Марк, это невероятно! Посмотри на часы. Почти ровно полночь.  Слышала про такое, читала, но... Это фантастично! 

В общем, я почти правильно всё рассчитал. Почти. Думал, что она проснётся раньше, сам будить не хотел. Всё-таки сборы и перелёт, дорога из Пулково и устройство в гостиницу здорово её утомили. Я тоже не железный. Уснул рядом с ней, Она проснулась первой и запуталась во времени. Эффект, как говорится, превзошёл ожидания. 

Амала стояла у настежь распахнутого окна гостиничного номера и в жемчужном свете белой ночи смотрелась изумительно. А когда эта индийская драгоценность смотрелась иначе? 

— Доктор Нандини, вы же образованная дама. Неужели вы совсем не изучали географию и не знаете, что благодаря наклону земной оси по отношению к плоскости эклиптики вблизи Полярного круга в летние месяцы солнце только слегка уходит за горизонт. Поэтому настоящей тёмной ночи нет, вот только такие сумерки. Это вам не ваша гуджаратская тьма.  

— Благодарю за просвещение невежественной азиатки, глубокоуважаемый доктор Штерн. Я даже знаю, как называется у вас это явление: “бэлие ночи”. Я правильно произнесла? 

— Почти без акцента. Как вам ночной питерский ветерок, не замёрзли? 

— Ничуть. Очень приятно. Пахнет водой, морем. Но другим, не таким, как наше. 

— Это же Балтика. 

Подошёл к ней сзади, обнял. Какая она прохладная, нежная. 

— Ты ещё не успела умастить себя своими восточными благовониями. Сейчас будешь пахнуть Севером. 

— У вас в каждом городе свои духи? 

— Нет, только в столицах. Держи. 

Амала извлекла из коробки прямоугольный флакон с граненым шариком сверху. 

— Я уже умею читать ваши буквы. Б э л и е  н о ч и. Правильно? 

— Абсолютно. Открой. 

Она с некоторым усилием повернула и вытащила притёртую пробку, вдохнула аромат. 

— Пахнут, как этот ветер. Спасибо, милый.  

Она помолчала несколько секунд, любуясь панорамой ночного Ленинграда, Права: вид с шестнадцатого этажа “Советской” - потрясающий. 

— Марк, я хочу туда. - Она показала на мерцающие внизу огни. - Можно сейчас? 

— Можно. И давай побыстрее. Скоро будут разводить мосты. Это надо видеть. Только давай оденемся. Иначе нас не поймут. 

По набережной Мойки мы дошли до Аничкова моста. Первая остановка. И, похоже, надолго. Выйти к Большой Неве до двух часов не успеем. Мосты разведут без нас. Ну и ладно. Это не последняя ночь. Москва не шибко потрясла Амалу. Видала она мегаполисы. И музеи в них - тоже. А вот здесь, в Ленинграде она окажется в среде с такой концентрацией красоты, что её искушенной эстетической натуре предстоит серьёзная перегрузка. Ничего, она сильная, справится. 

Мы прошли по мосту ко второй паре скульптур. Амала  свернула направо, оглянулась, ещё несколько шагов... вернулась, не сводя глаз со статуй. Перебежала мост, полсотни шагов вправо и влево по набережной, вернулась. 

— Марк, это какое-то наважденье. Я не вижу всю композицию целиком. И твой “Горизонт” не помогает. Ты как-то подозрительно улыбаешься... Признавайся, как ты это подстроил, чертов гипнотизёр! 

По-английски она выразилась гораздо энергичнее. 

— Это не я “подстроил”, это так построил автор этого шедевра - Пётр Карлович Клодт, почти полтора века назад. Он не хотел, чтобы люди проходили мимо его творения, равнодушно скользнув взглядом, и расположил статуи так, что ни с одной точки они не видны все сразу. Сверху, разве что.  

Амала размышляла несколько секунд. 

— Так устроен японский “Сад камней”, по такому же принципу. Надо же! “Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места им не сойти.” Мистика. Тогда будем любоваться каждой по отдельности. Они достойны этого. 

Она направилась к ближайшей скульптурной группе. 

— Не спеши. Эти статуи рассказывают истории. Я знаю две. Всё зависит от последовательности осмотра. Давай начнём отсюда, где человек лежит на земле. 

Как это обычно бывает в белые ночи, набережная не была безлюдной. К нашему разговору прислушивались. Пожилой человек очень заграничной наружности, обратился ко мне на чистейшем бритиш инглиш. 

— Простите за неучтивость, сэр, но у вас такой сильный голос, что я невольно расслышал всё, что вы говорили вашей прелестной спутнице. Ещё раз простите, мисс. Не затруднит ли вас повторить свой рассказ для моих коллег. В нашем путеводителе нет ничего подобного. 

— Не затруднит. Зовите их сюда.  

Англичанин призывно замахал рукой, и к нам приблизилось ещё с десяток таких же солидных дам и господ. Как выяснилось, группа туристов с круизного лайнера. 

— Итак, история первая. “Укрощение коня”. Юноша силой сдерживает могучее дикое животное. Конь вырывается, он сбросил своего укротителя, но тот не сдаётся, поднимается с земли, не отпуская повод, и вот он уже ведёт вставшего на дыбы, ещё рвущегося на волю, но уже покорённого слугу. 

Меня слушали внимательно, следуя за нами от одной скульптурной группы к другой. 

— А вот отсюда начинается совсем другая история. Назовём её “Восхождение” или “Возвышение”. Скажите мне, господа, способен ли упавший на землю кого-нибудь укротить? Но он способен подняться и возвысится, имея могучего друга. Вот они, три стадии возвышения! И четвёртая: гордое шествие двух самых могучих и самых прекрасных живых существ на Земле. Двух вернейших друзей, вместе покоривших весь мир: человека и лошади.                                                                
Не знаю, как вам, господа, но мне более импонирует вторая версия. А сейчас, если у вас нет больше вопросов, мы продолжим свою прогулку. Я не профессиональный экскурсовод. Мы с подругой такие же туристы, как вы, и наше время в этом городе ограничено. Всего вам доброго. 

— Только одно замечание, молодой человек. - сказала дама в строгом сером брючном костюме. — Если позволите. 

— Разумеется мадам. Я весь - внимание. 

— Мне кажется, вы поразительно похожи на этого богатыря. 

Она указала на статую атлета, ведущего под уздцы скакуна 

 — Если бы не одежда... 

Это именно то, что я просто не успела сказать. — авторитетно заявила Амала. - Я это совершенно точно знаю. 

Мы расстались с туристами, провожаемые дружным смехом и добрыми напутствиями. Я успел услышать за спиной: “У парня явно русский акцент, но совершенно не славянское лицо, а она похожа на индианку. Да, Чарльз, странная пара, но какая красивая!” 

Когда гомонящие англичане остались далеко позади, Амала поинтересовалась: 

— Куда ты ведёшь меня, Марк? 

— В Летний сад. Здесь совсем недалеко. Я покажу тебе ещё одно чудо. 

— Второе за одну ночь? Ну да, это же волшебная ночь. 

 — Здесь у каждого дворца, у каждого собора, да что там - у каждого дома - своя тайна, история, своя легенда. Это волшебный город. 

— Сколько километров мы отшагали сегодня? Давай этот вечер посидим спокойно. Мне надо прийти в себя после этой крепости и твоих жутких рассказов. Как твои предки ухитрялись так сочетать изысканную красоту и беспросветный ужас? 

— Ну, скажем, не совсем мои предки. Но настроение я тебе подниму. У тебя есть, во что одеться для театра? 

Ещё бы не нашлось!                                                                                   
В лазурном, натурального шёлка, с золотым орнаментом по краю, сари и ассиметричной короткой чоли, обнажающей правое плечо; с золотой тикой на лбу и большими, но невероятно изящными серьгами в ушах и целым набором звенящих браслетов на запястьях, доктор Амала Нандини идеально гармонировала с роскошными интерьерами театра Музыкальной комедии. И резко контрастировала с заполнившей эти самые интерьеры весьма серой публикой.  Обращённое на неё всеобщее внимание она принимала с невозмутимым достоинством истинной махарани. 

После второго звонка мы заняли свои места в середине второго ряда. Элла мне рассказывала, что в театрально занавесе всегда есть потайные отверстия, через которые актёры разглядывают зал перед началом действа. Значит, великолепную Амалу и скромного верзилу рядом с ней Эллочка разглядела.  

Обычно на гастроли провинциальных трупп билеты распределяют по предприятиям или продают “ в нагрузку” к чему-то реально интересному. Зал остается на треть, а то и наполовину пустым. Я обернулся и обозрел партер. Свободные места есть, но их мало. К некоторым пробираются припоздавшие зрители. А что, гастроли начались не вчера. Папа говорил, что эта постановка имеет хорошую прессу. Видимо, это сказывается.  

Третий звонок. Эллочка великолепна. Ангелина Степановна -- тоже. Замечательный у них дуэт. Не очень разбираюсь в театральном искусстве, но мне всё очень нравится. Зал подхватывает лёгкую, живую мелодию песенки, многим хорошо знакомы слова. Амала тоже увлеклась весёлым действом, хлопает в ладоши, подпевает. Я заранее рассказал ей сюжет и, как мог, в рифму перевёл слова. 

Этот закон давно известен: 

Неинтересен мир без песен, 

Но, даже если дождь идет с утра, 

Надо, чтоб люди точно знали: 

Нет оснований для печали, 

Завтра все будет лучше, чем вчера! 

Зал в восторге. Мы с Амалой - — тоже. Успех на такой сцене, пусть даже в малом зале — такой успех  значит очень много. 

— Марк, она замечательная актриса, Она чудо, ещё одно чудо этого волшебного города. 

— Не этого, Амала. Пока — не этого. 

Элла знала, что у нас в программе Ленинград, но, когда именно — этого не знал я сам.                                                                                    

В антракте отловлю кого-нибудь из здешних, передам записку. Однако, ловить и передавать не пришлось. На выходе из зала нас уже ждала девушка. Удостоверившись, что мы именно те “товарищ Штерн и госпожа Нандини”, которых ей поручено отыскать, передала приглашение. Если у нас нет других планов, сразу после спектакля она нас встретит и проводит. Отлично! 

Чрез какие-то коридоры и переходы мы попали прямиком на традиционную театральную посиделку. Или посиделки? В общем, на тот обычный неформальный междусобойчик, которым актёры отмечают удачный спектакль. Присмотревшись и прислушавшись, я сразу же “взял погоду” - сделал интегральную оценку психологической атмосферы. Неплохо, очень неплохо. Жадное любопытство: ну, это её великолепие госпожа Амала, в её драгоценном индийском наряде. Но не только. На меня нацелено больше, чем я ожидал. Странно. Ах, вот оно что! Сандомирова я узнал по портрету, что видел в фойе нашего музыкально-драматического. Какой-то он бледный. Вот же чудак. 

Элла вылетела из-за стола и повисла у меня на шее. 

— Марек! Маречек! Милый! Как же я соскучилась! 

— Эллочка, я не один. 

Элла чмокнула меня ещё раз и переключилась на Амалу и на английский. 

 — Здравствуйте, мисс Нандини. Марк мне столько рассказывал, и ваши фото я видела. Поверьте, мечтала познакомиться. Но ваша “Нирвана” и наш Тайноград немыслимо далеки. Счастлива видеть вас здесь. 

— Я тоже рада нашему знакомству. А мне Марк много рассказывал о вас. Я не всему верила, но сегодня увидела вас на сцене и поняла: он не преувеличивал, а скромно преуменьшал ваши достоинства. Надеюсь, вы ему это простите. 

Пока шёл этот обмен любезностями между двумя ослепительными красавицами, прочая публика, не понявшая ничего из их диалога, терпеливо помалкивала. Пришлось проявить инициативу. 

— Эллочка, ты представишь нас твоим коллегам? 

— Ой, да, конечно! — Элла ничуть не смутилась. — Товарищи, друзья мои, позвольте представить вам доктора Амалу Нандини, нашу гостью из Индии, и моего друга, самого близкого мне человека, Марка Штерна. 

— А по отчеству? — поинтересовался кто-то. 

— Борисович. Но обойдёмся без величаний. Я только вчерашний студент. У вас найдётся для нас местечко за вашим столом? Не будем затягивать церемонию. Познакомимся в процессе общения. Для вас всех я просто Марк. 

Места за длинным столом, разумеется, были оставлены нам заранее. Я оказался рядом с Сандомировым. Смешные интриганы. Я протянул руку, и мы обменялись дружеским рукопожатием.  

— Спасибо вам за Эллу, Геннадий Сергеевич. Вы сделали из неё актрису. 

Это было сказано достаточно громко, чтобы расслышали все любопытствующие. Сандомиров улыбнулся, кивнул. Наполнил стоящий перед Амалой бокал красным вином. После небольшой, обычной в таких случаях суеты, слово взял главреж. 

— Товарищи, от имени всех нас, от всей нашей театральной труппы позвольте поприветствать наших дорогих гостей, друзей нашей восходящей звезды, Эллочки Феликсовны Файны.  Скажу по секрету, я потихоньку наблюдал за ними во время представления. Очень уж они выделялись среди прочей публики. И мне показалось, что им оно понравилось. Очень боюсь ошибиться, поэтому хочу спросить наших гостей: я прав или...? 

 Я старался переводить синхронно, поэтому, как только Вячеслав Юрьевич закончил свою речь, Амала встала, подняла бокал 

— Товарищи (это слово она произнесла по-русски), поздравляю вас с успехом. Я уверена — с большим успехом! Простите, я не знаю русского языка, но Марк мне всё переводил. А музыка вообще не нуждается в переводе. И, знаете что? В переводе не нуждается и текст. Вы так замечательно исполняли свои роли, так передавали чувства ваших персонажей, что всё было понятно без слов.  Я поднимаю этот бокал за вас, за ваш успех. И вот чего желаю вам всем: пуст всио будит завтра льючише, чим вчиера! 

Перевод и последние слова были встречены с восторгом. Оказывается, артисты умеют аплодировать ничуть не хуже, чем зрители. 

Постепенно к нашему присутствию привыкли, и пошли обычные застольные разговоры. Элла болтала с Амалой о своём, о женском, заодно практикуясь в разговорном английском. Попросила её поправлять, если что. Режиссёры толковали о своём, о возвышенном. Тон их беседы мало-помалу повышался. 

— И вот я ему говорю: “Сукин ты сын, что ж ты творишь?! Это же просто испанский стыд — на всё это смотреть!” 

Элла, слушавшая разговоры в пол-уха, вдруг встрепенулась. 

— Простите, дорогая Амала, кажется сейчас будет интересно. 

Она хлопнула в ладоши, привлекая внимание.  

— Пётр Тарасович, вы сейчас упомянули стыд. А у нас давно не было глубинной темы. Давайте возьмём эту. 

— Вот уж, что у тебя совершенно отсутствует. — проворчала Карташова. 

— Вот именно, Ангелина Степановна. Надо же мне знать, как это бывает у людей. Вдруг придётся сыграть? 

Я понял, о чём идёт речь. Элла придумала что-то вроде тренировки на эмпатию, вывернув это понятие наизнанку. Надо было рассказывать о каких-то своих глубоко личных переживаниях так, чтобы слушатели прониклись ими настолько, чтобы прочувствовать их, как свои.  Что-то вроде трансляции у нас, Других.                                                            
Польза от такого упражнения получалась двойная. Отработка актерской техники — с одной стороны, и глубокий катарсис для рассказчика, и для слушателей — с другой.   Старое, как мир: “Dixi et animam levavi”;  оказалось очень действенным и было взято на вооружение в их театре. Кстати, что там Амала говорила о понимании без слов? А ведь в самом деле, это у неё был не дежурный комплимент.  

Пока обсуждалось такое неожиданное предложение, я быстренько растолковал Амале его суть. 

— Марк, а это же замечательная идея. Если хорошо обдумать, это можно применить и у нас в медицине. Что-то тут от Фрейда, то так, чуть-чуть. Пусть Элла переведёт, что я скажу. 

Она сказала, и Элла перевела. 

— Господа, я только сейчас услышала о такой замечательной штуке. Мне очень интересно, я же психотерапевт. Если вы сейчас примете предложение мисс Файна и позволите нам присутствовать, то я бы добавила одну деталь. Я не хочу перевода. Попробую, не понимая смысла слов, понять смысл сказанного, принять чувства. Насколько это получится? Вам это будет интересно?  

Элла оглянулась на меня. Я понял: случайных исполнителей на этом представлении не будет. Принято. 

— Лёша, отважишься? Или... считай, что беру тебя на “слабо”. 

— Ладно, взяла. Слушайте. 

Худощавый мужчина, лет тридцати на вид, очень напряжён, голос заметно дрожит. И не только голос. 

— Самый страшный, самый... самый... самый стыдный стыд я пережил уже давно. Был в девятом классе. В конце мая. Городок под Саратовом, захолустье. Степь. Пыль. Скука. Но мама заведовала городской библиотекой. Все книги были мои. По ним учился жизни, по романам. Такой вот был весь тургеневский барышень. Простите. Не дрался даже... От обид защищался... в сюжетах. Там всех... кинжалом... или...  на дыбе... калёными щипцами. Пришло время пришло... любви и грусти нежной. Я дурак был, не понимал, что пацаном был смазливым и девчонки поглядывали, но им рохля и слабак... Ну, боялся. Не понимал: как это я вот возьму и буду вот обнимать и вот прямо в губы, и рукой вот под юбку. А она меня вот как пошлёт. В мыслях и во снах - там да, ого, там я всех и вот так, И в таких позах. Пацаны картинки показывали. Мутные, еле разберёшь. Но понятно. В общем. У других с красивыми девчонками шуры-муры, обжимаются по углам, целуются взасос запросто. В парке — это у нас парком называлось — мимо кустов хоть не ходи. Ходил. Потом воображал. 

У нас в классе была одна девчонка. Ирма. И фамилия немецкая. Не блондинка, не шатенка... Полная, даже толстая. Квадратная такая, коренастая. У других, у красоток грудь ах форму распирает, а у неё — непонятное что-то.  И руки-ноги заметно с волосами. Но вот с ней, с ней я дружил. Она была очень умная и очень добрая. И всегда готова на любое дело за компанию. Вот бывают такие: своя в доску. Свой парень. И ни разу никого не выдала, хоть всё про всех знала.  Именно дружил, давно. Был один момент. Пацаны хвастались: “Да я с такой, да я сразу с двумя. С такой и такой так и вот так”. Врали, конечно. Но не всегда врали и не про всех. А про неё как-то услышал, не в лоб, случайно пару раз, что Ирма даёт, если очень попросить. Чушь собачья. 

Но вот раз Ирма зашла ко мне по дороге из школы. Это часто бывало. Я похвастался, что взял из библиотеки толстый альбом художника Рубенса. Дать не могу, но можем посмотреть вместе, а то его надо завтра вернуть. Сели рядышком на диван и стали смотреть. Рубенса. Рядом — плотно-плотно — сидит девчонка. Добрались до “Геркулеса и Омфалы”. Я и до этой картины настолько осмелел, что приобнял Ирму и даже ниже талии спустился. А она ничего, тоже самое. Но тут я уже вовсю засопел, и альбом аж приподнялся. Ирма заметила, убрала альбом и потрогала. И так спокойно спросила: “Очень хочешь?”. Я только смог прохрипеть: “Очень”. А она так же спокойно: “Пошли ко мне. Портфель возьми”. 

Она жила на две улицы дальше. Дом был старый, деревянный, но большой и очень аккуратно выглядел. Мы вошли, Ирма заперла два замка. В одном ключ оставила. Её комната оказалась далеко, мы прошли две и коридор. В комнате у неё всё аккуратно. Вот прямо комната образцовой пионерки. Узкая железная кровать аккуратно застелена. Неужели мы прямо вот тут и сейчас? У меня голова кругом шла. 

— Давай твой портфель. 

— Зачем? 

— За тетрадками.  

Она и из своего достала учебники, ручки. Всё пооткрывала, разложила. Я обалдел. 

— Мы что, уроки будем делать? 

— Ага, как будто. Раздевайся, чего стоишь? 

Аккуратно повесила на спинку стула чёрный школьный фартук. Неспеша расстегнула пуговки, взялась за подол и через голову стянула с себя коричневое платье. Тоже аккуратно повесила. Осталась в лифчике и трусах. Завела руки за спину, повозилась и повернулась ко мне спиной. 

— Расстегни, зацепилось что-то. 

А я пошевельнуться не мог. Она снова повернулась лицом. 

— Да раздевайся же! Или ты хочешь, чтобы я тебя раздела? Мне нетрудно. 

— Как?! — это я просипел, горло пересохло. 

— Как я. Будем голенькие. 

 Она справилась с застёжкой, лифчик тоже аккуратно повесила. И сняла трусы. Груди у неё были маленькие... не очень. Я первый раз в жизни видел живую голую девушку. Оцепенение прошло, хотя и не совсем, я, не сводя с неё глаз тоже разделся. До трусов. 

— Да снимай же! Вот же какой стыдливый. Дай посмотреть, какой он у тебя. Возьми мои сиськи в руки. Приятно? Щупай меня везде. не бойся. 

Удивительно, только я обеими руками взял её груди, я как будто проснулся, какой-то морок с меня слетел. Да какого чёрта! Она мне взаправду даёт, так мужик я или кто?! Ирма аккуратно спустила с меняя трусы, схватила, сдавила. Это было почти больно, но восхитительно приятно. Я облапил голую девчонку, изо всех сил вжался в неё и потащил на кровать. И вдруг она упёрлась, отодралась от меня. “Они всегда брыкаются” - вспомнил я рассказы пацанов. Целовать надо. Как сумел, присосался к её рту. Первый раз в жизни. Ей понравилось! Мы сосали друг дружку, пока не задохнулись. Я снова попробовал завалить её на кровать, но она оказалась сильнее. 

— Ты что, ты чего так? Сама же... 

Она хихикнула. 

— Мы тут всё помнем, и всё равно вдвоём не поместимся. Пошли, там удобнее. 

— Куда? 

— Увидишь. 

Мы вышли из её комнаты. И прямо так, голые, через коридор и те две комнаты перешли в гостиную или, как у нас называли, в зал.  Телевизор, стол под скатертью, стулья, кресла. И широкая красная тахта. 

Ой, как стыдно мне было! В чужом доме, голый, без трусов даже. Через прихожую дверь на улицу видна. Вот её родители зайдут. Ужас! Я чувстовал, что горю весь, все вещи на меня смотрят и хихикают. 

У Ирмы вдруг взялась откуда-то белая простыня, и она полезла застилать широченную тахту. Именно полезла: на четвереньках, голая и деловитая до невозможности. Застелила. Легла и раздвинула ноги.  

— Ну, иди ко мне. Чего ты? Ты чего, расхотел? Испугался? Ничего, это бывает в первый раз. Иди, ложись на меня. Нет, погоди. Сперва посмотри. Он опять встанет. 

Она перевалилась поперёк тахты, ещё шире раскинулась, задрала вверх толстые ноги и показала мне... ВСЁ! 

Господи, как же плохо мне стало. Это та самая “ розовая жемчужная раковина, дворец наслаждений, сокровенная тайна, средоточие прелести" … и чего там ещё?  Этот слизистый ужас в мокрых волосах? Эта голая, жирная, сопящая туша с этим... всем... Господи, спаси меня от этого! Какой же я дурак! 

Но, как пишут в учебнике — был такой у матери в библиотеке — ЭТО безусловный сексуальный стимул. Да я же мечтал хоть раз на ЭТО посмотреть. И я смотрел и разглядывал. Долго. Как сквозь вату расслышал такое спокойное и довольное:   

— Ну вот, уже хорошо. Засовывай его сюда. Давай, я тебе помогу  

Она мне помогла, и всё у меня получилось. Почти. В комнате был темновато. Занавески на окнах и шторы. И вдруг стало ужасно светло, и я услышал: 

— Какой сегодня мальчик у тебя красивый. Вот так мне лучше видно, как вы играетесь.  

Повернул голову на звук. В комнате была старуха! Старушка, в аккуратненькой такой ночной рубашке с воротничком. 

— Я вам мешать не буду, детки. Вы играйтесь, а я посижу, полюбуюсь. 

И уставилась мне... нам... обоим... туда. 

Если бы меня окатили кипятком, мне было бы не так... Как очутился в комнате Ирмы, как одевался, как оказался на улице — тоже. Не помню. Мылся холодной водой. Титан разжигать? Я же умру пока... а в летний душ... меня ж сверху видно!  

Почему я не сошёл тогда с ума, не знаю. До каникул из дому не выходил. Стыдно было с ребятами встретиться. И температура у меня поднялась очень кстати, и горло заболело. Но Ирма никому и ничего.  

Рассказчик замолчал. Ох, не фига себе Элла им тут тренинги устраивает.  Но рассказ зачётный. Вся богема сидит с красными ушами и разного оттенка физиономиями. Умеет артист, умеет! Но им самим заниматься надо, с ним надо работать, плохо ему. Умница, Эллочка! Но это не всё. Кто-то у неё на очереди. 

— Надежда Ивановна, а вы? 

— Знаешь, рискну. Я от твоих опытов не в восторге была, но вот Алексея послушала, смотрю на всех. Эффектно, чёрт побери! Рискну! 

Эту я сразу узнал. Главная роль - Одетта Даримонд в “Баядере” Эффектная женщина: жгучая брюнетка, высокая, стройная, красивое волевое лицо заметно азиатского типа, но с большими чёрными глазами. Красавица и прекрасная актриса. Сильная натура. Но что-то Элла разглядела за этой силой.  Интересно. 

— Моё приключение тоже было в школьные годы. В десятом классе. Училась в спецшколе. Такая одна была на весь Казахстан. Все предметы - на английском. Второй язык - на выбор: немецкий, французский или испанский. Но обязательно. Супер-блатная школа. Элитные детки.   Отец у меня был главным инженером на секретном заводе. Мама - секретарь горкома. Так что я там была в элите элит.  Вот с такими же и дружила. После того знаменитого фильма нас так и прозвали: “Великолепная шестёрка”. И знаете, оболтусами мы не были. Нас всех очень правильно воспитывали. Ставка была на интеллект. И школа к тому располагала. На всяких олимпиадах верхние места были честно наши.  А лучший в городе драмкружок, собственно, из нас и состоял.                                                                    А когда, как Лёша сказал, пришла пора, ничего не изменилось. Мы остались своими. И целовались, и игрались по-всякому, но ревности друг к другу не было. Сейчас бы сказали: “как шведская семья”. Но границ не переходили. Повторяю: нас очень правильно воспитывали. 

У мамы старший брат служил в МИДе. Консул был или атташе — не помню уже. У нас была куча сувениров от него. Шмотки — это само собой, но были и пикантные: журналы вроде “Плейбоя, книга “Эммануэль” на испанском, карты и всякие забавные безделушки. От меня особо не прятали. Доверяли.  Или просто не понимали, не стыковалось у них, что я всё это совершенно свободно и очень внимательно читаю.                                                                                    
И вот, Новый год. Моих родителей пригласили к кому-то там, на другом конце города, а нашей команде разрешили праздновать у нас. Оказали доверие. Ребята притащили всего: шампанское, вино и прочее. Накрыли стол. Свет потушили, ёлку зажгли и свечи. Сплошная романтика. В общем, проводили Старый, встретили Новый по нашему времени. Потанцевали. Потискались. Всё как обычно. Надо бы ещё чего-нибудь придумать, не в телик же всю ночь пялиться. И тут я предложила поиграть в карты. 

— Да ну их к деду Морозу.! Скучища. 

— С этими не соскучимся. 

И достала про те карты, с голыми девушками. Ничего там особенного не было: красивые цветные ню, без малейшей пошлости.Но! Когда это было, и сколько нам было! Сели играть в переводного дурака, но все не в карты смотрели, а на картинки, особенно мальчишки. Да ещё после шампанского, да в компании с девчонками. Моментально запутались. И тут я подала заготовленную идею.  

— А давайте играть на раздевание. 

— А как это? 

— Очень просто. Играем в карты. Кто проиграл, снимает с себя какую-нибудь вещь. Потом следующий. Так постепенно разденемся. 

— А как раздеваемся, догола? 

— Ну, в купальниках мы все друг друга видели. Ну, что, играем? 

Все загорелись: играем! Только в дурака — это долго. 

— Не так уж. Нас шестеро. Главное, козыри не путать. 

— Кто первым окажется голым... 

— Или голой! 

— Согласна. Тот выбывает. Или нет, интереснее: тот раздевает всех следующих. 

— А потом? 

— Придумаем. Играем? Только, не мухлевать! 

Ох, здорово было! Свечи на столе, огни от ёлки.  Битлы с радиолы.   Мы сели в кружок на ковре вокруг карт. Раздали. Сначала было не очень, потому что все одеты были по-зимнему, кроме меня, но потом стало очень весело, когда с мальчиков стали снимать брюки. Я осталась только в прозрачном кружевном французском лифчике и таких же крошечных трусиках. И всё смотрели теперь только на меня. А что, как автор сценария и режиссёр-постановщик я заслужила внимание?  

Когда у Мишки оказалось на два очка больше, чем у меня, он запереливался всеми оттенками красного. Мне так и хотелось, чтобы это выпало именно ему. 

Я стала перед ним. 

— Давай, Мишенька, действуй. Тебе же не впервой лазить мне за пазуху.. 

Все расхохотались. 

Мишка долго возился с застёжкой, пыхтел. Справился, наконец. Выпустил мой третий размер на свободу.  

— Продолжай.                                                                                      
План сработал. Я первая разделась догола. Стыдно мне не было ни капельки. Зато какие мальчишки были смешные, когда я вытаскивала из трусов их палки. 

— Господи, что это?! 

Если бы вот прямо тут взорвалась атомная бомба, это было бы не так страшно. Просто всё бы сразу кончилось. Без малейших мучений. А они только начинаались.                                                                              Они стояли и смотрели на нас ужасно вытаращенными глазами и слегка покачивались, как очень сильно пьяные. Постепенно до них дошло. Я в каком-то детективе видела, как составляют фоторобот. Вот так у них менялись не черты лица, а выражения на лицах. Щёлк, щёлк, щёлк...  

Отец прорычал сквозь зубы: 

— Рррасссстил человека, а вырастил б...  

Его кулаки сжимались и разжимались сами собой. 

— Убил бы, если б мог. 

Он не плюнул даже, а харкнул. И попал в меня. Шагнул в свою комнату, бабахнуло, как из пушки. Я не успела отскочить, крутанулась на месте, чуть не упала. Сработали рефлексы гимнастки. Он не ударил, просто прошёл. Мой папа, мой идеал мужчины. 

У мамы самообладание оказалось лучше. Она несколько раз глубоко вздохнула, глотнула, сказала картонным голосом: 

— Значит так, засранцы. Живо всем одеться и привести себя в порядок. Кроме тебя, стой так. Живо, я сказала. Сели все. Ты стой, сказала. 

Когда все со страшной скоростью разобрали свои шмотки, оделись и расселись, она продолжила. 

— Если бы у Семёна Игнатьича не случился сердечный приступ... Ну, хоть так узнали. Ты... ты всё это придумала. — она кивнула на разбросанные по полу карты. — Ты это говно и выгребай.  Собери с полу... по одной, сказала, и все порви. Приведи в порядок комнату. Всем сидеть, сказала. Ты же любишь красоваться голой, вот тебе такая возможность. А вы, срань позорная, на неё любуйтесь. Всем сидеть! 

Не знаю, что такое было в голосе у матери, но я починялась, как робот, хотя стыдно было... нет таких слов. Пять минут назад гордилась своим идеальным телом и своей смелостью перед почти одетыми друзьями. Что овна со мной делает?! Я же с ума сойду. 

— Вот так. Всё пойло вылить в сортир. Открывай бутылки тут, при всех и выливай. Пустые — сюда. 

Я исполнила и это. 

— Теперь так, говнюки: мне не нужно, чтоб вы приперлись по домам посреди ночи. Гуляете до утра. До девяти. Угощенья хватит. Хоть один писк... один хрюк, я сказала, об аттестатах можете забыть. И о поступлении хоть когда-нибудь куда-нибудь — тоже. За остальное вам родители по гроб будут благодарны. Всё. Веселитесь. Противно мне тут с вами быть. 

Проходя мимо меня, сморщилась, как от вони. 

— Завтра идём к гинекологу, если не поздно ещё. Мне ублюдок не нужен. Не забудь подмыться. 

Как я плакала потом, клялась, что я девственна, что мы только баловались. Бесполезно. Отвезла меня к какому-то особо доверенному врачу. Раскорячили на кресле. Гинеколог — мужчина. Вежливый, деликатный. Посмотрел, спокойно констатировал: 

— Вы зря так беспокоитесь. О беременности и речи нет. Она - virgo. 

Мать аж взвилась. 

— Не верю! Покажите мне, что тут и как. 

И полезла смотреть. Сама. Мама. У меня в голове забили барабаны, как перед казнью Пугачёва, и всё. Очнулась от противного запаха. Нашатырь. 

Возвращались на её персональной машине. Молча. Дома она прошипела. 

— Не думай даже из дому сбежать. Найдут. И сама понимаешь: у меня может быть психические больная дочь, но не может быть шлюха. Кончишь школу, вали куда хочешь. 

Молчание длилось несколько минут. Его нарушила Амала. 

— Марк, скажи этой леди, что или она гениальна, или я ничего не понимаю в людях. В моей жизни не было ничего подобного, и я не желаю, так и скажи: никому на свете не желаю пережить то, что пережила она.  

Я точно перевёл. 

— Если такое вы покажете на сцене, вам будет завидовать даже ваш Станиславски на том свете. 

Я перевёл. Реакцию присутствующих описывать не буду. 

Амала  взяла Эллу под руку. 

— Эллочка — я правильно употребляю эту форму имени? — Эллочка, нам, троим, надо собраться и хорошо поговорить. Вы придумали очень интересную вещь, но тут надо много, очень много думать. А этим двоим нужна помощь, даже, если они сочинили свои истории. Катарсис, да. Но им нужно ещё. Они сами не понимают себя. Мне их жалко. У вас вечером спектакль, надо хорошо отдохнуть. Вот номер портье в нашем отеле. Звоните, мне передадут. Я распоряжусь. Можете мною располагать. Марк, мы тут засиделись. Давай попрощаемся с этими милыми людьми. 

И мы с ней вышли в белую ночь.  

                                    *  *  *