У зла  бывают добрые глаза и ласковый голос… Ты неожиданно встречаешься с ним на пыльной дороге, и надеешься, что оно  наказуемо… Кажется,  сжимаешь за пазухой камень, но на самом деле перебираешь пальцами в дырявом кармане влажный носовой платок. Хватит ли в  будущем  мудрости узнать  дьявольский взгляд?  Колючая усмешка вслед растерянному страху… Нет… Только не сдаваться…

У нас во дворе была огромная всеобщая любовь.  Худющая овчарка – Альма.  Друг с уставшей скорбью в глазах. 

Хозяин Альмы умер.  Говорят, бывший пограничник-Колька любил выпить, слыл ворчуном и грубияном. В общем, был одинок… Во время похорон никто не плакал, но ритуал печали соблюли. Приглушёнными голосами соседи говорили об опустевшей квартире и её квадратных метрах, дачных урожаях и зелёном горошке, за которым придётся перед Новым годом стоять в очереди. Альма сиротливо дремала под людское дребезжание, положив морду на лапу.  Мне казалось, что я слышу грохот её маленького сердца, и было страшно и не понятно, зачем наступило дождливое утро, когда время для живого человека закончилось…

   Альму в подъезд с тех пор не впускали. Каждое промозглое майское утро она встречала детишек   и провожала шумную ватагу до школы.

В тонких колготках утром ноги зябли, но дни предполагались солнечными. Альма была первым утренним лучиком. Она так нежно упиралась влажным кожаным носом в ладони, обнюхивала ноги, тоскливо смотрела вслед, виляя рыжим хвостом и  понуро уходила со школьного двора с первым звонком.   

 Весть о том, что скоро Альму отстрелят собаколовы стала бедой в самом центре детской Вселенной.

 Об убежище, в котором прятали Альму, знали только два подростка - Сергей и Виталик. Так решили.  Никто не возражал. По вечерам они собирали    Альме еду. Дети заворачивали в салфетки школьные завтраки, сдавали пустую тару в магазин.  А нам, девчонкам, приказали не вмешиваться, не болтать, а заниматься дворовой кошкой Кнопкой и её недавно родившимися котятками.

Дед Тёма, былой партизан, нас ласково называл хозяюшками. Это был красномордый  крепкий суетливый старик. Говорил он быстро, часто сопел, но был добродушным. Каждой утро сосед вытягивал из подвала велосипед и уезжал.

- Всё кормите Кнопку. Приплод-то у неё большой в этом году! – покашливал дед Тёма.

- Одна кошечка, три котика! А у Мурзика лапки белые-белые, будто в сметанку влез! – радовалась Светка.

- Вы сходите до моей бабы Кати… Она для ваших котят ещё сметанки нальёт. Вкусной, деревенской! И подстилку даст для Кнопки. Что ж ей на картоне сидеть? Неудобно.

- Ой, спасибо Вам, дед Тёма! – радовались мы.

- А Альма что? Не нашлась?

- Её хлопцы прячут! Не беспокойтесь.

 - Ай-яй-яй! – обеспокоенно качал головой старик. – И где ж они её прячут?

- Мы не знаем. Не говорят они никому.

            - Значит, тоже партизаны. Понимаю, - вздыхал дед Тёма. – Как узнаете, так скажите. Помогу, чем могу.

Котятки быстро подрастали. Уже и на мышей охотится начали. Мы подумывали занести их на рынок – раздать добрым людям.

- А Мурзика я себе заберу! Мама разрешила! –ликовала Светка. – Вот ещё недельку Кнопка его покормит и всё – Мурзик мой.

-  Тогда я Барсика заберу. Он самый слабенький, медленный и некрасивый, - - чмокнув пищащий комок в ухо, умилялась я.

Но через три дня котята пропали. Кнопка встревоженно мяукала, обнюхивая сырые подвальные закоулки.

- Они не могли далеко уйти, - вздыхала Светка, наполняя блюдечки тёплым молоком. – Проказники,  изведут маму-кошку.

- Давай попросим соседей, чтобы каждый открыл свой подвал. Вдруг забежали ненароком, а выйти не могут. Мой папа, бывает, часами в подвале возится, а по сторонам не смотрит – кто угодно зайти может.  Кс-кс-кс…, -   звала я  без устали.

   И тут входные двери протяжно заворчали. На пороге, гремя велосипедом, показался дед Тёма:

- Вы поглянь-те, какого леща словил! – похвастался он. –  Катька ухи наварит кастрюлищу!  Неделю есть будем!

- А рыбные отходы котяткам! Им кальций нужен! – сказала Светка.

Дядя Тёма закряхтел:

- Утопив я  их…  Всё, нет котят… Идите в куклы играйте.

Я только успела посмотреть в широкие Светкины зрачки и заметить её дрожащий подбородок. Слёзы больно щипали глаза.

Дед Тёма выключил свет и нерасторопно стал подниматься по ступенькам к выходу.

- Я ненавижу Вас! Вы не настоящий партизан!  У Светки сердце больное. Сами знаете, - закричала я.

Но в ответ раздалось лишь грязное:

- Кхе, кхе…

Убитую горем Светку вынес на руках  Виталик.

-  Эх, дурёхи две! – сказал он, а у самого голос слезился. – Значит, так! Кнопку я тоже забираю. Будете заочно её любить.

- Как Альму? – я захлопала глазами. – Любить и никогда не видеть? Почему?

- Потому что дурёхи! – повторил Виталик.

 А в конце лета он сам к нам подошёл, приложил палец к губам и прошептал:

- Только тихо, идите за мной.

Мы петляли какими-то незнакомыми дворами, перелазили через заборы, кусты крыжовника и шиповника и, наконец, оказались в деревянном доме под снос. Виталик посветил фонариком. На сене в углу просыревшей комнаты лежала Альма. Ей в бок уткнулись два толстеньких щенка карамельного окраса. Запахло молоком и псиной. Альма нас узнала! Приподняла морду, радостно заскулила, забила о пол хвостом!

Светка открыла рот от восторга.

- Альмочка! Миленькая! – прошептала я.

- Хотите погладить? Она разрешает! – сказал Виталик. –  Через час щенят заберут  добрые люди, а Альма снова во двор вернётся. У неё теперь ошейник будет, так что пусть только попробуют.

 Парень погрозил кулаком неизвестному врагу в потускневшее  окно.

- А наша Кнопка где? – поинтересовалась я.

- У Серёжиной бабушки в деревне теперь живёт! – ответил Виталик. – На селе места всем хватает – и котятам, ребятам…

Светка на секунду прижалась щекой к пропахшей вечерними кострами куртке долговязого  Виталика.

Мальчишка   сдержанно усмехнулся и отвел взгляд в сторону.   Кто как не мы, две дурёхи, могли наградить его своей радостью, своим неподдельным счастьем. Кто как не мы знали, что любовь можно обнять, напоить молоком, почесать за ухом и поцеловать в мокрый нос.

Альма ещё долго жила в нашем дворе. Только она умела так преданно  провожать утром и ждать вечером каждого жителя нашего многоквартирного дома.