Рассказ семнадцатый. Мама

    В. М. Молчанов

Праздники окончились. Рано утром строители собрались около мирзоевской конторы, чтобы продолжить трудовую деятельность. Хозяин впустил их в помещение, рассадил и рассказал, что работы больше нет, что они уволены…

— Подрядчики денег не перечисляют. Начало нового года, новая документация, новые головные боли. Светлана Михайловна сейчас у вас в общежитии. Ждёт уже… И расскажет подробно каждому, кто и сколько заработал на строительстве стадиона.

Не солоно хлебавшие люди возвратились в ночлежку. Милиция уже похозяйничала в квартире. В ней было пусто. Немногие личные вещи рабочих громоздились в приёмной у коменданта — скомканные и грязные.

— Вы уже не живёте здесь, — сварливая Светлана Михайловна боялась получить отпор. Она знала, что идти вчерашним слугам некуда, возможен бунт. Прибывший по ее просьбе сотрудник милиции обеспечивал правопорядок. Это был майор Вислоухов. Рядом с ним стояли понурые понятые — выселение людей окружили ореолом законности.

— С сегодняшнего дня вы не работаете у нас, — повторила Мирзоева, — и платить за ваше проживание я не намерена. За испорченные матрацы я высчитываю у вас из заработной платы вот столько, — она показала на обведённую авторучкой цифру в тетрадке, где вела учёт движения денежных средств, и подытожила: — проживание в праздничные дни также будет погашено вашими деньгами. За содержание помещения в антисанитарных условиях — штраф: по две с половиной тысячи рублей с каждого человека…
Светлана Михайловна раздала расчётные листы и попрощалась:

— Сегодня вы ничего не получите.

— Но мы же честно работали, Светлана Михайловна! Вы с мужем нам обещали по девять шестьсот наличными и жилье в холодную зиму. А теперь прогоняете прочь без денег?

Начальница общежития присутствовала при расчёте. Она почувствовала себя соучастницей страшной неправды. Более беспокойных жильцов терпели стены её обители. Слёзы текли по коридорам. И пили здесь, и дрались, но приживались. Ремонтировали сломанные двери, стеклили разбитые окна. Были злостные неплательщики, а где их нет? Однажды её вертеп стал очагом венерических заболеваний — сорок человек заразились одновременно. За более чем двадцатилетнюю административную деятельность в общаге случались пожары и наводнения. Уводили в наручниках. Увозили больных. На кладбище провожала она усопших... Но, чтобы на мороз, в разгаре зимы живых — такого не было никогда. И подумать об этом она не смела. Если бы кто-нибудь из несчастных рабочих сказал ей сейчас простые слова: «Я заплачу вам через месяц», — или: «Когда, — наконец, — будут деньги», — она бы снизошла и ответила: «Живите в долг!» Но неуверенные в завтрашнем дне молчали изгнанники, и, собираясь в дорогу, перебирали вещи в куче, набивая ими холщёвые мешки, где когда-то была картошка.

— Убери из-под носа свои портянки! — заорала Светлана Михайловна на Корнеева и брезгливо кинула ему его паспорт, в котором уже отсутствовала прописка. — И не обивай пороги нашей конторы, от меня ты ни копейки не дождёшься, бандит…

Майор Вислоухов заржал. Грустно хихикали понятые. Невольники чести — они впервые присутствовали при наведении правопорядка в общежитии и ощущали себя не в своей тарелке. Протоколы были написаны, заверены, вещи досмотрены, двери — распахнуты настежь. Бушлаты Мирзоева у рабочих отобрала и наказала водителю отвезти на склад.

Оставшись без крыши над головой, Абрам и Серёга подались на блат-хату, так они называли квартиру Верки-подельницы, ставшую перевалочным пунктом для бездомных, готовых трудиться за тарелку борща в её пельменном цехе, а старик-одиночка Олег Корнеев двинулся к дому предпринимателя, чтобы выпросить денег на завтрашний день. Он утешал себя раздумьем: «Баба у него, конечно, злая, — дрянь, а не баба, но он-то мужик… Если пообещал зарплату — значит отдаст… Иначе задушу его своими руками».

В городе что ни дом, то броненосец. Железные двери, решётки, цифровые замки и сигнализация охраняют мещан от воров и бандитов. Полураздетый правдоискатель притулился на лавке под окнами мирзоевской квартиры в надежде на то, что добрый предприниматель увидит его и примет участие в дальнейшей судьбе. Натянул на лицо воротник старого свитера, отвернул его рукава до отказа и просунул в них озябшие ладони навстречу друг другу, взаимно обхватывая запястья… и уснул… Дерево за спиной раскачивалось от ветра, время от времени роняя снег. Это щекотало лицо, но отфыркивался спящий, не открывая глаз, всё глубже и глубже погружаясь в грёзы. «Алкаш», — говорили прохожие, а дети кидали в него снежки и смеялись.
Зимние сумерки сгущаются рано. Вернулись домой и Светлана Михайловна, и Мирзоев. На цыпочках, словно и не баре вовсе, прошли они мимо припорошенного деда. Стараясь не греметь ключами о металлическую дверь, отпирали подъезд. Прижимали тяжёлое стальное полотно обратно к косяку в испуге, что оно загремит и разбудит незваного гостя; бесшумно отодвигали затвор засова, и плавно, едва дыша, отпускали собачку замка. Так снайпер нажимает курок, чтобы убить свою жертву. В квартире супруги, не сговариваясь, проверили шторы и выключили лишний свет, чтобы с улицы нельзя было догадаться о чьём-либо присутствии в помещениях. В дальнем углу они глядели по телевидению гаерскую программу с участием Петросяна, но не смеялись — остроты в этот вечер не доходили до их сознания. Периодически из-за шторы выглядывала Светлана Михайловна на улицу — на месте ли спящий, и, не выдержав долгого молчания мужа, спросила:

— Не издох ли случайно?.. Может быть Вислоухову позвонить?

— Живой… Разве не видишь: пар изо рта валит?.. Воротник столбенеет. Завтра решим, как с ним быть — отоварим горохом…

— В тюрьму его обратно — пускай он там отоварится.

— Не будь же такой жестокой, Светлана.

Бурьян выворачивал наизнанку дорожное полотно. Холодные плиты вытягивали тепло из ослабшего тела. Корнеев полз в гору, с которой его окликнули. Нужно было обязательно достичь её вершины, чтобы узнать что-то важное.

— Может быть амнистия? — подумал Олег. — Вышли новые поправки к моей статье, и нужно собирать документы: характеристики, ходатайства?.. Потому что желающих освободиться будет много, и каким оно ляжет по счёту на стол судьи — моё дело?

Он двигался к цели, к той единственной, которая всю жизнь была путеводной: освободиться досрочно, не упустить мизерный шанс на эту амнистию, раскаяться и просить прощение за непутёвое прошлое, чтобы не корить себя за бездеятельность потом, когда откажут судьи. Острые камни по ниткам рвали поношенный свитер — на животе росла дыра.

— Ничего, залатаю… Стоит мне освободиться на волю, у меня будут настоящие вязальные спицы — лёгкие, прыткие, как огонёк у свечи; а не стальные заточки из электродов, которые нужно прятать во время шмона в далёкий потай, от них немеют пальцы. Я отдохну, отогреюсь, высплюсь под одеялом, окоченевшие руки станут послушными и не затрясутся во время починки одежды. Я даже нитку в иголку вдену без посторонней помощи — сам… Сегодня надо за это платить, а нечем, — телом он ощутил в кармане рубашки очки и уверенно подтвердил: — ну, конечно же, сам, — и вдруг заволновался, что раздавит их стекла костлявой грудью и ослепнет, не сумеет пришить даже временную заплату на прохудившееся место. — Надо медленнее ползти, — приказал себе он. — Пускай я прибуду до цели вторым или третьим, или четвёртым — это не страшно. Судья рассматривает в день по восемь дел, а иногда и более… если спокоен. Кто впереди меня?

Он приподнялся на руках и осмотрел гору. Тысячи белых змеек мешали сфокусироваться на цели, струились навстречу, разбиваясь о голову, и со свистом летели дальше. Это кружила метель. Смутное очертание Фемиды не удивило его — далека, нерельефна, как и положено с мечом, поднятым в небо

— Откуда здесь столько камней, кромсающих тело?.. Глаза слезятся, заложен нос, колени почти не гнутся, и холодит до самого сердца… а я хочу на волю.

Корнеев не увидел впереди себя конкурентов и успокоился:

— Первый… передохну, — но, оглянувшись назад, обнаружил, что его никто не преследует на тернистой дороге, и испугался: — А туда ли я ползу?

Он привстал, озираясь. По обочинам дороги стояли истуканы, идолы, исполосованные зигзагами трещин. Раненные камни, казалось, рухнут сейчас поперёк пути и раздавят ползущего.

— Это кладбище, - догадался Олег.

Мемориальные таблички были на каждом постаменте.

— Значит пришёл мой час предстать перед богом: без бумаг, без свидетелей, без предварительного дознания и медицинской экспертизы — по факту прожитой жизни… Но лучше в ад, чем обратно в лагерь.

У него появились силы. Старик поднялся на ноги и двинулся среди этих надгробных плит навстречу Фемиде. Она была ещё далеко от него, шаги - тяжелы, но всё же стоя, Корнеев увереннее боролся с ветром: задыхался порою, кашлял, и, вытирая рукавами глаза от липкого снега, силился разглядеть, какая из себя его последняя судья: сердитая или жадная, желчная или сонная? Что невозмутимых судей нет, бродяга знал не понаслышке. Этой легендой обманывают простаков, чтобы не затягивали правосудие, судьи ведь тоже люди и не любят перетруждаться. Чистосердечное признание — дурман от незнания процессуальных заморочек… Не возмутило почему-то, что рядом нет адвоката. «Сопли морозить не захотел, подлец!.. Да и к чему вся эта ложь в преисподней?» — говорил себе человек, влекомый загадочной силой в гору. Позёмка стихла, ветер смолк. Фигура Фемиды стала рельефной. На Мамаевом кургане озябший паломник, он ожидал возмездия. Час настал.

— Здравствуй, мама… Мне сказали, что ты умерла.

Морщины иссекли монумент более, чем надгробные камни, которые остались сзади. Бетон местами выкрошился настолько, что была видна арматура, ржавые наледи коростой обволокли каменное тело скульптуры на всём её протяжении. Развалина времён развитого социализма, как и прежде, олицетворяла матерей России, только беспомощных и больных… забытых детьми.

— Прости меня, мама, я не могу тебе помочь даже ремонтом, моей пенсии не хватает на полмешка ветонита, а красть — нехорошо, ты сама меня учила жить честно.

Щёлкнул стальной замок. Подхваченная ветром, тяжёлая металлическая дверь грюкнула, ударившись о перегородку, разделяющую подъезд и подвал.

— Я бросил тебя одну, я – предатель.

Он вспомнил далёкое детство, когда однажды испуганный проснулся и позвал её:

— Мама, а почёму умирают люди?

— Потому что они болеют, сынок.

— А разве врачи не могут их вылечить?

• Вылечивают не все болезни.

— Значит, и ты умрёшь?.. Я останусь один?

— Да, сынок.

— Но я не хочу твоей смерти. Я хочу, чтобы ты жила со мною вместе…

Она поняла, что ребёнок не уснёт, если его не утешить, не обнадёжить в завтрашнем дне, и обманула мальчишку.

— Врачи ещё не придумали лекарство от старости. Но ты будешь учиться и откроешь секреты жизни, незнакомые людям. Мы станем бессмертны…

Это была находка. Олегу стало радостно и спокойно.

— Я обязательно буду учиться, мама, и придумаю это лекарство, прежде, чем ты умрёшь, - но не выполнил обещания.

— Мама… Я стал бомжом!..

— Вставай, сынок, ты замерз.

Скрипя ресницами, он вернулся на этот свет. Одинокая лампочка освещала площадку перед подъездом, где Корнеев лежал на снегу, околевая от зимней стужи. Он упал со скамейки во время сна.

— Ты ещё живой, сынок? — шепелявила над ним старуха в сером пуховом платке, защищая от ветра: — Я не подниму тебя, сынок… Ты тяжёлый…

Десять лет она не выходила на улицу, болели ноги. Глядела на капризы погоды, часами сидя около кухонного окошка, вспоминая нелёгкие дни жизни. Сын у неё был бы ровесником Корнеева, но уже восемь лет, как он умер на севере, куда подался с бригадой строителей за деньгами. Задержки зарплаты в то время были полгода и более. На дорогу она ему отдала пятьсот рублей и дала бы больше, но… даже пенсию крутили на счетах предприимчивые банкиры, не считаясь с людьми. Умер сын на работе. Вдохнул, поднимая тяжёлые носилки с бетоном, и медленно осел на глазах у стоящего позади него строителя —мёртвый. В Сибири похоронили его товарищи, а деньги, заработанные им, поделили между собой. Ей же в полном объёме оставили горе и слёзы. И переживала она, что где-то на далёком кладбище осела земля на его могиле, и покосился у изголовья некрашеный крест. Этой ночью её томила бессонница, она вышла на помощь незнакомому человеку.

— Вставай, сынок, не спи на морозе.

Хватаясь за руки старухи, Корнеев поднялся и вошел в открытый подъезд, словно ребёнок, который делает в жизни первые шаги, не отрываясь от няньки. Может быть, они были действительно первые, но в новой жизни?.. Старый чугунный радиатор излучал тепло. Бродяга за него схватился руками, онемевшими от неудобного сна. Ему показалось, что тысячи острых иголок буравят пальцы.

— Спасибо, мать, — буркнул он женщине. Возвращение на этот свет начиналось грубовато, неласково.

— Ты почему раздетый?.. Кто ты?

— Зэк я, мама… освободился недавно, работал, а денег не получил…

— За что сидел?..

— Сто вторая…

Старуха задумалась. При тусклом свете междуэтажной лампочки морщины на её лице показались Корнееву ещё более глубокими, чем на монументе, который он видел в бреду.

— Хорошо, что не за душегубство, - сказала она.

Он отчаянно выкрикнул в пустоту подъезда:

— За душегубство...

— Ты кого-то убил?

И Олег рассказал о семейной драме, произошедшей много лет тому назад.

— Тяжкий грех! — запричитала старуха. — Горько тебе сегодня…

— Горько, мама…

Силы понемногу возвращались к нему, но минута за минутой слабела женщина, поднявшая его с земли. Она всё ещё не решалась уйти и оставить на лестничном марше одинокого человека.

— Ты, мама, меня не бойся. Я погреюсь немного и исчезну, ничего не укравши, никого не убив. Иди домой…

Но не смогла она уснуть этой ночью, перебирала вещи в кладовке, искала старый тулуп. Толстую кожу местами потревожила моль, однако, она была крепка, и, когда взорвался первый будильник в ближайшей квартире, около которой ночевал бродяга Олег Корнеев, стоя у батареи, он покинул подъезд одетый по-зимнему — с ног до головы.
Город проснулся. Из приоткрытых форточек тянулся наружу пар, и доносилось о подъёме российской экономики. Это симпатяга-телеведущая передачи «С добрым утром» Екатерина Андреева позитивно рассказывала миру о мерах по преодолению кризиса, в котором оказалась страна.

2004, 2009, 2024 годы.

СПАСИБО, ЧТО ПРОЧИТАЛИ!

                   * * *