ДРУГОЙ-58. Всё, как в кино. Эпизод 2 

Таверна. 

 Стойка, очаг. На вертеле жарится туша. Грубые столы и табуреты. Толстые сальные свечи. Копоть. Табачный дым. Публика соответствует интерьеру. 

 За одним из столиков Элла, одетая в белую рубашку с кружевными манжетами и воротником.
Верхние пуговицы расстёгнуты. Чёрные облегающие кожаные штаны, высокие сапоги. За широким поясом пистолет, кинжал. Компанию ей составляют штурман де Вилье и квартирмейстер Брессон. На столе посуда сдвинута в сторону, расстелена бумага, напоминающая географическую карту. 

Сквозь шум удаётся различить только отдельные слова. 

— Дьявол их разберёт, этих ...цев. 

— Здесь должен быть пролив. 

— … испанский поп... четыре каронады... подлость... 

— подгадать ветер... ный прилив... сама... 

— ...сно, капитан... одна... 

Из-за одного из столиков вздымается здоровенная расхристанная фигура и подчёркнуто твёрдым шагом пьяного направляется к столу  Мирэй. 

— Не связывайся, Джо. У неё пистолет! 

— Шлюха с пистолетом всё равно шлюха. 

— Смотри, как бы она тебе чего не отстрелила. 

Дикий гогот. 

Хозяин, из-за стойки. 

— Джо, не приставай к приличным людям! Мне не нужен твой труп в моём заведении. 

Спокойный, но перекрывающий шум, голос Мирэй: 

— Вы, эй, кто-там с ним! Уймите вашего приятеля! Хозяин, трупа не будет, но он и его собутыльники пожалеют, что родились на свет. Клянусь морским дьяволом, слова мои никогда не расходились с делом. Я уже не раз имела дело... 

— Хо! А я ещё никогда не имел шлюху в штанах. Т...такое дело. 

Снова дикий хохот. 

Мирэй и её спутники, не вставая со своих табуретов повернулись спиной к столу. Штурман и квартирмейстер со спокойным интересом, не прикасаясь к оружию, наблюдают за развитием событий. 

В руках пьяного верзилы появляется кожаный мешочек. 

— Вот, сучка, тут п...пять золотых! Больше никто не даст. Лови! 

Испуганный вопль: 

— Пресвятая богородица! Я её узнал! Джо, остановись! Это же... 

Поздно. Кошель летит в лицо Мирэй. Выстрел. Вдребезги разлетается большая бутыль тёмного стекла на столе приятелей Джо. Вспыхивает пламя. Всё скрывается в пороховом дыму. Жуткие вопли. 

Камера, стоп! Снято. 

Та же таверна, пару минут спустя. 

Приятели Джо в горящей одежде мечутся, пытаясь загасить пламя. Один из них влетает головой в очаг. Джо, широко разинув пасть с гнилыми зубами, орёт от боли, схватившись обеими руками за рукоять кинжала, которым он пришпилен к табурету. 

Камера, стоп! Снято. 

Улица городка. 

Мирэй и её спутники, спокойно беседуя, неторопливо удаляются от таверны. У Мирэй за пояс по-прежнему заткнут пистолет. Кинжал отсутствует. 

Камера, стоп! Снято. 

Берег океана.  

На расстоянии примерно двухсот метров друг от друга у причалов стоят два трёхмачтовых корабля. Один из них сильно повреждён. Массовка изображает сражение между французами и испанцами. 

Крупным планом: обнажённая Мирэй. Пережитый только-что ужас, радость победителя и неутолённая ярость бойца. Длинная, не сильно кровоточащая рана или, вернее, глубокая царапина от правой ключицы. Глубоким прерывистым дыханием высоко поднимается великолепная грудь, не задетая вражьим клинком. Раненая красавица поворачивается во все стороны, готовая отразить новое нападение или наброситься на следующего врага. Все мышцы напряжены, её сотрясает крупная дрожь. 

Рядом с ней падает человек с торчащим из груди кинжалом. Она оглядывается в ту сторону, откуда прилетел кинжал, и бросается туда. 

Противник вооружён длинной шпагой, но её это не останавливает. С невероятной быстротой следуют рубящие и колющие удары, которые легко парируются умелым бойцом. Он не упускает ни одной возможности атаковать, но его шпага каждый раз пронзает пустоту. С невероятной грацией гибкое тело ускользает от разящего клинка. 

Крупным планом: на лице противника Мирэй сменяются выражения изумления, восхищения, узнавания, досады. 

Отразив очередной выпад, она вдруг взлетает в воздух и обеими пятками ударяет в грудь противника. Тот падает, а Мирэй, кувыркнувшись через голову, мгновенно оказывается на ногах. Её сабля останавливается у горла врага. 

Сквозь хрип и судорожные попытки дышать: 

— Пощади...те. Я француз, с “Галатеи”. Штурман... Жан де Вилье. Вы Мммирэй, дочь кккоменданта. Узнал... тттолько. 

— Вилье? Штурман? Дааа, ты гостил у нас. Тем более, тебе стоит немного побыть трупом. Мёртвых не убивают. 

Короткий взмах, удар эфесом сабли. Глаза Вилье закрываются. Мирэй легко подхватывает бесчувственное тело на руки и относит в тень. 

— Прокрути это место ещё раз, Анри. Ещё немного назад, вот. Как она уходит от клинка! Ни разу не видал ничего подобного, а уж мы то насмотрелись красивых женщин, при нашей с тобой профессии. Изумительное тело! Быстрая и гибкая, как змея, и это при такой силе. 

— Мне она напоминает кобру. 

— Пожалуй. Кстати, ты много имел дел с кобрами? 

— Нууу, меньше, чем с женщинами. Но это же одно и то же. 

Оба рассмеялись. 

Жаннэ задумчиво потёр свой внушительный нос. 

— Кстати, о змеях. Наш русский коллега Саар рассказал мне как-то, что она спасла прогоравший театр, там, у них в России. 

— Интересно! 

— В какую-то воняющую нафталином классическую оперетту, на которую, как у них говорят, зрителей не заманишь сладкой сдобной булочкой, она вставила свой номер, поистине достойный “Мулен руж”. Представь себе декорацию джунглей. Откуда-то с колосников свисает лиана. Из-за кулис выходит “охотник” — красивый парень в одной набедренной повязке, с копьём в руке. В это время сверху по лиане, извиваясь, головой вниз спускается змея — наша Элла. 

— Голая? В России? Хоть убей, не поверю. 

— И будешь прав. В маске змеи, скрывающей лицо и в нескольких квадратных дециметрах блестящей чешуйчатой ткани, ровно столько, чтобы оставить хоть что-то для воображения и отбиться от их цензуры нравов. Змея спускается и кидается на охотника, обвивает своим телом. Несколько минут борьбы, охотник задушен. Змея уносит свою жертву в “джунгли”. Зрители ломятся на представление, билеты только у спекулянтов. 

— Грандиозно, Жерар! А нам она не хочет показать этот номер? Лиан тут прорва, а я согласен стать задушенным охотником. 

— Утри слюни, старый павиан! Она сама решает кого ей душить в постели... пардон, в объятиях. Она драматическая актриса. Саар говорил, что увидел её впервые на гастролях её театра в Ленинграде, их второй столице. Весёлая пьеса какого-то мадьяра. Она в главной роли. Там на неё тоже собирался полный зал. Ну, как она это умеет, мы уже не раз с тобой видели. Кстати, давай ещё раз посмотрим выборы капитана. Как это она лихо вывернула! Вот уж кого бог поцеловал в макушку. Давай, заправляй ленту. 

— Это я мигом. То-то я гляжу, Делонж полночи тарахтел на пишущей машинке. Она аж дымилась. А что ещё Саар про неё рассказал? 

— Что познакомился с её любовником. Кстати, где-то у меня тут в папке его фото с ней. Ага, вот, гляди. 

— Моя кандидатура на роль охотника снимается до голосования. Хорош! Шварцнегеру лучше о нем не знать, загнётся с тоски.  Тоже артист? 

— Нет, представь себе. Саар говорит, что он не то гениальный врач, не то мощный сенситив. Юхан на себе испытал его в воздействие и остался в полном восторге. 

— Надо же. Подобное к подобному. 

— Ладно, давай, включай. Так, останови. Так и знал, что придётся переснимать. Узнаю, чьё это копыто в кадре, уволю к чёртовой матери! Сколько по счётчику? 

— Девять секунд всего. Успокойся, подмонтируем из обрезков. Я найду.    С колосников, говоришь, вниз головой? Это метров десять, если приличный театр. Храбрая девочка. Встречал таких. Но дублёров надо держать наготове. Нервы, мало ли. 

— Спасибо, надоумил, старина. Я б сам не допёр.  Давай поножовщину на квартердеке “Чёртовой дюжины”, сразу третий дубль. Первые два можешь выбросить. Заведомое дерьмо. 

Берег с кораблями. 

 Сражение. Французы отступают к своему поврежденному кораблю. Среди испанцев какое-то замешательство. Борт их корабля окутывается пушечное дымом. 

Голос Мирэй: 

— Французы, на абордаж! За мной, пока держится дым!  

Хриплый бас: 

— На абордаж, или подохнем тут все! Трусы, девчонка дерётся за вас! 

Видно, как пушечное ядро проламывает борт. Летят обломки. 

— Франция, вперёд! 

Палуба испанского корабля. 

 Из облака дыма появляется Мирэй с окровавленными саблей и кинжалом. Она сама с ног до головы перемазана кровью. На лицах испанцев запредельный ужас. Они даже не обороняются. Один падает с разрубленной головой. Второй почти одновременно получает удар кинжалом в живот. Панические крики испанцев: ¡Bruja! ¡Bruja del mar! ¡Santa Virgen! ¡Señor todo poderoso! ¡Esto es la muerte, sálvate a ti mismo! ¡Salva y ten piedad!  (Ведьма! Морская ведьма! Пресвятая дева! Господь всемогущий! Это смерть, спасайтесь! Спаси и помилуй!) Следом за Мирэй на палубу врываются французы. 

Роскошная капитанская каюта испанского фрегата. 

 Заметно, что здесь недавно шёл бой, но уже наведен порядок и всё смотрится вполне пристойно. За рабочим столом капитана Мирэй  и штурман Жан Вилье. Мирэй  одета как морской офицер. Голова Вилье забинтована. 

— Чашку шоколада, Вилье, или предпочитаете кофе? 

— Я бы предпочёл стаканчик рома. 

— Не сейчас. Мне нужна ваша трезвая голова, шевалье де Вилье. 

Вилье трогает повязку, морщится от боли. 

— После того, как вы с ней обошлись таким манером. 

— Значит, кофе. Этот напиток просветляет разум. Окайя, будь добра... 

— Я всё слышала, госпожа. Одну минутку. 

Пока служанка готовит кофе, собеседники молча смотрят друг на друга. На лице штурмана отражается боль, досада и неприязнь. Лицо Мирэй непроницаемо спокойно. 

Входит служанка — немолодая ямайка в клетчатом ситцевом платье. 

— Готово, госпожа. Я добавила немного корицы и ложечку ямайского рома, как вы любите. 

Мирэй улыбнулась. Её взгляд выразил нежную благодарность. 

— Ты меня балуешь, милая няня. 

— Не больше, чем всегда. Вам давно уже пора отдохнуть, госпожа. 

— Так и сделаю, как только мы обсудим наши дела с господином де Вилье. 

— Очень хочется верить. 

— Спасибо, Окайя, не ворчи. Проследи, пожалуйста, за тем, чтобы нашего разговора никто не услышал, кроме тебя. 

— Не сомневайтесь, госпожа. 

Де Вилье: 

— Вы, как с равной, обращаетесь с туземкой. 

— А в чём между нами разница, дорогой мой Жан? В том, что она родилась на Ямайке, а я — на Тортуге? Я не помню мою мать. Она умерла от лихорадки, когда я была совсем крошкой. Окайя заменила мне её, и видит бог, она любит меня, как собственное дитя. Я отвечаю ей тем же. Что вас так удивляет? 

— Однако же... 

— Оставим пока эту тему. Есть дела намного важнее. Вы мне нужны, более того — необходимы, штурман Жан де Вилье. 

— А с чего вы решили, что я буду служить вам, “капитану” (это произносится с крайним сарказмом) шайки пиратов? 

— Хотя бы с того, что я не самозванка. Меня избрали капитаном. 

— Кто вас избрал? Шайка головорезов. 

— Двенадцать из которых были вашими товарищами на “Галатее”. 

— Матросы? 

— Люди, которые сражались вместе с вами, за свою и за вашу жизнь, шевалье. И те, кто отдал свою жизнь в обмен на вашу и мою. Одного из них вы убили. 

— Что?! 

На лице штурмана выражение беспредельного удивления и возмущения. Он вскакивает со стула. 

— Сидеть, де Вилье. 

Только эти два слова, сказанные спокойным усталым голосом. Но во взгляде и лице Мирэй нечто такое, что он безвольной куклой оседает на стул. 

— Вам многое неизвестно. Слушайте и понимайте. Один из первых залпов с этого проклятого фрегата убил моего отца, капитана Клода Моро. И почти всех офицеров. Бомба влетела в его кабинет, где они совещались, как отразить нападение. Я даже не смогу похоронить их по-христиански, да упокоит Господь в раю их праведные души. Их тела сгорели в пламени пожара и погребены в руинах форта. 

— Мои... 

— Молчите, де Вилье, молчите. Когда я поняла, что происходит, я именем покойного отца велела освободить всех заключенных в тюрьме и снять оковы с каторжников. Один из них прибыл на вашей “Галатее”. Вы его узнали и убили, метко метнув свой кинжал. На святом распятии поклялась я им, что все, кто уцелеет в бою, будут свободны. Приказала открыть арсенал. Вам известно, что в здешнем аду выживают только двое или трое из сотни осуждённых? Он защищал меня в бою, тот, которого вы убили, благородный шевалье де Вилье. Даже имени его не успела узнать. Я своими глазами видела, как погиб ваш капитан. Как был ранен его старший помощник. Мы с Окайей делаем всё возможное для раненых, но немногих удастся спасти. Из людей, умеющих управлять кораблём, на ногах только вы, боцман и ещё несколько опытных моряков с вашего корабля. Нашлись такие и среди освобожденных. Мало, очень мало для фрегата. А вести корабль в открытом море способны только вы. Само Провидение остановило мою руку... тогда. Только поэтому вы живы. Мне нужна ваша голова, штурман де Вилье, и вы будете мне служить. Будете. 

Продолжительное молчание. Мирэй отпивает кофе из фарфоровой чашки, жмурится от удовольствия. Неотрывно наблюдает за собеседником. Лицо её спокойно, но во взгляде — несокрушимая, сверхчеловеческая воля. И этой воле подчиняется штурман. 

— Не требую от вас ни клятв, ни просто обещаний. По пути будете меня учить. Я умею обращаться с компасом и астролябией, прочла все книги по навигации, что были у отца, но опыта у меня нет. Доведёте корабль до Тортуги, и с этого момента — свободны. Можете вернуться в метрополию, можете... мне безразлично. 

— А вы, капитан? 

— Моя родина — здесь. И моим людям нет иного пути. Только здесь, в Вест-Индии они свободны, никому нет дела до их прошлого. Впрочем, каждый волен распоряжаться сам своей судьбой.  

— Вы будете мстить? 

Ответом был такой взгляд, что де Вилье содрогнулся. 

— Господи, помилуй души грешных сих. 

— Вы - мой старший помощник. Сделайте смотр команде, ревизию фрегата от киля до клотика, оружие, припасы. Вы знаете, что надо делать. Можете пополнить команду желающими из жителей города. Приступайте к делу, шевалье. 

Де Вилье вскакивает, вытягивается во фрунт. 

— Слушаюсь, капитан! 

Выходит. Мирэй остаётся неподвижно сидеть за столом. В каюту входит Окайя и обнаруживает её спящей глубоким сном. 

— Бедная моя девочка. Трое суток без сна. 

— Выключай, Анри. Довольно на сегодня. 

Режиссёр снял очки, потёр уставшие глаза. 

— Ты когда-нибудь видел такое? Она же почти не шевельнулась за весь эпизод. Весь текст говорила по-русски. Я не понимаю ни слова на этом языке, но даже на репетиции меня пробирала дрожь от её взгляда. 

— Можешь посочувствовать Ренару. У него отец русский. 

— Я уже сочувствую костюмерше. Ты представляешь себе, как выглядит человек, из которого живьём вынимают душу? По сценарию Мирэй  там в платье с глубоким декольте. 

— Ну, и...? 

— “Если бы я хотела впечатлять зрителей только своим красивым телом, то устроилась бы акробаткой в цирк.” Каково?! Опять же, эта рана. 

— И опять, как всегда, оказалась права. В этой сцене она впечатляет даже сильнее, чем если бы трахалась на капитанском столе, между глобусом и бортжурналом. 

— Это у нас впереди. Вот только перебазируемся на Тобаго. Будет тебе роскошный вид из окон капитанской спальни. Будет на что переводить камеру. Пусть зрители полюбуются и повоображают, чего им такого вкусного не показали. Здесь у нас ещё работы на неделю. 

— Охохо, — тяжко вздохнул оператор. — А раньше никак нельзя? Тошно уже истекать тут потом, глядя на эту бурую жижу вместо морской воды. Вот же угораздило предков выбрать место для колонии. 

— Не плачь, старина. Пропустим по стаканчику, и на боковую. Завтра у нас чёртова уйма работы. 

Вечеров на экваторе не бывает. День равен ночи. В шесть утра солнце стремительно взлетает в зенит и торчит там до шести вечера. Свет гаснет ненамного медленнее, чем в зале кинотеатра. 

Отель. 

Двенадцатичасовой рабочий день закончился. В маленьком столичном городке с развлечениями было не густо, а гулять по стопроцентной влажной духоте, не хотелось никак. Советско-французская киногруппа коротала время в холле, ресторане и баре отеля. Возле большого телевизора болельщики — с долей сочувствия — наслаждались зрелищем избиения бразильцами какой-то заезжей команды, осмелившейся поднять на них ногу. У телевизора в баре собрались знатоки хоккея. Здесь страсти кипели гораздо круче. Махались клюшками канадцы с русскими, и результат был непредсказуем до финального свистка. 

Удобно устроившись в кресле за низким круглым столиком у окна, Элла, маленькими глотками отпивала из большого бокала бордово-фиолетовый “Шевалье Пьер”, наслаждаясь изысканным вкусом и ароматом вина, и, лениво роняя слова, обсуждала с Шарлем Морелем и Этьеном Дени предстоящие съёмки подводных сцен. Всё-таки здорово она умоталась сегодня.  

Мэтр Жерар Жанне, всегда такой добродушный и изысканно галантный, на съёмочной площадке был сущим тираном и эксплуататором. Мытьём, катаньем, кнутом, пряником, комплиментами и убийственно точными издевательскими сравнениями с представителями живого и предметами неживого мира, добивался от актёров, операторов, осветителей, гримёров и прочей киношной братии наиточнейшего исполнения своих гениальных идей. “Беспощадный перфекционист” — по всеобщему мнению — вызывал у неё чувство, близкое к благоговению. Счастье не по заслугам — так она думала о работе с ним. 

— Элла, вы великолепны! Это редкая удача — работать с вами, но всё-таки постарайтесь понять: вот этот жест, он должен быть стремительным в начале, а потом замедляться и сходить на нет к концу. Вы в душе приняли решение, отдали команду... вдруг усомнились, но не уверены, стоит ли её отменять. Попробуем ещё раз. Камера! Внимание, мотор! 

Голос “хлопушки”: 

— Эпизод сто двадцать седьмой. Дубль восемь. 

Щелчок. 

— Вы снова с нами, мадемуазель? — осведомился Дени. 

— Простите, Этьен. Задумалась о своём, о девичьем. Так что же мы будем делать с этой тридакной? Сунуть в неё искусственную ногу — этот вариант мэтр отверг, как говорят у нас, с порога. Рассечь запирающий мускул заранее, сунуть в неё ногу и сомкнуть створки вручную? 

— Она втянет мантию и будет выглядеть неживой. Собственно, она такой и будет. 

— Вы меня старательно подводите к мысли, что для полной натуральности надо всё делать буквально по сценарию. Опасно. Сколько времени я провожусь, пока найду снизу эту биссусную щель и разрежу мускул? 

— Ну, это не проблема. Дадим Фаиа подышать из акваланга. И вам тоже. 

— И выйдем за рамки разумного времени. Изумительное вино. 

— На то и монтаж со сменой ракурсов. Время нетрудно спрятать. 

— А выражение наших с ней физиономий, сигналы тела? Это ещё разучивать и репетировать? Увольте от такого счастья. 

Она взяла с тарелки ломтик сыра, вдумчиво разжевала. 

— Умеете вы, французы, вкусно жить. 

— А вы, похоже, что-то уже придумали. 

— Ничего оригинальнее тренировки. Найти несколько взрослых моллюсков с уже отмершим  биссусом и перетащить их на такие места, где удобно будет достать снизу ножом. Дать им успокоиться и открыться. Вот и всё. Нет, ещё надо придумать какой-то «предохранитель», чтобы эта чёртова ракушка не раздавила ногу Фаиа. Если она закричит от боли под водой, от акваланга пользы будет не больше, чем от клизмы. 

Модель и Дени многозначительно переглянулись. 

— Так, наверно, и сделаем. 

— Жаль только зря губить таких редких существ. 

Морель и Дени снова переглянулись и оба расхохотались. А Элла уставилась на них в полнейшем недоумении. 

— Я сказала какую-то глупость? Вы меня простите, мой английский далёк от совершенства. 

— Ваш английский в порядке, а вот Шарль должен мне теперь сто франков. 

— Вы ставили на меня пари? На что именно? 

 — Я был уверен, что вы неспособны ошибаться. 

Теперь засмеялась Элла. 

— Бедняжка, я вас разорила. Но в чем же я ошиблась? 

— Тридакны совсем не редкость. Их полно во всех тёплых морях. И губить вы их будете с пользой для всех нас. Мы их съедим. Это же настоящий деликатес. 

Элла не успела ответить. Ночь исчезла. Небо залил яркий свет, а его источник быстро поднимался от горизонта на западе в зенит, смещаясь к востоку.  

Все обитатели отеля ринулись на улицу. Спустя полминуты прилетел оглушительный грохот, постепенно затихающий. От огненного шара отделились две искры и понеслись к земле. Шар превратился в точку и затерялся среди зв6ёзд. 

Все вернулись в кондиционерную прохладу, обсуждая происшествие. 

— Это же надо додуматься: строить космодром в этой глуши, куда надо везти каждый винтик. – кипятился кто-то. – Им просто некуда девать наши деньги. Если подумать, в Европе вполне можно ещё найти пустынное место. 

Ему возразила, что в случае аварии всё равно пострадают ни в чём не повинные люди. А отработанные ступени уж точно упадут кому ни будь на крышу. Был уже случай в Штатах. Правда, пострадали только коровы, но всё-таки… Критикан не унялся: мало ли островов поближе к Европе? 

— А что скажут наши русские коллеги? У их страны как-никак приоритет во всех этих делах. 

Вопрос, заданный мэтром Жаннэ, привёл представителей космической державы в замешательство. Тишину нарушил голос Эллы, её спокойный лекторский тон. 

— Здесь правы все, но до сих пор не прозвучал главный аргумент — энергетическая выгода. Всё остальное — второстепенно, хотя и тоже важно. 

— Можете объяснить популярно? 

— Это не сложно. Школьная физика с географией. Длина экватора составляет сорок тысяч километров. Вы с вами в всего в пяти градусах к северу от него: каких-то пятьсот пятьдесят километров. Космодром Куру рядом с нами, километрах в десяти-пятнадцати. Контитэ неглижабль, по-вашему. В сутках 24 часа. Это означает: сорок миллионов метров делим на двадцать четыре часа и на три тысячи шестьсот секунд в часе. Мсье, можно ваш калькулятор на минутку? Так... Получаем: четыреста шестьдесят два метра в секунду. Число Маха для воздуха — триста тридцать один. Итого: одна целая и тридцать девять сотых скорости звука. Что это означает? Что, запуская ракету с экватора по направлению вращения Земли, строго на восток, мы получаем почти полторы скорости звука совершенно задаром, не тратя ни грамма ракетного топлива. Игра стоит свеч, когда речь идёт о махинах в тысячу тонн, как по-вашему? Всё очень просто, как видите. Следует учесть также центробежную силу. При одной и той же массе объект на экваторе весит на одну трёхсотую меньше, чем на полюсе. Это значит, что ракета массой триста тонн, на экваторе весит на одну тонну меньше. По сравнению со средними широтами, пусть будет на полтонны. Не так мало, если речь идёт о научной аппаратуре. 

Поскольку впечатлённая публика молчала, Элла продолжила всё тем же тоном лектора из общества “Знание”. 

— Разумеется, я привела идеальный случай. При отличном от нулевого наклонении плоскости орбиты к плоскости экватора, экономия будет меньше, но это только одна сторона вопроса. Не учтён важнейший аспект: речь идёт о теле переменной массы, движущемся с переменным ускорением в условиях переменной гравитации. Экономия энергии может быть и больше, но тут нужна такая высшая математика, что мне не по зубам. Я всего лишь актриса, а не космический инженер. Но, в любом случае верно сказанное мною в начале: запускать ракеты с экватора выгодно, не смотря на все сопутствующие издержки. 

Временной промежуток между её последними словами и аплодисментами был на этот раз той самой контитэ неглижвбль.            Элла скромненько потупила глазки. 

— Ну, что я такого особенного сказала? Это же не выше средней школы. 

Когда она возвращалась в свой номер, в маленьком холле в начале гостиничного коридора её поджидал второй ассистент советского режиссёра. Куда ж без них? Насчёт облико морале? Вроде нет. Что ему нужно, чёрт бы его драл? На морде ясно написано “от имени и по поручению”. 

— Элла Феликсовна, позвольте выразить вам самую искреннюю благодарность. 

— Позволяю. Выражайте. 

Второй ассистент смешался. 

— То есть, как? 

— Как считаете нужным. Это же вы пришли ко мне выражать, а не я к вам. За что, кстати? 

— За поддержку высокого реноме, так сказать, нашей страны, как ведущей космической державы. 

— Да? А при чём тут наша страна? Это сейчас не она, а Европейское космическое агентство только что запустило спутник в космос. Согласитесь, впечатляющее зрелище. 

— Однако, именно вы, советский человек, блестяще ответили на весьма непростой вопрос и произвели, прямо скажу, грандиозное впечатление. Без вас эти французы проспорили бы до утра. Вы были великолепны! 

— Рада, что вам понравилось, Сергей Сергеевич. Была бы я блондинкой, получилось бы ещё эффектнее. Но, увы, я брюнетка, поэтому мне пришлось очень стараться. 

— Не понимаю, при чем тут цвет волос? 

 Выражение на физиономии “Никодима” было настолько забавным, что Элла с трудом сохраняла серьёзность. 

— При том, что блондинки традиционно считаются глупыми. А мне пришлось стараться изо всех сил, чтобы произвести должное впечатление. Удалось. Вот, вы даже пришли мне выражать. Получается, что действительно красивая актриса, а не просто красивая женщина. 

До второго ассистента дошло. Но факт остаётся фактом: что бы она там себе не имела в виду, получилось именно то, что надо. Интеллектуальный уровень советских людей... что-то с её “игрой” не сходится. 

— Но, позвольте, Элла Феликсовна, восхищён вашей скромностью, но вы же разобрались в очень сложном вопросе. 

— Сергей Сергеевич, вы что, всерьёз? 

Элла засмеялась. 

— Вы, похоже, точно исполнили совет Аркадия Райкина: “Забудьте школу, как кошмарный сон”. И французы туда же. Это же азбука, азбука, поймите. В десятом классе Андрей Иваныч — географ наш — на астрономии это всё рассказывал. Тут даже алгебра не нужна, арифметики достаточно. Правда, я цифры забыла, но официант с калькулятором очень вовремя подвернулся.  

Элла немного помолчала, выдержала паузу. 

— А вот мудрый Жаннэ, когда поцеловал мне руку, шепнул: “Очарован вашим мастерством”. Ладно, оставим это. Вы довольны, я тоже. Французы очарованы. Мир, дружба и плюсы в личное дело. Чего же боле? Свет решил, что он учён и очень мил. Ладно, поздно уже. У вас есть что-то ещё ко мне? 

— Да нет, собственно. Спасибо за откровенность. Признаться, не ожидал. 

— На здоровье. Ну, вот такая я. Подумала сперва, что вы ко мне насчёт морального облика. Тогда, бон нюи, Сергей Сергеевич. 

Он усмехнулся. 

— И это тоже. Но вижу, что вы очень устали. Отложим этот разговор. 

— Спасибо. Но обязательно продолжим. У меня есть для вас одна идея. 

Капитанская каюта фрегата “Чёртова дюжина” (бывшего “Санта Анна”). 

Капитан Мирэй Моро, штурман де Вилье, квартирмейстер Брессон (бывший боцман с “Галатеи”), Окайя. 

— Не смею оспаривать ваше решение, капитан, тем более, что ваш поход завершился благополучно. Но стоило ли так рисковать ради каких-то фруктов? 

— Не ради фруктов, Брессон. Ради жизни наших людей. Многие из обреченных теперь выживут. Плоды дерева макаримбо чудодейственно целебны. Вы же своими глазами видите, как они оживают после каждой маленькой порции этого средства. 

— Пусть так, но стоило ли вам идти самой в этот ужасный лес? Нас немного, но нашлось бы несколько сильных мужчин. Уважаемая Окайя могла бы подробно описать, как выглядит это дерево и сами плоды. 

— Они бы не вернулись. Я всю жизнь провела в Вест-Индии, но и я не рискнула бы углубится в лес одна, без надежного проводника. Вы, европеец, не представляете всех опасностей здешних мест. Я даже не о хищниках — их немного. Но смертельно опасной может оказаться змея, насекомое, даже ничтожные муравьи смертоносны в здешних лесах. Сама твердь земная может разверзнуться под ногами, и зловонная трясина поглотит неосторожного. Да просто заблудиться тут ничего не стоит, отойдя на десяток шагов от тропы. Если она есть, эта тропа. 

— Кроме того, господин Брессон, — вмешалась в разговор Окайя. — есть несколько очень похожих растений, весьма ядовитых. Словами я не могу описать различие. Только взяв их в руки, на ощупь и по запаху. 

— Ну, что ж, благодаренье Всевышнему, вы вернулись живыми и невредимыми, и наши раненые пошли на поправку. Но с уважаемой Окайей мог пойти кто-то другой. Крайне неосмотрительно было оставить команду без капитана. 

— Я положилась на вас, де Вилье, и не ошиблась. А случись что со мной, только вы способны довести корабль до Тортуги и спасти всех. Я, увы, нет. Кроме того, я женщина, не забывайте. 

— Ну, и что с того? 

— Я тоже была ранена в том бою. Рана пустяковая — для мужчины. Но я женщина, господа, я женщина. 

Мирэй улыбается вдруг весёлой озорной улыбкой. Обнажает грудь. 

— Вы уже видели меня совершенно голой и раненой. Посмотрите сейчас. 

Изумлённые возгласы. Брессон и де Вилье дружно крестятся. 

— Пресвятая Дева! Святой Лука, Святой Панталеон! Это же чудо! 

— Только сок свежих, прямо с ветки, плодов макаримбо может сотворить такое. 

Крупный план. 

На гладкой смуглой коже нет ни малейшего следа от раны. 

Камера, стоп. Снято. 

То же место. Те же персонажи. 

— Как идёт подготовка экипажа, Брессон? 

— Неплохо, капитан. Ещё несколько дней, и я рискнул бы выйти с ними в море. Погода благоприятная. Только бы проклятые испанцы не нагрянули. 

Де Вилье: 

— Что будем делать с пленными испанцами, Мирэй? Негодяи явно готовятся к побегу. Может просто перебить их? Избавимся от большой проблемы. 

— Как можно, шевалье, как можно вам, дворянину, даже предлагать такое? Осквернять свои души грехом убийства безоружных и беззащитных людей? Нет, даже не смейте думать об этом. Я вам запрещаю, слышите?! 

— Слушаюсь, капитан. Но что прикажете делать с этими дармоедами? 

— Если мы уйдём и просто бросим их здесь, страшно подумать, что будет с оставшимися жителями города. 

— Вы правы, Брессон. Оставлять их нельзя. 

— Тогда что прикажете с ними делать? 

— С ними? Ничего. Предоставить им свободу, и пусть катятся к чёртовой матери, которая их породила. 

Лица обоих моряков выражают понимание и злорадство. Окайя выглядит совершенно бесстрастной. 

— Они готовятся к побегу? Поможем им. Сделаем так. Завтра, как только стемнеет, организуйте какой-нибудь переполох, который отвлечёт охрану. До последнего момента — никому ни слова об этой затее. Людей расположите так, чтобы у испанцев оставался единственный путь: мимо развалин форта, вдоль ручья на север. Не исключено, что кто-то из них видел, как мы с Окайей уходили этим путём и по нему же благополучно вернулись. Они сочтут это направление безопасным. Позаботьтесь, чтобы ни один наш человек не оказался на пути этих убийц. 

Оба моряка одновременно кивают в знак согласия.  Их лица выражают предвкушение ужасной мести. 

— Как только последний из них углубится в лес, побег должен быть обнаружен. Устройте крики, пальбу. Глоток и пороха не жалеть. Палить пулями и картечью им вслед. Они должны быть уверены, что за ними погоня. Окайя? 

— Исполню всё в точности, госпожа. 

— Вы страшный человек, капитан. 

— Только не для вас, мои верные друзья, только не для вас. 

Милая, безмятежная улыбка. 

Камера, стоп. Снято. 

Гостиничный номер Эллы. Десять часов утра. 

На этой съёмочной площадке её работа закончилась, и она со спокойной совестью отдыхает. Из маленького магнитофона монотонный голос что-то диктует по-французски. Элла записывает. Рядом с магнитофоном — учебник французского языка. 

Звонит телефон. 

— Сергей Сергеевич? Рада вас слышать. Да, одна и совершенно свободна. Вот прямо сейчас и заходите. Поболтаем. 

Она встала из-за стола, потянулась. Облачилась в коротенький белый прозрачный пеньюар, завязала на талии поясок. Немного подумала и переоделась в свой обычный наряд. Прозрачную невесомость аккуратно повесила на спинку стула. Сменила кассету в магнитофоне и продолжила писать диктант.  

Второй ассистент режиссёра — должность мальчика на побегушках и прислуги за всё — был не по чину солиден и официален. Белая отглаженная рубашка с синей оторочкой по воротнику и кармашку, бермуды безупречной белизны и туфли белого же цвета. Он был настолько похож на персонажа крокодильских карикатур, что Элла с хохотом немедленно ему об этом сообщила. 

— Сергей Сергеевич, вам только большой кобуры и резиновой дубинки не хватает. Вылитый империалист - колонизатор. Вполне можете позировать Кукрыниксам. Да проходите уже, официальный вы наш, располагайтесь. Секундочку... 

Элла щёлкнула клавишей магнитофона, монотонный голос замолк.  

— Теперь я вся ваша. В смысле, всё моё внимание. На большее не рассчитывайте... пока. 

Слегка ошарашенный таким приёмом, второй ассистент только и выговорил: 

— Здравствуйте, Элла Феликсовна. Французский изучаете? 

— Oui. L'oisiveté est fatigante, mais la connaissance n'est pas superflue.(Да. Безделье утомительно, а знания лишними не бывают.)  

— Однако же! У вас большие успехи. 

— На том стоим. Да садитесь же! С чем интересным пожаловали, Сергей Сергеич? Чем девушку порадуете? Вряд ли в этой глуши гостиница напичкана микрофонами, тем более — в номере молодой начинающей актрисы. Но, подающей большие надежды. А вот вы, вы актёр никудышный. Французы уже даже не хихикают над вами. Им стало неинтересно, хотя сначала веселились от души. Из вас помощник режиссёра, как из меня — игуменья. Хотя... что-то в духе “Декамерона” у меня отлично бы получилось. Подумаю над этим лет через сорок. Да, так что там не так с моими делами? Оба режиссёр мной довольны, постановщику батальных сцен я показала несколько приёмов из арсенала западенских хулиганок. Так он в восторге: пираты ещё эффектнее будут бить друг другу морды. Ни одной военной тайны не передала потенциальному противнику по причине полнейшего отсутствия у него к ним интереса. Водки не пью и безобразиев не нарушаю. Просто сил на них не остаётся. Так в чём я, проше пана, виновата, что вы пришли с таким лицом, как будто я съела ваше мороженое? Что вы мне инкриминируете?  

— Пока только покушение на убийство с применением психотронного оружия. – ответил, не лишённый чувства юмора Никодимов, приземляясь на двухместный диванчик. — У вас язычок страшнее вашей сабли и пистолета. Кстати, когда вы и в этом успели наловчиться? 

— В школе ещё и в институте. Это чудовище не «Марголин», конечно, но в принципе то же. А почему вы спрашиваете? Вам же моя биография известна лучше, чем мне самой. 

— Вот именно поэтому. Элла Феликсовна, поверьте, вы мне очень симпатичны, совершенно искренне говорю. Вы талантливы, во многих отношениях талантливы. Очень хочу увидеть вас не только в этом фильме и не только в образе пиратки Мирэй.  Вы понимаете, что может этому помешать. Тогда — почему? 

Элла ответила очень серьёзно: 

— Потому что я такая. И другой быть не могу, к величайшему моему сожалению. Хотя изо всех сил стараюсь.  

— Вы как-то странно произнесли это слово: другой. С каким-то особым смыслом. 

— Не ошиблись. Но это не сейчас. У меня получается дружить с очень разными людьми. Может быть, получится и с вами, хоть вы и “Никодим". Вот же вас угораздило!  

Выдержки ему хватило ненадолго. Через несколько секунд они хохотали уже вместе.  

Элла сняла телефонную трубку и сделала заказ по-французски. Её поняли, и через несколько минут симпатичная негритяночка вкатила тележку с кофейником, парой чашек и корзинкой с умопомрачительно пахнущими круассанами. 

— Вот вам и польза от изучения языка. До Парижа постараюсь овладеть им лучше. Ммм... вкуснятина. Присоединяйтесь, я же заказала на двоих. 

— Спасибо. Располнеть не боитесь? 

— Нет. Я трачу много энергии. Так вот, обо мне. Я свободно и спокойно работаю в сценах, как у нас говорят, с “обнажёнкой” просто потому, что, во-первых, напрочь лишена всех и всяческих предрассудков; во-вторых, потому что я ни секунды не ханжа. Ханжество и лицемерие ненавижу люто, как моя Мирэй — испанцев. Я нудистка, причём очень красивая. Не путайте с эксгибиционизмом, бога ради. Это противоположности. 

Он, соглашаясь, кивнул. 

— Для меня быть голой абсолютно естественно, и также абсолютно естественно, что мне нравится, когда на меня смотрят: с восхищением, с вожделением или с завистью. Особенно — последнее. Кстати, красиво одеваться я тоже очень даже умею, как и получать удовольствие в красивом наряде от тех же самых реакций обоих полов. В общем, если совместно снимается исторический остросюжетный фильм с немалой толикой эротики — это значит, что есть на это санкция с самого сверху, а я просто добросовестно исполняю доверенное мне ответственное поручение. Мудрая кадровая политика. Ну, вся эта катавасия с кинопробами вам должна быть известна. 

— И немало позабавила. Правда, всех подробностей я не знаю, но, того, что рассказали, хватило. А ваше поведение на съёмочной площадке для вас естественно. Вы не хулиганите и не эпатируете. У вас и в мыслях такого нет. Вы просто не переодеваетесь в промежутках между дублями, тем более что такой костюм вам очень идёт. Это, вроде как, если кто-то снимается в рыцарских доспехах, и не снимает их в перерывах, потому что в них он чувствует себя рыцарем и ему это нравится? Если так, то вопрос закрыт. 

— У вас есть ещё. Вам знакомо понятие либидо? 

— Разумеется. 

— По Фрейду или по Юнгу? 

— Ого! Круто берёте. Ладно, при чём тут это, и в чём разница? 

— В том, что в пансексуализме Фрейда мне видится что-то, не то, что бы патологическое, но дисгармоничное. Либидо по Юнгу ближе к восточному натурфилософскому понятию жизненной энергии Ци или Праны. Сексуальное влечение и потребность в половых отношениях — это только одно из проявлений уровня или количества жизненной энергии, которая может проявлять себя в разных формах, а может перетекать из одной в другую. Та самая “сублимация” — по Фрейду.  Так вот, “сублимироваться” она вся не может, только частично. Не страдайте так, перехожу от теоретического базиса к практической надстройке, ко мне, любимой. У меня очень высокий уровень либидо. 

Никодимов усмехнулся.  

— Такое длинное вступление.  Это видно с первого взгляда на вас. Но это не отменяет… 

— Правил поведения советских граждан за рубежом? Или морального кодекса? Так я не нарушаю ни того, ни другого.  Ни на тютельку.  Нарушает тот, кто ночью за мной подглядывает и подслушивает за дверью. Мне это не мешает, но согласитесь, противно, когда сопят и глотают слюни за дверью. Вы отлично знаете этого скота. 

— Допустим, что знаю. Но и вы согласитесь, что… 

— А вот не соглашусь! Где, каким нормативным актом определяются отношения взрослых свободных людей в их свободное время? Длинное вступление, говорите? Фррр! Да черт знает с какой древности известно: неисполненные желания разрушают изнутри. Кому будет лучше, если я буду корчить из себя монашку, психовать и тратить душевные силы на борьбу со своей собственной природой, а не на искусство? У меня есть свой кодекс чести: я люблю только свободных мужчин, которые мне нравятся. Никогда и никакой интимности с женатыми или с чужими любовниками. Никогда и никакой, пся крев! Поняли?! Тем более – с этими французами. Нафига мне лишние проблемы.  

Элла замолчала, налила в опустевшие чашки кофе. Отпила и продолжила уже спокойнее. 

— Кто на базаре громче всех орёт: “Держи вора”? Не было в истории разврата страшнее, чем в викторианской Англии, и нет больших развратников, чем ханжи. Ставлю сто к одному, что самые высоконравственные, на все пуговицы застёгнутые граждане — самые похабные развратники. Либо реальные, но хорошо конспирирующиеся, либо ещё более мерзкие — в душе, в поганых своих мыслишках. Они на действия не осмеливаются, знают себе бросовую цену, трусы. Подглядывают, подслушивают и кончают в трусы. Тьфу, abomination! (мерзость) 

Никодимов с самым невозмутимым видом дожевал круассан, допил кофе и осведомился: 

— Каким образом это относится ко мне? 

— Почти никаким. Вы на службе, при исполнении. Другое дело, что исполняете глупо. Наверно вас так учили и дали строжайшие инструкции. Обычное дело: не можешь сам — научи другого. Допускаю, что вам это самому противно: быть для одних пугалом, а для других — посмешищем. Дальше вам будет хуже. Послезавтра покидаем это каторжное место и перебираемся на Тобаго. А там, там обещают истинный рай. Девственная природа, белые пляжи, синева океана, чистейшая прозрачная вода, очаровательные стройные, смуглые девушки, совершенно не застенчивые и очень дружелюбные. Но вы, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный, будете и дальше изображать из себя несгибаемого Никодима.  В ведь всё так просто: играть роль внутри роли.  

— Не очень понимаю. 

— Совсем не понимаете. Представьте себе актёра, который играет роль актёра, который играет совсем другую роль. Напрягите воображение, ну. 

Никодимов задумался. 

— Что-то вроде актёра Тихонова, который играет роль разведчика Исаева, который играет роль Штирлица? 

— Умничка! Честно исполнять обязанности мальчика на побегушках — для французов. Исполняя служебный долг ответственного за облико морале и что там вам ещё навесили. Оставаясь при этом тем красивым, умным, сексапильным мужчиной, какой вы на самом деле. И не выставляли бы на посмешище себя и нас всех. Я ещё очень хреново понимаю французский, в отличие от вас, но esclaves du goulag (рабы ГУЛАГа) пару раз слышала очень отчётливо.  

Никодимов заметно помрачнел. 

— Почему же мне этого сразу никто не сказал? Ну, хоть самый главный у нас, Саар? 

— Самый главный у нас Саар, но только формально.   

Элла пропела с интонациями Высоцкого:                                                                 Он писал такая стерьва  

Что в Париже я на мэра 

С кулаками нападал, 

Что я к женщинам несдержан 

И влияниям подвержен 

Будто Запада 

Значит, личность может даже 

Заподозрить в шпионаже. 

Вы прикиньте что тогда? 

Это значит не увижу 

Я ни Риму, ни Парижу 

Больше никогда.  

Саар вас боится. Все боятся. И обожают, естественно. Скажут они вам, вот прямо счас. Они очень хотят Риму и Парижу, хоть когда ни будь ещё. Я тоже хочу. Очень хочу. Поэтому и говорю. 

В голосе Эллы появилось страстное придыхание. В соответствии с ним грудь под коротеньким топиком призывно завздымалась. 

 — Вы не вписываетесь в стандарт “Никодима”. Внешне — да, но внутренне — нет. Я много занималась психотерапией, понимать людей — моя профессия. Вы — настоящий мужчина. И в моём вкусе, вполне. 

Не смотря на старательно сохраняемую внешнюю невозмутимость, на физиономии Никодимова отчётливо нарисовалось удовольствие и понимание, того, насколько удачно он зашёл. 

— А вы, стало быть, не боитесь?  

— Нет, не боюсь. Но ваш поезд уже ушёл. Скоро вы будете тяжко страдать от сексуальной депривации и социальной изоляции. Мне вас очень жалко. Прямо сейчас. Ох, отсидела все конечности. Надо размяться. 

Она встала из-за стола и со свойственной ей непринужденной грацией занялась разминкой. А Никодимов убавил невозмутимости и, испытывая лёгкое приятное головокружение, взглядом уже совершенно откровенно снимал с неё то немногое, что на ней было надето. 

—Вы меня соблазняете? 

— Что?! Фррр! Бронь Боже, по цо ми то? Если бы я только хотела, то просто оделась бы иначе. Взгляните вон на тот халатик. 

Она кивнула на висящий на спинке стула белый пеньюар почти стеклянной прозрачности. 

— Представьте себе, что было бы с вами... с нами, если бы я встретила вас в нём. Так и собиралась, кстати. 

Никодимов представил и тут же почувствовал уже вполне серьёзный и даже болезненный дискомфорт. 

— Да вы через минуту уже завалили бы меня на кровать и проткнули бы насквозь. Но я хочу сначала серьёзно поговорить с вами. 

— Чего вы хотите? - спросил он заметно охрипшим голосом. 

— Вы давно уже всё поняли, мой милый “Никодим”. И не только для себя. 

— Всё имеет свою цену. Сама понимаешь, очень много от меня зависит, и я много могу 

— Разумеется. Я не жадная, милый Серёжа. Я очень даже щедрая, когда получают все, за что я плачу. Согласен? 

— Согласен, да. Сказал же: с о г л а с е н! Ну, чёрт побери, иди уже ко мне! 

Она не спеша пересекла комнату, сняла с дверной ручки табличку “ Do not disturb”, открыла дверь и повесила табличку снаружи. Щёлкнула замком. 

— Погоди. Я всё же сомневаюсь: когда вернёмся в Союз, назад не отыграешь, согласно должностным инструкциям? В медицине это называется “ребаунд-эффект”, когда всё хорошо, пока идёт лечение, а как прекратили, сразу становится хуже, чем было до него. Или вообще — кирдык.  

Она стала в полосу солнечного света из окна и медленно, покачивая бёдрами, спустила до пола белые шортики. Выпрямилась и улыбнулась так, что Никодимов потерял голову окончательно. 

— Так что, милый мой Сергей Сергеевич Никодимов, с должностными инструкциями и долгом? 

— Да пропади они пропадом! Не вспомню. Чем хочешь клянусь! Не веришь? 

— Верю. Смотри.  

Белый топик взмыл вверх и исчез в пространстве. 

— Нравится? Бери. Да раздевайся уже, пока штаны не лопнули. Ох, горе моё, всё сама должна, всё сама. 

Когда они — очень нескоро — успокоились и просто лежали рядом, лениво ласкаясь, она спросила: 

— Ты понимаешь, что я не только твоя? О том, что я сплю с Арсеном, знает не только этот поганец. От нашей конспирации с тобой и пшика не останется, если я вдруг... Чем тебе это грозит? 

— Понятно чем. Обойдёмся без вдруг. Ревновать не буду. Но ты и коварная. Мне тут местные рассказали, что, чем красивее змея, тем опаснее. 

— Ты умнее, чем я думала. И сильнее. И очень красивый без этого колонизаторского прикида. Приятно так ошибаться. 

— Зато я не ошибся. Даже вообразить не мог, что такие бывают. 

— Отдохни немного, я тебе покажу, как ещё интереснее можно с ними играться. 

Когда он ушёл, Элла подключила к магнитофону изящные розовые наушники, перемотала кассету. 

— Так что, милый мой Сергей Сергеевич Никодимов, с должностными инструкциями и долгом? 

— Да пропади они пропадом! Не вспомню. Чем хочешь клянусь! Не веришь? 

— Верю. Смотри. 

Сняла наушники, вынула кассету. 

— На Аллаха надейся, но верблюда привязывай.