НЕОБЫЧНЫЙ ПАССАЖИР

– Осторожно на посадке. Двери закрываются.

Вошедшие пассажиры рассаживались по местам, а перрон за окном электрички уже медленно поплыл назад.

Дамы и господа (женщины и мужчины) доставали книги, развёртывали газеты, расставляли сумки, рюкзаки. Электричка набирала разбег. Всё было как обычно. Снаружи замелькали кусты, деревья, строения.

– Чего читаешь-то? Ну, дурдом… Ха, ха, ха.

Это так запанибратски, просто и громко, обратился странноватый мужчина к сидящей напротив женщине с книгой. И сразу обратил на себя внимание. Он не мог сидеть спокойно: ёрзал, перекидывал ногу на ногу, крутил головой… Говорил громко. Сидящей по другую сторону от него невинной старушке в платочке предложил…Чего бы вы думали?

– Бабулька, пива хочешь?

– Нет, милый.

– Да на, возьми, – и молниеносно сунул ей в руки бутылку. И стал как ни в чём не бывало шарить по карманам, пыхтеть и отдуваться.

Бабулька совсем этого не ожидала, посидела, удивлённо глядя на бутылку, поднялась и вернула её, что-то сказав про деньги.

– Деньги! Сколько тебе надо, бабулька?

– Не много, милый.

– Сколько?

– Да сто рублей.

– А я думал: сто тысяч.

Полез в задний карман, достал деньги и передал сотенную бумажку бабке.

– На.

– Дай Бог тебе здоровья, сынок.

На такое доброе пожелание он достал ещё одну сторублёвую бумажку и вновь перекинул бабульке.
Та снова автоматически повторила:

– Дай Бог тебе здоровья.

Он опять достал купюру.

– Дай Бог здоровья.

Бабка не знала, что делать. Деньги никогда даром в таком количестве на неё не сыпались.
Казалось, повторяй она бесконечно эту фразу: «Дай Бог тебе здоровья», и деньги будут бесконечно валиться в руки…

Так было раз пять. Потом он промямлил:

– Пожелай, чтоб меня не убили.

– Желаю, желаю, – пролепетала испуганно старушка.

– Ну, вот тебе ещё…

Видом своим этот «весёлый» человек напоминал тренера.

В импортной малиново-сине-бирюзовой куртке, в джинсах и в белых высоких кроссовках. Перед ним стояла большущая спортивная сумка, наполненная бутылками с пивом. Он зубами срывал пробки и предлагал пиво женщинам, сидящим напротив. Женщины, естественно, отказывались. Он делал глоток и ставил бутылку сбоку от себя на сиденье. Потом открывал следующую. Так он обставил себя слева и справа початыми бутылками.

– Угощайтесь, угощайтесь. Гуманитарная помощь. Мужик тут проходил – всех угощал.

Опять стал пыхтеть и шарить по карманам. Из заднего кармана джинсов выпали деньги. Дама, сидящая сбоку, вежливо указала на них.

– Ах, это-то… Ха-ха.

И засунул их опять небрежно в тот же карман.

Никто на него всерьёз не обижался, не сердился. Большинству, наверное, он казался чудаком, трепачом, хохмачом, человеком, слегка перебравшим пива. Трепался же он, на зависть, легко.

Напротив него у окна сидела очень симпатичная дама. К ней-то он и привязался.

– Что читаешь? Как зовут?

Вставал перед ней на колени. Это было уморительно.

Потом поднимался, садился вновь на скамью и снова вставал на колени.

– Пойдём, я тебя провожу до забора.

И обращаясь к мужчине, идущему в тамбур:

– Шеф, какая сейчас остановка?

«Шеф» не ответил. Тогда, совершенно естественно, к половине вагона:

– Ребята, какая сейчас остановка?

Кто-то сказал: Парголово.

– Парголово? Пойдём.

– У меня муж…

– Я мужей никогда не боялся.

Мимо, всё заглушая, пронеслась встречная электричка. На минуту всё смолкло.

– А я вспомнил, где я тебя видел, – вновь обратился он к даме. – Я тебя видел в психбольнице. Ты к моему соседу по палате приходила. А я-то думал, где я тебя видел.

Электричка мчалась вперёд, монотонно выстукивая колёсами многоточие этому печально-смешному повествованию.

             * * *

    ВОТ ТАКИЕ ДЕЛА ...

У нас в доме на чердаке умер «бомж» Алексей Тихонович.
Ещё неделю назад он просил меня вынести ему «баночку горячего чая и кусочек хлеба». Встав на железную ступеньку лестницы, я подал ему банку, он вцепился в неё и увлёк во мрак чердака, тихо и как-то напевно несколько раз повторив:
«Благодарю тебя, сынок, дай тебе Бог…»

Прожил он на чердаке с конца августа почти месяц. По дому ходили слухи, что он продал (пропил) свою комнату в коммуналке.
Никто его не жалел. Всем он был в тягость, особенно жильцам последнего этажа, над которыми обосновался. Все его сторонились. Вид у него действительно был, мягко говоря, непривлекательный: мятый, грязный, рваный, дырявый, жалкий, расхристанный. От него даже пахло. Обонянием это констатировалось тотчас же. Да и с блохами и вшами на чердаке он был знаком уже не один день. На площадке возле лифта я с ним как-то повстречался и спросил:

– А как вы здесь оказались?

– Да продал я, сынок, комнату. Пропил. И не знаю как, и не ведаю кому.

– И теперь уже не вернуть?

– Да можно, говорят. Но через суд. Писать заявления, ходить, объяснять.

– А на что живёте? Пенсия есть?

– Есть. Получаю. Пенсию мне платят хорошую – двадцать четыре тысячи.

– А что, ни жены, ни детей у Вас нет?

– Нет, я один. Была жена…

Волосы у него седые, всклокоченные. Голос – тихий, мягкий, напевный. Он никого не бранил, не ругался, не злился, не проклинал – жалкий, униженный, обездоленный, больной, старый человек. Не роптал.

Он полез по железной лестнице к себе на чердак, шлёпая по ступеням лестницы ботинками без шнурков, надетыми на босу ногу.

На фоне улицы, при свете дня он смотрелся совсем жалко. Однажды я его увидел под козырьком парадной и быстро прошёл мимо, сделав вид, что не заметил. Эпоха, бушующая вне дома, его обрекла, и было бы логично и естественно, если бы, вылезая с чердака на свет Божий, он всякий раз навешивал на грудь вывеску: «Я – смертник».

«И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам»,– повторяю и повторяю я механически перед сном, глядя с дивана в чёрный мрак ночи за окном, тургеневскую фразу, памятную мне ещё с ранней юности.«И да поможет Господь…»

Он уже не нужен был ни Господу, ни людям. Он был обречён. Почти с неделю против обыкновения не слышно было хлопков закрывающегося и открывающегося чердачного люка. А потом его обнаружили мёртвым. Почти с неделю он лежал там недвижный. Лежал, как рассказывали, абсолютно голый. Наверное, это было самоубийство. Добровольный уход. Разделся донага, лёг сверху на крышку люка, чтобы снизу не сразу открыли, и околел от холода, голода, тоски, старости и беспросветной мглы и вражды, бушующей за пределами тёмного чердака.
При одной системе он медленно спился, другая система его просто уничтожила.

Потом на площадке потоптался милиционер, затем – молодые ребята в резиновых рукавицах и с носилками.
И на площадке вновь стало тихо.

            * * *

      ДОЖДЬ НА ЛИТЕЙНОМ

Литейный проспект высох, запылился , поблек.
От ежедневной жаркой погоды, от чада машин, от чуть ли не вековой неухоженности.
Где-то наверху, на небесах, это было замечено. И пролился ДОЖДЬ. Такой, знаете, необычный, жизнеутверждающий. После подобных дождей трава выпрямляется, и листья долго не расстаются с глянцем.
Дождь продолжался пять-семь минут, не дольше. Кто не успел забежать в глубокую подворотню, тот пропал: промок. Козырьки парадных и различные ниши тут не помогали. Человек промокал до нитки: как если постоял под душем в одежде. Дождь всёзатопляющий. Под ногами бурлящие, журчащие ручьи и брызги. Причём, вокруг светло. Где-то в стороне – небо голубое. И фейерверк света. А прямо над головой – треск и грохот. Зонтики в руках – смешная нелепость и ненужность.

«Смотрите, смотрите, с подскоком даже,– глядя на улицу через стекло книжного магазина, говорит дама,– дождь с подскоком» И действительно: капли дождя отскакивают от тротуара. Как будто подпрыгивают. Удивительное дело.

Салон троллейбуса напоминает предбанник с ещё раскрытой дверью в парную. Люди теснятся мокрые и довольные, вновь пробудившиеся к жизни после знойного многодневного кошмара. ОМЫТЫЕ.

«Громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила», – как-то уж больно к месту и естественно проговорила дама в белом намокшем платье обращаясь к своим детям с весёлым блеском в глазах. В этот момент гремело, взрывалось и жутко скрежетало над головой.

Это же перл. Представляете, такое услышать в троллейбусе! Да, такое можно услышать только в троллейбусе на Литейном.
Я сразу почувствовал себя приобщённым к таинствам культуры и стихии.
А Тютчев-то как современен.

Да. Хорошо.

                                 Литейный проспект, 24- Дом Мурузи, —      Фото из сети

 Большая часть зданий Литейного проспекта связана с именами великих людей, сделавших огромный вклад в  развитие литературы, искусства, науки, архитектуры. Одним из самых красивых является дом № 24 – пятиэтажное строение, выполненное в мавританском стиле, когда-то принадлежавшее родовитому князю Александру Мурузи. В этом здании проживали писатель Дмитрий Мережковский с женой поэтессой Зинаидой Гиппиус, а также - поэт Иосиф Бродский. 

                                      * * *
 Подробнее: https://peterburg.center/maps/liteynyy-prospekt-v-sankt-peterburge.html                            * * *

ПЕТЕРБУРГСКИЕ НОВЕЛЛЫ (ЖУРНАЛ «НЕВА» 5-6 , 1994)