Она влюбилась в него сразу.
Он пришел к квартирантам, семейной паре, ютившейся в её единственной комнате. Квартиранты выручали. Скудной пенсии по инвалидности, которую она получала с тридцати пяти лет, едва хватало на жизнь, поэтому она иногда занималась репетиторством и время от времени (раньше, а теперь почти каждый раз) сдавала свои скромные двадцать квадратов то одной семье, то другой.

 Незамужним, а тем более холостякам Софья Петровна беспрекословно отказывала: семейные, как правило, жили по-тихому, комнату держали в порядке, привычного образа жизни не нарушали. Постепенно Софья Петровна перебралась на кухню. Сосед перетащил туда односпальную кровать, кресло, телевизор. Места, конечно, для нормального обитания совсем не оставалось, но жить было можно. Правда, Софья Петровна сразу ставила перед квартиросъемщиками одно неоспоримое условие: утром, раньше одиннадцати, на кухне появляться они не могли: хозяйка отсыпалась. Будучи по натуре «совой», она почти до утра непрерывно смотрела телевизор. Жизнь её текла неторопливо в окружении кухонного нагромождения, таблеток и старого круга друзей – таких же инвалидов, к которым она наведывалась регулярно по вторникам, четвергам и субботам.

 Несколько лет назад от скуки Софья Петровна занялась изучением хатха-йоги, астрологии и других мистических учений и над многими теперь часто размышляла, пытаясь найти смысл своего существования и появления на свет.

 Когда-то у неё был муж, престижная работа (она преподавала искусствоведение в одном из столичных вузов), но после жуткой нелепой аварии муж её бросил, а работа отпала сама собой за ненадобностью: пенсия по инвалидности устраивала, работа мало нравилась (не искусство, которое она боготворила, а само преподавание, студенты, коллектив).

 Софья Петровна любила уединение, с людьми сходилась нелегко, а обладая достаточно аналитическим умом и самодостаточностью, иногда даже и не хотела сходиться. Жизнь словно предоставила ей возможность оставаться самой собой, собой в себе, таким абсурдным образом вывернув всё наизнанку.

 На удивление окружающих, Софья Петровна не сильно расстроилась по поводу ухода мужа и собственной инвалидности, обнаружив в этом даже какую-то прелесть: не нужно было каждый день таскаться на службу, деньги приносили исправно, травма, больше повлиявшая на психику, всё меньше напоминала о себе. В конце концов, она уверовала, что судьба предоставила ей шанс разобраться в себе и подготовить свое «я» для следующей ступени реинкарнации. Жизнь для нее наполнилась смыслом, бытие потеряло монотонность и приобрело определенный интерес.

 Теперь каждая минута доставляла Софье Петровне радость, хотя с годами эта радость стала носить больше умственный характер. Волноваться врачи категорически запретили, и она всё меньше и меньше воспринимала окружающее сердцем. Трезвый ум, холодный взгляд на вещи, все усилия на продление жизни и минимум волнений. По этой же установке она никогда не влюблялась. Анализировала каждого кандидата на руку с головы до пят. Редко кто выдерживал подобный экзамен.

 Так прошло двадцать лет. Как два дня. Ей пятьдесят пять. Она уверенная в себе женщина с твердыми и определенными взглядами на жизнь. Она не стесняется седины, редких волос, морщин на шее (под глазами они едва заметны). Образ жизни её не нарушить ничем, она знает, чего хочет и чего стоит.

 Только пришедший к соседям юноша неожиданно всколыхнул сердце. Она столкнулась с ним в прихожей.

- Это Михаил, Софья Петровна, - представил квартирант товарища. - Он мой земляк, работает в двух шагах от нашего дома, на строительном рынке.

 - Может, вам чаю поставить? - тут же предложила Софья Петровна, но квартирант отказался: у них в комнате электрический чайник, не стоит беспокоиться.

 Софья Петровна прошла к себе на кухню, присела на кровать. Черные выразительные глаза Михаила словно застыли перед ней, сердце громко ухало.

 «Надо срочно выпить корвалола», - подумала Софья Петровна. Всё было так непривычно, былого спокойствия как не бывало.

 «Неужели такое может быть?»- спросила себя Софья Петровна и не смогла ответить.

 Она выпила корвалол, легла, но не лежалось. Что-то как будто толкало обратно в прихожую. Она остановилась у закрытой двери в соседнюю комнату, замерла. Из-за двери доносились веселые голоса встретившихся земляков. Знакомый – со скрипотцой - голос квартиранта разительно отличался от низкого, бархатного голоса Михаила.

 Софья Петровна постучалась, спросила, не нужно ли чего им на кухне, но, получив отрицательный ответ, ушла обратно.

 «Нет, - рассуждала она, - такого не бывает». Но подсознательно опровергала себя: её чувства были реальны.

 «Неужели я влюбилась? - думала, краем уха прислушиваясь к голосам за стеной. - Старая баба. Глупая баба: он же совсем мальчик. Что я выдумываю? Нужно остановиться, одуматься». Но не могла себя перебороть, это было выше сил, и она не знала, как противиться внезапно родившемуся чувству.

 Невероятными усилиями Софья Петровна удержала себя, чтобы не выбежать в прихожую, когда Михаил уходил. Задвинула даже защелку, чтобы никто не смог войти к ней на кухню и увидеть её в таком изнывающем состоянии (неприличном, по её мнению). Еще десять капель корвалола и таблетка димедрола. Может, сон уймет страхи?

 Уснула, но ночью проснулась и в темноте опять увидела глаза Михаила. Одинокий уличный фонарь клином разрезал противоположную стену. Она вся горела. И снова ощутила себя женщиной, бабой, живой плотью. Впервые за последние пять лет. И испугалась.

 «Зачем мне это? Ненужные волнения, ненужные тревоги… Глушить, глушить скорее: это же немыслимо!» - забегали, засуетились, закричали мысли, и Софья Петровна забормотала, как молитву, первое, что пришло на ум:

 - Боже, дай силы, дай силы!...

 «Нет, это похоть. Самая обыкновенная похоть», - размышляла Софья Петровна, стоя утром перед зеркалом в ванной. Не могла же она влюбиться в мужчину моложе на тридцать лет. Ему лет двадцать пять – двадцать восемь, не более, как и квартиранту.

 Хотя почему и не могла? Любви, как говорится, все возрасты покорны…

 А любопытно: не влюбился ли он, ведь он так смотрел на неё, как не смотрел никто другой. В глазах было что-то трепетное. Ей даже показалось, что она заинтересовала его. Как женщина. Почему нет? Она не так и плоха. У неё по-прежнему гладкая кожа, упругая грудь, полные крепкие бедра. Она еще может, наверное, доставить радость мужчине.

 Софья Петровна внимательно осмотрела лицо, тронула рукой шею. Несколько складок – дело пустое. Не каждая в её возрасте может похвастаться ухоженной кожей. И как будто спохватилась: «Боже, о чем я? Я сошла с ума. В мои годы! Сошла с ума! Старуха, грязная старуха! - бросилась она вон из ванной и упала на кровать. - Как я могу только думать об этом!»

 Два дня потом терзала себя угрызениями совести. Принималась читать Библию, перелистывала изречения святых отцов об охранении души против блудной страсти и, как советовал Иоанн Кассиан Римлянин, попыталась заглушить вспыхнувший жар страсти трудом: бросилась надраивать добела кухню, чистить газовую плиту, наперебой бормоча молитвы. Но Михаил не выходил из головы.

 Хваталась за вязание, шитье, вышивание, но отогнать образ Михаила не могла.

 Вздумала недоеданием убить шевеление плоти, обливаться холодной водой, но Михаил являлся во снах и там томил её раненую душу.

 Повторяла беспрестанно, как повторял пророк: «Отврати очи мои, еже не видети суеты!» Но Михаил снова и снова являлся, и снова и снова манил к себе.

 На четвертый день, не помня как, Софья Петровна оказалась у его торгового контейнера на Каширском рынке.

 Михаил не был мускулистым, но мешки с цементом бросал на машину, как атлет. Его тело напомнило ей картину средневекового художника Антонелло де Мессины, где был изображен прикованный к столбу и пронзенный стрелами святой Себастьян, а лицо – лицо одного из ангелов, поддерживающих мертвого Христа с полотна Джованни Беллини.

 «Он ангел», - подумала Софья Петровна и снова залюбовалась молодым человеком.

 Михаил сам заметил хозяйку друга, заулыбался, подошел, когда от его контейнера отъехал очередной покупатель.

 - Здравствуйте, Софья Петровна, какими судьбами? - спросил без всякого жеманства, и это тоже обрадовало ее. Она не стала лгать, будто оказалась здесь случайно, будто проходила просто так, мимо.

 - Я подумала, что как специалист вы сможете мне помочь. У меня на лоджии треснула рама, и теперь изо всех щелей ужасно дует. Вы бы что-нибудь посоветовали. Как строитель.

 - Да я не строитель, - засмущался Михаил. - Я только торгую строительными материалами, но в этом деле посоветовать могу. Хотя, сказать по правде, туманно представляю, о чем идет речь. Лучше бы, конечно, взглянуть поближе и уже на месте определиться, какие нужны материалы: шпаклевка или монтажная пена, а может, можно обойтись просто прессованными опилками с ПВА.

 Софья Петровна не ожидала от Михаила такого сочувствия и тоже была рада этому.

 - Я понимаю, - сказала она. - Только не будет ли вам слишком обременительно?

 - Ничуть, - ответил Михаил. - Мне все равно в выходные заняться нечем. Я бы к вам, скажем, часикам к одиннадцати подъехал.

 - Очень хорошо, - улыбнулась Софья Петровна. - Значит, в воскресенье в одиннадцать. Буду ждать. И обедом попотчую.

 Договорились. Она попрощалась с ним, но еще сомневалась, что он придет, и не надеялась, что согласится: зачем ему это? Однако где-то внутри душа её развернула крылья и стала легче воздуха.

 В субботу вечером Софья Петровна заранее предупредила жильцов, что в воскресенье днем к ней пожалует близкий друг. Это тоже было одним из немаловажных требований приема на постой. Возражений никаких в таком случае возникать не могло. Жильцы должны были куда-нибудь в назначенный день уехать. К тому же сейчас она не желала делить Михаила с кем бы то ни было.

 Михаил оказался пунктуальным. Ровно в одиннадцать стоял у двери. Она открыла, и хотя на ней был всего лишь летний ситцевый сарафан, полностью открывающий плечи, ей было жарко. Софья Петровна многого ждала от встречи.

 Она порхала вокруг гостя, как бабочка. Подсунула тапочки, взяла и повесила на плечики его спортивную куртку, отложила в сторону его полиэтиленовый пакет, провела на лоджию. Она была готова выполнить любую его просьбу.

 Михаил внимательно осмотрел трещины в раме, сказал, что ничего страшного нет и щели в течение получаса можно заделать. Софья Петровна разыскала все необходимое: молоток, гвозди, стамеску. Михаил прихватил с  собой немного опилок (как догадался, что понадобятся) и клей. Уже через минуту она не понимала, какими глазами смотрит на него: матери, сестры, жены или любовницы.

 У Софьи Петровны никогда не было детей, она в жизни не ощущала радости прижимать к себе крохотное тельце младенца, а тут вдруг почувствовала себя такой огромной, что казалось, сомкни вокруг Михаила руки, он утонет в ней. Такое ощущение расширения пространства иногда приходило во сне, а тут наяву почудилась ее обширность. В таком приятном ощущении присутствовали и нежность, и тепло, и радость обладания.

 Михаил говорил, она отвечала, но неотрывно любовалась его грациозными движениями, расслабленной позой, пластикой и жестами.

 И еще радовало, что они были одни. Мир оставался за стенами квартиры, но это нисколько не обеднило ее, наоборот, сосредоточило весь центр мироздания в одном месте: где он и она. Михаил принадлежал только ей, она была только с ним.

 - Прекрасный вид из окна, - сказал он, закончив работу. Софья Петровна предложила чаю. Прошли на кухню. Она не знала, чем удержать его дольше. Завтра он может не прийти. Зачем ему старуха?

 - Может, вам яичницу поджарить? - спросила, будто вспомнила что-то. Михаил не отказался. Она добавила в его тарелку еще ветчину и сыр.

 - А почему вы не присоединяетесь ко мне? - поинтересовался Михаил. Софья Петровна сказала, что ест очень мало, но чаю с ним выпьет.

 Она снова, как на лоджии, завела разговор о жизни, но не об обыденных вещах, а о вещах мистических, случающихся редко. Михаил тоже, как выяснилось, увлекался такими вопросами и был сведущ в некоторых учениях западных и восточных философов, хоть и поверхностно. Его удивили ее познания в психологии, астрологии и магии. В конце концов, он признался, что никак не ожидал от нее таких знаний и такого широкого круга интересов.

 - Мне всегда было занятно общаться с такими необычными людьми, как вы, Михаил, - сказала неожиданно Софья Петровна, чем только смутила.

 - Какой я необычный, самый что ни на есть обыкновенный…

 Незаметно они перешли на обсуждение вещей интимных. Оказалось, у Михаила есть семья, ребенок, но далеко. А здесь, в Москве, он всего лишь на заработках, на женщин его пока не тянет.

 - Но вам же нужно как-то удовлетворяться? - спросила Софья Петровна напрямик, потому что между ними больше не осталось никаких тайн, да и сами они были далеко не в юношеском возрасте, чтобы избегать подобных «житейских» вопросов.

 - Все очень просто, - ответил он, не таясь. - В психологии есть такое понятие, как сублимация, оно-то все и объясняет.

 - Но вы ведь все равно хотели бы побыть с женщиной? - вдруг отчего-то вырвалось у нее. - Так долго одному быть и для здоровья вредно.

 Но Михаил вместо прямого ответа улыбнулся и сказал:

 - Знаете, я давно устал гоняться за юбками. Мне, признаться честно, лень уже ходить на свидания, ухаживать, говорить комплименты. Я слишком стар, наверное, стал в душе.

 - Но подарить-то радость женщине вы еще в состоянии?

 Софья Петровна глянула на Михаила в упор, но теперь Михаил не смутился и не отвел глаза.

 - Я так понимаю, вы меня соблазняете?

 - Почему бы и нет? - сказала Софья Петровна и удивилась, что сердце ее ни на секунду не взволновалось. Казалось, решение созрело давно.

 Михаилу стало неловко. Всё было непривычно. Обычно он выступал инициатором сближения. Мало того, ему предлагала свою любовь женщина почти на тридцать лет старше его. По сути, мать. Но Софья Петровна была уверена в себе. Она сказала:

 - Вы меня поймите правильно, Михаил. Я давно не была с мужчинами, и мне хотелось бы снова ощутить, как это замечательно. Тем более у нас с вами так много общего.

 Михаил поднял глаза и встретился с ясными глазами Софьи Петровны. Они остались неподвижны. В них горела такая решительность, что Михаилу стало не по себе. Так, говорят, горят глаза змеи, почувствовавшей, что ее жертве некуда деться. И почему-то у Михаила сразу всплыл в памяти один из рассказов о светских львицах XIX века, одиноких старых барышнях, которые перед поездкой на бал заставляли своих мальчиков-слуг ублажать их.

 «Я, как тот мышонок, загипнотизированный удавом. Как тот мальчик, потакавший всем прихотям похотливой барыни», - подумал Михаил, но перевел все в шутку: почему бы и нет, Казанова ведь утверждал, что настоящий любовник должен уметь доставить радость и невинной девушке, и увядающей старухе. И он согласился.

 Софья Петровна уткнулась лбом в подушку и стала плавно покачиваться на голове, мыча. Михаила удивила такая странность Софьи Петровны, сухость ее лона и упругость полной груди. «Как у девочки», - подумал он.

 С этой поры жизнь Софьи Петровны круто изменилась. Она жила теперь только ожиданием встреч с Михаилом. Виделись они, правда, украдкой. Он тоже не хотел, чтобы друзья (ее квартиранты) догадались о том, что он ездит к ней. Через них о связи могла узнать жена.

 Софью Петровну как подменил кто. Она теперь не чувствовала под собой земли. Ее так и подмывало поделиться с кем-нибудь, но вряд ли кто из подруг одобрит такое, хотя от них не укрылись ее изменения.

 - Глядите-ка, Софка не иначе молодого ухажера подцепила, - подначивали они подругу. - Прямо-таки цветет и пахнет.

 Но Софья Петровна на остроты не реагировала, всегда считая себя выше.

 «Может, и любовника такого Бог мне дал под старость именно потому, что я не такая, как все, и страдала много», - думала она, гладя худые волосатые ноги Михаила и любуясь его атлетическим торсом. Только зрелость способна оценить по-настоящему то, что кажется обыденным и повседневным, то, что дается редко и с немалым трудом. И Софья Петровна ценила каждую минуту близости, убаюкивала, перебирая волнистые волосы и проводя трепетно пальцем по густым черным бровям. А, обнимая его голову и подставляя набухшие соски его жарким губам, представляла себя его матерью.

«Нет, я для него больше чем мать, - рассуждала она. - Я для него Вселенная, теплое, нежное лоно жизни».

 - Я люблю тебя, мой мальчик, - говорила Софья Петровна шепотом, когда Михаил спал. - Я люблю тебя, мой тихий ангел.

 Постепенно Софья Петровна начала сходить с ума.
Она заставила съехать квартирантов, чтобы Михаил каждый день был рядом, снабжала его деньгами, когда они у того кончались, готовила ему, обстирывала его, жила им. И хотела его все больше и больше, все чаще и чаще, буквально набрасывалась на него, едва он переступал порог: помогала снять куртку, убирала ботинки, распрямляла брошенную кое-как на стул рубашку, пытаясь во всем продемонстрировать нежность и заботу. И ему такое внимание нравилось. Нравились ее ошалелые, водянистые глаза, в которых отражалась готовность ради него на всё, нравилось, как взрывается Везувием и дрожит нескончаемо долго ее распаленное тело. Ни с одной женщиной прежде он такого не испытывал, ни одна женщина прежде с ним такой не была.

 И Михаил почувствовал себя необыкновенным мужчиной. Потрясающим любовником.

 И захотелось ему убедиться в этом и с другими женщинами.

 «Я же могу это сделать с любой», - думал он во время соития, наблюдая за шквалом эмоций Софьи Петровны, и не стал откладывать своего желания в долгий ящик.

 В соседнем с ним контейнере работала одна смазливая девица. С виду ничего: коротко стриженная, крашенная под шатенку, бойкая на язычок, такая же, как и он, приехавшая в Москву откуда-то из Саратова подзаработать. Михаил заметил, что приглянулся ей, хотя частенько его и подначивала. Но поступала она так со многими. Никто мимо ее острого взгляда и горчичного язычка просто так прошмыгнуть не мог.

 - Может, нам встретиться? - предложил как-то Михаил, когда они остались вдвоем.

 - А бабушка твоя возражать не будет? - продолжала девушка подшучивать над ним.

 - Какая бабушка, о чем ты?

 - Да которая тебе пирожки приносит и  каждый день из-за забора выглядывает.

 - Типун тебе на язык, Зинка, - несколько даже обиделся Михаил. - Она мне в матери годится, не видишь разве?

 - Вижу: пылает как огонь, заводится с полуоборота.

 - Да ну тебя! - соскакивал он с мешков с цементом и уходил в свой уголок. Но попыток не оставлял.

 Тут как раз подвернулся случай: отмечали день рождения приятеля с точки сантехники. Теперь сама Зинка толкнула Михаила в бок:

 - Кое-кто как-то обещался, помнится, показать красоты рая?

 - Хоть сейчас, - распустился, как павлин, Михаил.

 Приехали к ней на квартиру, взяли по дороге еще бутылку водки, но и там Зинка начала играть с ним, не подпуская. Раззадорила донельзя. Михаил начал злиться, подхватился с места, махнул рукой:

 - Да иди ты!

 Но Зинка остановила его:

 - Ну, ладно, обидчивый,  иди ко мне, больше не буду.

 Через минуту предстала перед ним во всей своей девичьей красоте. Нагая, упругая, умопомрачительная. Михаил стал гладить ее, ласкать, но внутри у него будто всё умерло. Пустыми глазами смотрел на её спелое загорелое тело, на острую грудь и думал: «Что со мной случилось? Почему я такой?»

 Глухо простонал ей в ухо: «Помоги», - но Зинка отрицательно махнула головой: «Сам».

 А сам не мог.

 В конце концов, сел рядом и втупился в пол. Зинка опять пошутила:

 - Ничего, со всяким бывает. - Поднялась и как ни в чем не бывало спросила:

 - Чай будешь?

 - Да иди ты! - послал Михаил ее снова и стал натягивать на себя одежду.

 - А, ну, ну, - снисходительно произнесла Зинка и пошла на кухню.

 Михаил схватил со стола бутылку с остатками водки и вышел из квартиры.

 Дома прямо с порога набросился на Софью Петровну:

 - Ты, дрянь, что ты со мной сделала?!

 Софья Петровна ничего не понимала.

 - Ты что со мной сделала? - не унимался он.

 - Я не понимаю, Мишенька, о чем ты? - с дрожью в голосе спросила Софья Петровна. - Давай лучше я тебя разую, раздену. - Она приблизилась к нему, но он грубо оттолкнул ее и зашипел:

 - Как ты мне противна! Если б знала, как противна. Твои дурацкие приукрашивания, твое сюсюканье, вечное угодничество. Другая бы давно послала меня к черту, а ты ни воспротивиться не можешь, ни запротестовать. Ты просто подстилка какая-то, разве не так? - Михаил подошел к ней, осевшей на пол, наклонился: - Ты готова на все ради меня. Готова? Да?

 - Да, - тихо произнесла Софья Петровна.

 - Вот видишь, дрянь, видишь: у тебя даже души нет! Ты ведь раба по сути, раба! Или не так? Вот возьму тебя сейчас, промолчишь, потому что ты ненормальная, больная. С тебя труха давно сыплется, а ты все в любовь играешь, и меня в свою игру втянула. Разве не так? - затряс он ее за грудки и вдруг почувствовал предательское движение своей плоти. Это еще больше взбесило: с нормальной, молодой, сочной бабой у него ничего не получилось, а с этой – прикоснулся только – и молодец готов!

 Что она с ним сделала, околдовала, что ли?

 От такого поворота Михаил опешил, увидел вдруг испуганные и слезящиеся глаза Софьи Петровны и притянул ее голову к себе:

 - Ладно тебе, не реви, не реви, - стал гладить ее спину, живот, грудь. Напряжение, на удивление, не спадало.

 - Иди ко мне, иди, - заставил ее лечь и судорожно и  нетерпеливо вошел в нее. Так же быстро сделал свое дело, застегнул «молнию» на брюках и отправился в свою комнату. Там упал, не раздеваясь, на кровать и вскоре заснул.

 Софья Петровна кое-как поднялась на ноги, прошла на кухню, достала пузырек корвалола и накапала в рюмку двадцать капель.

 Когда сердце немного утихло и высохли слезы, зашла к нему в комнату, опустилась рядом на кровать и стала стаскивать с него ботинки и одежду, приговаривая:

 - И совсем ты не прав, Мишенька, совсем не прав: есть  у меня душа, есть, только ты ее не хочешь видеть…

 Утром Михаил умолял простить его, гладил и прятал глаза на ее плече. Но с того дня Софья Петровна почувствовала в нем резкую перемену. В его поведении появилась какая-то жестокость. Даже в постели с нею он стал грубее, исчезла былая нежность и прежняя ласка, но она все так же хотела его и удивлялась этому.

Неужели она любила так сильно, что могла стерпеть от него даже унижение?

А Михаил наглел с каждым днем. Стал гнать ее с рынка. Раньше Софья Петровна приносила в контейнер обеды, и никто не говорил ничего, а теперь он злился, когда она приходила, требовал, чтобы сию секунду исчезла, что над ним уже все смеются и считают маменькиным сынком.

- Но я не хотела ничего плохого, - пыталась оправдываться она, но Михаил был неумолим.

В конце концов он привел в квартиру девку. Софья Петровна вышла в прихожую, туманными глазами окинула кричаще напомаженную куклу, посмотрела на Михаила и… промолчала.

Девица, до того смеявшаяся от какого-то анекдота, рассказанного Михаилом, тоже смолкла, но Михаил продолжал хохотать, а увидев Софью Петровну, сказал девице:

- Не стесняйся, это моя хозяйка, она нам не помешает.

Он увел девицу в комнату и запер за собой дверь.

«Почему я не закричу? - думала, лежа на кровати в кухне, Софья Петровна. - Почему не возмущусь? Мне бы надо выцарапать ему глаза, разодрать кожу, но я терпеливо все сношу. Почему? Почему я терплю этого подонка, этого похотливого кота у себя дома? Неужели я, и правда, раба по сути?» - думала и боялась ответить сама себе.

Но когда из-за стены стали доноситься громкие вздохи, стоны и всхлипы уличной девки, Софья Петровна почувствовала, как что-то сильно стиснуло сердце. Она стала задыхаться. Рука машинально потянулась к стоявшему неподалеку на кухонном столике пузырьку корвалола. В глазах вдруг отчего-то движение руки чрезвычайно замедлилось. Как в кино, она отдельно увидела свою тянущуюся к пузырьку жилистую, бледную, остроконечную кисть. Так же неторопливо её кисть дотянулась до пузырька, но не взяла его, только скользнула кончиком косточки по стенке и тут же медленно пошла вниз. Вслед за ней, как болванчик, повалился набок пузырек и, медленно и неловко кувыркаясь в уплотнившемся воздухе, долетел до пола, брякнулся ребрышком дна и разлетелся на мелкие осколки. Тут же туманно промелькнул в кадре след ее руки, и яркой жемчужной слезой блеснула в лучах света какая-то капля сердечной жидкости. Блеснула и  быстро погасла. Софья Петровна жадно и глубоко втянула в себя глоток воздуха, но в ответ не услышала ни своего стона, ни вздоха. Ничего.

                                                                       * * *