Псевдоготический роман
              (Публикуется впервые) 

Страницы из компьютерного дневника гувернантки

  20 мая.

Глянешь за окно - внизу войлочные, драные тучи, а вверху - бесцветная пустота. Я сидела в бюро по трудоустройству на двадцать шестом этаже в самом центре Чикаго. Толстая милая девушка в вышитой блузке, сочувственно вздыхая, долго изучала мои бумаги. Тройной подбородок симпатичной девушки плавно перетекал в грудь, а затем - в мягкий живот. Вздыхала она шумно и тяжело, как тюлень, или, может быть, кашалот.  После каждого вздоха я ожидала увидеть фонтанчик воды над ее головой.  Наконец она подняла добрые глаза, полускрытые за пухлыми щеками и печально спросила:

            - Значит, твоя основная специальность - французская литература?

            - Поэзия. Французская поэзия, Франсуа Вийон... я о нем написала диссертацию. 

            Раньше я всегда произносила это с затаенной гордостью, но сейчас упоминание о французской литературе прозвучало почти неприлично. Запоздало и горько пожалела я, что не выучилась на инженера или программиста. Работа мне нужна ну просто позарез.  От нее зависела судьба, моя и Максима. Если я не найду хоть какой-то заработок - все провалится в тартарары. Господи, помоги мне с моей французской литературой и отчаянной любо... Но толстая девушка прервала мою немую молитву:

            - Ты хорошо говоришь по-французски?

            - Свободно говорю и читаю.  Пишу немного хуже... 

            - А как у тебя с английским?

            - Не очень.  Понимаю я неплохо, но говорить трудно.

            Поздно спохватилась я, английский нужно было учить!  Английский, а не французский! Кого интересует моя диссертация о загадочном стихоплете, мечтателе, жулике и шалопае, давно умершем Франсуа Вийоне?  Я не могу ее продать за искомые две тысячи долларов, даже за одну... А нужны две! Не меньше.  Господь поэтов, мечтателей и жуликов, помоги!

Девушка в блузке совсем загрустила и надолго погрузилась в тяжелую воду размышлений.  Бог поэтов безмолвствовал, не обращая никакого внимания на мои мольбы. От скуки и печали я рассматривала внутренности серого помещения.  Кроме меня и мягкой девушки, оно вмещало несколько пластиковых кресел, наводивших на мысль о ревматизме, пыльные стеллажи с бумагами, никчемными, как опавшие прошлогодние листья, прозрачный бак с неживой водой.  Кто выпьет - сразу же помрет.  Картинки на стенах - дешевые репродукции Шагала и еще каких-то неизвестных мне художников. 

            За окном густо гудела сирена. Почему жутко воющее устройство названо именем мифической сладкоголосой соблазнительницы моряков? Сквозь утробный вой пожарной нахально сигналила легковая машина, грохотала пустыми жестянками вагонов «надземка».  А в вагонах, наверное, подпрыгивали такие же пустые жестянки, именуемые пассажирами, их пустые сумки, и в руках - настоящие жестянки от пепси-колы.  Каждый из объектов издавал специфический, тоскливый ноющий звук, сливавшийся с другими в нудную какофонию.  Но в самом бюро трудоустройства стояла какая-то отдельная, нутряная, пыльная тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием толстой девушки. Внизу, на улице уже сгущались сумерки и зажглись фонари.  Но на двадцать шестом этаже было еще довольно светло.

            - У нас, знаете, не очень много предложений для новых иммигрантов.  Особенно для тех, кто без специальности... извините, с редкой специальностью, и без языка. Французская литература... это не очень популярно.  Те работы, что есть, конечно, они не слишком соблазнительные, но на первое время...  (Девушка перебирала бумаги на столе, и листы слегка колебались от ее тяжелого дыхания.) Уборка квартир.  Мытье посуды в ресторане.  Уход за престарелыми... 

            Называя очередную вакансию, она с надеждой заглядывала мне в глаза.  Я бы рада была и убирать и стирать, хоть покойников обмывать, но за приличные деньги. С минимальной зарплатой семь долларов в час минус налоги когда еще удастся собрать нужные мне две тысячи.  Ведь и жить на что-то нужно, не правда ли?

Труды для нас - одна забава,

Всего на свете горше мед,

Коль трезв, так море по колени,

Хромой скорее всех дойдет,

Фома не ведает сомнений,

Весна за летом настает,

И руки обжигает лед.*

Не находя подобающего отклика, девушка безнадежно продолжала: «Собак прогуливать... печь бублики в ночную смену. Вот! Требуется гувернантка для девочки девяти лет и семилетнего мальчика, с проживанием. Адекватное вознаграждение.  Желательно знание языков».  Девушка удовлетворенно завозилась, кресло тихонько заржало под тяжестью и заскребло резиновыми копытцами, пытаясь ускользнуть. От движения по ее большому мягкому телу пошли волны, и голубые вышитые рыбки среди синих водорослей зашевелились, как живые, и она еще больше стала походить на кита, к боку которого притерлась мелкая рыбешка.

            - Очень подходящее место, с проживанием, за квартиру платить не нужно.  И деньги приличные.  Тебе просто повезло.  Будешь говорить с ребенком по-французски, а английский подучишь, живя в семье.  Возможно, придется переехать в другой штат. 

            Для меня все штаты и жребии были равны, как для бедной Татьяны Лариной после бегства Евгения Онегина.  Все лучше, чем нянчить малолетних скандалистов - детей моего отца, за бесплатно. В Америку я приехала вместе с отцовской, новой семьей, и все домашние заботы свалились на меня, как на злосчастную недотепу Золушку. А мой принц остался в Москве... Я люблю волшебные сказки, но только в самом конце, когда Золушка выходит за принца, а злобные сестры и мачеха получают по мозгам. Моя же сказка упорно не продвигалась к счастливому концу, застряв где-то в самом начале. Максим не решался уехать из России, хотя обещал, обещал! И в любом случае, у принца не было денег на выезд и оформление бумаг. Даже на марки у него не было денег, и письма приходили нечасто. Утешением был мой электронный дневник (старенький «лаптоп» отца), в который я записывала ежедневно. И надежда, что если я в разлуке с принцем на неопределенное время, и сказка застряла в этом русле, то возможно хотя бы моя мачеха обратится в жабу.  Она все больше зеленела и покрывалась бородавками и болячками, то ли от непривычной американской пищи и климата, то ли от собственной злобности и жизненных неудач.  Так что превращения можно было ожидать ежедневно.  Но я  готова был пропустить великий момент и немедленно уехать хоть к черту в пекло, лишь бы не сидеть дома. 

Мы вкус находим только в сене

И отдыхаем средь забот,

Смеемся мы лишь от мучений,

И цену деньгам знает мот.

Кто любит солнце? Только крот.

Лишь праведник глядит лукаво,

Красоткам нравится урод,

И лишь влюбленный мыслит здраво.*

            Кажется, я рассудила здраво, согласившись на эту работу. Добрая девушка записала мой адрес и телефон на розовой карточке крупным почерком прилежной ученицы и пообещала позвонить хозяину и лично меня порекомендовать.

25 мая.

            От остановки пришлось еще километра полтора топать пешком. Пустынные улицы маленького городка заливало яркое весеннее солнце. До этого я мучительно долго тряслась в двухэтажной электричке под названием «Метра», а потом на автобусе. За высокими неприветливыми оградами цвели розовые и лиловые японские вишни.  Между цветами прыгали по веткам незнакомые птицы и возмущенно кричали: «Уйди! Уйди!».  Из-за цветущих деревьев были видны только крутые крыши, башенки, каминные трубы и флюгера дома. Так, наверное, с бьющимся сердцем и пересохшими от волнения губами, Вийон вступал впервые на далекие окраины Парижа, предчувствуя свою судьбу, поэтическое бессмертие, нужду и бесславный конец. Я обогнула церковь с синими высокими витражами и через минуту остановилась перед черными коваными воротами. 

            Сквозь колючую массивную решетку просматривалась аллея долговязых голубых елей.  В конце аллеи, позади круглой клумбы со странными фиолетовыми цветами, возвышался темный неуклюжий дом в псевдоготическом стиле.  Серые камни, невнятное выражение фасада, глубокие тревожные тени, как на картинах Максима...  Стрелы узких непроницаемых окон.  Дальше за обрывом нестерпимо сверкал Мичиган.  В лицо мне подул холодный ветер, засыпая глаза песком с дорожки.  Верхушки елей часто закивали.  Но в этих кивках не было ничего приветливого.  Наоборот, казалось, что они с сомнением качают головами: «Посмотрим, посмотрим, что с тобой будет дальше?»

            Я отыскала кнопку звонка на потемневшей стене рядом с воротами.  Блестящий металлический звонок был слишком новым и чужеродным на заплесневевших камнях.  Долго никто не отзывался.  Вдалеке злобно залаяла собака, к ней присоединились вторая и третья. Разъяренные завывания слились в средневековый хорал, подпевая ветру и мрачным шершавым стенам, которые, казалось, тянули басовую ноту, такую низкую, что ухом не уловить.  Только где-то в глубине живота чувствовалась тревожная вибрация, и перехватывало дыхание. 

            Мне надоело ждать. Я уже решила возвратиться домой не солоно хлебавши, как вдруг увидела, что кто-то спешит ко мне, прихрамывая, по белой пустой аллее.  Старый мексиканец жутковатого вида открыл ворота и жестом пригласил следовать за собой. Черные с проседью космы свисали на лоб и падали на плечи грязной бахромой.  Темное лицо пересекал глубокий фиолетовый рубец, наводивший на мысли о пытках и страшных подземельях.  Казалось, что он криво усмехается, но в глазах не было и тени улыбки.

            В дом с башенками и флюгерами меня впустила плоская длинная дама вне возраста, времени и даже пола.  Поджатые губы, лиловые мешки под глазами, матовые глаза, как у дохлой рыбы.  Домоправительница мисс Браун могла жить и в прошлом веке, и триста лет назад, в ее облике ничего бы не изменилось.  Фамилия как нельзя больше подходила к незапоминающемуся пергаментному лицу и коричневому скучному платью. Она церемонно пригласила меня в гостиную. Неодобрительно оглядела мою клетчатую блузку и джинсы и предложила чаю.  Я вежливо отказалась.  Хозяев не было дома.  Мисс Браун заявила, что ей доверяют решение всех вопросов, в том числе и приема на работу новой гувернантки.  Она нанимала и прежнюю, но та... длинная пауза.  У меня язык не повернулся спросить, что случилось с моей предшественницей.

            Обстановка внутри дома напоминала фильмы о вампирах и призраках в старинных замках.  Слишком высокие потолки.  Тяжелые люстры, тонущие во мраке сводов.  Стены обшиты потемневшим деревом.  Полуслепые, замшелые портреты.  Ни малейшего движения воздуха, ни ветерка, ни сквозняка.  Не поймешь, то ли май на дворе, то ли слезливый ноябрь.  Пахло тягучей сыростью, как на овощной базе, куда мы ездили студентами перебирать синюшную картошку и подгнивающую капусту.

            Мисс Браун расспрашивала в течение часа о моих родственниках, знакомых, образовании, работе, привычках.  Упомянула оплату моих услуг.  Сумма изрядная, и весьма! Сердце мое подпрыгнуло от радости: если я получу эту должность, разлука с Максимом будет не такой долгой, как я думала. Черт с ними, с бумагами на выезд. Куплю ему туристическую путевку в Лас-Вегас, мы распишемся и больше не будем расставаться, никогда. О чем это болтает мисс Браун?  Нужно сосредоточиться, а то работа ускользнет, как золотая рыбка.  Я подобострастно заглянула в белесые глаза домоправительницы.  Она поджала губы еще сильнее, совсем всосав их внутрь, величественно прошамкала, что сообщит свое решение по телефону.

И я опять оказалась за коваными воротами, так и не повидав ни хозяев псевдоготического замка, ни своих будущих воспитанников.  Вслед мне лаяли-надрывались невидимые собаки,  синие ели шумели тревожно и предостерегающе.

30 мая.

            Мисс Браун позвонила и сообщила невыразительным голосом, что я принята на работу.  Кисло поздравила с удачей и пожелала успеха на новом поприще.  От ее бесцветного назойливого голоса у меня немедленно закололо в ухе, к которому я прижимала телефонную трубку. 

Поинтересовавшись, какой у меня размер одежды и обуви, Мисс Браун сообщила, что для меня закажут несколько «рабочих» нарядов.  В их доме принято одеваться консервативно.  Я немедленно представила себе платья в форме консервных банок с затейливыми этикетками начала века.  Моя наклейка будет гласить: «Гувернантка натуральная.  Пониженное содержание жиров. Ингредиенты: уксус, соль, желатин».  Я побаивалась идти на новую работу.

О своей удаче я немедленно сообщила в Москву своей лучшей подруге, Гине. Благослови, Господи, Интернет.  Электронные письма создают хоть какую-то видимость близости.  Я бы умерла, если бы и ее писем приходилось ждать месяцами. Полное имя моей подруги Галина, но Гина звучит романтичнее.  Я попросила ее заехать к Максиму и рассказать ему о моих Лас-Вегасовских планах.  Телефона у моего возлюбленного не было, как впрочем, и многого другого.  Мой вдохновенный художник жил в подвале полуразрушенного дома на окраине Москвы.  Гина не очень жаловала Максима и не хотела ехать в такую даль, но я ее упросила, после трех электронных писем.  Расписала ей, какой Максим талантливый, как меня любит, просто умирает без весточки, и милая Гина смягчилась.  Она у меня с характером, но подруг детства не выбирают, как родственников.  А с Гиной мы сидели за одной партой с третьего класса.

            Мачеха Зина, узнав о моей работе, поджала губы, не хуже Мисс Браун. А малолетние скандалисты, брат и сестра, неожиданно громко зарыдали, напоминая своими воплями и вытьем лай собак в готическом особняке. Словно только ждали повода. Рыдали они со вкусом, вдохновенно и подолгу. Особенно старался семилетний Колька, выводя рулады, как молодой шакал в пустыне в лунную ночь. И поводов для их слез было достаточно, более чем... Так что мне даже польстило, что они выбрали меня для очередного концерта.

3 июня.

            И во второй раз я входила в готический особняк так же робко, как и в первый.  Безмолвный мексиканец криво усмехался.  Мощный серый портал дома подавлял меня, нависал горной глыбой, грозя обрушиться, придавить, как муравья.  При входе, по бокам довольно крутой наружной лестницы, красовались две черные мраморные фигуры.  Поначалу я приняла их за львов.  Но присмотревшись, обнаружила, что вход в мое новое жилище сторожили две уродливые химеры, как на соборе Парижской Богоматери. Безглазые, слепые... как в мрачной «Эпитафии, написанной Вийоном для него и его товарищей в ожидании виселицы»:

 Дожди нас били, ветер тряс и тряс,

Нас солнце жгло, белили нас метели.

Летали вороны - у нас нет глаз.

Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели.

Ты посмотри - от глаз остались щели.

Развеет ветер нас. Исчезнет след.

Ты осторожней нас живи. Пусть будет

Твой путь другим. Но помни наш совет:

Взглянул и помолись, а Бог рассудит.

Почему в голову лезут такие печальные стихи? Меня передернуло от смутного предчувствия.  Нужно срочно подумать о чем-то приятном, не поддаваться первым впечатлениям. Будем мечтать о Париже! Я еще не была в Париже, мы поедем туда с Максимом.  Так мы пообещали друг другу в нашу первую встречу.  Кажется, что это было давно, а прошел всего один год, нет, уже тринадцать месяцев...  Стоит мне закрыть глаза, и я четко вижу себя, тогдашнюю, еще не отягченную и не окрыленную любовью, на ступеньках, ведущих в ЕГО подвал, в прохладную темноту.  Какие-то приятели затащили меня посмотреть на картины модного безумного художника. Все им восхищались, поражались современному свежему взгляду, смелости мазка и еще чему-то. Каждый день появлялась новая мода и назавтра забывалась.  Через несколько недель приятели уже забыли о Максиме и восхищались кем-то другим, а во мне восторг перед его талантом, столбняк перед его мрачными полотнами, поклонение и дурман влюбленности засели на всю жизнь, как игла, забытая наркоманом в вене, постепенно врастает в тело.  И скривившуюся химеру с его картины я приветствовала как старую знакомую, улыбкой, кивком:

Лишь подлый душу бережет,

Глупец один рассудит право,

И только шут себя блюдет,

Осел достойней всех поет,

И лишь влюбленный мыслит здраво.*

На этот раз в старинном доме пахло, как в музее: пылью, мастикой для полов и еще чем-то сладковато-горьким, как прелые листья. Коричневая Мисс Браун терялась на мрачном фоне старинной мебели, сливалась с окружением, вроде хамелеона, ступала с беззвучностью тени.  От ее неотрывного взгляда, устремленного мне в спину, пробирал озноб. Будто за шиворот лили холодную воду с чешуйками льда.

            Для меня предназначалась комната на третьем этаже, рядом с детской.  Последние лучи заходящего солнца проникали сквозь узкое окно, забранное толстой решеткой, и окрашивали стены в ржавый тревожный цвет.  В шкафу висели несколько длинных темных платьев с кружевными воротничками, заказанные специально для меня.  Я с тоской подумала, что в этих нарядах буду походить на мисс Браун, как младшая сестра.  Максим меня не узнает, если увидит в таком облачении...

Первым делом я включила компьютер.  К моему счастью, в готическом особняке прекрасно ловился сигнал.  Ура, от милой Гины пришло целых два письма. В первом она рассказывала, что побывала у Максима в мастерской, как я просила.  Он рад за меня, но его мучают сомнения: сможет ли он прижиться в Америке, сможет ли оставить Россию.  (Конечно, сможет!  Если ему не понравится в Штатах, мы уедем во Францию. Там не будет у меня проблем с языком. Мы поселимся в Латинском квартале, в Париже, как в опере «Богема». Я найду работу, а он будет писать картины.  Его заметят, оценят, я не сомневаюсь!  Но даже если мы проживем всю жизнь в богемной нищете, меня это тоже устраивает.  Лишь бы - вместе!)  Во втором письме Гина предложила нам с Максимом переписываться через ее компьютер.  Он иногда приезжает в центр Москвы и мог бы заходить к ней домой, «настучать» пару строчек для меня.  С деньгами у Максима совсем плохо.  Моя добрая, милая Гина даже предложила ему в долг, но он отказался.  И дом его грозятся снести; весь квартал сравняют скоро с землей и построят не его месте комплекс шикарных особняков. 

Эта новость меня огорчила, но и обрадовала.  Если Максима выживут из насиженного подвала, ему будет легче сняться с места и уехать. Какое счастье будет получить от него электронное письмо и тут же ответить... почти, как поговорить, заглянуть в его грустные зеленые глаза. Какая умница моя Гина!

Ужинали мы вдвоем с домоправительницей, почему-то при свечах за длинным дубовым «собакевичевским» столом на грузных лапах. Нас обслуживал безмолвный слуга во фраке. Передо мной лежал полный набор потемневшего столового серебра: три вилки, две ложки, два ножа, щипчики... Как ими пользоваться? Я была занята мыслями о Максиме и моей верной подруге Гине, но старалась подражать чопорным манерам мисс Браун. Воспитанницы и ее брата в этот день я так и не увидела.  Перед сном я подумала: «Как хорошо, что Гина смягчилась к Максиму и пишет о нем тепло, с сочувствием.  Она меня просто ревновала к нему, как часто подруги ревнуют...но все-таки поехала.  Как она меня любит!  Как могу я отплатить ей за такую заботу? Когда мы с Максимом будем жить в Париже, я приглашу ее в гости, и мы пойдем в Лувр... нет, Гине интереснее шикарные магазины...»

4 июня.

             Когда я тосковала за завтраком над тарелкой несъедобной овсянки, мисс Браун привела в столовую девочку, похожую на куклу из фильма ужасов. Малютка Баффи, девяти лет, не больше, облаченная в полный траурный наряд девятнадцатого века: черное кружевное платье на кринолине, замысловатая шляпа с черными страусовыми перьями и длинная черная вуаль, которая пахла резедой и пылью. Худенькие руки обтекали выше локтей черные шелковые перчатки. Насколько я смогла рассмотреть под вуалью, лицо было густо напудрено и губы намазаны темной помадой.  Она осторожно выступала на фигурных каблучках и церемонно наклонила головку, здороваясь со мной, отчего траурные перья печально заколыхались. Брат был болен и не показывался.

            Днем мы с Баффи прогуливались в парке, подол траурного платья тревожно шуршал по гравию. Мы долго молчали.  Я думала о своих московских друзьях. Как бы они удивились, увидев меня в этом странном наряде, со странной девочкой.  Но Максим не удивился бы, он ничему не удивлялся, как бесшабашный поэт Франсуа.

От жажды умираю над ручьем.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне - страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.[1]

Воображение Максима, так же как и фантазия Вийона, создавало столь дивный, ни на что не похожий мир, что никакая странная реальность не могла с ним сравниться.  Если бы я могла проникнуть в таинственный мир теней и красок, понять его законы, войти, как Алиса в Зазеркалье, в картины моего возлюбленного!  Но я робко стояла на пороге, и Максим только иногда благосклонно впускал меня, сводил за руку по скользкой лестнице в таинственный подвал.

Вдруг Баффи обратилась ко мне по-французски, и я мгновенно перелетела в парк над Мичиганом. К моему удивлению, малютка уже неплохо говорила на языке Франсуа Вийона и Виктора Гюго.  В отсутствие мисс Браун девочка стала чуть разговорчивее, но часто не договаривала, таинственно замолкая на середине фразы. Она упомянула свою прежнюю гувернантку мисс Жаклин.  Но я так и не смогла выяснить, куда та исчезла.  Баффи только загадочно смотрела на меня подведенными глазами. Где это девочка научилась так накладывать косметику в своем юном возрасте? Не от прежней ли гувернантки?  Девочка нервно обрывала черными шелковыми пальчиками белые цветы с куста жасмина. Лепестки сыпались на дорожку, их кружил ветер, и на душе у меня было неуютно и муторно.

5 июня

            Траурная Баффи указала мне на портрет в холле, который я раньше не замечала.  Интересная картина, Максиму понравилась бы. Очень эффектная, не скажу, что красивая, женщина с узким лицом и раскосыми глазами, похожими на бойницы, была изображена на фоне темного поля, утыканного маленькими фигурками и домиками, а на горизонте - дымный, кровавый закат. Опасный взгляд. Черные прилизанные волосы и темные губы. Маленький рот, сложенный не то в саркастическую улыбку, не то в презрительную гримасу.  Моя воспитанница сказала, что это хозяйка замка, Леди Зориус.  Но я так и не сумела добиться от нее, кем эта странная женщина ей приходится и живет ли она в доме. Была это ее мать, мачеха или тетка? Гробовое молчание.  Когда вопрос ей не нравился, Баффи только теребила перчатку и совсем исчезала под вуалью, уходила, как улитка в раковину, в мрачное облачение.

            Когда я присмотрелась к картине, то обнаружила, что фигурки и домики не что иное, как несчетные виселицы с повешенными, и остовы сгоревших мельниц. По ногам дуло. Я поспешила уйти из темного холла.

9 июня.

            Несколько дней прошли без событий.  Даже от Гины я ничего не получала, хотя обычно моя подруга писала из Москвы почти каждый день. Мне сообщили, что маленького брата Баффи увезли в деревню, поправляться после кори, и на моем попечении находилась только таинственная девочка в трауре. Завтракали, обедали и ужинали в зале при свечах, и я уже без труда справлялась со старинным серебром и тремя бокалами разной формы. Солнечный свет не мог пробиться сквозь плотные вышитые шторы. В промежутках между трапезами мы занимались французским, арифметикой, прогуливались в неприветливом парке над озером. Я думала о Максиме, почему он не пишет.  Не нашел времени заехать к Гине в центр?  Может быть, моя шумная подруга ему не понравилась, обидела предложением денег?  Он весьма щепетилен, а Гина бывает такой бестактной, иногда просто глупой. Надеюсь, он сможет терпеть ее глупости, хотя бы ради меня. 

О чем думала Баффи, неизвестно. Наш путь иногда пересекал загадочный старик-мексиканец, лаяли вдалеке невидимые собаки.  Наконец-то я сообразила, на кого он похож!  Ну, точно персонаж с картин Иеронима Босха, столь почитаемого Максимом. Никого из обитателей замка, кроме мисс Браун и Баффи, я еще не видела. Упоминали о хозяине, но я с ним ни разу не встречалась. Немудрено, в таком громадном доме можно прожить год и не встретиться с соседом.  Ковры заглушали шаги. Со стен пялились чучела сов и филинов, оленьи головы, мрачные портреты.  Слуги скользили, как тени птиц.  Всюду царили торжественная тишина, сырость и пустота.

            Проходя через холл, я задержалась перед портретом леди Зориус. В высоком зеркале рядом выплыло отражение господина в длинном шелковом халате. Он пристально рассматривал меня, стараясь оставаться незамеченным, прячась в тени портьеры.  Возле его губ вспыхивал в темноте огонек сигары. Сильный сладковатый запах щекотал обоняние.  Я повернулась на каблуках, но господин в халате отпрянул, закрыл лицо руками и скрылся в нежилой темноте.  Так и не успела рассмотреть его лица.

            Тоска забиралась в мою душу все глубже, как червь буравит переспевшее яблоко. Таинственный, тихий дом угнетал, молчаливая Баффи в своих траурных одеяниях заставляла внутренне ежиться.  Мисс Браун наводила непреодолимую скуку. Из дому выходить мне не полагалось, я должна была постоянно находиться рядом со своей печальной воспитанницей.  Я уже начинала с нежностью вспоминать шумное семейство отчима. И строила планы побега. Но потом вспоминала, что до вожделенных двух тысяч еще далеко.  Для туристической путевки может понадобиться и больше.  Оставалось только терпеть.  Ради Максима, ради Максима...

10 июня.

От Максима пришло электронное письмо!  Коротенькое, без эмоций.  Видно, Гина стояла рядом и заглядывала через плечо (с нее станется), и мой возлюбленный стеснялся написать больше. И от самой Гины пришла записка, тоже короткая: «Все в порядке.  Максим заехал сегодня, выглядит неплохо.  Нашла для твоего художника подработку, расписать стены какого-то ночного клуба.  Он согласился.  Так что с деньгами у него будет легче.  Не волнуйся».

Ну, что ж, постараюсь не волноваться.  Хорошо, что моя милая Гина поддерживает «моего художника», и он хотя бы не голодает.  И такое бывало в его жизни.  Она деловая, поможет ему продержаться на плаву до отъезда в Штаты.  Кстати, об отъезде мой Максим не написал ни слова... Боится сглазить?  Не хочет упоминать при Гине, что я пытаюсь устроить нашу женитьбу полулегальным способом? Издалека я всматриваюсь мысленно в его любимое, худое лицо.  Как мало я знаю о нем, о моем любимом, даже меньше, чем о Франсуа Вийоне...

12 июня.

            Наконец-то я удостоилась лицезреть хозяев замка.  Когда мы с Баффи отправлялись на прогулку, дверь в большую столовую оказалась распахнута.  (Обычно мы пользовались малой столовой, рядом с кухней.) Я невольно заглянула внутрь. За длинным столом на противоположных его концах сидели двое: худой и высокий господин во фраке, виденный в зеркале (наверное, хозяин), и хозяйка, леди Зориус.  Я узнала ее по портрету.  Даже при свечах лицо женщины казалось необычайно белым и плоским, словно заштукатуренным. Пунцовые маленькие губы будто нарисованы на стене.  А глаза леди Зориус глядели черно и неопределенно, как две щели. 

Траурная Баффи молча присела в глубоком реверансе и склонила головку.  Старинная заводная кукла. Я поздоровалась.  Хозяин ответил хрипловатым басом, таким низким, что зазвенела люстра под потолком, а женщина только кивнула, не меняя выражения.  Я поспешно удалилась, гадая, что могло значить механическое клацанье за моей спиной. Будто медленно вращались шестеренки гигантских часов.  Но оглянуться не посмела. 

            Вечером замок ожил.  В черных длинных лимузинах прибывали гости на торжественный прием. Открыли высокие двери в большой зал с колоннами и холодными мраморными полами. Прибавилось свечей, но от их колеблющихся огоньков темнота в доме стала еще гуще.  Из зала тянуло холодным сырым сквозняком и стойким ароматом ночных цветов. Хозяйка в бальном наряде стояла на верхней ступеньке лестницы.  Леди Зориус однообразно кивала входящим, заученным жестом протягивала гантрированную[2] ручку. Лицо ее было все так же холодно и равнодушно.  Хозяин, напротив, суетился, взметая фрачный хвост, говорил без умолку. И опять я вспомнила почему-то картины Босха.

            Я смотрела на съезд сверху, с площадки третьего этажа и в памяти кружилось:

Я знаю, кто по-щегольски одет,

Я знаю, весел кто и кто не в духе,

Я знаю тьму кромешную и свет...

Я знаю летопись далеких лет,

Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,

Я знаю, что у принца на обед,

Я знаю - богачи в тепле и в сухе,

Я знаю, что они бывают глухи,

Я знаю - нет им дела до тебя,

Я знаю все затрещины, все плюхи,

Я знаю все, но только не себя.[3]

От хриплого баса хозяина и стука шагов дрожали витражные стекла. Баффи заперлась в своей комнате.  Она сказала, что ее возмущает «эта комедия», но не разъяснила, почему. Прием совсем не показался мне комичным, скорее весьма чопорным и торжественным. Кто все эти дамы в длинных вечерних платьях и однообразные фрачники? - гадала я.  Чем они занимаются?  Как живут, когда снимают официальные наряды, распускают тугие шнуровки корсетов, стягивают узкие перчатки?  Весело ли им на приеме, или это только светская необходимость? Наконец, поток гостей иссяк. Из бальной залы донеслись торжественные звуки скрипок и виолончелей.  Играли Скарлатти, потом Баха.

Когда-то, вечность назад, мы с Максимом слушали эту фугу Баха вдвоем, на концерте в парке... Я вздохнула и ушла в свою каморку.  Как ни скучен был званый вечер, но моя жизнь в заколдованном замке была еще скучнее. 

            Засыпая, я представляла, что кружусь по мраморному полу под заунывные звуки скрипок с одним из фрачных гостей. Мое воображение пыталось наделить его стройной фигурой Максима, его строгими правильными чертами, зелеными глазами и печальной улыбкой.  Но вместо этого мне приснился суровый мужчина с металлическим забралом на лице. Сквозь решетку, закрывавшую его рот, валил черный удушливый дым. 

Во сне я закашлялась и открыла глаза. В нос ударил крепкий запах сигар.  В темноте показалось, что я вижу огонек в глубине черного кресла и какую-то смутную фигуру. Я быстро включила свет.  На спинке кресла лежала небрежно брошенная черная кружевная шаль (не моя). Комната была пуста.  Но когда я взглянула на лампу, то ясно увидела легкое облачко сигарного дыма, медленно таявшее в неподвижном воздухе спальни.

13 июня.

            Несчастливое сочетание: 13 число и пятница. От такого дня ничего, кроме неприятностей, ждать не приходится.  В доме резко запахло пылью и серой, будто кто-то производил химические опыты. У Баффи болела голова, а я все утро отсиживалась в своей комнате, приоткрыв окно, чтоб выветрить скверный смрад.  От моей Гины пришло истерическое письмо, в котором она сообщила, что дом Максима пошел под снос.  «Ему некуда перевести полотна, на улице дождь, все картины пропадут! Твой художник в отчаянии, умолял меня помочь. Тогда я договорилась со своим соседом бизнесменом. (Который ко мне подбивался, помнишь? Приглашал на обед в ресторан на Арбате, а потом к себе - на десерт.  Но я его тогда отшила.) Полотна пока поставят в его гараже.  На лето.  Но на зиму нужно перевести куда-то.  Не было печали, еще и картинами твоего Максима заниматься, но ради тебя, подруга...»

Спасибо, спасибо тебе, моя милая Галина!  Максимушка мой такой неприспособленный. Неудивительно, что сосед к тебе подбивался, подружка! К рослой, смазливой, рыжей Гине многие подбиваются, и отшивает она далеко не всех.

            Если бы я была рядом с Максимом! Я представила, как закрываю его полотна собственным телом от проливного дождя, бережно переношу свернутые холсты в безопасность, в тепло...как детей выносят из горящего дома. Бедный Максим, такая травма - неожиданно лишиться жилья!  Он был сентиментально привязан к этому сырому подвалу, где написал столько картин, где мы впервые встретились.  Мне тоже стало грустно.  Теперь все неприятности легли на упругие плечи Гины, загорелые даже в середине зимы.  Плохую услугу оказала я своей подруге, но спасибо, что она приняла наши проблемы близко к сердцу, не отвернулась, старается помочь.

Гина писала дальше, что Максим переедет к знакомым, за город, на дачу.  Но пока у него не закончена работа в клубе, он должен находиться в Москве.  Заказчикам нравится его живопись, они предложили расписать еще один зал, только удивляются, почему все слишком уж мрачное, и в пейзажах часто попадаются сгоревшие дома, мельницы и много виселиц.  Гине тоже не очень нравится «малевание» моего художника, но она помалкивает в тряпочку, главное, что заказчики платят.  Максим пригласил ее посмотреть на клуб...

Подруга предложила ему ночевать на диване в столовой в ее трехкомнатной квартире, но он не хочет, кошкины церемонии.  Почему бы и нет, если диван пустой?  Письмо Гина закончила так: «Повлияй на него, пусть не делает глупости.  Когда еще попадется такая удачная работа, что я - зря старалась? Места в квартире полно и я одна сейчас, так что Максим не помешает.  Даже лучше, когда мужчина в доме.  Пусть живет, сколько нужно, я от него не откушу».

Я вспомнила Гинины сверкающие, слишком ровные зубы (два передних - дорогие японские коронки) - она может и откусить.  Но тут же отогнала эту глупую мысль и написала Максиму, чтобы он принял помощь подруги, ради меня.  «Мы с Галиной почти как сестры, друзья со школы.  Когда мы поженимся, Гина будет твоей родственницей, а родственников не выбирают.  Только жен, и ты уже выбрал меня.  Не забудь!»

К обеду пришлось спуститься вниз. Запах серы слегка рассеялся. Проходя через холл, я глянула в высокое зеркало, но не увидела своего отражения. Портрет хозяйки глядел насмешливо.  Я поежилась и вышла в сад.  Небо затянуло тучами, но гроза только висела над домом, пугая чернотой.  На дрожащие листья не упало ни капли. Мелькали молнии в отдалении. Далекие глухие раскаты подчеркивали тишину в саду.  В такой день должно случиться что-нибудь странное.

            Ссылаясь на мигрень, Баффи осталась в постели.  У этой крошки не только наряды, но и недомогания, как у взрослой. Прогуливаясь в одиночестве между темных елей, я гадала, скоро ли пойдет дождь. Мне не хотелось возвращаться в мрачный замок. Я думала о том, что конечно хорошо, что Максим нашел работу, но это задержит его в Москве на неопределенный срок.  С другой стороны, появятся деньги, и он сможет раньше приехать ко мне.  Если захочет...

Неожиданно в глубине сада раздались тихие звуки гитары. Печальная старинная мелодия.  Мне показалось, что я слышу низкий голос хозяина.  После ночного эпизода с сигарой вовсе не хотелось с ним встречаться.  Я спряталась за кустами. 

            Странная процессия показалась в конце белой дорожки: впереди бежала черная охотничья собака. Хозяин с неизменной сигарой в зубах, следовал на гигантском трехколесном велосипеде.  (Я видела такие на картинках начала века.) Он одной рукой держался за руль, а в другой был кожаный поводок.  Но, к моему удивлению, поводок не соединялся с собакой.  За велосипедом в широком ошейнике с шипами следовала хозяйка замка. Она двигалась медленно, деревянно переставляя ноги в узкой юбке. Гравий поскрипывал под высокими каблучками, и к этому примешивался еще какой-то механический клацающий звук. На лице Леди Зориус было то же выражение презрительного высокомерия. Последним шел босховский мексиканец с гитарой.  Его губы кривила жуткая холодившая кровь гримаса, а на плече сидел нахохлившийся филин. Птица пристально глянула в мою сторону оранжевыми глазами.

            Несмотря на теплый день, меня охватила неодолимая дрожь. Не в силах перенести подобного зрелища и переждать, пока жуткая группа удалится, я отвернулась и, ступая возможно тише, поспешила прочь. Боюсь, что ветка хрустнула под моей ногой, и они заметили мое присутствие.

15 июня

Начну с того, что тринадцатого числа, вернувшись домой после прогулки, я не нашла своей комнаты. Лестница, по которой я всегда поднималась наверх, вела на этот раз прямиком на чердак. Отворив скрипучую дверь, я оказалась в полутемном высоком помещении, заваленном старинной рухлядью. Некоторое время я рассматривала безголовые манекены в пыльных платьях, разноликую мебель.  Мне показалось, что под потолком что-то шевелится.  Неужели летучая мышь?

Я бросилась к двери, скатилась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и тут же обнаружила знакомую площадку.  Как я ее могла пропустить?  Наверное, задумалась о Максиме... и моей милой подруге Гине.  И не зря...

Сегодня мне пришло от Максима странное письмо.  Он вспоминал наши встречи, мечты о Париже, но с такой печалью, что в сердце тонко защемило.  Будто прощался.  Неужели он опять погрузился в депрессию и начал колоться?  Он мне обещал, что с этим навсегда покончено.  Куда смотрит Гина?  Как она допускает в своей квартире... нет, он не колется.  Тут что-то другое, но что?

Я душу смутную мою, Мою тоску, мою тревогу...[4]****

А от Гины - ни слова.  Может быть, она уехала из Москвы по делам, и Максим один?

17 июня

            Давно не писала, а следовало.  Я опасалась тринадцатого числа, но самые жуткие события произошли несколько дней спустя.  В понедельник, так же как тогда, тринадцатого в пятницу, я не нашла свою комнату и поднялась прямо на чердак.  Сквозь приоткрытую дверь тянуло затхлостью.  Внутри слабо белели старинные пыльные платья на манекенах.  Я в бессилии опустилась в кресло, пытаясь отогнать мысли о последнем письме Гины, полученном поутру.  Зачем она мне это рассказала?  Ну, выпили оба, поддались минутному порыву, как она выражается... зачем мне об этом знать? Не она первая... не она последняя... Мои ноги одеревенели, затекли.  Растирая колени под скучным коричневым платьем, я встала, сделала несколько шагов, чувствуя себя такой же пыльной и ненужной, как истлевшие платья.

Бесцельно и растерянно я бродила среди древних манекенов с отбитыми руками и носами, пыльных, обшарпанных диванов и козеток на гнутых ножках, каких-то ваз и горшков с засохшими цветами.  Попались мне также ржавые рыцарские латы, два пробитых щита и бердыш.

            Я уходила все дальше и дальше в глубину чердака. То ли от страха, то ли от странного освещения, но размеры помещения казались беспредельными.  Оно растягивалось в пространстве и во времени. Запахло далеким средневековьем.  Со стен свисали оборванные персидские ковры линялых расцветок. Стала попадаться готическая мебель. Резная деревянная, потрескавшаяся во многих местах, статуя неведомого мне святого лежала поперек прохода, как бревно. Вдалеке пробили часы с кукушкой.  Механическая птица пропела свое тоскливое «ку-ку» раз сорок, не меньше. Я переступила через святого и побрела дальше. Бороды серой паутины болтались на почерневших балках.

            Не знаю, сколько времени провела на чердаке. Казалось, я потеряла голову и никогда не выберусь из этого безмолвного заколдованного царства. Хотелось опуститься в одно из вышитых кресел и заснуть на сто лет, как спящая красавица.  Но страх, таившийся в глубине душе, гнал дальше. Промелькнула летучая мышь.  От неожиданности я отпрянула назад, отступила на шаг и споткнулась о какой-то круглый предмет.  Он покатился по полу, и я с ужасом узнала голову хозяйки замка. Голова улыбнулась накрашенными губами и подмигнула узким черным глазом. Я бросилась бежать, не разбирая дороги. Опрокинутые латы протяжно зазвенели вслед. 

            Возможно, я бежала по кругу, потому что через несколько минут очутилась перед приотворенной дверью. Толкнула ее изо всех сил, сбежала по крутой лестнице, чуть не свернув шею, и увидела знакомую площадку, коридор, ведущий к моей комнате.  Я заперла за собой дверь и начала лихорадочно собирать свои вещи.  Вдруг неведомо откуда потянуло ароматом влажной резеды. Оглянувшись, я увидала малютку Баффи, мирно дремавшую в высоком кресле рядом с кроватью.  (Могу поклясться, ее там не было, когда я влетела в комнату.) Неожиданно мне тоже захотелось спать.

Я подняла девочку на руки, стараясь не разбудить ее и не помять затейливого траурного наряда. Отнесла в соседнюю спальню и положила в постель, предварительно сняв с нее шляпу со страусовыми перьями и вуаль. Прикрыла худенькое беспомощное тело атласным одеялом, на котором были вышиты черным шелком пауки и летучие мыши. 

У меня хватило сил добраться до своей кровати, но раздеться я уже не могла, повалилась, как сноп, прямо в туфлях. Проспала беспробудно до следующего утра и, открыв глаза, не могла определить, приснилось ли мне все вчерашнее или случилось на самом деле.

            10 августря

Я умылась, переоделась и спустилась, как обычно, к завтраку ровно в девять. Когда причесывалась перед зеркалом, обнаружила, что отражение в нем то появляется, то исчезает.  Но я уже начала привыкать к подобным странностям.  Почту я проверять не стала, а пошла к своей воспитаннице.  Кому писать?  К кому обратиться со словами:

Ответьте горю моему,

Моей тоске, моей тревоге.

Взгляните: я не на дому,

Не в кабаке, не на дороге...

Оставите ль вы здесь Вийона?

Живей, друзья минувших лет!

Пусть свиньи вам дадут совет.

Ведь, слыша поросенка стоны,

Они за ним бегут вослед.

Оставите ль вы здесь Вийона? [5]

Оставили, забыли, все... и только мрачные стены кругом, да готические, высокие окна окрашивают мой день в безнадежный синюшный цвет. Унылая Баффи, к моему удивлению, сменила наряд. На малютке было красное блестящее платье в стиле двадцатых годов и такие же перчатки.  Туфли на каблуках, круглая шляпка с белым пером. Длинная нитка жемчуга свисала с цыплячьей шеи.  Не завидую ее горничной (у Баффи была своя горничная), когда она помогает ей одеваться.  Лицо девочки было по-прежнему набелено, и карминные, капризные губы выделялись пугающей полоской, как рана.

На этот раз в мрачной столовой пахло корицей и подгоревшим сахаром.  Нам подали сладкие глазированные булочки с теплым молоком.  Девочка улыбнулась, и на душе у меня стало спокойнее.  Если бы я могла заранее предвидеть все события этого дня!

            После неизбежной прогулки по саду мы вернулись в музыкальную комнату.  Баффи под моим руководством в течение часа безнадежно колотила по клавикордам.  Ее пальчики прогибались во все стороны, как ножки новорожденного теленка.  Унылые звуки разносились по огромному дому. Не знаю, по какому поводу, но все двери на первом этаже были распахнуты, а тяжелые портьеры между ними приподняты.

            После урока моя воспитанница задремала от умственного перенапряжения, тут же, в высоком готическом кресле.  Только дети могут, как котята, спать в самых немыслимых положениях и в самых неудобных местах. Готический трон был так же мало приспособлен для отдыха, как электрический стул или пыточная скамья. Поднявшись к себе, я проверила электронную почту и увидела там именно то, что ожидала.  Почти ожидала. 

Письмо от Максима.  Строчки были такими простыми, что их не стоило даже читать. Пробежав глазами написанное, я ликвидировала письмо, отправив его в Инернетное небытие.  Неужели то, что случилось, можно описать набором стандартных фраз? «Я встретил другую женщину», «прости меня и как можно скорее забудь», «все, что было - ошибка, о которой больно вспоминать...»  Кого он встретил?  Какая разница.  Сердце перепилено пополам.  Но я не боюсь боли...  Пусть болит. Я буду вспоминать долго-долго.  Но не сейчас, позже. 

Не зная, чем занять себя, я побрела по пустым комнатам.  Многие из них я видела впервые, другие просто не узнавала.  Вместе с пронизывающими сквозняками по дому скитались странные запахи и звуки.  Аромат аниса смешивался с дуновением резеды, вонью жженой пробки, запахом жареного мяса и сырой штукатурки.  Крики встревоженных птиц сливались с далекими скрипками... И незабываемый аромат морского берега, когда к свежему соленому дуновению примешивается низкая нота прибоя, тления морских водорослей и дохлой рыбы.  В нем невозможно было ошибиться.  Я то отражалась в зеркалах, то терялась.  Из одной комнаты доносился шум столярных работ. Повизгивала очень тупая, судя по звуку, пила.  Стучал молоток, звенели рассыпанные гвозди. Прячась за бархатной лиловой шторой, Я заглянула внутрь.

            Хозяин во фраке, с сигарой во рту и кривой мексиканец были заняты тяжелой работой.  Они чертыхались и перетягивали с натугой двуручную пилу. На козлах перед ними деревянно торчало тело леди Зориус.  Она была в том же черном узком платье, уже порванном во многих местах зубьями пилы. Крови не было.  Руки ее, затянутые в шелковые рукава, валялись тут же рядом в опилках.  Но голова была на месте.  Она повернулась ко мне и подмигнула черным узким глазом, как в чердачном кошмаре.  Я застыла дрожащей льдинкой, не в силах пошевелиться.

            Хозяин изящным жестом отер со лба пот и произнес, обратившись к кому-то невидимому в глубине комнаты: «Не думал, что Жаклин окажется такой неподатливой.  Я просто не знаю, что предпринять.  Гнездо Филина опять останется без хозяйки». 

- Этого нельзя допустить,  - повелительно возразил чей-то знакомый голос.  -  Баффи еще слишком мала, чтобы исполнять все обязанности.  Она учится, медленно изменяется, но ждать невозможно...  Нужно опять подыскать ей временную замену.

- Вы же видите, Ваша светлость, что происходит со временными... - хозяин ткнул сигарой в сторону полураспиленной Жаклин.

Мексиканец скривился в беззвучном смехе. Леди Зориус закрыла глаза и презрительно сжала губы. Из глубины комнаты выступил рыцарь в полном боевом облачении, с опущенным забралом.  Рука в железной перчатке приподняла решетку с лица, и я увидела странно исказившиеся черты мисс Браун. В этой новой персоне не было ничего женского.  Суровый и беспощадный воин, холодный демон разрушения, но никак не скромная старая дева из чикагского пригорода.

            Демон, удачно притворявшийся до сей поры домоправительницей, повернулся в мою сторону, вперил сквозь тяжелую штору безошибочный, пронзительный, как копье, взгляд, пригвоздил меня к месту.  Мерзкий мексиканец вразвалку подошел к двери, отдернул штору. Подняв меня, как чурбан, внес в комнату и поставил прямо перед рыцарем в опилки, осыпавшиеся с Жаклин.  Я не могла ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни даже опустить веки под его сверлящим взглядом.  Палец железной перчатки прикоснулся к моему подбородку, оставив ощущение холодного ожога. «Сыровата... но пока можно попробовать. Унесите».  Он опустил мне веки ледяными пальцами, и я погрузилась во тьму.

13 сентокбря

            На следующий день я проснулась в своей комнате, посмотрела на розовеющее небо сквозь толстые узорные решетки окна и решила, что все вчерашнее было просто дурным сном. Обитатели дома, включая мисс Браун в своем обычном облике, тоже вели себя как ни в чем не бывало. Мне показалось, что я даже видела леди Зориус, промелькнувшую в конце коридора.  Возможно, это был портрет, прислоненный к стене... Но у Баффи были почему-то заплаканные глаза.  Неужели она заглянула в мой компьютер и прочитала письмо от Гины?  «Мы с Максимом... ты поймешь... внезапно нахлынуло чувство...»  Куда нахлынуло?  На кого? И от кого отхлынуло?  Кто такой Максим? Это Гина его...затащила в постель... как там у Вийона?

Швея Мари, в твои года

Я тоже обольщала всех.

Куда старухе? Никуда.

 А у тебя такой успех.

Тащи ты и хрыча и шкета,

Тащи блондина и брюнета,

Тащи и этого и тех.

Ведь быстро песенка допета,

Ты будешь как пустой орех,

Как эта стертая монета.[6]

            Нет, я еще не старуха, а Баффи не умеет читать по-русски.  Ее огорчило что-то другое, она беспокоится за меня.  Что-то со мной происходит, скверное...  Неужели я так ужасно выгляжу? Мои веки опухли от тревожного сна.  И причесываясь перед зеркалом, пытаясь уловить свое отражение, игравшее со мной в прятки, я решила напудриться. Старинная золотая пудреница с эмалевой крышкой оказалась под рукой.  Никогда прежде ее не видела. Многое хотелось мне вспомнить, но не удавалось.  Ну и ладно! Мое лицо моментально побелело от пудры.  И чтобы оживить картину, я накрасила губы карминной, алой краской. Глянула на себя и подумала, что стала похожа на кого-то, только не могла вспомнить, на кого...

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю смерть, что рыщет, все губя,

Я знаю книги, истины и слухи,

Я знаю все, но только не себя. [7]

37 бря

            Весь день Баффи как-то странно поглядывала на меня. Не могу понять, почему. Раздеваясь перед сном, я обнаружила, что была весь день в длинном шелковом черном платье со шлейфом, и даже не заметила этого.  Но точно помню, что утром достала платье из шкафа в моей комнате.  Значит, оно висело там и пришлось мне как раз в пору.  Может быть, мисс Браун заказала его для меня? 

Это траур, но по кому?  Кто-то умер? В Москве?  Какая-то подруга и еще один человек... не помню имени.  Художник... Но так судьба нам всем велела, И в землю все с земли придут.

Ах, нет! Никто не умер, кроме меня... и я, кажется, тоже еще не... кто знает...

Вспомнила! Через две недели в замке должен состояться прием гостей, и хозяин велел мне быть на нем непременно. Наверное, это платье для приема... 

Мысли как-то путаются и тяжело дышать... Лицо деревенеет под толстым слоем пудры, а красная помада неприятно стягивает губы...

666 ря...........

            Сон уже приглушил звук далекого прибоя. Сквозь оконную решетку проглядывали яркие звезды, когда я услышала тихий стук в дверь. Я нашарила тапочки на холодном полу и, спотыкаясь, не разлепив веки, поплелась открывать.  Малютка Баффи, которой положено было уже два часа мирно смотреть свои детские сны, проскользнула в дверь и бросилась на мою смятую постель.  В белой кружевной рубашечке, с двумя тонкими косичками она выглядела почти как нормальный ребенок.  Она напомнила мою сводную сестру.

И, как нормальное дитя, она заливалась горьким плачем, сморкаясь и шмыгая носом. Обнимая и целуя меня, она смывала с моего лица слои пудры и еще какой-то дряни. Мокрую губку она притащила с собой. «Тебя пытаются превратить в леди Зориус.  - рыдала Баффи, пытаясь отодрать кусок штукатурки с моей щеки. - Но я не позволю им!  Они тебя не отпустят.  Беги! Беги сейчас же, нельзя тут дольше оставаться.  После большого бала будет уже поздно». 

            Внезапно жуткие воспоминания последних недель, или месяцев, всплыли передо мной.  Время потеряло смысл. Ледяная дрожь пробежала по спине. «Что происходит?"  - я с трудом двигала одеревеневшими губами. Баффи пыталась что-то объяснить, но до меня доносились только отдельные слова: черный рыцарь, замок в безвременье, предательство, темные силы другого мира, хозяйка, церемония посвящения, власть над смертными... 

Трудно было понять что-то в ее жарком шепоте, но кто-то из другой реальности, из темного мира пытался пробиться и остановить время, завладеть какими-то потерянными душами предателей и преданных, отчаянных и отчаявшихся... Впрочем, возможно, что я ошиблась и поняла не так. И хозяйка замка леди Зориус должна сыграть главную роль в переходе из одного времени в другое. Подходит срок...

            Я уже не слушала, а смотрела на свои руки в черных перчатках.  Потом судорожно начала сдирать их вместе с кожей, будто меня обвивали ядовитые змеи.  Неужели я так и проспала всю ночь в облегающем шелковом платье и остроносых туфлях, в корсете со шнуровкой, который не давал мне вздохнуть. Почему?  Мне хотелось бороться со странной одеждой, как с врагом. Трещали крючки и шнурки.  Шелк рвался с печальным стоном, скрипели кружева.

            Помогая мне освободиться, Баффи бормотала: «Из моей спальни есть выход в подземные коридоры под замком. Они соединяются с дождевыми стоками.  Там можно проползти, только не пропусти круглую железную дверь. Вот ключ, я стащила у мексиканца...» 

Отчаянно шарила в пыли под кроватью, пытаясь отыскать свои старые джинсы и рубашку. Не ползти же по трубе в бальном наряде! И кеды тоже нашлись. Судорожно запихивала в сумку кошелек, мой маленький компьютер, который давно уже не включала.

            Тут страшная мысль посетила меня.  Что будет с девочкой после моего побега? «Постой, а как же ты?  Я возьму тебя с собой. Тебе тоже опасно оставаться...»

Малютка Баффи снисходительно похлопала меня по руке.  Она уже успела натянуть сброшенные мною перчатки, открыла золотую коробочку и старательно пудрила узкое личико. «Ты не понимаешь. Настоящая Леди Зориус - это я! - девочка высокомерно усмехнулась. - Ты была бы только временной заменой, которую после церемонии уничтожат.  Они думают, я недостаточно подготовлена, чтобы принять абсолютную власть над темным миром. Они не знают... Никто не посмеет меня тронуть!  Настал мой час!»

Баффи презрительно сморщилась и накрасила губы. Странно, но красный ядовитый кармин, стянувший мне рот, легко и влажно лег на ее маленькие оттопыренные губы. Она широко и свободно улыбнулась, я увидела подлинную леди Зориус. 

            Теперь я уже не посмела обнять девочку и только склонила голову перед ней в почтительном поклоне. И она благосклонно кивнула.  Молча я приняла от юной леди Зорису заржавевший ключ и, стараясь двигаться совершенно бесшумно, перешла в ее спальню, протиснулась в узкую дверь за черным бархатным пологом.

После бесконечных блужданий по сырым, вонючим коридорам, мне удалось обнаружить круглый люк. Я проползла по скользким трубам, распугивая жирных крыс. Выбралась наружу где-то на середине заросшего, почти отвесного склона. Колючие деревья подпирали лиловое небо. Передо мной простирался холодный ночной Мичиган. Светила полная прохладная луна. Вдали заливались хриплым лаем собаки.  Я скатилась, обдирая кожу, на влажный песок и долго прислушивалась к равномерному плеску волн.

            Из сумки я извлекла заляпанный грязью компьютер.  Все это было только дурным сном!  Сейчас я посмотрю свою почту, если смогу поймать беспроволочный сигнал из замка...

            Но лай собак неожиданно приблизился.  Батарейки безнадежно сели, компьютер даже не мигал. И я бросилась бежать, прижимая его к груди.  Потом, посмотрю потом...

1 октября.

            Полная симпатичная девушка, сочувственно вздыхая, долго изучала мои бумаги.  На этот раз на ее груди были вышиты цветы.  Когда она дышала, их разноцветные головки приветливо колыхались, как от порывов ветра.  Я опять сидела в бюро по трудоустройству, в деловом центре Чикаго.  Двадцать шестой этаж серого небоскреба.  Выглянешь в окно - внизу войлочные, драные тучи, а вверху - бесцветная пустота. Осенние сырые сумерки. Тревожное мерцание фонарей сквозь холодный туман. 

            Тройной подбородок симпатичной девушки тонул в мягком свитере.  Она задумалась, и я тоже молчала, прижимая к себе сумку с мертвым компьютером.  Он так и не заработал. Вся переписка пропала. С кем?

Только дневник, который я скопировала на дискету, удалось сохранить.  Но я всюду таскала за собой «лаптоп»... по привычке.  И по привычке, глядя в окно, разыгрывала внутри себя в который раз «Спор между Вийоном и его душою»:

- Кто это?  - Я. - Не понимаю, кто ты?

- Твоя душа. Я не могла стерпеть.

- Подумай над собою. - Неохота.

- Взгляни - подобно псу -  где хлеб, где плеть,

Не можешь ты ни жить, ни умереть.

- А отчего?...

Кажется, я его любила... Франсуа Вийона.  Кого же еще?

Вздымался и опадал уютный круглый живот милой трудоустройщицы, когда она вздыхала, шумно и печально: «Жаль, что место гувернантки вам не подошло...  Очень жаль. Что же еще мы можем найти?  Прямо не знаю! Тут к нам обратилась одна старушка, которая нуждается в компаньонке.  Правда, мы посылали к ней нескольких девушек.  Никто не держится в ее доме. Там странные вещи происходят.  Но может быть, попробуете?  Ничего другого пока нет, и не предвидится».

2000-2007

[1] «Баллада поэтического состязания в Блуа» Франсуа Вийон

[2] Затянутую в перчатку.

[3] «Баллада примет» Франсуа Вийон

[4] Из "Большого завещания" Франсуа Вийон

[5] «Послание к друзьям» Франсуа Вийон

[6] «Баллада прекрасной оружейницы девушкам легкого поведения»

[7] «Баллада примет» Франсуа Вийон