Совсем недавно г.Ю.Крылов опубликовал на сайте свои воспоминания об офтальмологе академике С.Н.Федорове.
Много лет назад  я был первым читателем этого очерка.
В институте мы с Юрой дружили, потом жизнь развела нас, виделись редко, а в 2001 году после смерти нашего друга Юлика Тарнавского (дружеская кличка Люлек) началась и много лет продолжалась без перерыва переписка, благо компьютер облегчил эту задачу.
После окончания института прошло сорок лет, нам было о чем рассказать друг другу.
Переписка обоим доставляла большое удовольствие, была сугубо личной, искренней, и мы обменивались  воспоминаниями и суждениями не только о  прекрасных студенческих годах, но и о "великом и малом" честно придерживаясь установленного для себя правила: "правду, только правду и без прикрас!" Писали о себе, о других, о том, что было в жизни хорошего и не очень, о своих успехах и неудачах, о тех, с кем встречались и о тех, кто имел влияние на нашу судьбу.
В 2003 году я рассказал (написал) Юре о Льве Константиновиче Богуше, которого глубоко уважал, считал необыкновенным человеком. Написано это было спустя многие годы после общения со Л.К. и мои оценки соответствовали накопленному жизненному опыту и сравнениями с теми, с кем сталкивала в эти годы жизнь. Через некоторое время Юра прислал мне свой портрет С.Н.Федорова. Когда несколько дней назад я прочитал на Острове мемуары "С.Н.Федоров" меня поразило,- насколько этот "портрет" отражает черты другого человека, за которым сейчас  внимательно  следит весь мир - президента США Трампа. Впечатление было велико и я, правда, с опозданием отправил свой комментарий на сайт. Поразило сколько людей искренне отреагировало на публикацию Ю.Крылова. Может быть и мои воспоминания о великом хирурге России будут интересны читателям сайта. Я также надеюсь, что если вдруг эти заметки прочтут дети Льва Константиновича Нина Львовна и Александр Львович, то им не покажутся обидными для его памяти некоторые детали в моем описании жизнедеятельности их отца. А кто из нас идеален, кто без греха? И если найдется такой, то пусть бросит камень первым.
С уважением И.А.                                

   Мой ментор  хирург, академик  Лев Константинович Богуш. 

     В моей памяти после многих лет довольно тесного общения с этим замечательным хирургом  и теперь,- спустя тридцать пять лет после того, когда я видел его в последний раз, он остался умным, талантливым, жизнелюбивым и невероятно трудоспособным человеком, порой очень жестким, порой слишком мягким.
Когда я пришел к нему в аспирантуру в 1964 году, ему было 59 лет. Он только недавно вместе с Петровским, Амосовым, Угловым и Стручковым получил Ленинскую премию за разработку операций на легких, заведовал первым (основным) хирургическим отделением в центральном НИИ туберкулеза (ЦТИ), кафедрой легочного туберкулеза в Центральном институте усовершенствования врачей (ЦИУ); оба учреждения были ведущими в стране.

                                             

Он был председателем и почетным членом всевозможных научных обществ. На работе был всегда окружен учениками и ученицами, докторами и кандидатами медицинских наук, аспирантами, почитателями и недоброжелателями, которые либо искренне его уважали, либо, держа кукиш в кармане, угодливо прислуживали, т.к. все они в той или иной мере от него зависели. Пример последних – В.П.Филиппов, сначала ординатор в его отделении, потом с его помощью и под его руководством - канд.мед.наук, потом «перебежчик» в команду директора ЦТИ академика Н.А.Шмелева, с которым у Богуша  были внешне уважительные, но далеко не дружеские отношения.
В общем, это был двор при царствующей особе, где Лев Константинович не только царствовал, но и управлял. Я думаю, что ему нравилось чувствовать себя повелителем, поглядывая на копошащихся внизу придворных, занятых интригами и борьбой за место к нему  поближе. Со всеми остальными учеными «китами» в своей области он находился в сложных отношениях, насколько я понимал, мало кого боялся, а может быть и никого не боялся, но сильных уважал. Был немножко актером, но переигрывал редко, любил устраивать небольшие спектакли на своих обходах, вежливо, но больно одергивая провинившихся. По отношению к «маленьким» - врачам, ординаторам, аспирантам был строг, но великодушен; к тем, кто не проявлял рвения, быстро терял интерес и переставал замечать. Позволял приближенным докладывать ему сплетни, слухи, но «заводился» редко и мне кажется, что ученикам и прихлебателям от науки, которые во множестве вились вокруг него, редко удавалось использовать его в своих корыстных целях, хотя таких попыток было достаточно много. Тестировал он новых людей быстро и по возрастающей, определяя, на что годится индивидуум.

     Буквально через пару недель моего пребывания в ЦТИ я был «замечен» в коридоре, приглашен в кабинет, где как всегда, по делу, а чаще без всякого дела присутствовали несколько старших. Несколько вопросов по биографии: кто родители, где учился, работал  (позже я сам по его заданиям рассматривал вступительные рефераты будущих аспирантов, давал им оценку и какое-то представление обо мне по реферату, по профильному экзамену он несомненно уже получил от своих помощников ), вопрос о том, чем хочу заниматься (ответ его не интересовал) и объявление - приказание: вы будете аспирантом у А.А. Савон. Одна из первых его докторантов и одна из его «бывших», в молодости безусловно обаятельная женщина, она прекрасно владела искусством интриги и была абсолютно бездарна профессионально. Он ее знал досконально, знал, что она в своих интересах продает его в дирекции, но держал при себе, как, впрочем, и других тоже. Так вот, мне, на меня не глядя, был выдан автореферат чьей-то кандидатской диссертации и велено было написать отзыв. После чего он обо мне тут же демонстративно забыл. Первый урок, как надо вести себя в кабинете у шефа: получил задание и быстро вон.
Я и вылетел как ошпаренный. Как писать, что писать, сколько страниц следует написать?
Вспомнил, что в кабинете старшей мед.сестры видел отзывы, сваленные в корзине. Зашел, попросил и отзывы и авторефераты, прочитал, как-то выстроив для себя схему написания отзыва. Через три дня, полностью занятых после работы созданием отзыва и отстукиванием его одним пальцем на пишущей машинке, ни живой ни мертвый постучал в академический кабинет и положил перед ним свое восьмистраничное творение, которое тут же скользящим движением по столу от него ко мне получил обратно. Было сказано, хорошо, что быстро, но... должно быть не более двух страниц. Короче говоря, в течение недели я был «завернут» раза три, а то и больше и каждый раз он не читал то, что я написал. В предпоследний мой приход уже прочитал, нахмурился и строго глядя на меня, артикулируя каждое слово, сказал: «Вы (всегда и со всеми был на Вы) поставили перед подписью «академик Л.К.Богуш», а нужно – «заслуженный деятель науки РСФСР, лауреат Ленинской премии, действительный член Академии Медицинских Наук СССР, руководитель кафедры легочной хирургии Центрального Института Усовершенствования Врачей, заведующий первого хирургического отделения Центрального Института Туберкулеза МЗ СССР профессор Л.К.Богуш».
На следующий день, не читая подписал, похвалил и неожиданно доброжелательно улыбнулся, и уж не помню что сказал, но что-то теплое, мол, не бойся.

        К концу первого года аспирантуры я немного осмелел и с подачи его правой руки доктора медицинских наук Виктора Сергеевича Северова, который при поступлении в аспирантуру принимал у меня экзамен по профессии и явно мне симпатизировал, я обратился к нему с идеей инструмента для двойного шва на бронхах. Это было время, когда легочная хирургия бурно развивалась, чему немало способствовало появление механических сшивающих инструментов, которые позволяли одним движением сшивать легочную ткань на большом протяжении. Он заинтересовался, поощрил и через пару месяцев, когда в результате адских усилий, привлечения моей больной в качестве чертежника, все было готово, я по его заданию начал пробежки по патентным инстанциям. В итоге ничего не вышло, инструмент не получил патента, что и предвидел В.С.Северов, который сказал: «делиться надо, включите в соавторы сотрудника профильного института" (был такой в Москве). Я совет Богушу не передал, знал, как он не любил делиться. Через 2 года наш (мой) бронхосшиватель с незначительными изменениями был запатентован в этом же профильном институте.

      В конце первого года аспирантуры я пришел к проф.Богушу с просьбой изменить тему диссертации, т.к. та, что была уже утверждена, мне не нравилась. Тщательно подготовившись дома, выложил свои рисунки-чертежи и торопливо изложил идею придуманной мной операции, которую следовало проверить на собаках, а потом осуществить на больных. Он меня довольно резко остановил, глаза его стали колючими и я замер в предчувствии разноса, не понимая чем он недоволен. «Что Вы мне тут пересказываете Бьерка?». Его рука легла на мои листочки с чертежами и я вспомнил как год назад мой неуклюжий отзыв на чей-то автореферат скользил по столу. Но академик сначала перетасовал листочки, потом сложил их стопочкой. Он вернул мне листки и, глядя на меня, сказал: «Виктор Сергеевич говорил, что на экзамене вы показали хорошие знания по урологии. У меня отделение легочной хирургии, я хочу видеть вас специалистом в этой специальности и Вам нужно читать больше специальной литературы». Заключил: «год кончается, активно собирайте материал, работайте в архиве, осенью доложите». Это при официальном научном руководителе А.А.Савон, которая продвижением моей работы вообще не интересовалась. Теперь после работы я надолго задерживался в библиотеке ЦТИ, а по воскресеньям  в центральной медицинской на площади Восстания. Там и натолкнулся на работу Бьерка, операцию которого я «изобрел» второй раз через 15 лет после него, что он и понял из моего торопливого доклада. Кстати сказать, эта операция так и никем, кроме Бьерка  не применялась, очень уж была технически трудоемкой, хотя идея была неплохая.

       Все время пишу: я да я, но мне хотелось бы передать, как приходило ко мне понимание этого человека.

       Он был истинный эпикуреец, любил выпить, уважал умеющих пить, добродушно посмеивался над перепившими.
Раз в год устраивалось «открытие дачи» у него в Снегирях, куда собиралось огромное количество народу, включая не только сотрудников кафедры и отделения, но и знакомых семьи.  Проводили кое-какие  работы в саду, на участке, а потом усаживались на веранде за огромный стол с едой и крепкими напитками и каждый пил, сколько хотел. Конечно же, многие "молодые ученые" перепивали и на следующий день в клинике вчерашнее полдня обсуждалось и в ординаторской, и в кабинете у шефа. На очередном «открытии» решили  чистить колодец. Меня как человека из провинции, т.е. как бы знакомого с сельской жизнью, сочли специалистом, скорее я сам таким назвался. «Перегружены» все были страшно, на канате опустили меня в колодец, не помню, что я там делал, но когда поднимали, сильно ободрали спину. На следующий день «хором» лечили.
Довольно часто в подвале ЦТИ, в учебной комнате, устраивались сабантуи по различным поводам, которых было множество. Лев Константинович учил и как вести себя за столом, довольно резко одергивая провинившихся (громко говорит, хватает бутылку раньше шефа и  т.д)

       Иногда Богуш, вероятно, для собственного развлечения, не гнушался устраивать спектакли для одного зрителя, или, точнее, невольного партнера разыгрываемого представления. Когда начался 2-й год аспирантуры, я привез ему подарок от моего отца. Папа мой вообще спиртного не пил, но замечательно настаивал на чистом спирте лепестки роз из нашего сада, добавлял чуть-чуть сахара и выдерживал ЭТО два года, подвергая каким-то промежуточным сложным процедурам очистки. В его «винном погребе» было 2 или даже 3 бутылки из-под шампанского с этим выдержанным напитком. Нам с братом иногда выдавалась по малой рюмашке. Передать удивительный вкус папиного настоя, который был абсолютно прозрачным, нежного желтоваторозового цвета, невозможно. Я и сейчас его (вкус) помню. Крепкий, с удивительным ароматом. Амброзия! Вот такую бутылку, уловив момент, когда Богуш был один в кабинете, я ему заикаясь и краснея, вручил. Что тут началось. «Это мне? От папы? Настойка? Взятка?» В общем, в полном объеме была сыграна сцена благородного академического негодования  и я не провалился в преисподнюю только потому, что не оказалось в полу кабинета соответствующей моему телу дыры. Следующий акт последовал через какое-то время, в течение которого я от него скрывался как мог. Я был отловлен  в перевязочной или в палате, когда Л.К. шествовал из операционной в свой кабинет и приглашен следовать за ним. Надо сказать, что это тоже было зрелище. В длиннющем махровом халате, накинутом на операционную форму, в операционной же шапочке, с маской, спущенной на грудь, он не шел, а шествовал, прищурив глаза и всем по пути улыбаясь. Свита, которая была с ним, отстала, хотя явных сигналов как будто бы подано не было. В кабинете он, оставив меня у дверей и пока ничего не объясняя, подошел к своему шкафу, к моему изумлению извлек папину бутылку и наполнил мензурку. Выпил, явно поблаженствовал, тщательно погрузил назад пробку в бутылку, бутылку в шкаф, подмигнул мне и сказал «хороший спецнапиток у папы» (с тех пор этот префикс «спец» прочно вошел в мою речь: спецприглашение, спецподарок, спецназначение, спецбольной и т.д).

      Приезжал он на работу в 10-11 утра, в операционные дни раньше и мог в конце рабочего дня задержаться на несколько часов, что тихо не любили старшие, которые, за исключением Северова, всегда убывали как можно раньше. Л.К. любил повторять: «две вещи трудны в течение дня - придти на работу и уйти с нее.» И добавлял –« на работе я академик Богуш, а дома – Лев Константинович»
                                  .

     Проф. Богуш был талантливым хирургом, как бывают талантливыми художники, скульпторы; хирургом, врачом от бога, профессионалом высочайшего класса, во многом первооткрывателем в тяжелейшей области хирургии легочного туберкулеза. В каждом отдельном случае всегда находил оптимальное решение. Опасности, риска не боялся, абсолютно все наиболее рискованные и тяжеле операции выполнял сам. В 1949 году из Ростова-на-Дону в отделение привезли умирающего 17-летнего паренька Толю Дорошева. У Толи после лечения пневмотораксом, общепринятом методом лечения легочного туберкулеза, возникло острое нагноение в плевральной полости - эмпиема. По хирургическим канонам того времени нужно было последовательно провести ряд операций, которые, если и приводили к успеху, то оставляли больного с деформированной  грудной клеткой.  Богуш  выполнил одну из первых в стране, если не первую, плеврэктомию, т.е. удалил целиком весь гнойный мешок. Тяжелейшая многочасовая операция шла под местной анестезией! Толя выздоровел, через несколько лет поступил в медицинский институт, стал фтизиатром и, когда я пришел в ЦТИ, он был в отделении Богуша аспирантом второго года. Невысокий, с очень выразительным лицом, на котором выделялись маленькие, веселые "с чертиками"  глаза, большой "картошкой" нос, тщательно причесанный и всегда безукоризненно одетый, умница и острослов, он немедленно становился центром любой компании. Иногда он шутил довольно зло, но всегда очень предметно и точно. Толя был общим любимцем, а Лев Константинович его обожал, прощал опоздания, даже пропуски на работе, -роскошь, непозволительная никому другому.
Мне Толя устроил «проверку на вшивость» буквально через два-три дня после появления в клинике. В те годы все ходили с портфелями и портфель определял статус его владельца, часто человека что называется встречали по портфелю. У меня был дешевенький, с замочком, но без ключика и первое время в нем ничего кроме бутерброда и утренней газеты я не носил. В ординаторской для «младших» мне выделили стол с двумя ящиками и стул. В обеденный перерыв вернулся в ординаторскую, чтобы перекусить и почитать газету и портфеля не нашел. Все занимались своими делами и никто на меня внимания не обращал. Я решил, что дешевый портфель не стоит розысков и … остался без обеда, буфета в те годы в ЦТИ не было. В конце рабочего дня ко мне подошел Толя, подняв палец, строго сказал: «хирург должен быть наблюдательным!» и указал на открытое окно напротив моего стола. От батареи на улицу через подоконник тянулся бинтик, к которому был привязан мой портфель. Бутерброд  я съел по пути домой.

      Лев Константинович спас Толю еще раз через 5 лет. Толя много пил, нарушал режим питания, нерегулярно принимал препараты. Обострился туберкулез, каверна в легком не заживала, противотуберкулезные препараты не действовали. Богуш сделал последовательно две ювелирные операции и они помогли.

      Благодаря Толе один из «больших» обходов, вспоминали потом много лет. Эти обходы обычно приурочивали к началу нового учебного цикла на кафедре, на который прибывали хирурги-фтизиатры из всех городов Союза. Нервничали все; старшие дергали младших, младшие судорожно просматривали рентгенограммы и анализы, готовясь к докладу у постели больных. Плохой доклад грозил неприятной разборкой в кабинете у Л.К. В этот раз все участники, включая курсантов, ждали Богуша, которого задержал важный телефонный разговор. Наконец он появился, извинился за задержку и, обведя взглядом ординаторскую, обнаружил в углу на стуле 6-7-летнего мальчика, который с интересом наблюдал за происходящим. Лев Константинович несколько напрягся: ребенок в клинике туберкулеза, почему? Ты кто? Я – Юра Жилин. Папа – тоже Юра Жилин, ассистент кафедры и ведущий анестезиолог. Общее облегчение: папа привез ребенка чтобы сделать какие-то анализы.

      Лев Константинович
– А ты стихи какие-нибудь знаешь?

      Юра – знаю.

      Лев Константинович:
– Ну, расскажи.
Мальчик сполз со стула, поправил на    себе костюмчик и внятно продекламировал:

      Осень настала, грустно нам стало

      Птички говно перестали клевать.

      Там на заборе ворона насрала,

      Ну и погодка же ... твою мать.

Я думаю, что хохот собравшихся был слышен в кабинете директора института на первом этаже. Лев Константинович утирал слезы платком. Папа Юра Жилин немедленно определил организатора скандала и воплем: «Ну, Дорошев, убью», рванулся за пределы ординаторской,  чтобы разыскать и растерзать лучшего друга и собутыльника.
Надо ли говорить, что обход прошел прекрасно, хотя периодически в толпе участников кто-то всхлипывал от сдерживаемого смеха. Я только недавно прочитал в интернете, что автором этого хулиганистого стишка был Сергей Есенин.

     Реальных соперников в своей области Богуш не имел, но когда встал на ноги его докторант и главный помощник в клинике В.С.Северов, который безусловно мог в будущем его заменить как профессионал и был на 18 лет моложе, то он активно содействовал созданию в ЦТИ отделения реанимации под руководством Северова. 43-летний  Виктор Сергеевич умер в 1966 году от опухоли мозга. Если бы жил, вся моя жизнь сложилась бы иначе, ведь уже было с ним договорено, что я перейду к нему в это отделение, которое «под него» создавалось. Но отделение так и не открылось.

      Богуш был физически крепок, оперировал по много часов до более чем преклонного возраста. Очень хорошо и образно читал лекции, никогда не пользовался записками. Учил мыслить клинически, понимать больного и анализировать течение болезни, а не полагаться только на результаты анализов, хотя и не отрицал их значение. Как-то на клиническом разборе, когда лечащий  врач - докладчик явно переборщил с количеством назначенных до операции анализов, Л.К. довольно ядовито ему заметил: «Вас ждет отличная карьера». Суть замечания разъяснилась немедленно. «Мой папа был земским врачом и среди его пациенток была матушка богатого соседа-помещика. Раз в год папа навещал старушку, осматривал ее, принимал приглашение к столу на обед, следует сказать, обеды были великолепные, получал золотой пятирублевик и отбывал. Затем в земстве появился новый доктор и помещик пожелал устроить для мамаши врачебный консилиум. Оба доктора осмотрели старушку и начали обсуждение казуса. Дверь в комнату пациентки осталась открытой и папа отметил, что старуха, расположившаяся в кресле у двери, приставила к уху большую слуховую трубу. Начал обсуждение новый доктор:

      - А скажите коллега, каковы результаты анализа мочи?

       - Мочи? А зачем? Не вижу оснований.

       - Ну, а какова копрограмма? (анализ кала).

Больше папу к старушке не приглашали и золотой пятирублевик не предлагали".

      Заниматься черновой работой при написании статей не любил, но правил великолепно, так же точно, безошибочно и быстро как оперировал. Кажется на последнем году моей аспирантуры, он был назначен (милостиво согласился) оппонентом на докторскую диссертацию Т.В.Мочаловой, посвященную хирургическому лечению  туберкулеза мочевыделительной системы. Вспомнив о моем урологическом прошлом призвал к себе, вручил огромный том диссертации и велел подготовить отзыв. Нет необходимости говорить как я старался, главным образом потому, что урология была и осталась в моей профессиональной жизни самой любимой специальностью. За дней десять до защиты отпечатанный отзыв, занявший почти 20 страниц, был мною доставлен. Взял, сунул куда-то на край стола. Каждый раз, заходя к нему, я первым делом искал глазами знакомую папку. Лежал мой «труд» неподвижно до последнего дня. И в последний день утром на его столе ничего не изменилось. Защиты в большом - докторском хирургическом совете АМН на Солянке начинались в 2 часа. В середине рабочего дня мне передали, что шеф (он для всех был «шеф») велел быть готовым на выход к часу дня.  Вместе с ним погрузился в «Волгу» (в то время у него еще был личный шофер, перешедший к нему от его бывшего шефа в ЦТИ проф. Стойко). Пока ехали до Солянки, листал мой опус и ворчал, что научить меня писать кратко ему уже никогда не удастся. Выступал он первый, бумажек с собой никаких не взял, говорил ровно 20 минут. От восхищения и удивления рот у меня не закрывался: я и узнавал и не узнавал свои замечания и оценки. Был выдан  блестящий по сути и по форме анализ, касавшийся важнейших аспектов хирургии туберкулеза мочеполовых органов. На просьбу секретаря Совета оставить отзыв, небрежно заметил, что прочтет и подпишет стенограмму. По пути из зала, где проходила защита, не отказал себе в удовольствии обозреть мою совершенно ошарашенную физиономию и, проходя мимо, в полголоса произнести свое любимое «учитесь, пока я жив».

      Был любителем прекрасного пола, но любил дам как любил хороший коньяк, хорошую еду. Моя добрая знакомая с первого года аспирантуры, анестезиолог в его клинике, искренне его уважавшая, посмеиваясь рассказывала мне, когда я уже работал у Филиппова, а это значит, что Л.К. было хорошо за 70, забавную историю. На год позже меня в аспирантуру пришел Юра Семененков, армейский врач, очень не глупый, толковый, работоспособный, невероятно пробивной и общительный человек, начисто лишенный каких либо комплексов. Он очень скоро стал своим в доме Л.К., в клинике получил кличку «любимый ученик», приобрел множество врагов на всех уровнях, что его мало беспокоило. Сделал отличную кандидатскую диссертацию, продолжил ее как докторскую, пробил (не Богуш, а он!) прекрасное издание книги в ГДР, позднее вместе с Л.К. получил за эту работу Госпремию.

       Неля жила в хрущобах на шоссе Энтузиастов. В какой-то день  болела, была дома и, стоя у окна, увидела подъехавшую к дому напротив машину «любимого ученика» из которой вместе с ним выпорхнули две девульки. Все исчезли в доме. Через какое-то время прибыла «Волга» шефа. И он проследовал в дом, а шофер остался ждать. Через добрый час в обратном порядке прошло отбытие. Для меня ирония ситуации, связанная с этим эпизодом, заключается в том, что Л.К. часто назидательно любил повторять, что даже маленькое шило рано или поздно вылезет наружу.

      Умел смотреть на человека так, что тот чувствовал себя панелью прозрачной стены. Я не помню, чтобы он повышал голос, бранные слова не употреблял. Как-то после обсуждения неблагожелательных для отделения итогов инспекции, отрицательных отзывов в адрес своей епархии он не терпел,  язвительно сказал, обращаясь к собравшимся в его кабинете; «Что же мне вас как Александр Александрович?». Незадолго до этого медицинская Москва на все лады обсуждала как в коридоре своего института в присутствии большого числа высоких военных медицинских чинов чем-то недовольный академик Вишневский громко вопрошал: «Где это говно полковник Воропаев?»

      Он умел устраиваться в жизни, но насколько я знаю, никогда ничего не  просил, возможно, ждал, пока предложат. Любил славу, деньги, комфорт. Деньги особенно, хотя на себя никогда не жалел, строго и очень хорошо одевался, был по-барски щедр; когда в клинике на что-то или на кого-то сбрасывались, всегда принимал участие и не дай бог кому-то было дать больше, чем шеф, мог растоптать.  Когда он закончил детальный просмотр нашей будущей монографии, спросил: «Сам будешь редактировать, или Громову попросим, но она ведь берет 15 р. за лист?» Форма вопроса подсказывала ответ. Лидия Самойловна, его же многолетняя по клинике сотрудница, была замечательным редактором и помимо официальной редакторской ставки, получала дополнительно от авторов. Я уверен, что она сделала бы эту работу лучше чем я, по меньшей мере макет книги, но ему не хотелось отдавать 10% из 750 рублей авторских.

      Отличался находчивостью и в простых и в сложных ситуациях. После одной из защит в ЦТИ все, ожидая подсчета результатов голосования,  вышли из зала и прошли в буфет. Обращаясь к буфетчице, Л.К. спросил что-нибудь попить. Буфетчица с готовностью предложила «свежий клубничный напиток». Он попробовал, почмокал губами и, выделяя каждое слово, произнес «Да, из клубничных... листочков...  прошлогодних» и поставил стакан на буфетную стойку.

     Нечего и говорить о порядках и "правилах" бытовавших в те годы в научных учреждениях. Я, старший научный сотрудник бронхологического отделения ЦТИ, уже полтора мучительных года  ждал решения ВАК по моей докторской диссертации. В коридоре института встретил  секретаря Ученого Совета ЦТИ Галину Сергеевну Клочкову и она как бы между прочим сказала, что вот сегодня на зарытом заседании Совета проголосовали за присвоении звания профессора Филиппову по ... материалам моей докторской диссертации. К слову говоря, все материалы диссертации я собрал и обработал когда заведовал отделением в 7-й Московской туберкулезной больнице. Изредка советовался со Львом Константиновичем, с ним же, он - всегда первый автор, публиковал статьи. По работе делал доклады и в ЦТИ, там же проходил апробацию. Понятно, что руководителем диссертации значился Лев Константинович. Незадолго до апробации В.П.Филлипов с которым я за годы аспирантуры написал несколько совместных статей, сделал мне прямое предложение: я ставлю его вторым руководителем моей докторской, а он берет меня в свое отделение на должность старшего научного сотрудника. Я понимал что мне предстоит стать чем-то вроде пишущего крепостного, но возможность работать в центральном институте и должность с.н.с. И вот теперь: диссертация еще не утверждена и кто знает, чем это кончится (я получил положительное решение ВАК через месяц), а результаты моей многолетней работы просто так переплывают к Филиппову. В это время уже формально никак не был связан со Львом Константиновичем, но тут же поднялся на второй этаж и постучал в дверь его кабинета. Он был на месте, в окружении старших сотрудников отдыхал после очередной операции. Видимо выражение моего лица было достаточно красноречивым и нас оставили вдвоем. Рассказал о разговоре с секретарем и спросил его, что мне делать? Может быть потребовать чтобы меня выслушали  на Ученом Совете? Он не глядя на меня сказал: " знаю, был на заседании". Потом  добавил:" оно ведь всегда плавает, а Вас тихо утопят. Он не один такой".  Незадолго до этого наш директор стал членкором медицинской Академии, получив это звание за цикл работ выполненных в ЦТИ  д.м.н. М.А.Карачунским, о чем все знали.

     Его вторым «домом» была городская туберкулезная больница номер один, или как ее все называли Стромынка - старейшее противотувотуберкулезное учреждение Москвы с давними традициями, устоявшимся опытным персоналом. В хирургическом отделении работали высоко квалифицированные хирурги-фтизиатры. Отношение врачей, сестер к нему было в высшей степени уважительным, даже более почтительным чем в ЦТИ. Один-два раза в месяц в этой больнице Богуш проводил наиболее сложные хирургические вмешательства, наркоз всегда давал Жилин.  В один из таких дней больной умер на операционном столе в конце длительной тяжелой операции, как выяснилось на вскрытии, от обширного инфаркта миокарда. В ординаторской царила гнетущая тишина, Л.К. уже в костюме диктовал врачам протокол операции и в это время вошла жена больного. Растерянная от обрушившегося на нее горя, женщина обратилась к Богушу: «Лев Константинович, как же так, ведь я же уплатила Вам двести рублей?». Ни слова не  говоря, Богуш достал бумажник, вынул двести рублей и протянул женщине. Она взяла деньги, а он повернувшись к врачам, продолжил прерванную  диктовку ровно с того местам, на котором был прерван.

      В другой раз после завершения очередной нестандартной операции состояние больного не улучшалось, оставаясь крайне тяжелым. Л.К. уехал домой, возле больного остались врачи, принимавшие участие в операции, анестезиологи. Богуш позвонил поздно вечером, выслушал доклад хирурга о нелегкой ситуации. Сказал, что приедет. Он мало с кем советовался, но когда считал нужным, звонил. В этот раз он позвонил академику В.И. Бураковскому, с которым его связывали дружеские отношения. Тот предложил ему совместно осмотреть больного и они договорились, что Л.К. заедет за ним на своей машине. По пути в ЦТИ Богуш сказал, что хочет остановиться у магазина, чтобы купить еду :"Мои ребята там сидят с утра и они голодные". Об этом рассказывала мне наша сокурсница Таня Лапкес, которая в то время работала в клинике Бураковского.

      Он был конформистом. Сам же рассказывал сотрудникам (чтобы оправдаться, что ли), что перед решением вопроса о Госпремии, его вызвали и предложили подписать письмо академиков, в котором осуждали Андрея Сахарова. И он подписал, - связь с премией была прямая.  

      Когда я после подачи заявления на выезд был вышиблен из института, я ему ничего не сказал, не желая ставить его в неудобное положение, так как мое появление в его кабинете было бы обязательно замечено. Довольно скоро он сам позвонил мне домой, предложил как-нибудь заехать к нему. Я с удовольствием поехал. Пожурил меня, что ничего ему не сказал, но мотивацию принял. Наверное, больше года я периодически бывал у него, звонил из автомата обычно поле того как заканчивал разносить газеты на моем участке, получал приглашение и приезжал. Он явно мне сочувствовал, интересовался деталями развития событий, с интересом расспрашивал как я готовлюсь к врачебному экзамену.

       Власть не любил, справедливо считал, что ему не додано. За границей, в Англии, он был всего раз, на  рауте в его честь что-то сказал, это - со слов Жилина, его постоянного анестезиолога, который в этой поездке был с ним. Скорее всего он его и продал и Богуш стал невыездным, хотя приглашения, которые в годы аспирантуры, как и другие его бумаги,  нередко проходили через мои руки, ему присылали часто. Второй мотив нелюбви: получал не по заслугам, квартира на всю семью была небольшая 4-х комнатная у метро Аэропорт. Тех, кто правил в то время страной, никогда прямо не осуждал, но и не хвалил в те вечера, когда я у него бывал. Когда стало ясно, что мы застряли, мне казалось, что он с интересом наблюдает за моей ситуацией, как римские патриции за боями гладиаторов в цирке, но если продолжать сравнение, то я и сейчас верю, что его большой палец, если бы пришлось решать мою судьбу, был бы поднят кверху.

      У меня осталось чувство, что его отношение ко мне крепко помогало в то лихое для нас время. И тем не менее. В 1980 году в Ереване вышла небольшая  монография, где авторами были Богуш и Карапетян. Эту книжку года за два до этого я «склеил» из докторской диссертации Карапетяна после того, как он мне оказал теплый прием в Ереване, где я был в командировке. Я и был оформлен ее редактором в Ереванском издательстве, где Карапетян книжку «пробивал». Она вышла  из печати когда мы уже были в «отсидке», ожидая формального отказа, который получили только через два с половиной года. Вот эту книжку Л.К не без удовольствия мне показал во время очередного посещения его дома (редактором там был обозначен кто-то другой, положенные за редактирование деньги мне не прислали). Разозлившись, я отправил Карапетяну довольно ядовитую поздравительную открытку, в которой дал понять, что порядочные люди не забывают своих денежных обязательств. Уверен, что Карапетян позвонил Богушу, могу только предполагать, что он ему сказал, но думаю, что Л.К. в создавшейся ситуации почувствовал себя неловко, а признаваться в этом не любил. В очередной раз, когда я позвонил из автомата, он, так же, как всегда вежливо со мной разговаривал, но зайти не предложил. Мне не стоило большого труда связать между собой события и я искренне огорчился, что лишился его общения, хотя нисколько не пожалел о причине. Я его глубоко уважал, слабости его были человеческими, понятными, я никогда не пытался и сейчас, когда пишу, не хочу ни в коей мере осуждать его; принимаю его таким, каким он был и мое огромное уважение к его уму, таланту врача-хирурга, многим его человеческим качествам неизменно.

       У меня была возможность возобновить наши встречи, но на этот раз решение принимал я. В самом начале 80-х его последний сборник был выдвинут на какую-то из премий (Пирогова? Склифасовского?). В нем была и глава из моей докторской диссертации. Незадолго до подачи заявления я отредактировал этот сборник и проделал огромную работу, приводя его в божеский вид, «ученики» ничего сами не делали, и бесполезно было на них ему жаловаться.
О том, как развивались события, я узнал уже здесь, меня нашел и несколько раз звонил его бывший «вечный» доцент по кафедре ЦИУ Я.В.Какителашвили, грузинский еврей, которого к старости вывез в США сын. На премию книгу выдвигали на Ученом Совете ЦТИ и все шло гладко, пока не встал в то время новый директор института туберкулеза РСФСР А.А.Примак, которого Богуш не любил и потому при случае элегантно, но пребольно пинал, так, как только он умел это делать. С Алексеем Примаком я был в хороших, даже дружеских отношениях, оба были фанатами летнего семейного отдыха на байдарках. Примак сказал приблизительно следующее: «среди авторов сборника человек, запятнавший Советскую медицину, т.е. я, и в таком виде он считает (он - для Богуша просто никто), что сборник рекомендован быть не может". Мне позвонила Громова и передала просьбу всех « и Льва Константиновича тоже», письменно отказаться от участия в сборнике.  Я ее искренне уважал, помнится, спросил: «Лидия Самойловна, а вы бы отказались?». Ответа не было, что ответил я, вполне понятно.    

       В 1985 году должны были праздновать его  восьмидесятилетие, он еще работал, не часто, но оперировал. Ждал Героя Соц.Труда, а дали орден Дружбы народов. Какое-то время спустя случился тяжелейший инсульт; еще долгих 9 лет он просидел в кресле и окружающие не всегда понимали, насколько адекватно он оценивает окружающую обстановку. Мне очень хотелось увидеть его перед отъездом, но не привелось.

     В хирургическом отделении Стромынки в семидесятые, когда уже начали выпускать из Союза, произошел забавный случай, не имеющий отношения к Богушу. Там работали братья Зильберштейны, младший - хирург, старший - анестезиолог. Они были в числе первых, пожелавших отбыть на «историческую родину». Получили разрешение  и перед отъездом старший, страдавший от геморроя, решил оздоровиться. Его оперировали под местной анестезией в своем отделении, свои. Еще до того, как был сделан разрез, остановилось сердце. Запустить его консервативными мерами не удалось и оперировавший хирург, кстати говоря, друг больного, без анестезии рассек грудную клетку и, просунув туда руку, начал прямой массаж сердца и оно (сердце) ожило. Дали наркоз, зашили грудную клетку, оставили как положено дренаж. О геморрое просто забыли. Когда переносили со стола на каталку, уронили на пол, произошел перелом костей голени. Все зажило, но уезжал старший брат с огромным шрамом на груди, ногой в гипсе и неизлеченным геморроем. Еврейское счастье . Рассказывали, что приезжая на Стромынку, Лев Константинович беззлобно подшучивал в адрес пострадавшего.

     Много лет назад в компании близких друзей зашел разговор о том, что в памяти каждого из нас навсегда остаются люди, уважение к которым оценивается по самой высокой шкале.
В моей памяти первое место занимает академик Лев Константинович Богуш.

                                                                    *  *  *