниям работников камеры хранения успели испортиться, и их пришлось уничтожить. Каким образом это производилось, они не уточнили.

Вот бы и протокол исчез – подумал я и толкнул знакомую дверь. Мои бывшие оппоненты очень обрадовались, что я в добром здравии и хорошо выгляжу:

– Ну как жена? Со скалкой или со сковородой встретила?

– С метлой – села на нее и улетела!

– Гы-гы-гы – оценили мой юмор, милиционеры.

По внезапно вспыхнувшей дружбе они пообещали, что протокол изымут и уничтожат, а своим женам обязательно купят метлы.

Но в отличие от бесследно исчезнувшей колбасы, протокол воскрес и через пару недель оказался на столе директора по кадрам Квасюка, который доверительно сообщил: ТАМ уже знают. Вопрос, откуда, для меня не был загадкой – его внеочередной доклад. 

О том, что дорога в горком оказалась закрытой, я не жалел, там со своей любовью к выступлениям я долго бы не задержался. Но того, что мне предстояло пережить чуть позже, я даже и представить себе не мог.

Предприятие было передовое, даже образцово-показательное, кадры тщательно подбирались и должны были этому соответствовать. А тут бумага о нахождении в общественном месте в нетрезвом состоянии и намек на присутствие борьбы, за свои права.

Вот тут и началось – цехком, профком, комиссия по борьбе с пьянством. Парторганизация, не могла оставить сей вопиющий факт без своего внимания. Все они с жаром и энтузиазмом взялись за разборку моей личности.

Перед началом воспитательного процесса, меня пригласил секретарь парткома, тоже выходец из работяг. Я знал, что он тоже любил употреблять различные непартийные напитки, и в таких объемах, что мне было не потянуть. Вот, что значит – рабочее-крестьянская закваска! Правда, в отличие от меня он знал где, сколько и с кем. Парторг с улыбочкой перечислил мне предстоящие инстанции, коих получилось шесть.

– Ты вот что, – посоветовал он, – сиди, молчи, делай виноватый вид, и кивай.

– Как в детском саду?

Он кивнул и я понял, что ему тоже приходилось проходить эти ступени, и он просто делился опытом:

– Так ты покажешь и признание своей вины, и желание исправиться, – продолжил он и дружески хлопнул меня по плечу.

Первые две инстанции я прошел быстро, кивая опущенной головой и отводя взгляд. Сейчас и не вспомнить, то ли впрямь было стыдно перед этими приличными людьми, то ли я следовал данному совету.

Нет, я все же чувствовал за собой вину, хотя, не совсем четко представлял какую. Ведь я кроме самого себя никому ничего плохого не сделал. Но вот сейчас я отвлекал их от выращивания на окнах кабинетов рассады, вязания и чтения газет. Они ведь могли сейчас заняться повышением производительности труда или улучшением качества продукции, а тут нате вам – алкаш с питерской регистрацией. И теперь им надо изображать свое возмущение, произносить осуждающие речи, голосовать за наказание. Создавалось впечатление какого-то спектакля абсурда, где я исполнял главную роль.  

Постепенно меня этот „фарс“ начал веселить. Вспомнил анекдот:

– За что премии лишили?

– Смысл жизни искал.

– Нашел?

– Нашел, – в холодильнике!

Хотел уже его моим «истязателям» рассказать, но там и так весело было. Вот сцена третьего акта,  место действия кабинет председателя комиссии по борьбе с пьянством и алкоголизмом.

Диалог председателя и секретаря.

Председатель: За недостойное поведение мы должны выбрать наказание члену нашего коллектива (опять член, сколько можно?). – Какие же нам даны права? (зачитывает):

– Лишить премии за месяц!

– Его уже лишили.

– Лишить премии за квартал!

– Уже лишили.

– За год.

– И за год тоже.

– Снять с очереди на квартиру.

– Он не стоит.

– Лишить льготной путевки.

– Он не просит.

…

Театральная пауза.

Все в замешательстве, ведь подспудно возникал вопрос, – а зачем комиссия-то собралась? Выручил щупленький вредный пенсионер, сидевший на вахте в проходной завода и просвечивающих всех своим взглядом:

– А там еще приложение какое-то было.

Председатель еще раз перебрал бумаги и что-то раскопал. На его лице появилось некое подобие улыбки:

– А отпуск у тебя когда?

– В августе, – не задумываясь, ответил я, и сразу же понял свою оплошность. Нет, ну не дурак? Не мог сказать, в январе…

– Тогда так и постановим: перенести отпуск с летнего времени на зимнее. Голосуем. Кто за?

Все дружно подняли руки, внутренне ощущая гордость за свое участие в деле моего перевоспитания.

Через полчаса я зашел в машбюро, где машинистки уже собирались печатать постановление комиссии, и попросил посмотреть протокол. Вычеркнув слово зимнее, оставил только начало „перенести отпуск с летнего времени“. Впоследствии я спокойно отгулял его в сентябре. Но всем  уже было абсолютно по фигу.


Стенд  "В НАЗИДАНИЕ"

Но до сентября было еще далеко, потому что на дворе еще шел апрель. Проскочив безболезненно свою цеховую парторганизацию, мне пришлось ожидать почти два месяца общего партийного собрания завода. Его ведь обычно проводили раз в квартал, при подведении итогов трудового «подвига». К предыдущему собранию мое личное дело еще не созрело. Действительно, не собирать же из-за какого-то алкаша внеочередное собрание.

В принципе, ничего бы тут страшного не было, сам я никуда не торопился. Но тут вдруг бац! Наш дорогой Михаил Сергеевич объявляет беспощадную войну с пьянством и алкоголизмом. Все партийцы-ленинцы, как один, словно в гражданскую, вскочили и с шашками наголо и с кличем „Пьянству бой!“ поскакали в народ. А тут и я как раз совсем еще тепленький.

Вообще-то, в связи с этой незадачей я уже и сам решил со спиртным завязать, опередив Указ Горбачева месяца на полтора. Правда, четких сроков по завязке не устанавливал. Но, думаю, с такой мощной поддержкой партии и правительства меня должно было хватить надолго. К собранию, я уже чувствовал себя уверенно, постановив: два-три года вообще не прикасаться, а там посмотрим.

Собрание проходило в большом актовом зале, где собралось больше ста человек. В президиуме восседали представители администрации, профсоюзов, партийная верхушка завода и второй секретарь горкома КПСС, мой не состоявшийся партийный босс. Первым вопросом повестки дня был отчет по выполнению плана, вторым – обсуждение горбачевского Указа, а третьим, можно сказать на десерт, мое личное дело. Покорно дожидаясь своей очереди, я вдруг вспомнил известную песню Галича на ту же тему:

Первый был у них вопрос–

Свободу Африке!

А потом уж про меня

В части «разное».

Как про Гану –

Все в буфет за сардельками,

Я и сам бы взял кило,

Да плохо с деньгами,

А как вызвали меня –

Сник от робости,

А из зала мне кричат:

Давай подробности!

По первому вопросу целый час зачитывали цифры и призывали к новым трудовым подвигам. Скуку давили зевками, кто-то читал газеты, кто-то обсуждал, как вынести с завода полиэтиленовую пленку для личных теплиц. Но только меня пригласили на трибуну, зал оживился: как же – лопух, мало того, что почти не пьет, а попадается, так еще и под самый Указ вляпаться умудрился. Мне это даже понравилось, сейчас вопросы будут задавать, что пил и сколько. Я уже был немного на взводе: сейчас, сейчас я вам все растолкую как искать смысл жизни в холодильнике!

Вопрос из президиума был вполне лояльный, типа: чем вы можете объяснить ваше поведение?

Я примерился к трибуне, проверил микрофон и вспомнив прошлое начал.

– Товарищи коммунисты!

Зал сразу почувствовал твердость моих намерений четко и правдиво ответить настороженно затих.

– Товарищи! В свете вышедшего совсем недавно Указа по борьбе с пьянством и алкоголизмом, считаю, что на моем примере, мы должны заклеймить позором это страшное зло поразившее наше Отечество. Наказание должно быть суровым, чтобы другим не повадно было!

Над залом нависла тишина, внимание к моему выступлению было исключительным. Это подбодрило, и я более эмоционально продолжил:

– Нет, вы посмотрите, до чего страну довели! До чего мы дошли! – и я стал перечислять, загибая пальцы: Прогулы – раз, потери рабочего времени – два, снижение производительности труда, брак, аварии всяческие, – это на производстве, а в быту… – я убрал закрытый кулак одной руки и выставил вторую

В этот момент нависшая тишина вдруг разорвалась взрывом хохота. Меня это ничуть не смутило и я, сохраняя абсолютно серьезное лицо, жестом попросив внимания. И тут же вдохновенно продолжил:

– А в быту: скандалы, мордобитие, разводы, брошенные дети, врожденный дебилизм. Вы зря смеетесь.

В зале волнами шла покатуха а в президиуме замешательство. Скосив глаза назад, я увидел как директор, пригнувшись к столу, зашипел:

– Уйди с трибуны, уйди с трибуны…

Но уходить я не собирался, и уверенно продолжил:

– Что же это получается, – в моем голосе появились прокурорские нотки, – в Прибалтике вовсю создаются общества трезвости, а мы здесь ни сном, ни духом!? Еще передовое предприятие называется! И вам, коммунистам, не стыдно в глаза друг другу смотреть?

Самое интересное, что я говорил серьезные и правильные вещи. Но комизм ситуации состоял в том, что пропаганду трезвого образа жизни ведет зафиксированный в милицейском протоколе алкаш и дебошир.

Все-таки с трибуны меня изгнали. В принципе я был доволен, все обошлось без подробностей типа – где, с кем, сколько и зачем так много (обычно из первых рядов), или почему так мало (это из задних). Все шло не точно по упомянутой песне, но где-то близко, особенно концовка:

И на жалость я их брал,

И испытывал,

И бумажку, что я псих

Им зачитывал.

Ну, поздравили меня

С воскресением,

Залепили строгача

с занесением.

На следующий день весь завод был в курсе, я видел провожающие меня взгляды, улыбочки, слышал смешки за спиной. Так что после этого выступления в местных кругах я стал личностью очень известной, можно сказать приобрел популярность. Это имело и в дальнейшем свои последствия. На заводе мнение о моих умственных способностях резко разделилось. Одни считали меня умным и смелым, вторые наглым дураком. Осталось выбрать, что лучше звучит: полоумный или полудурок. Ни то ни другое не грело.

 Решил почитать умных людей.

Понравился глубокомысленный вывод Аркадия Давидовича:

Дурак, но это к делу не подошьешь.

А еще напутствие Виктора Гюго:

Будь дураком сколько хочешь, но не подавай дурного примера.

Почитав умных и уважаемых, я понял, что перед ними такой вопрос тоже когда-то вставал. Решил этот ряд продолжить:
Казаться дураком и оказаться им – это две абсолютно разные вещи.

А  еще подумав, вывел   будущую формулу своего поведения:

 для тупых и неинтересных – буду дураком, а для умных и нужных – умным.

5

Если брать обустройство мира в глобальном масштабе, то при тоталитарных режимах, будь то страна, край, район или даже предприятие, принцип не высовываться – самый лучший и безопасный. В период же послаблений или смены режимов, все в точности наоборот – вовремя высунешься, – считай на коне. В переходный период который назывался перестройкой, как и большинство моих знакомцев, я имел сумбур в голове, что отражалось и в стихах, которые я еще пописывал:

Покрашу волосы и прочие места

В любимый цвет, – какой, еще не знаю,

И сяду на скамейку у куста,

Где посвободней– возле дома иль сарая.

Послушаю я трели соловьев,

Не столь суть важно курских иль тамбовских,

Хотя в Тамбове больше про волков

Товарищи пошучивают плоско.

У нас в стране стреляйся иль давись,

Без разницы – считай одно и то же.

А выглянешь, посмотришь сверху вниз

И не с лицом уже, а с грязной рожей.

И вправду, ну чего тут уточнять,

Такие мелочи,– мужик ты или баба?

У нас есть Дума, – ей все и решать

В разрезе всероссийского масштаба.

Но в тот момент (середина восьмидесятых) коммунистические идеалы еще оставались незыблемыми, а на нашем производстве, где почти двадцать лет процветал культ бессменного руководителя, именуемого за глаза папой, тем более. До папы римского ему было далековато, но когда после окончания рабочего дня черная «Волга» обгоняла нас, идущих к автобусной остановке, мой приятель снимал кепку и отвешивал вслед глубокий поклон.

Мои выступления, учитывая, что это было не первое и не последнее, все чаще выходили мне боком. Два раза у меня была возможность подняться по служебной лестнице – светило место зам. директора по капитальному строительству, вроде бы лучшего варианта у руководства не было. Ан-нет, – много говорит, непредсказуем, короче – не наш человек. И все!

Еще одним последствием моего яркого выступления среди партийцев было приглашение через пару месяцев в партбюро. Уже упомянутый Колян, легко предсказуемый и читаемый, в меру алкаш, в меру бабник встретил меня дружелюбно, но с хитроватой усмешкой:

– Ты на собрании про трезвость говорил?

– Чего уж врать – говорил.

– Сам-то как, завязал?

– Завязал, – и здесь я тоже не соврал.

– Ну, раз так, – продолжил секретарь, – тут нам разнарядка пришла по обществу трезвости. И мы решили, что ты его и возглавишь, раз сам предлагал.

Такого поворота я совсем не ожидал, но отвечать за свой пусть даже треп все-таки надо. Пришлось дать согласие. Так произошло еще одно мое вступление, четко вытекающее из моего предыдущего выступления. Правда, это было последнее вступление в какую либо общественную организацию. Далее в моей жизни были одни только выступления из их многочисленных  рядов.

 Новый почин быстро захлестнул страну. Общество борьбы за трезвость получило официальный статус, включая освобожденных председателей (еще массы чиновников), членские билеты, значки и взносы – рубль вступительный и рубль ежегодный.

Средства массовой информации пестрели примерами и цифрами ужасного урона, наносимого пагубной привычкой. Под напором ужасающей информации с добавкой моей энергии я смог окучить каждого пятого из нашего тысячного коллектива. Даже директор, отличающейся своей прижимистостью, посмотрев на меня своим не очень добрым взглядом, отдал два рубля.

– Может, и за жену внесете? – скромно спросил я, учитывая, что зарплата директора и зарплата обычной лаборантки нашего завода несколько отличаются.

– Это ее проблемы,– ответил он и я понял, что разговор окончен.



Значок и удостоверение трезвенника

Основной аргумент по отказу от вступления в ряды борцов с этой заразой, у большинства был такой:

– А мы не пьем, пускай вам взносы платят алкоголики. Пусть они вот со своей пагубной привычкой сами и борются, глядишь, на стакан меньше выпьют.

Как уже повелось „завести“ наших людей не так и сложно. Почины, которые шли сверху, часто маскировались под почины снизу. Ну а если уж были перегибы сверху (вырубка элитных виноградников), то и перегибов снизу было хоть отбавляй. Вспомните волну переименований еще в двадцатых годах. Самыми модными были слова Ленин, партия и красный. Колхозы „Ленинский путь“ „Красный пахарь“, завод „Заветы Ильича“ „Красный треугольник“, мастерская „Красный болт“.

Вот и с трезвостью тоже. В работу включились не только партийные и профсоюзные пропагандисты, но и деятели культуры, у нас это были культмассовики. Они организовывали безалкогольные свадьбы, где гости пили крепкое из кофейных чашек, а некрепкое из чайных. Многие, равда, терпели до второго „неофициального“ дня. Повсюду проводились лекции, семинары, где повторялись и повторялись ужасные цифры людских и финансовых потерь.

Очень впечатлило заявление заведующего фермой совхоза „Красный маяк“ в статье из местной газеты „Наша правда“. Он очень удачно оправдывал снижение надоев:

– Корова она ведь не дура, пьяному дояру молоко отдавать не будет!

В городском ДК был организован клуб трезвости с недвусмысленным названием „Родник“. Здесь меня тоже выдвинули председателем. Среди активистов были молодой врач, заведующая детским садом и естественно работник общего отдела горкома партии. Нам выделялись деньги на чаепития и на призы в развлекательных играх. Народ в клубе собирался в основном непьющий, за первые три заседания лишь однажды нам удалось затащить пару алкашей, которым своим примером мы наглядно показали, как можно красиво и интересно отдыхать.

После заседаний, проводив гостей и оприходовав бутылочку, мы делились новыми анекдотами. Культмассовик по своей тематике:

В Советском Союзе объявили официальный праздник День Трезвости. Люди в шоке, как отмечать то?

Молодой врач по своей:

На заводе ввели ежегодную проверку у нарколога и психиатра. Видимо, подозревают, что трезвые и нормальные люди за такую зарплату работать не будут.

Тщетность антинародной борьбы стала явной буквально через год. Борьба была проиграна бесповоротно. Сокращение выпуска спиртного привело к росту самогоноварения и возросшему употреблению растворов парфюмерно-хозяйственного ассортимента. Это еще более усугубило ситуацию и реальные цифры этой борьбы, исчислявшиеся миллионами жизней, мы узнали много позже.

Последствия в масштабах страны оказались совершенно непредсказуемыми. Водочные деньги, изъятые из оборота, еще больше подорвали экономику нашей Родины, что по большому счету, и стало началом ее конца. Уже тогда, не особо вдаваясь в нашу внутреннюю политику, я чувствовал, что здесь что-то не так и хотя мы вроде чуть протрезвели, идем не прямо, а какими-то зигзагами

Купив на талоны, положенную на месяц поллитровку я оприходовал ее с соседом Васей бригадиром сантехников. Мы полностью сошлись во мнении:

Когда у человека едет крыша,

То не сказать, что это хорошо,

Когда пришел до власти некий Миша,

Тогда процесс вот этот и пошел.

Я вспоминаю – много сделано по пьянке,

Попов гоняли, загоняли всех в колхоз,

Но, после пьянки утром спозаранку

Наш русский Ваня в поле вез навоз.

Война нас как с похмелья разбудила –

Мы квелые обычно по утрам,

Но мать Россия все же победила,

Спасибо скажем фронтовым сто грамм!

Затем с разбега сделали мы бомбу,

Гагарин Юра – тоже молодец,

Потом из нас пытались сделать зомби, –

Здесь Леня идеальный образец.

Что правда –  перепили мы немного,

За что в Афгане и урок нам дан,

Но что-то мы ведь делали, ей Богу,

Хотя бы тот же никому не нужный БАМ.

Да, с трезвостью загнул, конечно, Миша,

Страна огромный испытала стресс…

И у народа съехала враз крыша,

И этот продолжается процесс.

Общество борьбы за трезвость прекратило свое существование незаметно и как бы само собой. Уже в следующем году общий порыв сошел на нет. Количество членов резко сократилось.

Но я продолжал упорно трудиться – собрал членских взносов 72 рубля, за что мне выписали 50 рублей премии. Возникла мысль, а не обобрал ли я своих сослуживцев? Такой дурдом долго продолжаться не мог. Впрочем, так и произошло, еще через год и об этой борьбе все забыли. Я и сам об этом вспомнил всего пару раз. Первый раз когда в середине девяностых нашел в нижнем ящике стола полсотни значков и удостоверений, а второй раз, встретив у пивного ларька того самого молодого врача, бывшего активиста общества, окончательно спившегося и выпрашивающего у прохожих рубли и копейки. При этом он всем доверительно сообщал:

– Дураки вы все!

Не знаю как все, а я, дав ему трешку, над этим постулатом задумался…

6

К началу 90-х осталась только одна организация, в которой я еще состоял – КПСС. Здесь уже тоже наметился естественный отток членов. Работяги делали просто – переставали платить членские взносы и через шесть месяцев автоматически покидали ряды борцов за светлое будущее.

Я же, решил сделать все как положено – написал заявление. И как дурак, вновь попал под разборку. Хотя как смотреть. С одной стороны я считал постыдным уходить тайком, а с другой, мне вновь захотелось выступить. Я к тому времени в этом деле прилично поднаторел. И опять оказался первым, кто пошел честным путем, вступив в схватку с  активистами и патриотами,  численность которых еще явно преобладала.

– Дурак ты дурак, – сочувствовал мне мой приятель – А Александр Матросов случайно не твой родственник?

На партбюро меня пригласили к четырем часам. Когда я пришел к этому времени, там уже час обсуждали задачи парторганизации. Присев в сторонке, я стал ждать „своего часа“. Действительно, пришлось ожидать целый час, пока эти двенадцать, если не пятнадцать человек с умным видом обсуждали с какими флагами, шариками и букетиками следует идти на первомайскую демонстрацию. Затем обсудили, куда девать часть не сданных в горком партийных взносов в размере около семидесяти рублей.

бывший парторг Колян уже год как работал в местной администрации, где со слесарным образованием ведал районной торговлей. Новый секретарь был молодой и весь из себя правильный. Он всегда ходил по заводу в безупречно выглаженном костюме и при галстуке. Походка у него была несколько странная, он широко ставил ноги, да и руки при ходьбе держал тоже неестественно широко. Мои коллеги, обсуждая такую походку, выдвинули версию, что ходил он так для экономии, чтобы рукава и брючины не протирались. Другие недвусмысленно намекали на то, что ему что-то мешает при ходьбе.

Молодой секретарь не был достойным оппонентом, впрочем, как и все остальные. Если я кого-то и опасался, так только директора предприятия, у которого я был почти в прямом подчинении. Кроме того, наш „папа“ всегда хорошо владел аудиторией, был и политик и психолог. Но в наших личных контактах, я ему уже давно не уступал.

Возможно, избегая  прямого диалога с  наглым и непредсказуемым работничком, директор, сославшись на производственную необходимость, покинул заседание. У меня как камень с души упал.

– Объясните причину вашего выхода из партии? – задал вопрос правильный секретарь.

– Да всякой ерундой здесь занимаетесь, – нагло заявил я и увидел негодующие взгляды, за которыми последовали протестующие возгласы присутствующих.

Особенно возмущался молодой гривастый партгрупорг одного из цехов. Я не знал его фамилии, но он всегда удивлял меня своей жизненной активностью. Всегда находились выходцы из рабочей среды готовые взять на себя, общественную нагрузку и никому не нужную отчетность. Работяги обычно про них говорили: писают по ветру.

За такое «писание» активисты имели послабления в работе и кое-что еще. А и впрямь на заседаниях сидеть лучше, чем копошиться в грязном цеху. Гривастый настаивал:

– Конкретизируйте, какой еще такой ерундой?

 – Да настоящей ерундой! Далеко ходить не будем. Вы сейчас вы обсуждали, как распределить семьдесят рублей? А час вашего рабочего времени, который вы потратили на это обсуждение стоит предприятию ничуть не меньше!

Я посмотрел на произведенный эффект – широко открытые глаза и чуть отвисшие челюсти. Почувствовав слабину оппонентов, решил рубануть в глобальном масштабе: – А еще к 1980 году обещали коммунизм, а вместо этого провели Олимпийские Игры!

Все заерзали на своих стульях, кто-то закашлялся.

 – Неплохо для начала, – подумал я. Однако надежда на то, что от меня на этом отстанут, не сбылась. Пришлось применить домашнюю заготовку.

– Я был в санатории ЦК КПСС, – небрежно начал я…

– Ты был в санатории ЦК КПСС?! – удивленно вырвалось у гривастого.

Здесь мне, как и в случае с народным артистом, стрельнувшим у меня закурить, врать было не надо, я действительно побывал там, отдыхая в Крыму. Поэтому я так же спокойно продолжил:

– Да пришлось там побывать однажды… на экскурсии. Нашу группу по санаторию в тихий час проводили, сначала к памятнику Ленину, а потом к знаменитому фонтану „Ночь“. Правда, строго настрого предупредили, чтобы мы громко не разговаривали, дабы не нарушать покой отдыхающих партийных товарищей. Я чуть отклонился от курса, увидев двух садовников, подошел, поговорил про то, про се, а потом спросил: как с зарплатой-то, не обижают? Они оказались вполне довольны – по триста в месяц.

Я сделал небольшую паузу. Вижу, все слушают очень заинтересованно, ждут, а что же дальше:

– Так вот, на две зарплаты садовников я взносы уплатил, но больше я их кормить не собираюсь.

Здесь я попал прямо в болевую точку, ведь нам уже как два месяца зарплату задерживали. Хотя, может быть, просто рабочее время закончилось, и потому вопросов ко мне больше не было. Кабинет мгновенно опустел. Лишь правильный секретарь, оставшийся со мной один на один, извинился, что организация плохо работает. Мои замечания учтут, и в дальнейшем будет работать лучше.

– Ну, это уж без меня, – и положил ему на стол свой партбилет.

Отдать и забыть!

Сейчас, когда мне изредка напоминают на мое присутствие в рядах коммунистической партии, я думаю, а смог бы я разобраться во всей этой кухне не попробовав содержимое на вкус? В детстве у нас часто употребляли такой прикол: „Он умный, маленьким много г… съел!“ Видимо в далеком детстве я что-то упустил, и процесс умственного развития я растянул до зрелого возраста. Короче, в рядах КПСС я был случайным попутчиком.

Таковыми были многие. Ведь ехать в поезде всегда лучше, чем бежать рядом с вагонами. Хотя и там не каждому везет занять мягкое место. Например, мой сосед Вася, бригадир бригады коммунистического труда,  как-то поделился:

Сердце колет, ревматизм

И пошаливает печень…

Так в борьбе за коммунизм

Я и был весь искалечен!

7

Освободившись от груза ответственности за дело коммунизма и не совсем еще покалеченный, я перешел в разряд рядовых служащих, налогоплательщиков и квартиросъемщиков. Точнее стал  обыкновенным гражданином уже разваливающейся тогда империи СССР. А через пару лет, меня переименовали в гражданина России. Это звучало более гордо и исторически верно. Но кроме гордости никаких положительных эмоций не добавляло. Ведь в начале девяностых, страна барахталась в море рыночных беззаконий с постоянными задержками платежей. Народ метался в состоянии полного безденежья в поисках продуктов питания и товаров народного потребления, пытаясь догнать скачущие галопом свободные цены. Это раздражало:

Оттуда брешут, а там все врут,

Тот вроде леший, а этот Брут,

Не разобраться мне, что к чему,

Повсюду братцы – не по уму.

В стране уже заканчивалась приватизация, о чем нас постоянно информировали газеты и телевидение. Там всем показывали образцы честного раздела собственности. Это и понятно, все хотели свой кусочек от общего пирога. В 1917 коммунисты накололи, так может сейчас демократы все по-честному сделают? Начали по-честному с ваучеров. Все получили красивые бумажки, про которые моя интеллигентная соседка Софья Павловна позже съязвила:

- Сходить что ли к практологу, пусть посмотрит, правильно ли я вложила свой ваучер?

На нашем заводе тоже зашевелились, чувствуя, что вот-вот и мы станем богачами. Проработав десять лет на заводе, я тоже хотел получить свой пай. На перекурах я открыто заявлял, что на технологическую линию я не претендую, но от 2-х метров площади курилки и какого-либо прибора типа унитаза я бы не отказался. А как потом этим распорядиться уж как-нибудь соображу.

Примерно так же мыслили другие. Эти отдельные выступления вливались в общий гомон гегемона. Мне было не до этих разборок, я работал над собой. Интуитивно прочувствовал, что в хаосе реформ надо выжить и изучал маркетинг и менеджмент в теории и на практике.

А началось все с основного принципа раскрученного еще в период социалистического дефицита – „Ты мне – я тебе“.

У меня был широкий круг общения и со мной охотно делились своими хозяйственно-бытовыми и строительными проблемами. Мне только и надо было задать контрольный вопрос: а что ты сам можешь, или, а что у тебя есть? Потом оставалось только свести тех, кто может помочь в решении их проблем. Иной раз приходилось выстраивать цепочку из трех или четырех участников взаимовыгодных отношений. Все это походило на игру, хотя по-новому это именовалось посредническая фирма. Возникали сложности с расчетами за мои посреднические услуги, – подумаешь, свел... Поначалу часто приходилось работать за спасибо, хотя в шутливой форме я всех предупреждал: Свои проблемы я решаю сам, а на чужие установлены расценки… не предлагайте только круглые коленки.

Но, наконец, выход был найден: при установке общего порядка взаимодействий основную выгоду от „взаимопомощи“ я перетягивал на одного из участников процесса, в порядочности и платежеспособности которого был уверен. Хотя, в принципе, довольны были все.

Постепенно ко мне стали приходить не только с техническими вопросами, а даже с юридическими и экономическими. Я брался за все. Всего-то и надо было организовать работу, – сделать заказ нужному специалисту, определится с ценой, накинуть свой процент. После чего выдать заказчику конечный продукт и рассчитаться за работу. Но тут появился азарт как в карточной игре: а могу я заработать еще два оклада, а три?.. Включил тормоз. В те времена, кто не жал на тормоз быстро становились новыми русскими с растопыренными пальцами.

Между делом организовал выездные торговли дефицитным трикотажем. Торговали сами же заводчане, и после первого торга никто меня даже не вычислил. После второй более объемной распродажи ко мне уже стали подходить, чтобы попросить организовать еще один завоз.

Конечно, Бог любит Троицу, но я не решился. Тому было две причины. Первая: я прекрасно знал основной прием работников органов – первый раз засекаем, на втором примериваемся, на третьем берем. Берем и спрашиваем, почему ни с кем не делишься? Вторая – торговля мне не нравилась – обыкновенная спекуляция с двойной или тройной бухгалтерией, минимум мозговых затрат.

Итак, при мне было „мелкое производство“ в чужом большом. Использовались площади, оборудование и профессиональные навыки специалистов. Никому до меня дела не было, в то смутное время, каждый думал о себе и своем кармане. Наиболее легким и прибыльным считалось воровство. Продукцию выносили на себе, вывозили тачками, машинами, а иной раз вагонами.

Под шумок и я пристроился неофициально в две фирмы, которые выполняли наши строительные заказы. Сам руководил стройкой и сам же у себя работу принимал. Такое могло быть только при бардаке, который сначала назывался Перестройка, а потом рыночные реформы.

Если какие слухи о моей деятельности и доходили до руководства, там не верили

 – Да что он может, этот трепач?

Игра  в дурака работала! Это даже стало забавлять. Среди лизоблюдов и доносчиков врал напропалую и даже если говорил правду, мне в ответ только улыбались: знаем мы тебя… Бумбараш у тебя закурить стрелял…

И тут, с подачи одного рыжего, подошла очередь приватизации. Народ, созрел быстро – халява! Прокатилась волна недовольства под лозунгами:  „Хотим собственности!“, „Отдайте наше!“

Это напоминало революционную обстановку начала века – поделить все. Я не вдавался в детали кто там, чего именно хочет поделить, но на собрание решил сходить. Часа за два до его начала ко мне подошел наш юрист, как он сам себя называл „ бывший мент с передовыми взглядами“ и спросил:

– Может, выступишь?

Я помялся, а потом, решив, что уже давно не выступал, дал согласие.

– Будешь вторым, – резюмировал бывший мент и что-то чиркнул в своей записной книжке.

Народ проявил невиданную доселе активность. в зале собралось человек 600. Первым на трибуну вышел небольшого роста рабочий. Он минут пять мямлил что-то про законы о приватизации и необходимости их исполнения. Его мало кто слушал, и по залу шелестели приглушенные разговоры. После его выступления объявили меня. Не скажу, что эти разговоры сразу же стихли, но через минуту зал был под контролем.

Поначалу я усомнился в умственных способностях нашего руководства, которое за два года не смогло выбрать схему акционирования, затем привел легко воспринимаемый пример с унитазом, и, наконец, подогреваемый вниманием и одобрением зала слегка распалился:

– Знаете, – продолжил я, – это смахивает на саботаж, с намерениями захапать все себе, а народ оставить с носом. Проходили уже! Правильно сказал Жириновский: придет время, мы их всех к стенке поставим!

Действительно такая фраза прозвучала в выступлении Жириновского за день или два до нашего собрания, и всплыла в моей памяти.

В зале повисла тишина. Я взглянул на директора сидящего в первом ряду, глаза того были расширены. Кажется, я его не на шутку напугал.

Тут зал зашумел, и я интуитивно почувствовал – перегнул. Психологию я не изучал, но про эффект толпы кое что ведал. Только позже  прокручивая этот момент в своей памяти, я понял, что еще пару таких зажигательных фраз и последствия были бы непредсказуемы. Директор понял это уже тогда...

– У меня все! – четко отрубил я и сошел с трибуны.

Похоже, устроители собрания и не надеялись на такое воодушевление  присутствующих. Народ гудел и жаждал крови. После моей импровизации пошли очень подготовленные выступления организаторов „путча“ с выкладками, цифрами и предложениями. Большинством голосов было выражено недоверие руководству и принято решение о создании совета директоров из восьми человек, которому и поручается добить вопрос приватизации.

Организаторы на этот результат и рассчитывали, потому что под рукой оказались подготовленные бюллетени с перечнем двадцати достойных. Когда зачитали список кандидатов, то из зала поступило предложение включить туда и меня. От администрации в список включили троих заместителей директора.

После подсчета голосов оказалось, что в состав совета вошел и я. Неожиданным это стало не только для самих „путчистов“ но и для директора завода. Впоследствии он приводил мое присутствие в совете директоров как образец случайного попадания в него бездаря и балабола. Он же не знал, что каждый пятый на заводе хоть раз да получал от меня добавку к зарплате, причем вовремя и без обмана.

Я, конечно, был горд доверием коллектива, но понимал, что со своим очередным выступлением снова куда-то вляпался! Так оно и вышло. На первом же заседании я понял, что у „путчистов“ было все распланировано, в том числе и их будущие должности. Один я, да еще председатель нашего профкома, ни на что не претендовали – мы были чистые революционеры, думали не о себе а о людях…

 Но как кто-то мудро заметил: За семнадцатым годом сразу следует тридцать седьмой.

Директор только первые дни был в растерянности, однако, проконсультировавшись с юристами и в верхах, не признал избранный совет правомочным. Началось противостояние. Он сидел в своем кресле, мы в профкоме, где самые смелые и наглые в моем лице предлагали занять кабинет директора и вызвать прессу.

Уже позже я нашел определение той ситуации у Герцена: «Я вижу слишком много освободителей, я не вижу свободных людей».

Через неделю директор издал приказ о сокращении, в котором значились ярые „бунтовщики“ и вместе с нами ни в чем не повинные люди, которым идти было просто некуда. Потом стал перетягивать коллектив завода на свою сторону, между делом заявляя, что мол, как только я эту банду уволю, так всем повышу зарплату.

Народ, который с воодушевлением дал нам наказ: „Боритесь за нас и наши права!“ – сначала стал на нас косо посматривать, а потом тайно ждать нашего увольнения. Даже уборщица Люся удивила экспромтом:

Начальство, говорите, у нас хреновое? А по мне лучше хрен в руках, чем журавль в небе!

Я не осуждал этих людей всю жизнь проработавших на какой-то одной технологической линии или на станке и кроме этой монотонной работы ничего не умеющих. У них был прагматичный взгляд: здесь я хоть что-то имею. Это я был вольной птицей, при нескольких специальностях. А ведь было, было уже предупреждение, что с нашими людьми каши не сваришь.

Как-то у меня возникла идея помощи бедным и незащищенным. На своей должности я часто оценивал уже использованные материалы, строения под снос и т.д. имел связь со строителями, техникой. А главное организовывал вывоз „строительного мусора“ с территории завода.

Злоупотреблять я этим не собирался, но все выходило как-то само собой. Если я что и брал, то только не учтенное, списанное или брошенное и забытое, короче ничье. Ко мне обращались и верха (вороватые и зажиточные) и низы (нищие и забитые). Тогда-то я и решил первым все услуги делать за завышенную цену, а вторым почти бесплатно. Что интересно, первые молчали. А вот бедные меня заложили, за что я был отмечен лишением премиальных и более строгим контролем.

Короче мы свою кашу так и не доварили. В конце концов, из списка планируемого сокращения (около тридцати человек) сократили только нас. На суде, где рассматривали вопрос о неправомочности сокращения, судья попросил предоставить тексты наших критических выступлений. У всех, кроме меня, они нашлись и были подшиты к делу.

– А как же вы выступали? – спросил судья, обращаясь ко мне. Выступать уже не хотелось, я без особого пафоса ответил:

– А про нашу дурость я и без бумажки могу говорить!

Судья поморщился, но записал с моих слов несколько изречений, где я скромно умолчал про стенку, куда надо было кое-кого поставить.

Всех нас восстановили на работе, но распоряжением директора нам было установлено рабочее время по одному часу в день, с соответствующей повременной оплатой. Судиться мне больше не хотелось.

– Ну что довыступался? – не то чтобы спросила, а скорее резюмировала моя жена.

Надо сказать, дома я выступал редко – санкции были весомыми. Да и аудитория жена и кот на пылкие речи меня не вдохновляла.

Да уж, – подумал я, – пора завязывать выступать и переводиться в управдомы...

Итак, к сорока годам своего существования я влился в армию безработных, став совершенно свободным человеком. Пришло время взвесить и проанализировать весь путь, по которому дошел до этой точки, считающейся серединой жизни.

Получилось примерно так:

Бродягою по жизни я болтаюсь,

И якорь не бросаю невзначай.

Трудягой я, конечно, не считаюсь,

Но все ж не окончательный лентяй.

Не рыба я, возможно, и не мясо,

Хотя с какой вот стороны смотреть,

Во мне и положительного масса,

И отрицательного тоже много есть.

Я сам в себе давно уже копаюсь,

И накопал всего-то лишь одно:

Я в этой жизни просто закаляюсь,

Как будто в проруби купаюсь… и давно.

Как же жить дальше?

8

А дальше был дефолт, полная нищета населения и нарастающая ненависть к демократии. Особенно к самым ярким ее представителям. Во всяком случае, именно на них все валили. Ельцин то ли впрямь был дурак, то ли искусно косил под него. А в России, с дураков какой спрос? Даже анекдотов про него почти не было. Все жалели Бориса, считали, что к нему применили самую страшную и изощренную пытку.  Он не выдержал снял с себя обязанности президента в обмен на опохмел.

Во всем были виноваты Чубайс и Березовский. Выбор был не случайным. Испокон веков на Руси были виноваты евреи и рыжие. Ну а они тоже ненавидели друг друга – в Египте и Палестине гоняли рыжих, ну а те их гоняли в Европе.

Это позже про них уже добродушные анекдоты ходили:

Чубайс решил Березовского подколоть:

– А что, Борис Абрамович, не дал вам боженька волос?
– Да он предлагал мне. Рыжие. Я отказался.

Лихие 90-е предоставляли шанс приподняться смелым и авантюрным, среди которых попадались умные и порядочные. Но это было редко и, как правило, заканчивалось тем, что они оставались на обочине.

Чаще новоявленные хозяева жизни были из тех, кто считали, что Бах и Бетховен музыку для мобильных телефонов пишут.

Мне тоже представился шанс с их помощью круто повернуть свою жизнь.

Завод оставался в числе государственных и при наступившей чехарде рыночных цен. Стоимость продукции по госзаказу была меньше рыночной в 5-6 раз. Ну и скажите, какой дурак этим не воспользуется? Наш директор дураком не был – он был хитрым и жадным.

В это время огромные неплатежи по всей стране привели к товарным взаиморасчетам. То есть та же теневая система, ты мне – я тебе, которую для приличия обозвали иностранным словом бартер.

С нашим заводом рассчитывались дефицитными  продуктами питания и ширпотребом, которые шли к нам также по государственным ценам. Часть этого взаиморасчета шло мимо работников прямо на прилавки местных магазинов, где это реализовывалось в несколько раз дороже.

Опробовав такую схему и поняв, что все сходит с рук, директор выключил из нее своего зама – тот ему был нужен на случай прокола в качестве «козла»

Спекулятивную схему папа мастерски  ввел в законные рамки. Для взаиморасчетов за строительство сдаточных объектов он отломил в министерстве приличную часть госзаказа. Стоимость продукции для расчета со строителями исчислялась в государственных ценах. Через три дня товар был на рынке, и пятикратный навар делился между участниками процесса.

Один из таких „шаловливых“ подрядчиков по имени Вячеслав предложил мне  руководить строительством кафе. Сначала я отказывался, ведь это не вписывалось в существующий порядок

– Так что же сам строю, и сам же у себя принимаю?

–  Но ты же плохо строить не будешь? – парировал Вячеслав.

–  Да уж, брак не приму, – ответил я и мы оба рассмеялись. Вячеслав был умным и порядочным. Меня он тоже раскусил, что я не подведу. Без бумаг и накладных, под мою ответственность на склад были привезены строительные материалы, стоимостью примерно в три мои квартиры, – единственной ценности, которой я на тот момент обладал.

После завершения строительства, при сдаче дел, я прикинул недостачу. Дело обычное – где-то стекло разбили, где-то ящик плитки украли. По тем деньгам вышло тысяча двести, что в то время составляло примерно пять моих зарплат. Мне стало немного не по себе. Когда я с пасмурным видом озвучил цифру, мои визави засмеялись. Даже больше, похвалили меня за рачительность. Оказывается, они на „естественные“ убытки заложили намного больше.

Ребята были по тем временам крутые. Петруха, финн по национальности был замом Вячеслава. Он имел возможность пару раз в месяц на своем фургоне «ходить» за кордон, привозя оттуда отделочные материалы „Ультра-си“. Он жил весело и легко, любил женщин и водку и всем предлагал следовать его примеру.

У Вячеслава, был американский олдсмобиль ручной сборки с телевизором и холодильником. В Питере таких автомобилей было всего два, и их стоимость по тем временам соответствовала стоимости 5-комнатной квартиры в центре города. Вячеслав тоже смотрел вперед с оптимизмом и собирался объездить весь мир по алфавиту. Он уже начал с буквы „А“, посетив с женой Австрию и Австралию, что в начале 90-х удавалось не каждому.

Мне запомнилось первое посещение его квартиры. Поразила высота потолков и размеры комнат, на стенах которых были сделаны углубления для картин, примерно два на три метра. У меня даже вырвалось:

– Не хрена себе…

– Квартира генерала, – небрежно сообщил Вячеслав, и после небольшой паузы добавил, – царского. Правда, это лишь ее половина, остальные пять комнат вот за той стеной. Но этот вопрос мы со временем решим.

В зале под потолком висела хрустальная люстра двух метров в диаметре. Перехватив мой взгляд, Вячеслав сообщил:

– Потускнела, – сто лет уже здесь висит. Хотел поменять, да где сейчас такую купишь? А заказать некогда…

– Да, – подумал я, – если эту люстрочку подвесить в моей кухоньке, то там, лишь ползком и по стеночке надо будет пробираться.

Наша дружба продолжались и после сдачи объекта. Иногда я давал им советы, и они получали навар, за что со мной честно рассчитывались. Такое отношение к делу мне нравилось. При этом каждый раз вспоминал, как я приходил к директору с выгодными предложениями, и как он отсылал меня подальше – наглядный пример отношения к общему и личному.

После моего сокращения Вячеслав хотел оставить меня представителем своей фирмы, по взаиморасчетам с заводом, но после разговора с директором спустился к проходной и удивленно спросил:

– Это за что же он тебя так ненавидит? Сказал: или он или я!

Я знал за что, но решил не вдаваться в подробности и только пожал плечами. На самом деле мне было приятно, что меня дурачка и балабола он приравнял к своей персоне.

Месяца через два по пути из Пскова в Питер, Вячеслав заехал ко мне домой. В поездки он всегда брал выездную секретаршу Светочку, которая снимала все бумажные, бытовые и другие проблемы.

– Ну, что безработный? – он с усмешкой посмотрел на меня. Не дождавшись ответа, продолжил, – Значит так, ты сейчас подбираешь помещение, персонал, оборудование и мы с тобой открываем учреждение «Эрос-центр». Там будет все, мануальная терапия, массаж, солярий. На раскрутку, много не дам – тысяч 200-300. Девочки будут по вызову. Света, девочки будут?

Света, улыбнувшись, кивнула.

– Как ты или лучше?

– Лучше меня нет, – Света эффектно пересела в кресле, переложив ноги.

Вячеслав оторвал от нее взгляд и повернулся ко мне

– Ну?..

После секундного замешательства, мой ответ прозвучал как детский лепет:

– Нет, ну как же, я же пионером был, комсомольцем…

– Дурак, – резюмировал Вячеслав, – ты мог бы в золоте купаться! Подумай… недельку…

Они ушли, а я еще долго не мог прийти в себя.

– Вот те на, опять в дураки записали!

Что справлюсь, я не сомневался, не зря же маркетинг и менеджмент изучал. А ведь всего-то и надо переступить через невидимую черту и сделать шажок в материальное благополучие. А закон?..

От предложения я все же отказался, вновь получив подтверждение, что я дурак. Творчество мне показалось интересней бизнеса. Нет, ну не дурак?

Но тогда я оказался умным. Примерно через год мои приятели лишились всего что имели. Их крыша – питерские братки – раздели их напрочь! Петруха опустился до мастера на железной дороге и вскоре умер от отравления алкоголем. Вячеслав из долларового миллионера превратился в рядового гражданина. Так что страны на букву „Б“, Болгарию и Боливию, ему посетить уже не удалось.

Меньше всего пострадала Светочка, успевшая выпросить за многостаночную работу однокомнатную квартиру и иномарку не первой свежести.

При последней встрече в конце 90-х Вячеслав подъехал ко мне на видавшей виды Ладе. Работал он мастером на складе пиломатериалов в порту. Единственное, что он сохранил – квартиру, хотя братки и наезжали. Несколько раз поджигали дверь и грозили расправой над женой и сыном. Потом все прекратилось, возможно, потому, что и его гонителей тоже „закатали в асфальт“. Жизнь была такая веселая…

Прошло еще десять лет, за которые я прошел путь от охранника до исполнительного директора частного предприятия. Издал небольшими тиражами три своих книги. Но жизнь меня продолжала сталкивать с необычными людьми. Один из партнеров по бизнесу Виктор жил в Подмосковье. Он был почитателем моего творчества и прочитав мою книгу приколов и афоризмов заявил:

– Ну, ты брат философ современности! В Госдуме во фракционной газете пропечатали - с моей подачи, естественно. Мне вот это понравилось:

«Большому кораблю – большое плавание.

Большому дерьму – высокое всплытие».

А моему другу, и он назвал министра одного из силовых ведомств, вот это:

«Светлое будущее будет потому светлым, что нас там не будет!»

– Ты и туда вхож?

– А я как Чубайс – нужен всем!

Виктор поведал мне, что он отставной майор госбезопасности и посол по мелким поручениям у «сильных мира сего».

– Ну, если ты такой крутой, то разузнай, как там мое личное дело поживает?


Дело пылится бессрочно

Вопрос был чисто риторическим без какой-либо надежды на ответ. Однако через пару месяцев при очередной встрече он сам его вспомнил.

– Значит так, дело твое пока не прикрывают, но сдают в архив - там пылится будешь. Но след ты уже на земле оставил.

Я посмотрел на Виктора с недоверием, и он это понял.

– Так, первый документ – записка доцента Полухи, – он ухмыльнулся, – а у меня осведомитель был когда-то Треухов - ушастые, понимаешь! Последним идет отчет капитана Новосельцева о твоих сегодняшних деяниях с резюме: «ДУРКУЕТ». 

…

– Это значит, что дурью маешься и никакой опасности государству от тебя не исходит. Когда гласность настала, мы же все на ушах стояли!  Ведь пока отсеешь дуремаров от настоящих врагов… но на всякий случай все были зафиксированы. Он задумчиво продекламировал:

Пройдут года, реформы, гласность –

Придут другие времена.

Но знай одно – Госбезопасность

Запомнит ваши имена!

– След так след, другие кучи оставляют, потомкам разгребать. Ты надолго?
Виктор был проездом, и мы даже по рюмке не опрокинули. А заехал он специально, не по телефону же такие вещи рассказывать. А заодно и попрощаться – переводился на другую работу.
После его ухода я еще долго сидел в задумчивости.

– Вот так, и здесь списывать в тираж собираются … вскоре надо подводить черту. Хотя, как и все известные поэты, эпитафию себе я уже написал:

Родился я в социализме,

Полжизни к коммунизму шел,

А после отходил полжизни –

Пока совсем не отошел.

P.S. Я по-прежнему живу в нашем государстве, остаюсь его гражданином и членом трудового коллектива. Живу в многоквартирном доме, где соблюдаю все правила общежития. Имею я в этой жизни и другие обязанности. Разве этого мало?

Вот и я решил, что вполне достаточно. Дважды предлагали вступить в Союз Писателей – принципиально отказался. Вспомнил Натановича – как он хотел!..

Слава Богу, та куча общественных и политических организаций осталась в далеком прошлом.

Сейчас у нас все больше клубов по интересам. И самым популярным является „Клуб любителей денег“, хотя это уже больше тянет на партию.

К чему я все это писал? Да ради единственного совета:

Если хотите прожить жизнь тихо и скромно, тогда, никуда не вступайте и никогда не выступайте.

Если же хотите куда-то пробиться и чего-то добиться – то тогда вперед! И даже при неудачном раскладе у вас будет что вспомнить.