Из цикла Усть-Сысольские новеллы

 Зимой 1996 года я с женой готовился поехать в туристическое путешествие по Европе с заездом в Париж. А накануне отвел нашу малолетнюю дочь в детскую больницу, что возле улицы Кутузова, для очередного занятия по лечебной физкультуре. Пока я ждал ее в коридоре, читая прихваченную книжку, вырубилось электричество. Занятия с детьми продолжились при свечах, а ожидающие их родители сидели в полной тьме. 

Чтобы не скучать, я представил себе, как будет в скором времени здорово, когда мы с Галей увидим Эйфелеву башню, Монмартр, Лувр и Нотр-Дам. И тут раздался крик некоей санитарки: "Во всем Париже нет света!"  Мои видения тут же погасли, а я внутри себя рассмеялся: "Зачем мечтать о Париже, когда я уже сейчас нахожусь в нем?".

Есть две версии происхождения местечка Париж в Сыктывкаре по улице Кутузова. Одна, официальная, принадлежит историкам. Другая - краеведу Вячеславу Слюсареву. Порывшись в республиканском архиве, он выяснил, что до 1880 года нигде усть-сысольский Париж не упоминается. 

Не буду их заранее раскрывать, поскольку в своей очередной новелле я использовал обе версии.

        - - -

Пригород с французским уклоном

Экскурсовод показал на идущую под уклон улицу Кутузова и пояснил:

– Вот в том месте, ближе к реке Сысоле, находились две деревянные казармы, в которой жила сотня пленных французов, баварецев и саксонцев из великой армии Наполеона. Их, полуодетых, простуженных и обмороженных, пригнали в феврале 1814 года из Вологды. Местные жители их пожалели, поделились одеждой, принесли шубы и тулупы, откормили, как могли. А когда война закончилась, их отправили назад. С тех пор это местечко называется Париж.

С этими словами экскурсовод кивнул в сторону стоящего рядом с группой стенда. На его верхней части – доске, схожей по фигуре на наполеоновскую треуголку – крупными буквами значилось название города, где проходила экскурсия, «Сыктывкар». А чуть пониже, на прямоугольном борде, буквами поменьше, было написано «местечко Париж». Рядом – изображения двух французов в залихватских киверах, но укутанных в одеяла. Текст слева от них пояснял, что это именно те военнопленные, коих доставили из губернской Вологды в уездный Усть-Сысольск.

Со стороны реки подул теплый летний ветерок, озвученный шелестом листвы, и как бы желающий отогреть несчастных невольников.

– Так что если вам кто-то что-то такое возвышенное скажет про Париж, то вы всегда сможете невозмутимо ответить, что это всего лишь микрорайон Сыктывкара, – неуклюже пошутил экскурсовод, а затем объявил: – На этом наша экскурсия окончена. Если будут вопросы – задавайте.

Экскурсантов было немного, всего полтора десятка лиц мужского и женского пола, но экскурсовод за те два с половиной часа, что возил и водил их по столице Республики Коми, успел к ним прикипеть и не жаждал расставаться. Он слыл краеведом и эрудитом, но вынужден был большую часть накопленных знаний о родном городе оставлять за бортом, дабы не забивать экскурсантов излишней информацией. Обычно после слов «экскурсия окончена, какие будут вопросы», гости столицы терли лбы и признавались, что вопросов нет и дай Бог им переварить то, что они сегодня услышали. Но на этот раз нашелся-таки один не до конца удовлетворенный путешественник – миловидная дамочка лет тридцати. Она привычно, как на собрании, потянула руку и спросила:

– Вы что-то сказали о двойнике коми людей, который предвещает смерть. Нечто вроде «торта». Поясните, пожалуйста.

Экскурсовод обрадовался вопросу, поскольку он означал, что среди усталых туристов есть те, кто хочет побольше узнать о любимом городе, а потому охотно пояснил:

– Не «торт», конечно, а «орт». «Человек» по коми будет «морт». А если убрать первую букву, то получится «орт». Как бы недочеловек, его альтер-эго, невидимый двойник. Но если он принимает явственный облик, то, увы, это означает, что этот человек скоро умрет. И я на прощание могу вам только пожелать, чтобы вы и ваши друзья и близкие никогда не встречались с вашим «ортом».

На этом под аплодисменты туристов разговор с ними закончился.

 Загадочный орт

 Господи, когда этот разговор закончится, раздраженно думал про себя капитан-исправник Иван Матафтин. Он не любил журналистов, этих трижды проклятых щелкоперов, любителей из любой, самой захудалой мухи, делать слона. А перед ними сидел именно такой человечишка, представившийся репортером «Вологодских губернских ведомостей» Сергеем Петровым Неустроевым. И уже битый час он упорно раздувал закрытое дело о смерти мещанина Ивана Кайдалова.

Об Иване Кайдалове гуляли диковинные слухи. Поговаривали, будто он вовсе не сын Степана Кайдалова, а зачала его матушка от французика – некоего Жана Турнье, Французик был из тех солдатиков, что привезли в Усть-Сысольск в стародавние времена, когда Кутузов изгнал из России Наполеона. Солдатики эти совсем немного пробыли в уездном городе, но этого времени вполне хватило, чтобы этому самому Жану обрюхатить молодую мещанку Ефросинью Цивилеву. Венчаться им не разрешили, поскольку солдатик имел другую веру, и пришлось ему возвращаться во Францию без Ефросиньи и собственного дитяти. А Цивилеву вместе с ребенком, по доброте душевной, взял в жены богатый мещанин Кайдалов.

Говорили также, что как только Иван вырос и повзрослел, из Усть-Сысольска уехал. Якобы узнал правду о своем рождении и решил пробраться во Францию и найти своего настоящего отца. Только кто ж его пустит в чужую страну? А если и проберется, как-нибудь нелегально, как он там отыщет незнакомого ему Жана Турнье?

В общем, фантазия у местных зырян хлещет почище санкт-петербургских фонтанов, а разумная правда их не интересует.

Объявился Иван Степанович Кайдалов в Усть-Сысольске, недавно, прошлой осенью, совсем уже глубоким и больным стариком. Неизвестно, где скитался, но, видно, умереть решил на родине, что он и сделал в доме своего родственника Кузьмы Цивилева. Похоронили дедушку без особых почестей на кладбище в местечке Кируль, отпели, как положено, в Свято-Вознесенском храме. А перед этим Матафтин вместе с местным лекарем обследовал тело скитальца, и никаких следов насильственной смерти не обнаружил. Все, дело закрыто! О чем еще можно писать в «Губернских ведомостях»?

Но этот газетный прыщ Неустроев примчался из Вологды, чтобы состряпать статейку о приключениях несостоявшегося француза Кайдалова. Только как узнать: правда ли что его матушка понесла от Жана Турнье? И Ефросинья, и муж ее Степан Осипович давно в могиле лежат. Теперь уже рядом со своим сыночком. Пусть на том свете и решают, что правда, а что нет.

Однако Неустроев не унимался:

– Пусть так, господин исправник. Кайдалов скитался не по Европе, а, как вы предполагаете, искал счастье в Сибири. Но как вы объясните, что в то время, когда он умирал в цивилевском доме на Юго-Загородной улице, его видели возле строящегося Стефановского храма? Это почти две версты ему, умирающему, пришлось бы пройти. Кроме того, купец Забоев клянется, что видел Кайдалова в пяти верстах от города на берегу Сысолы. Умирающий, как ни в чем ни бывало, ловил рыбу в реке. Что же это было? Неужели это орт являлся, как люди говорят?

Матафтин тяжело вздохнул:

– Сергей Петрович, или как вас там? Неужели вы верите во все эти зырянские бредни? Мы же с вами прогрессивные люди, девятнадцатый век на дворе, электричество открыли, научились общаться на больших расстояниях по телефонной связи. Какие еще могут быть орты?

При словах о «прогрессивных людях» журналист поднял глаза и посмотрел на большой портрет императора Александра II в парадном мундире с шикарными усами, переходящими в бакенбарды. Перед ним, как бы ступенькой пониже, сидел за массивным столом великорослый крепыш исправник в темно-зеленом мундире с залихватскими усами, но без бакенбард. Наконец нижняя ступень – маленького роста, гладко выбритый, аккуратно стриженый, в модном золотистом пенсне, репортер Неустроев, который действительно считал себя прогрессистом, яростным сторонником царя-реформатора. Сергея Петровича за глаза называли «красным», как покойного статс-секретаря Милютина, готовившего и проводившего крестьянскую реформу.

Неустроев тайно молился за здоровье государя, уверенный, что еще лет двадцать ему обязательно надо прожить и держать при себе таких благородных людей, как генерал-адъютант Лорис-Мелехов с его «конституцией», и тогда Россия расцветет во всей красе, народные представители сделают страну справедливой и свободной.

Сергей Петрович не любил тех своих коллег, что привлекают излишнее внимание к своей персоне публикациями, где факты, более надуманы, чем являлись в действительности. Его всегда интересовала правда, только правда и ничего, кроме правды. Поэтому он решил на излете зимы отправиться в Усть-Сысольск, чтобы понять, почему человек внезапно покинул родные места и также внезапно вернулся. В этом есть что-то таинственное, но журналист хотел бы знать не столько тайну, сколько причину скитаний. В ней он разглядел проблему поиска лучшей жизни – о чем-то подобном писал модный поэт Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо?». Полицейский отчет о смерти Кайдалова газета опубликовала, и редактор охотно отпустил Неустроева в уездный город, уверенный, что из этой поездки выйдет нечто путное.

Но ничего путного не выходило. Местные жители рассказывали репортеру об каком-то орте, а полицейский начальник Матафтин все опровергал. Причину отъезда Кайдалова из родных краев и возвращения спустя десятилетия никто не знал. Видимо, умирая, скиталец решил унести тайну с собой.

Продолжать разговор с полицейским начальником не имело смысла. Хотел журналист найти в его лице союзника, но не нашел, а потому после почти часовой беседы покинул его кабинет.

 Нашлись «союзники»

Неустроев вышел из небольшого деревянного здания полицейской управы на Сухановскую улицу, названную так в честь купеческой династии, чьими усилиями появился на свет Божий город Усть-Сысольск, повернул налево и оказался на улице Набережной. Объяснить, почему ее так назвали, было практически невозможно. Она отстояла от крутого обрывистого берега метров на сто, не меньше, а от самой реки и вовсе на четверть версты.

Далее репортер последовал мимо Соборной площади, названной так в честь Троицкого собора, состоящего из двух церквей и высокой колокольни с часами без минутной стрелки. Дважды ударил колокол, что означало два часа пополудни, и с колокольни с гарканьем спорхнула стая ворон. Сергей Петрович расстегнул одну пуговицу на сером пальто, залез правой рукой в жилетку и достал из нее карманные часы на цепочке. Они показывали семь минут третьего. Да, этот городишко отстает от времени во всех смыслах этого слова.

Неустроев быстро перекрестился, глядя на самую большую Покровскую церковь, и двинулся дальше. Миновав Северо-Загородную улицу, он очутился в пустынном пригороде, в центре которого стоял небольшой срубленный дом. Над единственным входом висела намалеванная белой краской табличка «Мастерская металлических работ», а вела к ней протоптанная на снегу тропинка.

Репортер быстро прошагал по тропке к дому и постучал в дверь. Не просто постучал, а трижды громко кулаком и дважды согнутым пальцем. После чего откуда-то из глубины раздался крик: «Кого еще черт несет?». Сергей Петрович ответил вопросом на вопрос: «У вас есть лишние детали к ткацкому станку?» и услышал ответ: «Лишних деталей не бывает». После этого скрипучая дверь распахнулась.

…Неустроеву не нравилась конспирация – дурацкие пароли и отзывы, определенный ритм стука в дверь. Во всем этом он видел преступный умысел. Но в родной Вологде он охотно общался с разного рода нигилистами и народниками, сосланными в губернский город за участие в беспорядках. Не всегда разделял их взгляды, особенно тех, что из радикального крыла, но некоторые индивиды казались ему любопытными. Более всего журналисту по душе пришелся публицист Николай Михайловский, с коим он имел честь познакомиться в Санкт-Петербурге в библиотеке своего земляка, литератора Павлуши Засодимского. Неустроеву понравилась теория «свободного выбора идеала», изложенная на той встрече Николаем Константиновичем. Сергей Петрович целиком соглашался с Михайловским насчет того, что передовая интеллигенция может и должна изменить ход развития общества в выбранном ею самой направлении.  И даже признавал, что во главе народных масс по направлению исторического прогресса способна стоять яркая личность, призванная ускорить процесс. Они разошлись лишь в том, кем же эта личность является в России на данном отрезке истории. Неустроев считал, что это, безусловно, государь-император Александр II, коего в народе уже прозвали «царь-освободитель». Михайловский был категорически с ним не согласен…

За порогом мастерской журналиста встретил молодой поджарый человек в косоворотке, поверх которой был надет кожаный фартук. Поздоровавшись с незваным гостем, он сильно закашлялся, отхаркнул на снег мокроту и спросил с хрипотцой:

– Кто вас прислал?

Неустроев сначала, как положено, представился и только затем произнес:

– Вы Семен Волков, если я не ошибаюсь? У меня к вам послание от Флеровского.

– Проходите, – грубовато прохрипел хозяин мастерской.

Неустроев перешагнул через порог и очутился в комнате, освещенной лишь дневным светом из трех, расположенных по обеим сторонам, окон. Возле одной из них стоял слесарный верстак, за которым трудился черноволосый бородач в таком же, как у Волкова переднике. С правой стороны от него имелась плохо окрашенная дверь, видимо, ведущая в жилое помещение.

Быстро оценив обстановку, журналист расстегнул пальто и достал из внутреннего кармана сюртука вдвое сложенный и заклеенный конверт, на котором ничего не было написано, и вручил человеку, открывшему дверь. А он, в свою очередь, вдоволь откашлявшись, надорвал концы конверта, вытащил листок бумаги, поднес к окну, быстро пробежал написанное, а затем обратился к товарищу:

– Дима, это по душу Ивана. Кликни, если нетрудно.

Сказав это, Волков опять закашлялся, а его товарищ, не говоря ни слова, вытер руки о лежащее на верстаке грязное полотенце и, заглянув за плохо окрашенную дверь, негромко выкрикнул:

– Иван Степаныч, вам тут послание от Флеровского.

Невидимая рука забрала листок и надорванный конверт. Неустроев собрался было уходить, но Волков, не прекращая кашлять, остановил его жестом правой руки и произнес с неизменной хрипотцой:

– Погодите. Там есть и про вас. Просьба одна имеется.

Сергей Петрович кивнул, вновь расстегнул пальто и уселся на свободный стул у окна, что напротив верстака. С политссыльным Вильгельмом Берви, более известного под псевдонимом Н. Флеровский, он был давно знаком и успел с ним подружиться. По мнению журналиста, во всей Вологде, а может и во всей России, не было такого громадного ума, как у этого сына обрусевшего немца. Он превосходно разбирался в вопросах экономики, естествознания, истории и мало знакомой науки социологии.  В беседах с журналистом, в которых тот находил истинное наслаждение, Берви-Флеровский поведал о каком-то немецком философе Карле Марксе, с которым состоял в переписке. Его идеи Неустроеву показались весьма странными, однако книга «Капитал», которую вкратце пересказал Флеровский, ему представилась достойной внимания.

Узнав, что Сергей Петрович направляется в Усть-Сысольск, Флеровский попросил журналиста передать послание двум сосланным в уездный город участникам «Северно-русского рабочего союза» Семену Волкову и Дмитрию Смирнову. Их без труда можно найти в созданной ими «Мастерской металлических работ». Его просьбу Неустроев выполнил и теперь ждал, что, видимо, эти «союзники» хотят написать ответ.

Ждать пришлось недолго.

Дверь из жилой комнаты беззвучно открылась, и оттуда вышел сгорбленный седобородый человек с морщинистым лбом, длинными до плеч волосами и печатью вечной усталости на лице. Он сразу же направился к вологодскому гостю, протянул ему руку и негромко сказал:

– Здравствуйте, товарищ Неустроев! Вы не против, если я будут так к вам обращаться?

Неустроев пожал руку и согласно кивнул, не очень понимая, что могло бы значить обращение, более свойственное купеческому сословию. А незнакомец неожиданно перешел на французский язык:

– Je m'appelle Ivan Kaidalov. Je pense que vous avez déjà entendu parler de moi[1].

– Oui, j'ai entendu. Mais je ne le crois pas,[2] – растерянно, в тон ему ответил журналист, после чего перешел на русский: – Насколько мне известно, вы умерли. Или может быть вы так называемый орт?

Седобородый тихонько рассмеялся, а затем взял стоящий возле верстка стул и уселся напротив Неустроева. Свет из окна осветил лицо человека, назвавшегося Иваном Кайдаловым, и журналист убедился, что это он и есть. Дагерротип мертвого Кайдалова ему показал исправник, дабы развеять сомнения вологодского репортера в истинности смерти усть-сысольского странника.

– Не умер я, как видите, – уже вполне серьезно промолвил Кайдалов. – А про орта – сказки одни.

– Судя по владению французским, ваше путешествие в Париж совсем не сказки.

– Не сказки, – согласился странник. – Я там провел лучшие годы своей жизни. А потому и обратился к вам по-французски. Флеровский пишет, что и вы побывали в этом славном городе.

– Два года проучился в Сорбонне, а потом решил, что в России я нужнее, – пояснил Неустроев. – А вы, как я понимаю, отправились туда, чтобы найти вашего батюшку?

– Вы действительно так думаете? Впрочем, какое это имеет значение. Судя по всему, Флеровский написал про вас чистую правду. Вам можно и нужно доверять. И я вам доверяю и доверяюсь. Вы когда едете в Вологду?

– Завтра с утра. Ваш…, то есть усть-сысольский городской голова Ефим Александрович Суханов обещал дать лошадей.

– Вот и замечательно! – обрадовался Кайдалов и встал, давая понять, что аудиенция окончена. – Вы заедете за мной, встретимся на Соборной площади, и мы вместе помчимся в Вологду. И вам веселее будет, и мне надо уехать, пока меня здесь не нашли. Надеюсь, вы едете один?

– Один. Однако вы не ответили: зачем вы ездили в Париж? – Неустроев и не думал вставать и уходить, пока не узнает правду о человеке, с которым ему предстоит одолеть тяготы неблизкого пути.

– Хм, вы, пожалуй, правы. Одно дело – я вам доверию, другое – и вы мне должны доверять. Я вам расскажу всю правду: как и зачем я попал на берега прекрасной Сены. Это займет какое-то количество времени, но овчинка стоит выделки.

 Путь на берега Сены

Правда состояла в том, что Иван Кайдалов вовсе не собирался искать своего биологического отца. О том, что это некий галльский воин, он знал давно, с самого детства. В захудалом Усть-Сысольске такого рода тайну утаить невозможно. И хотя никто из взрослого населения и не думал открывать Ване правду о его происхождении, она, эта правда, все равно добралась до ушей мальчика. Ее, сначала по большому секрету, сообщил один из Ваниных дружков. Потом громко, при всех, кто-то из недругов бросил ему вслед кличку «французик». А после детишки и подростки кличку подхватили и дразнили при любом удобном случае.

Прощать обидчиков Ванечка Кайдалов не собирался и бил их, причем крепко, благо кулаки ему достались как от французских, так и от зырянских предков весьма массивные. Порой дразнильщиков оказывалось сразу несколько, но закон подростковой чести не позволял нападать на одиночку с превосходящими по численности силами, а потому Ваня бил каждого обидчика по очереди. После чего ровесники его дразнить перестали, но эстафету подхватила малышня, которая, крикнув ему вслед слово «французик», тут же разбегалась.

Так и рос Ванюша в неуютной усть-сысольской среде и, в конечном итоге, возненавидел не только ее, эту среду, но и сам город Усть-Сысольск,  мечтая его поскорее покинуть.

Вот только сделать это было непросто. Степан Осипович часто болел, и Ване приходилось заменять истинного отца в кожевенном заводике, где трудилось от трех до десяти рабочих, чаще всего женщин. На одной из них, Ефросинье Лукиничне, Иван женился. Почти сразу супруга от него понесла, но ребенок родился мертвым.

В тот же год скончался Степан Осипович, и Иван Степанович стал законным владельцем предприятия.

Второго ребенка Ефросинья выносить не сумела и умерла вместе с ним. Тогда Иван Степанович подумал, что его полу французский род проклят, поскольку он сам рожден во грехе. И когда ушла из жизни его матушка, Кайдалов принял окончательное решение уехать подальше из этого города и никогда не жениться.

Кожевенный заводик и родительский дом Кайдалов продал за бесценок и одним солнечным летним днем уплыл из Усть-Сысольска на купеческой расшиве[3].   

В дороге он сошелся с Марией фон Риль, преподававшей в народном училище в Пензе. В Усть-Сысольск она приезжала на свадьбу своего брата титулярного советника Александра фон Риля, служившего лесничим Вычегодского лесничества.

Общий язык Мария и Иван нашли мгновенно. Фон Риль бредила революцией и женским равноправием, коротко стриглась и носила простую блузу, подпоясанную мужским ремнем. Иван тоже был парень не промах, грамоту знал с юных лет, читал много, а бунтарские идеи впитывал, бывая в гостях у единственного в уездном городе еврея Григория Перетца, сосланного в Усть-Сысольск за участие в тайном обществе «Союз благоденствия».

Также мгновенно вспыхнула между сыном француза и дочерью обрусевшего немца любовь. При этом данное самому себе обещание никогда не жениться Кайдалов и не думал нарушать, тем более что баронесса считала брак буржуазным пережитком. Недолгое время они жили вместе в Пензе, где Кайдалову нашлось место экзекутора в том же училище, но уже через год их уволили – начальству не нравилось, что сотрудники их благопристойного учебного заведения живут во грехе. И тогда невенчанные супруги перебрались в Петербург с намерением сделать все от себя возможное, чтобы изменить существующие в Российской империи порядки.

Так любовь превратила усть-сысольского мещанина в отъявленного революционера.

В столице Мария устроилась гувернанткой некоему либеральному барину, Иван Степанович довольствоваться работой дворника. В свободное время по средам он посещал собрания на квартире литератора Иринарха Введенского, а по пятницам такого же рода мероприятия в доме журналиста и переводчика Михаила Петрашевского. И там и там много говорили, спорили, читали и обсуждали запрещенные книги. Ознакомившись с ними, Кайдалов заразился учением француза Шарля Фурье, особенно его теорией страстного влечения, согласно которой страсти приносят вред лишь при дурном общественном порядке.

Вот только не желавшее менять общественный порядок царское правительство раскусило намерения вольнодумцев и отправило самых ретивых под арест. Год проторчал Кайдалов в Петропавловской крепости. Мария осталась на воле, добилась одного свидания с любимым и пропала.

Более двух десятков петрашевцев приговорили к расстрелу, заменив в последний момент приговор на вечную каторгу. Кайдалов же был помилован, вышел на свободу и узнал, что госпожа фон Риль по собственной воле ушла в мир иной. Поговаривали, что ее изнасиловал барин, у которого она служила. Кто-то уверял, что она покончила с собой, когда узнала о смертном приговоре вольнодумцам, уверенная, что и Кайдалов будет расстрелян.

 Иван Степанович окончательно убедился, что он несет смерть и вместе с вышедшим с ним на волю однодельцем Владимиром Энгельсоном нелегально перебрался за границу и очутился в Европе, где время от времени в разных ее местах вспыхивали революционные восстания. Бывший усть-сысольский мещанин искал собственной смерти, чтобы не доставлять ее другим, а потому принимал в мятежах самое деятельное участие. Смертей вокруг него хватало с избытком, а он сам оставался живым, не раз оказывался за решеткой, бежал из одной страны в другую пока не очутился на родине Шарля Фурье в Париже и посетил его могилу на Монмартре. Там он поклялся всю свою оставшуюся жизнь положить на дело воплощения его идей «justice éternelle» (вечная справедливость) и «fraternité éternelle» (вечное братство) в жизнь.

 Случай представился в 1871 году, когда после поражения французов в войне с Пруссией национальная гвардия подняла на холме Монмартр красное знамя Парижской коммуны. Под этим знаменем гвардеец Жан Кайдал, как его звали товарищи по оружию, на баррикаде на улице Вольтера защищал коммуну от наступавших версальцев, когда его окликнули, назвав почему-то не Жаном и Пьером. Оказалось, что Кайдалов удивительным образом похож на некоего Пьера Турнье, который, правда, не носил бороду, как его усть-сысольский двойник.

Судьба свела их в парижском замке Венсен, ставшем последним оплотом коммунаров. Пообщаться друг с другом они смогли лишь после капитуляции. Офицеров, сдавшихся коммуне, расстреляли, а остальных, среди которых оказались Жан и Пьер, отпустили. Кайдалов при этом сумел снять с донжона[1] красное знамя и спрятать его под верхней одеждой. А затем они оба вывезли знамя в Лондон.

О том, что Пьер Турьнье его брат, Иван Степанович догадался сразу, но никак не мог вразумить, откуда такое у них сходство. Главную парижскую тайну Пьер раскрыл в одном из парижских подвалов, где они прятались со спасенным знаменем.

Оказалось, что, покидая гостеприимный Усть-Сысольск, Жан Турнье взял беременную Ефросинью с собой, надеясь добраться до родного ему Орлеана, а уж там обвенчаться. Но дальше Вологды их не пустили. За это время Ефросинья Цивилева родила в Вологоде двойню. Близнецов назвали Петей и Ваней.

Полтора года незаконное семейство добивалось разрешения на выезд.  Но что произошло после этого срока, Жан Турнье своему сыну так и не рассказал. Он не скрывал его происхождение от зырянской женщины, хотя, вернувшись только с одним младенцем в Орлеан, он вскоре женился, и сын обрел новую маму, а затем и шестерых братьев и сестер. Об Усть-Сысольске Турнье-старший отзывался, как о райском месте, где каким-то чудесным образом задержался «золотой век». Зыряне, по его словам, не знают, что такое воровство, истово верят в Бога, весьма гостеприимны и вежливы.

Пьер, конечно, мечтал попасть в чудесный город, где родился, но понимал, что мечта несбыточна. Орлеан же он не любил – как его брат Иван не переваривал Усть-Сысольск. Поэтому при первой возможности удрал в Париж, чтобы начать военную карьеру. Поначалу все шло хорошо, он дослужился до артиллерийского капитана, но во время франко-прусской войны нагрубил генералу, был разжалован в рядовые, попал в национальную гвардию и примкнул к тем, кто не пожелал разоружаться, как того требовали победившие пруссаки.

 А дальше все покатилось, как по проложенному желобку: на Монмартре Пьер Тернье командовал батареей, отбивая наступление правительственных войск. На последнем этапе революции возглавил оборону замка Версан. Увидев русского бородача, назвавшегося его братом, он не стал кидаться в его объятия, и приказал снять и спрятать знамя.

После сдачи замка он был отпущен, так как за все 72 дня Парижской коммуны, не удосужился поменять мундир рядового на офицерский. А покидая замок, он думал не о себе, а о судьбе знамени.

О собственной будущности братья задумались во время передышки на берегах Темзы. Иван познакомил Пьера со своим старым другом, философом Петром Лавровым, а он в свою очередь свел их обоих с молодым русским революционером Николаем Чайковским. Пьер к тому времени отрастил такую же бороду, как и его брат, основательно изучил не только русский, но и зырянский языки, и они оба, груженые социалистической литературой, издаваемой «Фондом Вольной русской прессы», отправились в Россию.

Их поразительное сходство позволяло запутывать царскую охранку во время их странствий по империи. При этом Пьер вознамерился во что бы то ни стало увидеть Усть-Сысольск. Осуществить мечту помог Берви-Флеровский, когда неисповедимые пути братьев-революционеров привели в Вологду. Философ самолично разработал для них маршрут и подсказал, что они, никем не узнанные, могут остановиться в «Мастерской металлических работ», принадлежащей бывшим членам «Северно-русского рабочего союза». Заодно вместе с привезенной из Лондона литературой он попросил доставить пачку его собственных прокламаций «О мученике Николае».

Увы, оценить город своей мечты Пьер не смог. На пароходе «Царевна» по пути в уездный город он сильно простыл, его лихорадило и бросало в жар, а Иван Кайдалов судорожно соображал, как в Усть-Сысольске показать его местному лекарю. И не придумал ничего лучшего, как брата постричь и побрить, чтобы были они не слишком похожи. А по прибытию потащил его в дом своей тетки Авдотьи Цивилевой. Тетка давно умерла, но хозяин дома Николай Цивилев, как оказалось, смутно помнил своего пропавшего родственника. Иван Степанович назвался заезжим чиновником, а Пьера представил как Ивана Кайдалова. Еще добавил, будто в дороге узнал, будто больной скитался в поисках лучшей жизни по Сибири, а сейчас надо немедленно вызвать лекаря.

Подслеповатый Цивилев не заметил сходства между братьями, и пообещал, что позаботится о родственнике, про которого в Усть-Сысольске ходят разные слухи. Хозяин надеялся также узнать: правда ли, что в этом изможденном старике течет французская кровь.

Неузнанный Кайдалов заодно спросил, где находится «Мастерская металлических работ», и покинул дом Цивилева, надеясь, что Пьер не заговорит в бреду по-французски. К счастью, этого не случилось. Месье Тернье-младший уже чувствовал себя более зырянином, чем французом, свою легенду о сибирских скитаниях запомнил, тем более что в Сибири они с Иваном успели побывать.

Впрочем, много говорить и не требовалось. Местный лекарь прописал ему покой и запретил какие-либо волнения и разговоры. Больному это не помогло. Через несколько дней Пьер Тернье отдал душу своему католическому Богу, в которого сам не верил.

Кайдалов между тем без труда разыскал халупу бывших «союзников», передал им все, что должен был передать, и подробно рассказал о своих злоключениях. А кроме того, попросил приютить себя в их доме на какое-то время, пока не будет получен сигнал от Флеровского.  

Сигнала пришлось ждать полгода. И вот наконец он доставлен.

…Ранним утром следующего после встречи с Неустроевым дня Иван Кайдалов-Тернье вышел на пока еще крепкий мартовский снежок, дошел до Соборной площади и остановился в ожидании Сергея Петровича.

На ум лезли нехорошие мысли о том, что гибельное проклятие все еще действует, и близкое знакомство с ним несет смерть не только любимым женщинам, но и всем близким ему людям. В прошлом году умер его брат, а в этом скорее всего не станет больного чахоткой Семена Волкова.

Обо всем этом Кайдалов думал спокойно, как о чем-то привычным и ни о чем уже не волновался, кроме разве того, что сани с Неустроевым что-то задерживаются.

 Проклятая смерть

 Неустроев, однако, вовсе не задерживался. Он в положенное время вышел, немного покачиваясь, из дома Ефима Суханова – потомка тех Сухановых, что создали город Усть-Сысольск – сел в сани, закутался в подаренную градоначальником доху поверх пальто и мгновенно уснул. А сани, обгоняя мартовский ветер, понесли его в совершенно противоположном от Троицкого собора направлении.

…Накануне Сергей Петрович пришел в дом Ефима Александровича, в котором гостеприимный городской голова выделил журналисту целую комнату и был сражен, узнав от хозяина страшную новость: в Петербурге от рук нигилиста Гриневицкого погиб благословенный государь Александр II.

В Троицком соборе уже назначена обедня об упокоении царя-освободителя, которая должна состояться на следующий день. А пока Суханов предложил вологодскому гостю помянуть светлую душу императора. Для этих целей он повелел слуге достать из погреба закупоренную сургучом с печатью двуглавого орла бутылку хлебного вина, или, как ныне ее называют, водки.

Ефим Александрович сам сорвал сургучовую печать и разлил животворящую водицу по стопкам с гранеными стенками. Супруга градоначальника принесла горячий отварной картофель с солеными грибочками, выгнала из гостиной детей, выпила по рюмке и покинула мужа с гостем.

В обычные дни Неустроев пил мало, а водочкой и вовсе брезговал. На этот же раз – тот случай, когда не выпить просто немыслимо. И они пили, припоминая перед каждым залпом все то хорошее, что сделал великий российский император.

Журналист считал самым главным то, что Александр II освободил Россию от многовекового ярма – крепостничества и рекрутчины, сделал шаг к демократии, возродив земства, наконец, изменил суд, сделав его открытым, гласным и состязательным.

Суханов говорил о железных дорогах, возведенных царем-батюшкой. Он дарил надежду, что когда-нибудь, совсем скоро, стальные рельсы доберутся до уездного Усть-Сысольска. И тогда в городе расцветет промышленность, торговля пойдет живее и станет быстрым и легким путь от нас в Вологду, Санкт-Петербург и Москву.

Теперь будущее России покрыто мраком. И Неустроев ощущал в этом частичку своей вины. Он благоволил к нигилистам и народникам, хотя прекрасно знал, что они шесть раз покушались на государя. Сергею Петровичу почему-то казалось, что покушения были несерьезными, скорее, для острастки. Своему визави он в этом грехе не признался, но пил еще больше, пока не вырубился, и тогда Суханов самолично довел его до кровати.

А поутру он же его и разбудил, дав рюмочку на опохмелку и доху, дабы не замерзнуть в пути. Плохо соображающий Неустроев нашел в себе силы поблагодарить хозяина и обещал написать в «Вологодские губернские ведомости» очерк про Усть-Сысольск и его славного градоначальника.

Скрипели санные полозья, а журналисту снилось, что Кайдалов из самого Парижа в абсолютной тишине кидает бомбу, она долетает до Санкт-Петербурга и попадает в Александра II.  Бомба взрывается, но взрыва не слышно. Государь гибнет, но оказывается, что это был не он, а его двойник орт, появившийся как предвестник смерти императора. Орта тихо разрывает на куски, а это означает, что царь-реформатор не только жив, но и никогда не умрет, поскольку лишился своего двойника.

Когда Неустроев проснулся, шумные сани унесли его далеко от Усть-Сысольска. Он вспомнил, что должен был заехать за Кайдаловым, но ничуть не пожалел, что не заехал. Ему лишь показалось странным, что во сне этот полу француз метил в царя не в Петербурге, а из далекого Парижа.

Однако такой ли уж он далекий, этот Париж. Вчера бывшие «союзники» Волков и Смирнов признались, что, услышав от Кайдалова историю взлета и падения Парижской коммуны, они то ли в шутку, то ли всерьез, порешили крохотное пригородное селение Усть-Сысольска, где находилась их мастерская, назвать Парижем. А Суханов, когда вологодский гость, будучи уже в изрядном подпитии, рассказал ему об этом, не упомянув, разумеется, что видел живого Кайдалова, сознался, что и горожане, и даже он сам почему-то давно уже именуют местечко вокруг «Мастерской металлических работ» в честь французской столицы.

Что ж, с горькой иронией подумал Сергей Петрович, теперь, ежели кто-то воскликнет: «Ах, Париж!», он может преспокойно возразить: «Да что такое ваш Париж? Это всего лишь меленький пригород Усть-Сысольска».

 - - - - - - - - - -