— О чём вы так глубоко задумались, ваше преосвященство? - поинтересовался маркграф, вернувшись в свой кабинет, где его терпеливо дожидался епископ. — Угроза перестала быть таковой, как только нам стали известны имена и планы заговорщиков. Напротив, мы теперь обратим их оружие против них же самих. 

— Вы правы, Фридрих, тут всё бесспорно. Praemonitus, praemunitus. Пока вы отсутствовали, я успел набросать пару писем с распоряжениями. Потом мы с вами вместе доработаем их и отправим. Дай бог, чтобы все наши проблемы решались так же легко. Но задумался я совсем о другом. О другой. 

— О маркизе? Что с ней не так, по-вашему? Она только что спасла нас, и Всевышний свидетель сему, не только нас, от великих бедствий, останься письмо непрочитанным. С вашего позволения я буду хранить эту книгу как драгоценнейшую реликвию. 

Он бережно взял в руки Библию с вырванными страницами. 

— Это, если я вам её отдам. Об этом даже не мечтайте. 

— Тогда, в чём же дело? 

— В ней, Фридрих, в ней! В этой женщине. Она грешна как немногие в этом мире. Но по деяниям её, она святая! Смуглая как цыганка, рослая как гренадёр и сильная как деревенский кузнец — она должна быть безобразной, но она прекрасна! Она пролила море крови, если не ложь хотя бы половина из того, что мне удалось разузнать о ней. Но она сейчас борется за жизнь какого-то ничтожного монаха, незадолго до этого отправив на тот свет игуменью и сестру экономису, в чём я не сомневаюсь. Она несметно богата и могла бы в праздности и почёте наслаждаться жизнью при дворе блистательного короля, но она верно служит ему, рискуя собственной жизнью, чему вы сами были свидетелем. Она соткана из противоречий. Она вся — противоречие! Не понимаю! Силюсь понять и не понимаю. Ангел и дьявол в одном лице. Мудра аки змий и простодушна как дитя. Такого не может быть, но вот же она, здесь. Воительница, целительница, обольстительница... Абсурд, но реальность. 

Епископ выдохся и молча сидел, охватив голову руками. 

Маркграф раскурил трубку и из облака дыма изрёк: 

— Unum, sed triplex in personis. Не сочтите за богохульство, ваше преосвященство. Но очевидное отрицать невозможно. 

— Не сочту. Credo quiem absurdum. Не ставить же под сомнение авторитет Тертулиана - изрёк в ответ епископ. — Придется принимать её такой. какова она есть, во всех её противоречиях. 

Мирэй подождала, пока комната проветрится и сквозняк унесёт пыль от снятых штор и пышного балдахина. Приказала трём служанкам влажными тряпками протереть всю мебель, и только после этого приступила к делу. 

Принесенное белое полотно нарезала тонкими ленточками и довольно широкими полосами. 

 Сняла свой драгоценный наряд, и совершенно нагая, под изумлёнными взглядами служанок легко перенесла раненого на застеленную простыней скамью.  

— Придержите ноги и голову. Так, осторожно. Горячую воду и мыло. Дальше я сама. 

Намыленной губкой тщательно вымыла его с головы до ног. Ножницами срезала намокшие повязки и мыльной водой тщательно вымыла пропитанную кровью и гноем корпию из ран. 

— Держите его, чтоб не дёргался - приказала помощницам. — Его счастье, что он без чувств. 

Узкие полотняные ленточки погрузила в мёд, а потом, уже пропитанными мёдом, рыхло заполнила раны. Забинтовала. И перешла к самому трудному — к ране на груди. 

Приложилась ухом. Нет, похоже, что хрипы только из пересохшего горла. Рана не проникающая. Клинок скользнул по рёбрам, не повредив ничего внутри. Этого она более всего опасалась. А это что? 

Тщательно прощупав линию между раной и крошечной кровяной точкой, Мирэй высказалась об учёном докторе так, что её ассистентки смертельно побледнели и истово перекрестились. В её руке оказался заточенный, как бритва, нож. Повернув раненого на бок, приказала: 

— Держать крепко, в обморок не падать! Убью! 

Примерилась и одним движением рассекла бок несчастного от большой раны — входного отверстия, до выходного — крошечной ранки почти на спине. Полилась не кровь даже, а гной с окаянной корпией. Этот дипломированный в Гейдельберге идиот, вместо того чтобы воспользоваться счастливым случаем и, расширив вторую рану, обеспечить свободный отток выделений, испугался кровотечения и наглухо забил раневой канал. Вот теперь стало понятно тяжелейшее состояние храброго монаха.  

— Лейте холодную воду, струёй. Потом тут всё уберёте. Доставить ещё! Живо! 

Рыхло заполнила промытую рану медовыми лентами и туго забинтовала. Тщательно вытертого, стонущего монаха перенесла на кровать и устроила на высоких подушках. 

— Укройте его. Да не этим одеялом. Другим, тонким. 

— А как же рубашка, ваше сиятельство? - робко напомнила одна из помощниц. 

— Пока не надо. Меньше будет мук при перевязках. Пусть принесут ещё воды и полотенца для меня. Самой отмыться от всего этого.  

Она кивнула в сторону гнойно-зловонной кучи в луже на полу. 

— Потом уберёте тут, чтоб было чисто как в церкви. Передохну пока. И принесите еще мёда, красного вина, лимонов и воды в кувшине. И поильник. Приготовлю питьё для него. И мне чего ни будь. Проголодалась. 

Дежуривший у двери импровизированного лазарете, слуга с почтительным поклоном пропустил маркграфа. Залитая светом заходящего солнца комната выглядела необычно пустой. Шторы, портьеры, драпировки, балдахин с кровати — всё это исчезло. На широкой кровати спал очень бледный, но спокойно и ровно дышащий мужчина, укрытый тонким белым покрывалом. А на низкой узкой кушетке прикорнула Мирэй, одетая в простую белую тунику без всяких украшений, если не считать тонкого пояска из позолоченной кожи с золотой пряжкой. На звук открывшейся двери она открыла глаза, села. 

— А, это вы, Фридрих. Простите, не известила вас. Пока всё в порядке. Позволила себе немного вздремнуть, устала. 

— Вы не щадите себя. Ради чего? Пришлю сюда лучших сиделок. 

— Меня скоро сменит Окайя. Сиделки — это хорошо, но позже. С ним ещё будет много возни. А пока он не очнулся, с ним будет одна из нас. 

— То есть он не умрёт? 

— Уже нет. Хотя всё по воле Провидения. А я всего лишь человек. 

Маркграф почтительно поклонился. 

— После всего, что вы сделали для всех нас, не смею спорить с вами даже в мелочах. Могу ли я помочь вам хоть чем ни будь? 

Мирэй улыбнулась. 

— Вы чувствуете себя должником, ваша светлость? Непривычно, правда? Вот и страдайте, пока мне от вас и вправду не понадобится что ни будь серьёзное. 

— Как вы жестоки, мадемуазель! Как же вы беспощадны! 

Раненый пошевелился, что-то пробормотал. Мирэй прислушалась, поднялась с кушетки. 

— Ну, наконец-то. Он просыпается, приходит в себя. Вы пришли в добрый час, друг мой. 

Намочив губку прохладной водой, она омыла лицо своего пациента. 

— Доброе утро, брат Антоний. Просыпайтесь. Давно уже рассвело. 

Бессвязные, путанные, но от этого не менее жуткие, видения и звуки куда-то пропали. Возвращалось ощущение собственного тела, отчётливая боль слева в груди и ещё в нескольких местах. И свет. Золотой свет проникал сквозь опущенные веки. Что-то свежее и прохладное вдруг окончательно прогнало до того владевшую им одурь, и голос ангела проник в сознание. 

— Доброе утро, брат Антоний. Посыпайтесь. Давно уже рассвело. 

Глаза открылись удивительно легко, и он узрел ангела над собою. В золотом свете прекрасный лик и белоснежные одежды, и голос, подобный звуку арфы.   Он в раю? 

Что-то коснулось губ, и в рот пролилось что-то прохладно-сладкое и освежающее. Он проглотил это и дар речи заново обрёл. Благодарение Всевышнему! Ужели я в Раю? 

Оказывается, он произнёс это вслух. Ангельский голос, тот, что подобен звуку арфы, ответствовал неожиданно весело: 

— Вы были на пути туда, отважный воин, но пока вы на грешной земле, и ещё не скоро окажетесь там. Просыпайтесь, лежебока! Начинайте уже шевелиться. Надоело мне всё делать за вас. 

И смех, серебряным колоколам подобный.  

Сознание окончательно прояснилось. Он огляделся. Светлая, залитая светом комната, в широко распахнутое окно врывается ветерок, видны зелёные ветви. А над ним склонилась улыбающаяся до ушей очаровательная смуглянка в странном, белом, похожем на античное, одеянии, почти прозрачном в солнечном луче. О, грешные мысли, прочь их! 

— С возвращением в этот мир, брат Антоний! Благодарите Всевышнего и меня. А в раю вас ещё подождут, там и без вас не скучно. Марта, бездельница, бегом на кухню! Живо неси сюда то, что я велела приготовить для нашего гостя. 

Красавица обратилась к стоящему рядом богато одетому мужчине. 

— Вот и всё, Фридрих. Сейчас я его накормлю, и вы пришлёте сюда ваших сиделок. А потом, потом... Ух, как мы с вами отметим мою победу над силами зла! Во славу Господа, и да расточатся враги его! 

— ЭллА, разреши посмотреть на твои упражнения. - вежливо попросил Тео, поставив на стол опустевшую чашку. 

— Месье Теодор, после того, что я позволила вам со мной проделать, что, по-вашему, я ещё могу вам запретить? 

— Хорошенько подумаю и попрошу именно этого. 

Оба рассмеялись. 

— Остроумный ты парень и изобретательный. Хорошо мне с тобой. 

— Правда? 

— Поверишь в клятву атеистки? 

— Ни за что! 

— А во что поверишь? 

— В то, что ты меня сразу не выставила за дверь и в то, что мы тут с тобой голые завтракаем. 

— Тогда зачем спрашиваешь? 

— Чтобы узнать, какой я хороший. 

— Ты лучше всех! 

— Потому, что похож на ЭдИк? Ты что-то сказала по-русски, когда мы с Эмма... Я понял, что это имя. Кто это? 

— Мой самый первый любовник. Нам было, как тебе сейчас, по шестнадцать лет. Ты и в самом деле похож на него: и лицом, и телом. А Эмма такая же пышка, как моя сестра. Мы тогда часто забавлялись втроём. Эдику нравилось ставить её a la vache. И она эту позицию обожает. Вот, посмотрела на вас и вспомнила. 

— Расскажи о нём. 

— С удовольствием. Вечером, ладно? А пока — гимнастика. Через полтора часа у меня рандеву с мэтром Жаннэ. Похоже, у него для меня появились хорошие новости. 

— Ну, ЭллА... 

— Орднунг юбер аллес, как говорят боши, и я с ними совершенно согласна. Давай так: сейчас ты будешь любоваться мною на пилоне, а потом я уйду, а ты возьмёшь почитать то, что я успела сочинить. Там есть и про него. Интересно, что потом скажешь. Только честно, ладно? Будешь моим критиком. 

Робер Жаннэ выглядел очень довольным. Изучив предложение Эллы, юридическое светило нашло его осуществление трудным, но не безнадёжным делом. Облегчить его может безусловный успех “Девушки с Тортуги” (окончательно принятое название фильма) на международных фестивалях, а главное - коммерческий успех в прокате. А начало работы над новым фильмом с мадемуазель Файна в качестве актрисы, автора сценария и консультанта одном лице ещё повысит вероятность успеха. Тем более, что во внешней и внутренней политике Советов всё отчетливее проявляется потепление и даже некоторая либерализация в отношениях с Западом в сфере культуры. 

Одним из вариантов решения проблемы может быть назначение актрисы Эллы Файна на какую ни будь должность в советском министерстве культуры или в их Союзе кинематографистов, требующей частых выездов за границу. Подобные должности там есть, но без, скажем так, мощной протекции на той стороне не обойтись. 

Изучив заключение эксперта, Элла надолго задумалась.                                 
  С такой протекцией, как у неё, проблема перестаёт быть таковой. Но как её задействовать, не рискуя серьёзными осложнениями? Пока ничего не придумалось, надо заниматься тем, что возможно, а там, как говорится, война план покажет. 

Жаннэ терпеливо ждал. 

— На каком этапе биографии юной нудистки должен закончиться сценарий? Не тянуть же его до нашей с вами встречи, мэтр. И насколько он должен быть биографичен? Можно пофантазировать или взять эпизоды со стороны? 

— Я уже думал об этом. Пусть началом будет рассказ вашей подружки о том, как она подглядывала за своими родителями, а окончанием... Трогательное прощание с Эдуардом, уезжающим в столицу. Согласны? 

— Согласна. Вот только трогательная сцена у меня не получится. Да и будет она противоестественной для таких персонажей. 

— Наверно вы правы. Фантазируйте, но в меру. Надо уложиться в одну серию. 

— Тогда я пошла работать. Арбайт махт фрай. 

— В отношении вас это особенно справедливо. 

— Тогда последний вопрос, мэтр. Вы уже подобрали кого-то на роль Эдуарда, или как мы его назовём? 

— Пока мне было не до того. Есть только кандидатки на роли мамы и бабушки. А вы хотите кого-то порекомендовать. Интересно, кого? 

— Теодора Барбье. Моего юнгу Эмиля. 

Режиссёр слегка поморщился. Мальчишка хорош в драках и морских эпизодах, пара сцен в “Салоне Неглиже”, там его стыдливость, которую он добросовестно преодолевал, была очень кстати, но любовник из него... Странная идея. 

— Вы уже отдохнули от съёмок последнего эпизода? Не замечал у вас склонности к мазохизму. Для интимных сцен он актёр ниже среднего. Уж вы-то должны были это понять. 

— Вот я-то и поняла. Не сразу, очень не сразу. Поняла, что он не только прирождённый артист, но и психолог от бога. А любовник — пальчики оближешь! Вот догадайтесь, зачем он корчил из себя то, что вас бесило? 

— Корчил из себя?! Мадемуазель, у вас до сих проблемы с французским языком. 

Элла полюбовалась несколько секунд на закипающего шефа и с удовольствием его огорошила.  

— Чтобы залезть ко мне в постель. Учитывая его возраст и разницу в положениях, он мог достичь своей цели только одним путём: подстроить так, чтобы я сама его соблазнила. До меня это дошло уже в кровати с ним, представляете? Каков психолог! 

Удивлённое выражение на лице режиссёра продержалось недолго. Парень ему, в общем-то нравился, и с ролью бесшабашного юнги он справлялся безукоризненно. А вот сцены с обнажением давались ему тяжело. Ему — это кому? Мальчишке или ему самому? Или обоим? Если Элла не ошибается, а не врёт она никогда, то получается, что парень переиграл многоопытного режиссёра? Смельчак, однако. Но талант, ничего не скажешь.                                                                                        
Впрочем, остаётся ещё “эффект камеры”. Даррел утверждает в своих книгах, что даже животные ведут себя неестественно перед объективом. И утверждает на только в книгах. Они знакомы лично. А на съёмочной площадке кроме оператора с камерой всегда ещё куча народу. Вот и всё. 

— Устройте с ним несколько проб в таких сценах, чтоб на пределе допустимого, и не со мной, а с совершенно ему незнакомыми актрисами. А по результатам примете решение. 

Жаннэ слегка вздрогнул. Вот же телепатка! 

— Это не сложно и даже интересно. С мужчинами всегда больше проблем, а если вы не ошибаетесь, то парня ждет большой успех. 

— Я только скажу ему, что можно дальше не придуриваться. Я правильно употребила это слово? Вот, можно не придуриваться. Меня он уже заполучил, но на этом пусть не останавливается. Так я побежала, мэтр? 

— Как ваша таверна, месье Брессон, как идут дела? 

— Благодаренье богу, ваше сиятельство, превосходно. 

— Но что-то омрачает вашу радость по этому поводу? 

— Да, ваше сиятельство. Скучаю я по Эмилю. Бог не дал мне собственных детей, а его я полюбил как родного сына. В каждом письме он посылает мне приветы и уверяет, что всё у него хорошо, но лучше бы он был здесь, со мной. 

— Понимаю ваши чувства. К тому же путь от Марселя до Парижа не близок. Но интересы государства превыше наших чувств. Согласны? 

— Согласен, ваша светлость. Смею ли я вам возражать. 

— Вот именно, Брессон, вот именно. Но кое-что приятное у меня для вас есть. 

Маркиз д’Эртре положил на стол перед бывшим квартирмейстером грамоту с королевской печатью. 

— Собственно из-за этого я вызвал вас на личную аудиенцию. Согласно этому документу, за особые заслуги перед Короной Франции отныне вы и ваш приёмный сын возведены в дворянское сословие и становитесь шевалье де Брессон. Можете добавить известие об этом в сообщении для маркизы, которое сейчас получите у секретаря для перевода на язык индейцев. 

Брессон встал и почтительно поклонился. 

— Премного благодарны, ваша светлость, вам и его королевскому величеству. Признаться, не ожидал столь высокой оценки наших скромных деяний. Но... 

— Понимаю вас, друг мой, понимаю. Но заменить Эмиля подле маркизы мне пока просто некем. Вы же первый читаете все послания и знаете, что он стал поистине её правой рукой в самых важных делах. Но есть у меня ещё нечто приятное. 

— Что именно, ваша светлость? 

— Письмо, которое вы сейчас получите у моего секретаря для перевода станет последним, если не возникнут какие-нибудь непредвиденные обстоятельства. Вас более не будут беспокоить. Разрешаю вам вести переписку с вашим сыном и маркизой на французском языке и пользоваться обычной почтой или использовать любую удобную вам оказию. Можете писать о чем угодно, кроме даже намёков на... 

Шеф королевской тайной полиции замолчал и очень выразительно посмотрел на новоявленного дворянина. 

— Я хорошо помню все пункты моего обязательства, ваша светлость. Если можно, передайте от меня привет и самые добрые пожелания капитану де Вилье. Надеюсь, что он воротился на родину в добром здравии. 

— Непременно, шевалье, непременно. Однако же постарайтесь в будущем блистать своей проницательностью в делах не столь щепетильных и менее опасных для вашего собственного здравия. Вы меня поняли, шевалье. 

Брессон слегка побледнел. 

— Так точно, ваше сиятельство. 

— В таком случае, шевалье де Брессон, vade in pacem. У меня ещё много важнейших дел. 

Дверь за Брессоном закрылась, и маркиз окликнул помощника. 

— Тень! 

— Я здесь, шеф. 

— Найди и пригласи ко мне барона де Сегюра. Утром его видели в Версале. 

Тень управился на удивление быстро. Едва не налетел на шедшего ему навстречу де Сегюра. Тот сам спешил встретиться с маркизом, не ожидая приглашения, чтобы обсудить с ним последнее донесение Мирэй, копию которого получил утром. 

Обменявшись приветствиями, они сразу приступили к делу. 

— Столь успешного шпиона у нас до сих пор ещё не было, Эркюль. Сведения, поступающие от неё поистине бесценны. Как она добывает их? Это просто уму непостижимо! 

— Добывает как-то, и при том не жалуется на трудности и не просит денег. Прочно обосновалась в этом Баден-Бадене, наслаждается жизнью и умудряется преумножать своё состояние! 

— Удивительное существо! Если бы король её назначил морским министром, а не этого дурака Поншантрена, наш флот был бы лучшим в мире и не превращался бы в то, что мы видим сейчас. Но, увы... Первый раз она попросила помощи в весьма деликатном деле. Что скажете, друг мой? У вас ведь немалый опыт в подобного рода вещах. Ваши балы Венеры и Амура... Отправьте к ней ещё пару-тройку ваших милых мальчиков. 

— Всё не так просто, маркиз. Дело ведь не в том, чтобы просто ублажать похоть знатных дам и кавалеров. Тут я не вижу проблем. А в том, чтобы добывать из них нужные нам сведения, при том сохраняя абсолютную верность Мирэй. Я не прощу себе, если с ней случится что-то непоправимое. И ещё: будь это здесь, во Франции, одной проблемой было б меньше, но там же истинный Вавилон. Она писала мне как-то, что, касательно наших дел, от слуг бывает больше пользы, чем от их господ. Уж эти то знают всё и ни одной сплетни не пропустят. Но, если все господа говорят по-французски, то представить себе немецкую или голландскую горничную, болтающую не на родном языке, простите, никак не могу. 

Оба отлично поняли друг друга без лишних слов. 

— Пойдём её же путём: к Его Высокопреосвященству. Уж он-то найдёт нам нескольких юных аристократов, томящихся в монастырях из-за их весьма полезных нам склонностей. 

— И определит им должное покаяние, пообещав освободить от монашеского обета. 

— Потом, когда ни будь. 

На лице маркиза вдруг проявилась озабоченность. 

— К этому новому нунцию, к Танаро? Вот уж кому я не стал бы доверять. 

— А они его видели хоть раз в жизни? 

— Что?! 

— Есть у меня давний приятель, отец Бонифаций. Завсегдатай моих балов и бонвиван, каких мало. 

Оба расхохотались. 

— Вы блестяще формулируете идеи, ваша светлость. 

— У вас получается не хуже, барон. 

                        ********