САКСОФОН-СОПРАНО И БАНДЖО

У цоколя декоративной решётки возле станции метро стояли двое и с помощью банджо и саксофона преображали пространство. Прохожие останавливались: кто на минуту, кто чуть дольше. Так, наверное, очаровывали сирены в достопамятные времена…

Четыре пары незакомплексованных иностранцев, проходя, не удержались… Под страстные звуки банджо и пронзительный крик саксофона началась непринуждённая импровизация танцев. Улыбки на лицах, радость, переходящая в восторг, плеск аплодисментов. А перед уходом – восторженные возгласы и валютный дар, благодарно брошенный в высокую картонную коробку, стоящую перед исполнителями.

Саксофонист – с лопатообразной бородой и с голубыми глазами – был одет более чем скромно. Он изгибался, дуя в саксофон и в такт мелодии отстукивая левым ботинком. Саксофон, смотрящий вниз, капал влагой, – будто плакал.

Молодой человек, опустив на асфальт перед музыкантами сумку на длинном ремне, медленно (с чувством музыкального такта) руками, ногами и туловищем импровизировал под мелодию танец. Прохожие благодарно опускали в коробку деньги.

– А повеселее что-нибудь можешь?

Подвыпивший оптимист, озираясь, медленно уходит в сторону:

– Как играет!

Пожилой мужчина в галстуке суёт саксофонисту деньги. Тот с достоинством принуждает его бросить деньги в коробку.

Платить за удовольствие – самая простая форма благодарности. Что ещё может сделать обыкновенный человек? Пожилая женщина подошла к коробке во время минутной паузы со сторублёвой купюрой.

– Надо идти и не могу. Вот уже час слушаю. Они исполнением своим попали в тон… настроению… сегодняшней жизни…

Вот молодая девушка, симпатичная, с печатью одухотворённости на лице, с рюкзаком, висящим на правом плече. Она замерла с тихой улыбкой.

Вот человек неопределённого возраста пританцовывает возле музыкантов.

Это же экзотика – банджо и саксофон! Мелодии, пронизанные грустью… Откуда взялись эти ребята? И все с улыбкой несут им дань. Под тёмными очками не видно слёз восторга и грусти. Откуда взялись эти чудаки, так сладостно выматывающие душу?

…Останавливаются, слушают… Всех достала игра музыкантов. Все они – герои и жертвы сегодняшней жизни.

Какая-то художница спешит на листах бумаги запечатлеть двух маэстро.

Плывёт мелодия. Саксофонист временами отстраняет инструмент и достаёт губную гармошку. Звуки – не передать. К горлу подступает восторг.

Горят гвоздики у продавщицы под летним зонтиком – навесом, горят подфарники на стоящей невдалеке машине, горит декоративная полоска на костюме танцующего молодого человека в кроссовках…

Играет музыка, и нет сил заставить себя от неё уйти. И как понимаешь этого молодого человека, который в очередной паузе из своей сумки с длинным ремнём извлекает тысячерублёвую купюру.

                             * * *

              РЕПОРТАЖ  С ДАЧИ

Иногда, редко, когда душа не замутнена, я гляжу на окружающее детским взором. Мне представляется действительность идеальной: в виде мозаики красивых конфетных фантиков. Или переводных картинок. Сотрёшь влажным пальцем эту пасмурность, этот обволакивающий верхний слой – и перед глазами вспыхивает картинка красоты и ясности необыкновенной. То же самое относится не только к внешней расцветке, но также к запахам и звукам. Это, наверное, можно объяснить детскими впечатлениями, бессознательно отпечатавшимися у меня в мозгу.

Казалось бы, банальность, ежедневность: утро на даче, автобусная остановка, кучка селян, ждущая автобус, овцы, пасущиеся возле, ясная погода, воздух прозрачный и недвижный, зелень дерев, тишина первозданная и только баба, что-то громко вещающая на остановке. Тишина, кучка молчащих людей и баба, разумно и громко говорящая о чём-то будничном. Вещающая. И небо голубое.

Мне эта композиция показалась библейской, вечной.

Или вот, приглядитесь: от рябинки в два вершка долго тянется к толстой сосне едва заметная тончайшая паутинка. А в середине черничного листочка сверкает капля росы. Сверкает также красиво, как хрустальная подвеска в одной из люстр в большом зале Дворянского собрания.

А терпкий запах после дождя ромашковой щетины на дворе под ногами?! И это истоптанная ромашка вперемешку с травой, куриным помётом и коровьими лепёшками!

А нимб аромата над кустами шиповника с бесчисленными розовыми цветками?!

А кукование кукушки в тихом предвечернем лесу?.. И желание подсмотреть её на вершине дерева и не сбиться со счёта?..

Боже мой, вот она – россыпь аккуратно, по-детски свёрнутых фантиков, набор уже готовых, очищенных переводных картинок. А сколько их ещё! Целый калейдоскоп, говорящий о том, что жизнь-то, по большому счёту, если присмотреться, как следует и под неожиданным ракурсом, прекрасна.
Ведь и росинка в лесу сверкнёт не каждому, и хрустальная подвеска в огромной люстре – только при определённом наклоне головы вспыхнет.

                            * * *

           МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ БОЛЬШОГО ГОРОДА

Помните середину октября? Когда, проснувшись утром, мы обнаруживаем вдруг на крышах первый снег. И в скверах – белый снег, лежащий вперемешку с недавно опавшей жёлто-зелёной листвой. И небо – не чернильно-мутное, как накануне, источающее беспрерывный дождь, а светлое, прозрачное, блестящее. За одну только ночь мир вокруг преобразился.

Я помню, как в сумерках возле Смольного собора за два вечера до этого, как безумные, шелестя под ветром, наискось через Шпалерную улицу скопом носились опавшие листья. Чёрт возьми, носились, как живые! И катались, вертясь, и взлетали, и кружились…Как будто их целью было перелететь улицу и устремиться куда-то дальше – за угол административного здания на площади…Отставшие листья попадали под колёса редких автомашин, а лежащие невдалеке вспархивали дружно, как скворцы, под ветровой волной, образовавшейся от бега машин, и резко устремлялись к обочине, к тротуару.

Эта смена погоды унесла куда-то за видимые пределы душевную смуту и внутреннюю распутицу. Душа обрела покой…Белел снег на газонах. Серая снежная каша под ногами хлюпала и расползалась. Литейный проспект пульсировал плотным потоком гудящих машин.

На углу Литейного и улицы Чайковского на тротуаре, почти у поребрика, недвижно и бездыханно, с окровавленной мордой лежала небольшая собачонка. Лежала прямо в этой истоптанной слякоти с испачканной шерстью, и если бы не окровавленная мордочка да не высоченный кобель, кружащий вокруг неё, то можно было бы подумать, что это выброшенная или оброненная кем-то игрушечная собачонка. Кобель исходил тоской. Наверное, это была его подруга. Он облизывал её и ничего не мог понять… А может быть, уже понял… Полижет, полижет, а потом развернётся и смотрит в упор скорбящими глазами на прохожих. Глаза наши встретились.

А она, видимо, была болонкой. Право, странный союз. Оба были бездомные, брошенные и выживали как-то в асфальтовых лабиринтах города. Но вот трагедия. Скорее всего, неудачно перебегали улицу. Он перебежал, она – нет. Он, наверное, и дотащил её, сшибленную, до тротуара. И вот пытается оживить её теперь своим розовым языком, вылечить, поднять. И чувствует, что это ему не по силам, и потому обращается к людям своим безмолвным страдающим взглядом: «Помогите!» А люди и не помогают, и не понимают. «Ишь, собаку задавило. Эка невидаль. Ну и что. Жалко. Но ведь собака не человек. Время-то какое. Самим бы уцелеть».

А кобель снова принимается в отчаянии лизать подругу, поворачивает ей морду и снова слизывает кровь. Он не хочет верить, что она мертва. Он не хочет верить в своё полное одиночество, к ужасу, уже наступившее. «Помогите, ну что же вы? Помогите…»

Я не выдержал. Ушёл. И почувствовал, что глаза мои стали сыреть. «Ай-яй-яй…Что же делать? Как быть? Разве так можно?..»
Я наполнился гневом и на неизвестного шофёра, сбившего собаку, и на бесчувственных прохожих, и на себя, со своей беспомощностью и безмерной сострадательностью. «Вот ведь собака, а всё ж пытается помочь».

«А вот недавно на Гагаринской вечером лежал возле булочной лицом в асфальт какой-то мужчина с пробитой головой… Лужа крови возле головы… не шевелился… не дышал… Люди обходили его… Спешили… Не до него… Так, наверное, и провалялся… Подумаешь, пьяница…»

«А собака… Нет, собака собаку не бросит. Это человек человеку уже давно опротивел в этом городе…»

День сверкал солнцем, прозрачным воздухом и белизной первого снега, но всё это уже не радовало. Я быстро шёл в направлении дома, стараясь ни о чём больше не думать. Настроение было такое, будто возвращался похорон.

         * * *

   ВЕХИ ПАМЯТИ

В детстве я любил играть отцовскими медалями. И орденом. И николаевскими серебряными полтинниками. И советскими рублями. Всё это хранилось в багрово-красной коробочке в буфете, где были собраны «важнейшие» документы и «реликвии» семьи – семейный архив. Здесь лежали паспорта, облигации, красная книжица военного билета, пожелтевшие нотариальные бумаги, измятые листки с печатями, профсоюзный билет, залепленный разноцветными марками, медицинские справки, рецепты, письма, конверты от старых писем – хранители обратных адресов, удостоверения на медали, бесчисленные фотографии в чёрных пакетах и прочее богатство… Деньги здесь не хранились. Мать, женщина деревенская, засовывала трёшки, пятёрки, десятки и двадцатипятки под бельё в выдвижные ящики одёжного шкафа.

Я доставал драгоценную багрово-красную коробочку, открывал её осторожненько, высыпал на оттоманку регалии и монеты. От коробки исходил запах. Знаете, такой, как бывает в чуланах, погребах или на чердаках. Это аромат ушедшего (или остановившегося?) времени. Так мне всегда казалось…

Я перекладывал медали и монеты, бренчал ими, примеривал, взвешивал на ладони…Вот «За отвагу», на огромном металлическом кругляше написано: «За отвагу. СССР».

Три самолёта в небе, танк с двумя пушками в нижней части медали. Если дать волю воображению, то можно услышать гул самолётов, лязг танковых гусениц и орудийные выстрелы. И можно увидеть, как танк выползает за пределы этого металлического кругляша на необъятный жёлто-серый простор оттоманки. Медаль подвешена на прямоугольной пластинке, обтянутой  красной с продольными бороздками материей. Чтобы надеть эту медаль, надо продырявить гимнастёрку и накрутить на резьбу  круглую металлическую пластинку…У трёх других медалей были одинаковые булавочные приколы. «За боевые заслуги» – со скрещенными винтовкой и саблей. (Детская наивно-дурацкая альтернатива: что бы я выбрал, если бы мне вдруг предложили – винтовку или саблю?)

«За оборону Ленинграда» – с Адмиралтейской иглой посредине и тремя иглами-штыками от винтовок: у солдата в каске, матроса в бескозырке с взвихренными ленточками и у рабочего в кепке. На заднем плане – женщина в платке. На тыльной стороне сказано грозно и торжественно: «За нашу Советскую Родину».

И «За победу над Германией» – с профилем вождя в эполетах, со звездой Героя и орденом «Победы» на груди. Нимбом над головой – «Наше дело правое», снизу – «Мы победили». Вот так!

Но самым-самым был орден «Знак Почёта». Как вельможа в старину отличался от простолюдина или юбилейный рубль нашего времени отличается от просто железного рубля с единичкой, так и орден отличался от медалей. Все – любимые, но этот – самый драгоценный по красоте. Представляете: одна треть ордена ярко-красная от распростёртых знамён и пятиконечной звезды на самом верху между остриями древков. Флаги и звёзда покрыты эмалью: сверкают и переливаются. Есть тут и снопы, и рабочий с колхозницей, и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», и «СССР» золотыми буквами. А на обратной стороне выбито: «Монетный двор» и номер 137654.

Теперь едва ли не у каждой станции метро можно встретить группу молодых людей. У кого-нибудь из них на груди вывеска: «Покупаю ордена, медали, монеты, драгоценности». Даже в это смутное и архипаскудное время я остаюсь идеалистом и романтиком. Мне жаль этих молодых людей, охваченных страстью наживы и стяжательства. Но ещё более жаль тех, кто им действительно что-то приносит. Люмпен не в счёт. Регалии – это овеществлённое прошлое. Это вехи памяти. Это, наконец, наследство, которое до́лжно беречь и которым до́лжно гордиться. Отрок или юноша, продающий камнелобым искусителям у метро с вывеской «Скупаю…» медаль или орден своего деда, навсегда перечёркивает своё прошлое, а заодно и будущее.

Страшно жить на переломе эпох, когда идеалом для большинства стали деньги.

Но надо выживать, не торгуя честью.

 1993 г