Из командировки домой я возвращался через Москву.
Билет из Москвы у меня был, а три часа между прибытием моего поезда и отправлением московского я мог бы заполнить прогулкой по ближайшим к вокзалу улицам – на музеи и картинные галереи времени у меня вряд ли хватило. Но еще по дороге к Москве я позвонил дочке, которая гостила у своей тетки в столице, и та, не принимая никаких возражений, пожелала вернуться домой вместе со мной; ей, видите ли, у любимой тетушки, у которой всегда было «лучше лучшего», вдруг стало скучно, и пышный пирог ее с алычой разонравился, и осень с ее «бабьим летом» больше не радовала.

Я понимал: дочка повзрослела, и то, что очаровывало ее в детстве, теперь не привлекает. Но ее решение было несколько неожиданным. А если бы я не ехал через Москву? Или возвращался домой в другое время? Ох, уж эта молодежь, – все у нее непредсказуемо…

– Ладно, – сказал я, – давай пересечемся на вокзале и попробуем взять тебе билет на этот же поезд. Думаю, места еще останутся. Только тетушку предупреди, а то обнаружит, что тебя нет, – инфаркт хватит.

Ехать мне к ним через всю Москву не было ни времени, ни желания: со старшей сестрой жены видеться я не хотел – уж слишком она меня подавляла. Когда бывала у нас в гостях, я не мог долго ее терпеть…

Нам повезло: мы с Машей взяли плацкарту в мой же вагон, места только в разных концах, но я был уверен, что без проблем договорюсь с проводником и соседями по купе обменяться местами и дальше поеду с дочкой до самого конца.

Вагон даже наполовину не был заполнен. Скорее всего, народ в основном пойдет после Тулы. В моем купе совсем никого. Когда-то в такую пору поезда набивались битком; теперь ездят мало, слишком стало дорого. Все теперь дорого…

Я сказал Маше, чтобы оставалась пока на своем месте. Как тронемся, и соберут билеты, пойду договариваться. Кинул свои вещи на верхнюю полку, подошел к окну. До отправления еще пятнадцать минут, но раздеваться пока не хотелось, на улице, казалось, было теплее, чем в вагоне.

Из своей ниши выглянул в проход. Маша сидела в своем купе и, в ожидании отправления, смотрела на перрон.

Мимо меня прошла круглощекая торгашка с баулом, потом проскочил долговязый ухарь в пухлой черной куртке и спортивной шапочке, надвинутой на самые глаза. Я вернулся к своему окну. Не больно рвутся в наш вагон. Но по мне, это даже к лучшему: проводник, может, легче пойдет на уступки.

Мои размышления неожиданно прервал тот самый, проскользнувший мимо долговязый, только уже без шапочки, убранной, видно, в карман куртки.

– А вы далеко едете? – спросил он, ощупывая меня своими близко посаженными глазами. «Как у крысы», – мелькнуло у меня. Он раскинул обе руки на верхние полки, закрыв собой проход, быстро скользнул взглядом вправо, влево, потом вернулся ко мне.

– Вы никого подозрительного не видели? Молодого человека лет двадцати-двадцати пяти. Я из полиции. Мы подозреваем, он проскользнул через ваш вагон.

Я пожал плечами.

– А сами куда едете? Покажите ваш билет.

«Странно, – подумал я. – Зачем вдруг полиции понадобилось выяснять, куда я еду?» Тем не менее, я ответил:

– В Белгород. До конца.

– Покажите.

Я протянул долговязому билет. Он пробежал его глазами. Еще один парень с потертой физиономией просунулся позади него. Долговязый обернулся и, как показалось, слегка ему кивнул. «Он тут не один, что ли?» – мелькнуло у меня.

Долговязый опять повернулся ко мне.

– Паспорт.

Я с недоумением протянул и паспорт: с чего вдруг полиция мной заинтересовалась? Но, может, теперь это обычная процедура: линейная полиция и раньше нередко проводила подобные проверки. А сегодня, может, у них какое-то чепэ случилось или назначен плановый обход…

Глаза долговязого забегали по моему паспорту.

– Вы один едете или с кем-то?

Тут я совсем растерялся. Со стороны – в купе я один. Может, правда, кто-то, кто был со мной, отлучился? Полицейский хочет выяснить точно. Но что мне сказать? Что я один? А если они уже знают, что в этом же вагоне моя дочь? Фамилия-то одна! Да и в паспорт мой вписана. Выходит, я соврал. Зачем? С какой целью? Что ему ответить?

– Да ладно, мужик, расслабься, – неожиданно произнес долговязый и осклабился, блеснув золотой фиксой. – Я же вижу, что один. А насчет легавого, это я шутканул. Ну, глянь на меня сам: какой я, на хрен, мент? – снова ухмыльнулся он, сцепил между собой длинные тонкие пальцы и хрустнул ими, прогнув кисти.

Я посмотрел на его руки. И правда, на двух пальцах были наколоты перстни. Как я сразу их не разглядел? О чем думал?

Холодок пробежал по моей спине. «Маша!» – бомбой взорвалось в голове. А вдруг они узнали о Маше? Если долговязый из блатных, вряд ли по вагону он шастает один, наверняка с подельником или парой братков. Не удивлюсь, если и вокзальная полиция, и проводники ими подкормлены и с ними связаны. Один впустил в вагон, другой не обратил на него внимания, хотя у того все на физиономии написано. Теперь – зови не зови, только себе хуже сделаешь. И ладно бы я ехал один – на себя наплевать, но в вагоне  дочка, – как ее уберечь?

Я, как сомнамбула, поднял на него глаза. Бледное лицо мое, видно, даже циничного долговязого немножко испугало.

– Да ладно, мужик, чего так расстроился? – забормотал он без остановки. – Расслабься, ничего мы тебе не сделаем, не паникуй. Скажи лучше: у тебя бабки есть? Не пустой же едешь? Не все в столице растратил? Вещей нет, сумок тоже не вижу. В гостях был, что ли? Или командировочный?

Я все еще находился в прострации, кивнул.

– Ну вот. Сколько у тебя?

– Что? – Я никак не мог прийти в себя. Мне стало казаться, что я заговорен аферистом. Они хотят денег? Только и всего? Хотят денег? Я готов отдать последнее, лишь бы не тронули Машу, она ведь совсем девчонка: шестнадцати нет.

При мысли о том, что они могут сделать с дочкой, я совсем расклеился. Долговязый нес какую-то чепуху, а я ничего не воспринимал на слух, – хотелось единственного: выглянуть в проход, посмотреть на месте ли моя дочь, может, ее там изводит такой же доброхот? Как ты там, Маша? Все ли у тебя в порядке?

Невозможно было признаться себе, что в настоящую минуту я ничего не могу сделать, чтобы защитить дочь, не могу исполнить свой долг перед родным существом, человеком, которого люблю больше жизни. Одно только осознание своей отцовской несостоятельности лишало сил. Не было мне за это прощения.

Страх за дочь настолько сильно овладел мной, что я сам, как заведенный, стал лепетать про то, какой я вообще хороший человек, какой толковый инженер-конструктор; стал рассказывать про наш экспериментальный завод, который разрабатывает перспективные энергосберегающие установки, что в будущем поможет людям не только экономить энергию, но и сохранять тепло; про замечательных специалистов, которые осуществляют все это, – чего только я не нес скороговоркой, боясь, что долговязому станет неинтересно, он перестанет меня слушать и уловит главное – что здесь, в поезде, где-то поблизости находится что-то такое или кто-то такой, от которого я своей белибердой пытаюсь его отвлечь.

Я пребывал как в зашоре, словно в туннеле, отсекающем меня от остального мира, в конце которого слабым ореолом виделась мне испуганная дочка. Я не хотел, чтобы мы приблизились к ней, только об этом и думал и ничего, кроме этого бледного пятна перед собой, не видел. Но неожиданно стены туннеля разрушил посторонний голос:

– Мужик, эй, мужик, – донеслось откуда-то извне. – Ты меня слышишь? Я с кем говорю? – долговязый защелкал пальцами перед моим лицом.

– Что? – Я все никак не мог вернуться в вагон.

– Я говорю: ты меня слышишь?

– Да, кажется, слышу.

Сознание вдруг прояснилось.

– Гляди на меня. Видишь?

Я посмотрел прямо в глаза долговязого, но ничего, кроме пустоты не увидел. Бывает же так – пустота в глазах. Не бездна – пустота… Я поразился, но долговязый повернул голову вбок и сплюнул на пол всю белиберду, которую я нес, потом снова воткнулся в меня, почти пришедшего в себя, но еще осоловелого от избытка переполнявших меня эмоций.

– Я говорю: покажи кошелек. Сколько у тебя с собой?

– Не много, – стал обретать я почву.

– Сколько? Покажи, не дрейфь, мы не жадные, много не возьмем. Да и возьмем только в долг. Веришь? В Туле вернем. До Тулы доедем, там наши с бабками будут, там и рассчитаемся. Договорились?

– Верни паспорт, – как из тумана сказал я. Из тумана, который рассеивается. – И билет.

– А-а, паспорт? Держи, – на удивление, не стал артачиться он. Это был его прокол, непроизвольная ошибка. (Ко мне наконец-то возвращалась способность думать.) За паспорт они, может, выудили бы больше денег.

– Сечешь, мы не беспредельщики какие, понимаем… Чё там у тебя с бабками?

Я взял паспорт со вложенным в него билетом, сунул в боковой карман. Но все же, еще полностью не отошедший, вытащил из нагрудного кармана кошелек и пробормотал:

– Совсем немного.

– Немного – сколько?

Я стал перебирать купюры прямо в кошельке.

– Дай, я пересчитаю, – долговязый попытался вырвать у меня бумажник, но я дернул рукой, и три тысячные купюры вылетели на пол.

– Ты это чего, мужик? – набычился долговязый.

Удивительно, но именно этот эпизод окончательно вернул меня к действительности. Я словно протрезвел, очнулся, глянул в упор на долговязого и произнес:

– Ты хотел в долг? Бери. Собирай, если надо, и вали отсюда подобру-поздорову!

Долговязого тоже словно подменили: то ли его подогнал тронувшийся поезд, то ли скорое появление проводника: он забормотал «ладно, ладно», сполз, будто стек, как растаявшая смола, на пол, смел все упавшие на пол банкноты, поднялся и освободил проход.

– Ладно тебе, мужик, не кипятись, я же сказал – «в долг», значит, в долг. Пацан сказал – пацан сделал. До Тулы доедем, там все вернем, зуб даю.

В первое купе прошел проводник, стал проверять билеты.

– Ну, будь, – засуетился долговязый. – Не горюй!

– Вали уж! – проскрипел я.

Долговязый, как на пружинах, поскакал по проходу в конец вагона, и больше я его никогда не видел.

С проводником я договорился легко. После Тулы дочка перебралась ко мне, и мы спокойно добрались до дома. Но всю дорогу рядом с дочкой, мирно дремавшей на соседней полке, я думал и не мог понять, что же со мной случилось?

В Туле, само собой разумеется, никакие «пацаны» ко мне не подошли, деньги не вернули. Да и было бы удивительно, если бы вернули. Это был обыкновенный развод, лох попался на удочку мошенника. Обидно, что этим лохом оказался я, твердый, казалось бы, по сути человек. Но вот как все обернулось. Никакой мистики или колдовства, простая психология, ловко расставленные сети, в которые угодил я и мог угодить любой, даже самый крепкий и жилистый.

Бывает же так: живешь спокойной жизнью, в стабильном мире, и – бац! –  какая–то зараза врывается в него со своей грязью, своим законом; вернее, – беззаконием, и ты понимаешь, что совсем от нее не защищен; тебе не на кого надеяться: ни на закон, ни на его представителей, потому что и для них ты ничего не значишь, так, пыль под ногами, которая только мешает им упиваться собственной жизнью и властью…

Кольнуло сердце. Я пытаюсь себя оправдать? Собственное унижение, слабость, отцовскую несостоятельность? Пытаюсь остаться – по крайней мере, для себя – чистым? Во что же я могу превратиться, будь обстоятельства еще более критичными? Не мог даже думать об этом, не мог разочароваться в себе, считая себя иным. Но вот случилось же: размазали по стенке и делали с тобой, что хотели. Значит, могут. И делают. Мрази из тени. И ты один на один с ними, голый и беспомощный, отвратительный сам себе при мысли, что до такого состояния тебя может довести любой, кто почувствует над тобой власть. Темная сторона луны…

                                                         * * *