EN
Старый сайт
Сам по себе факт, что число 12 счастливое, научно не доказан. По крайней мере, я не слышал, чтобы кому-нибудь из моих знакомых оно принесло большую удачу, чем, скажем, 11 или 13. Подозреваю, однако, что счастливым его признали ранние христиане, как всегда, назло иудеям, которые считают счастливым именно число 13, что имеет строгое каббалистическое объяснение, хотя гарантий и в этом случае добиться тоже не удается.
В нашей коммунальной квартире было 12 комнат и, соответственно, на кухне 12 разнотипных кухонных шкафчиков-столиков, а на входной двери 12 кнопок, электрически подсоединенных к 12-ти звонкам в каждой из 12-ти жилищ. Услышав звонок, соответствующий жилец, задевая висящие на стенах велосипеды и прислоненные лыжи, волочил вдоль коридора усталые ноги к входной двери и на всякий случай спрашивал: «А кто там?». Услышав незнакомый голос: «Это я», уточнял: «Вам к кому?» и, если посетитель оказывался не к нему, советовал внимательно прочитать прикнопленную к двери инструкцию по пользованию звонками, после чего дверь не открывал и отправлялся в свои свояси. И не возмущайтесь пожалуйста, и не обзывайте нас всех, 12 семей, садистами, а вместо этого подумайте о том, что все на свете традиции и обычаи больших и малых коллективов являются функциями исторически, этнически и географически сложившихся условий. А о том, какими были условия, вы прочтете в книжках по истории тридцатых годов ХХ века.
До революции квартира была ничуть не коммунальной, а с одной искусно выполненной бронзовой скобой на двери и одной домработницей Люськой, проживавшей в одной из 12 комнат без отдельной скобы. В расчерченных на 12 граф графиках, кому в какой день мыть туалет, а в какой кухню, коридор или ванную, не было надобности. На двери же висела табличка с художественно выполненным на ней: «Ст. советник Столбов Семен Ростиславович». Годы спустя кто-то, не снимая таблички, замазал черной краской ненужные буквы и получилось С-С-С-Р, что по форме и содержанию совпало со свершившимися в стране, в городе и в квартире историческими переменами. Ответственный за распределение ордеров на квартиры райкоммунхоза руководствовался классовым принципом и животворным интернационализмом, и потому большинство жильцов, включая Люську, принадлежали к числу пролетариев, совслужащих и трудовых интеллигентов разной национальности, в основном беспартийных.
Всех жильцов перебирать не стану, да и, поди, их упомни. Но, скажем, дядя Петя телом и голосом занимал такое огромное пространство и участие в общественной жизни квартиры, что мимо его не пройдешь; Владимир Дмитрич Селедкин служил в ГПУ и носил наган, так что сами понимаете; Вероника Давыдовна - бывшая балерина, а в описываемый период работник сберкассы с мужем; Ростислав Иванович - орденоносец и участник Гражданской войны (С усами); один, не помню, как звали, а по фамилии Пискун и по специальности фрезеровщик с завода «Тяжмаш»; Полька Лужкова с тремя детьми и мужем - имени не помню, так как личность непримечательная, и его называли просто Полькин - да, он был проводником дальнего следования; а что касается остальных, то там еще был один работник зоопарка с попугаем, женой и дочкой моего возраста (Это сколько я насчитал?) и многоженец Серега из Осовиахима с одной из своих жен. Остальных жильцов постараюсь вспомнить по ходу дела.
Меньше всего хочется говорить о себе и о своих родителях. Особенно о родителях. Но я столько лет молчал и ни с кем не хотел разговаривать об отце и матери, я так старался не касаться этой темы, что после всего прожитого и пережитого, после по сути уже прошлепанной дороги жизни - вам это чувство наверняка не знакомо - наступает момент, когда здоровенная ручища твоего молчания сжимает тебе горло, и от этого нужно освободиться. Так что вы уж извините.
Серегину жену звали Катерина, она любила печь блины на примусе, и у нее были самые голубые на свете глаза, такие голубые, что ничего подобного я больше никогда в жизни не видел. Однажды, угощая меня вот таким огромным блином с намазанным на нем вареньем, она сказала мне, что, когда я выросту, все девушки будут в меня влюбляться, а я ответил ей, что мне это абсолютно ни к чему.
- Ну, это ты сейчас так говоришь, - махнула она белой от природы и от пшеничной муки ладонью, - потому что тебе еще только двенадцать. (Кстати, это совпадение, что мне было двенадцать лет?) Посмотрим, что ты запоешь лет эдак через пять.
Я не мог признаться ей, что сказал это потому, что был целиком уверен в неповторимости ее глаз.
- Здравствуй, Катюша, - строго сказал дядя Петя, скрипнув тяжелой дверью.
Со мной он никогда не здоровался. Я мог сто раз сказать ему «Здрасте, дядя Петя», а он столько же раз пройти мимо, как будто я был, например, кошкой. Оцинкованную детскую ванночку, которую тетя Поля держала в коридоре, он очень даже замечал и, спотыкаясь о нее, всякий раз громко приветствовал «Твою мать!» неизвестно чью маму при этом имея в виду. А меня не замечал.
Между его и Серегиным с Катюшей столиком всегда стояла шарообразная с ручкой чугунная гиря. Мимо нее он никогда не проходил, а доставал, крякал и много раз поднимал и опускал между ногами, прежде чем выдохнуть: «Вот так» и поставить гирю на место. Вообще-то он был чертежником, и я никак не мог понять, зачем чертежнику накачивать мускулы, как если бы он был циркачом.
- Какой вы сильный! - восхитилась Катюша, поморгав голубыми глазами на гирю, а потом на дядю Петю, а он внимательно посмотрел на нее и согласно кивнул головой, в смысле: куда уж сильнее? - после чего поставил гирю на место и вышел.
Между тем кухня постепенно наполнялась народом и мощным гудением примусов. Кто не знает, так в тогдашнем быту примус был примерно таким же популярным предметом, как в нынешнее время РС или ТV с той лишь разницей, что польза от него была непосредственнее: на нем варили и жарили, кипятили в чайниках воду для чая, а в выварках - белье с «глорией» для белизны. Под вечер, когда все возвращались с работы, все примусы «разводились», гул стоял, как в заводском цеху, и квартира наполнялась неподражаемым букетом запахов, достижимым только в коммунальной квартире и только смешением паров жаренной картошки, детского белья в выварке, керосинового перегара и дыма от Ростислав-ивановичевой махорочной самокруктки.
- Ростислав Иванович, - умоляли его жильцы. - Ну, почему бы вам не перейти на папиросы? Все мужчины в наше время давно уже курят папиросы, а вы своей махоркой уже всю квартиру завоняли. Вы же здесь все таки не один.
- А некоторые от вашей махорки кашляют, - добавила Полька и в доказательство кашлянула.
- Кто, как я, в войну нанюхался пороха, тот на папиросы не перейдет, - строго объяснил Ростислав Иванович Польке, - а кто пороха не нюхал, пусть хотя бы махорки понюхает. Например, твой чахоточный муж.
Сказал, погасил примус, снял с него закопченный чайник и сердито вышел.
- С чего это мой Костик чахоточный? (Вот, вспомнил, Полькиного мужа Костиком звали). Сам ты чахоточный!! - крикнула Ростиславу Ивановичу вслед и добавила: Сифилитик!
- Нехорошо, Полька, ты говоришь, - сделал ей замечание Пискун, который в это время осторожно, чтобы не сбросить на пол, по поручению Пискунихи столовым ножом переворачивал на сковородке скварчливые котлеты.
- А что? Уже не имею права сказать то, что думаю?
- Ну только не Ростислав Иванычу. Все таки герой гражданской войны.
- А мне наплевать! - упрямо сказала Полька, выпятив обильную грудь кормящей матери, и добавила: еще не факт на чьей он стороне воевал. Там были разные.
- Полька, заткнись! - прикрикнул Пискун, роняя на пол котлету. - Твою в бога мать! Видишь, что из-за тебя вышло.
Он, боязливо оглядываясь на дверь, не видит ли Пискуниха, попробовал пальцами сковырнуть с пола котлету и заорал от боли. Подсеменившая из угла Вероника Давыдовна тоненькой фанерочкой и кухонным ножиком подхватила котлету и остановилась, не зная, что с нею делать дальше.
- Ладно, - сказал Пискун, - клади яё живче на сковородку, пока она не увидела. И оглянулся на дверь.
- У Ростислава Ивановича усы в точности, как у Чапаева - мечтательно заметила дядипетина жена, помешивая свою бурду в кастрюле.
Это была высокая, очень худая женщина, и щеки у нее были такими впалыми, как будто она уже давно умерла, но ее не хоронят, пока не доварит для дяди Пети его чертов суп.
- Ха! У Чапаева! Да во время войны у всей белой офицерни были такие самые усы, - сказал Серега, который оказывается тоже зашел и уже сунул в рот один из Катиных блинов. - Я не удивлюсь, если мне скажут, что этот наш герой как раз против Чапаева и воевал. Возможно, это он как раз и застрелил Василия Ивановича, когда тот хотел переплыть на другой берег. Их еще знаете сколько таких между нами скрывается? Усатых.
Серега сказал это не всерьез. Он вообще никогда ничего всерьез не говорил и не делал. Я думаю, что именно за несерьезность его любили все его жены. Я уже тогда начинал понимать, что женщины очень уважают серьезных мужчин, но влюбляются в таких, как Серега.
- Сережа, вы не должны так говорить, - упрекнула Серегу Вероника Давыдовна. - Все знают, что Ростислав Иванович заслуженный орденоносец. Он никак не мог быть белым офицером и, тем более, застрелить Чапаева.
- Вероника, ты опять! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не касалась этих тем? - прикрикнул на Веронику Давыдовну ее муж.
Кстати, его звали Кириллом, и он работал в парткоме того же самого завода, где Пискун трудился в цеху. Похоже на то, что Вероника Давыдовна относилась к нему с презрением. Тогда я этого еще не знал и не понимал, но впоследствии жизненный опыт научил меня, что женщина, которая никогда не возражает серьезному и положительному во всех отношениях мужу, не делает этого из глубоко спрятанного в глубине ее души отвращения к нему. Вот и сейчас, она ничего не сказала в ответ, повернулась к своему примусу и прикрутила вентилек, чтобы не так бурлило.
- А я так думаю, что Чапаева вообще никто и не убивал, - с улыбкой заметила Катя. - Он скорее всего сам потонул, потому что по пьянке. Я эту картину три раза смотрела. Помните, как они с вечера пели про ворону?
- Про ворона, - поправил ее Серега.
- Все одно. Главное, что все пьяные были вдрызг. У нас в деревне был такой случай, когда из города приехало трое, чтоб, значит, за колхоз агитировать. Так они, усе трое, с мужиками надрались первача, а один говорит: пошли вроде как рыбу ловить. Мужики им объясняют, что уже ночь и уся рыба, значит, спит, а они за свое. Ну пошли они на речку, а мужики за ними. Те лодку взяли и - на середину. Чем кончилось? Обнаковенно: все трое утопли. Ну с города приехали и четверых мужиков - того, забрали. И все. Хана им вышла. Хотя они ж ентих партейных же не топили. Они сами утопли. Вот и выходит, что от одной бутыли семеро мужиков - того. И никто ж не стрелял, а вся беда у нас от водки.
- Вся беда от того, что языки длинные, - возразил Кирилл. - Вероника, ты еще долго будешь возиться?
- А вы бы - как вас там? - Кирилл Батькович, хоч бы раз на примусе суп сами сварили или свои кальсончики постирали, тогда бы знали, долго надо с этим возиться или мало, - возмутилась Катя, а Кирилл хотел что-то сказать, но тут в него вонзились Катины голубые глаза, и я знаю, что в таких случаях происходит с человеком.
- Ну, я пошел, - сказал Вероники Давыдовин муж, и тут случилось ужасное: Кирилл поскользнулся и шлепнулся на пол.
Уверяю вас, это не художественный прием, придуманный однажды писателем Булгаковым, а знак свыше. Или снизу, из преисподней. Смысл знака в том, что, если какая-нибудь растяпа проливает растительное масло, то кто-нибудь на этой лужице непременно поскользнется, и не нужно быть Воландом, чтобы такое предвидеть, и хорошо еще, если по этому месту не проходит трамвайная линия. А на Кирилле (Отчества не помню) были его самые выходные брюки, которые он надевал, когда его вызывали в райком. В падении он выглядел, как вратарь из книги «Вратарь республики» Льва Кассиля. Хоть кино снимай. И он громко заорал что-то похожее на «Мать вашу - перемать с вашим Чапаевым, в дивизию вашу мать!» - что-то вроде этого.
Некстати хочу заметить, что меня с детства всегда умиляло уважительное отношение русских людей к матерям. Не бывает ни причины, ни повода, по которым не вспоминаются матери, от которых на земле происходят все события и явления, не говоря уже о самих так называемых «матерщинниках». Однажды Серега объяснил мне это так: «Ты же знаешь, что в песне поется: нам матерь жить и любить помогает».
Собственно Кирилл ничего особенного не сказал. Просто он всегда немного нервничал, когда при нем не к месту в разговорах касались неуместных тем и, падая, он мог оговориться, но имел в виду обратное.
А товарищ Селедкин, который с наганом в кобуре, потому что служил в ГПУ, как выяснилось, стоял в коридоре и все слышал. Не знаю, подслушивал ли - это, согласитесь, не одно и то же - но стоял и слышал. Вообще, он остался в моей памяти, как человек, который все время к чему-то прислушивается и что-то осмысливает. Хотя впечатление могло быть и ошибочным. Просто, вы же знаете, что не всегда человек красит место, и очень часто случается как раз наоборот.
Вероника Давыдовна без отрыва от супа искоса презрительно посмотрела на поскользнувшегося мужа и его перепачканные постным маслом брюки, а Катя, которой в рот палец не клади сказала:
- Ну, чуть что, сразу про Чапаева. Между прочим, это все из-за котлеты, которую вы, товарищ Пискун шлепнули на пол. А человек из-за вас новые штаны вымазал.
- Правильно, - добавил Серега. Чапаев тут не при чем. - А штанов таки жалко.
Немаловажно знать также, что мои родители к этому времени еще не вернулись с работы. Мама, как обычно, задержалась в школе, где она преподавала математику, а папа тоже задержался, но в райкоме, куда его зачем-то вызвали, хотя вообще-то он был не парторгом, как Вероникин муж, а технологом и работал на том же самом Тяжмаше, о котором я уже дважды упоминал. Просто у нас в то время было так заведено, что в райком можно было вызвать кого угодно, хоть дворника. Так что мои папа и мама были ни при чем.
Прошло дня два или три, и вот, ночью, когда все 12 комнат были доверху переполнены сопеньем и храпом мирно спящих людей, раздался такой грохот, как будто в наш коридор в полном составе ворвалась вся конница красного командарма Буденного, причем, как я потом подумал, ключ от входной двери был у Семена Михайловича, так как ни одного из звонков никто не слышал. Многие мужчины, в числе которых, естественно, была Полина, выглянули в коридор и увидели на полу детский велосипед и цинковую ванночку для купания детей, которые, сорвавшись со стены, произвели весь этот шум. Трое в гражданках но при ремнях и револьверах в кобурах стояли перед дверью Вероники и Кирилла в ожидании ответа на начальственный стук.
«Ночной стук в дверь» - именно так я должен был назвать этот свой рассказ. Именно потому, что в нашей коммунальной квартире связь внешнего мира с жильцами 12-ти комнат осуществлялась только при посредстве звонков, а внутренняя связь между жильцами таки посредством стука но не, не дай бог, посреди ночи. Есть такая народная примета, что стучать в дверь посреди ночи - не к добру.
- Всем закрыть двери! - коротко и негромко скомандовал один из троих, и все одиннадцать дверей немедленно закрылись, хотя некоторые неплотно, так как любопытство, как известно, сильнее страха.
Вообще, вы заметили, что громко орут только нижние чины, а люди, обладающие высокой властью, отдают распоряжения тихим голосом?
У нас там, если помните, жил с женой и с дочкой один тип, который работал в зоопарке. За то, что у него был попугай, его самого прозвали «Попкой», а его дочка была моей ровесницей и ее звали Розочкой. Она была этакой, вся из кудряшек и бантиков. Так вот утром мы с нею стояли в очередь в туалет и одновременно в ванную, и она тихонько шепнула мне: «Ты знаешь, Вероникиного мужа сегодня ночью забрали?»
Другие, кто стоял в очереди в туалет, молчали, а те, кто нес чайник с кипятком из кухни или сковороду с чем-нибудь, старались так незаметно прошмыгнуть, как будто они что-то украли. Среди шмыгающих была также Попкина жена, которая прошмыгнула раза три, наверное, и в один из разов по неосторожности не закрыла дверь своей комнаты. В коридор, громко треща крыльями вылетел попугай.
Попугай сел на руль висевшего на стене велосипеда и громко крикнул: «Кирилл, Чапаев! Кирилл, Чапаев!» Все равно как если бы в доме повешенного кто-нибудь громко крикнул: «Веревка!» Не даром в народе говорят, что держать в доме попугая, это все равно что завести себе шпиона: он повторяет то, о чем болтают его хозяева.
Попкина жена в левой руке держала сковороду с чем-то поджаренным на ней, а в правой чайник. Она крикнула попугаю «Кыш, паршивец!» и захотела как-то там согнать его с руля, но вместо этого уронила то, что несла, а обе очереди, толкая друг друга, бросились ей помогать и один из помогавших упал, обжегся и закричал от боли, и начался крик, какого в нашей коммуналке еще ни разу не было. Все оказались в коридоре, некоторые сидели, прижавшись спинами к стене и поджав колени, другие уперлись в стену лбами, третьи закрыли ладонями лица, и все, включая попугая, кричали, причем, что именно невозможно было разобрать.
Розочка спряталась в туалете, но и оттуда доносился ее визг, один из тех, которые обычно издают девчонки, если их за что-нибудь дернуть или ущипнуть.
Трудно сказать, как долго продолжался этот кошачий концерт, но вдруг все увидели посреди коридора дядю Петю, который высоко над головой держал свою любимую гирю.
- Заткнитесь, вы, идиоты! Чего орете?
Стало так тихо, как будто в этот момент в могилу опускали покойника, и только попугай очень внятно произнес: «Ну, и мать его так».
Владимир Дмитриевич Селедкин стоял в проеме двери своей комнаты. Кобура с наганом сдвинулась на живот, и все уставились на этот жуткий предмет. Не знаю, как другим, а мне показалось, что рукоятка зашевелилась и вот-вот эта штука выпрыгнет и начнет стрелять. Этого не случилось, но Владимир Дмитриевич тихо сказал:
- Давайте все зайдем в кухню.
В самом деле, кухня была местом наших общих собраний и обмена информацией.
Все, вежливо уступая дорогу дамам, потекли в дверной проем и, как солдаты, вытянулись каждый у своего столика.
Много лет спустя, когда мне случилось оказаться в местах, которые принято почему-то называть «не столь отдаленными», хотя на самом деле они были очень далеко, всякий раз, когда в барак входил начальник лагеря и все, как автоматы, вскочив вытягивались возле своих мест, я пугался не столько начальника, сколько воспоминания об этой немой сцене в нашей коммунальной кухне. Эти бледные лица и полуоткрытые рты с застрявшим в них молчаливым криком... И только Ростислав Иванович, герой Гражданской войны и носитель ордена Красного знамени, прошептал: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет...»
Владимир Дмитриевич сделал ему знак, чтобы заткнулся, и опять стало тихо.
- Товарищи! - подняв руку, произнес Селедкин. - Прежде всего, я прошу всех успокоиться. Ничего страшного не произошло. Я уверен, что произошло недоразумение и наш сосед скоро вернется домой. В нашей стране никого просто так не задерживают. Скорее всего произошло недоразумение. Начальство разберется. Тем более, что наш сосед член ВКП(б). В нашей стране так просто, не разобравшись, людьми не бросаются.
Вероника Давыдовна, с трудом оторвав от столика свои поразительной формы ягодички, какие можно увидеть только на сцене областного театра оперы и балета, попыталась что-то сказать, но всхлипнула, поперхнулась и начала кашлять, а Катя несколько раз ударила ее ладонью по спине. И тогда Полька Лужкова, сказала то, что в этот момент у всех было на уме:
- Но ведь какая-то сука все таки на Кирилла накапала.
- Полина... - начал Владимир Дмитриевич, но помолчал, взял табуретку, поставил посреди кухни, сел на нее, опустил голову и продолжил: Товарищи, я вас понимаю. Вы все думаете, что я донес на него. Я вас понимаю. Я на вашем месте тоже так подумал бы. Но я этого не делал. Честное слово. Клянусь вам здоровьем моей матери.
Дядя Петя поднял с пола гирю и понес ее на место. Проходя мимо Владимира Дмитриевича, он остановился и сказал:
- Дай бог вашей маме крепкого здоровья!
Все с уважением посмотрели на дядю Петю, а Пискуниха взвизгнула:
- Ой, мы сегодня, кажется, все опоздаем на работу!
И она была права, так как только на днях вышел указ об уголовной ответственности за опоздания и прогулы, в смысле: опоздал на пять минут - получаешь пять лет лагерей, опоздал на десять - садись на десять, и так далее. Может быть не совсем так, но что-то в этом роде.
Все засуетились и захлопали дверьми, в том числе мои родители, причем у папы вид был особенно расстроенный.
Войдя в нашу комнату, я сел к письменному столу - единственному стоящему предмету мебели в нашей комнате. Стол был двухтумбовым, резным, со всякими бронзовыми штучками и толстым стеклом поверх зеленого сукна. Он достался нам в наследство от маминого отца, который был писателем и считал, что хорошо пишется только на хорошем столе с настольной лампой, абажур которой должен быть зеленым, и пером «рондо», макаемым в чернильницу в стиле барокко. Дедушке особенно хорошо удался толстый роман о строителях Днепрогэса, за который он получил премию, но, между нами говоря, это полная фигня.
В школу спешить не стоило, так как на первый урок я все равно опоздал, но стоило еще раз попробовать решить задачку и избежать очередной неприятности на уроке математики. Вообще, честно говоря, в школе я учился не очень, а на мамины бесконечные упреки отвечал, что на фига это нужно, если я хочу быть летчиком. Вам не понять, но учтите, что в то время компьютеров еще не было, и мы все хотели быть летчиками. Или красными командирами. С шашкой на одном боку и кобурой на другом.
Я потянул на себя нижний ящик. Сверху лежала тонкая стопочка тетрадных листочков в линейку, которую - хорошо помню - я позавчера нашел на столе и сунул туда, не глядя, а когда бросил эти листки на стол, то они разделились и под верхним листком оказался листок синей копирки.
Следующий за копиркой листок был отпечатком того, что писалось на верхнем и пропечаталось сквозь чистый листок и копирку. Копирка была не первой свежести и текст был сильно размазан.
Папин почерк спутать с другим было невозможно. В отличие от меня, он в школе и в институте учился только на «пять» и - редкий случай - сохранил каллиграфию, которой его научили еще в первом классе с теми же закорючками, которые впоследствии доводили меня до истерики.
Прежде всего, я увидел, что речь идет о нашем соседе Кирилле, с которым папа работал на одном заводе, только Кирилл в парткоме, а папа технологом, но тоже в заводском управлении. Невозможно сегодня воспроизвести текст, тем более что многие слова были неразличимы, но я быстро сообразил, что папа писал про нашего соседа, «который часто позволяет себе непозволительные высказывания в адрес героев войны и социалистического труда» и что он это делает «в присутствии соседей и товарищей по работе».
Это было чистейшей неправдой. Наоборот, я часто слышал, как Кирилл (Извините, я его отчества не помню) требовал от жены, чтобы та «не распускала язык» и не касалась, как он говорил «острых тем». Да что там говорить? - папин донос - а это был донос! - весь состоял из сплошного вранья.
Кстати, при вышеописанной сцене на кухне ни он, ни мама не присутствовали, и откуда им было знать, что там произошло и о чем говорилось?
Мой папа доносчик? По его доносам арестовывают людей, которые потом не возвращаются? Мой папа?! Талантливый инженер? Отличник в школе и в институте?
В этот день он должен был рано освободиться с работы и зайти за мной в школу, чтобы вместе пойти в недавно открытый планетарий. Он и сам понятия не имел, что такое планетарий, но оба мы доперли, что речь шла о планетах, а планеты - это где-то там, где на самолетах кружатся летчики. Нас всех тогда тянуло ввысь. Всю страну и весь народ. Во всех смыслах, но непременно «все выше и выше, и выше стремит нас полет наших птиц».
Папа выполнил обещание и, как было условленно, ждал меня на скамейке, в скверике, приютившемся в квартале от школы, между случайно уцелевшим польским костелом и клубом железнодорожников. Я увидел его издали.
Вообще он был не очень заметным человеком, с тонким интеллигентным лицом и начинавшей седеть шевелюрой. Серый костюм в полоску и выцветший галстук неопределенного цвета - так мне это вспоминается сейчас - подчеркивали его непримечательность в соединении с уважением к порядку и к тому, чтобы все было, как надо, и чтобы шло своим чередом.
Я подошел и сел возле него.
- Ну что? Пошли? - предложил он.
Вообще, такой была его манера разговаривать. Он не говорил: сделай то-то или то-то или давай пойдем туда-то, а предпочитал формы: «Тебе не пора в школу?» или маме: «Будем обедать?», как будто не был уверен, что мне нужно в школу, а маме на кухню за кастрюлей с борщом.
Я весь день думал о том, что лежало в кармане моего пиджачка. Учтите, что мне было 12 лет, и я мечтал стать летчиком. И моим папой был талантливый инженер. И маму тоже все уважали в школе. А разговор невозможно было начать, причем иди, знай, как именно, но лучше уж сразу.
- Что это? - спросил я и протянул ему листок.
Не скажу этого о себе, но мой папа был умным и талантливым. По крайней мере, таким его считали все, кто его знал. Он взял листок и задумался, а пока он размышлял над своим сочинением, я вспомнил, что в ТОТ вечер он после ужина куда-то ушел, а когда вернулся мама уже спала в их полутора спальной кровати (Вы не знаете, что это такое?), а я, закрыв глаза, лежал на диване и, как любила говорить мама, «витал в облаках».
Папа сел к письменному столу, подвинул к себе бумагу и обмакнул в чернильницу ручку с пером «рондо», которым мне писать не разрешали. «Рондо» было для взрослых. Подобно тому, как сегодня для взрослых журнал «Плейбой».
- Сядь, - сказал папа, видимо, забыв, что я и так уже сидел. - Где ты это взял?
Я не уверен, что могу в точности воспроизвести разговор, который за этим последовал, и дело даже не в том, сколько с тех пор утекло лет, а в том, что я за эти годы столько раз повторил его про себя, что моя часть диалога уже превратилась в речь взрослого человека. Это больше похоже на диалог его тогдашнего и меня нынешнего. Так что извините.
- Какая разница, где я это взял? Но что это значит?
- А ты что думаешь?
- Не спрашивай, а скажи, что об этом думаешь ты.
- Я ничего не могу тебе сказать.
- Ты написал это про... ты знаешь, про кого, куда-то отнес, и его арестовали.
- Меня заставили.
- Я не спал и видел, как ты писал.
- Ну, так что?
- Тебя никто не заставлял.
- Когда заставляют, то делают это иначе.
- Как это делают?
- Если бы я этого не сделал, то меня бы самого...
- Что хуже?
Эти два слова я точно произнес. Я много раз в жизни жалел, о многом таком, чего не следовало делать или говорить, но - странная вещь! - об этих двух страшных и совершенно не детских словах я так ни разу и не пожалел.
Мы долго молчали. Потом я нагнулся и заглянул ему в лицо. Он плакал.
- Я не хочу в планетарий, - сказал я, взял портфель и побежал к нашему дому, а он остался сидеть на скамейке.
Как я мог ни разу не оглянуться? «Что хуже?» - об этом я ни разу не пожалел, и сейчас, когда так многое стало известно и более или менее понятно, не жалею, но как я мог ни разу не оглянуться? Ни разу не оглянуться - на это никто не имеет права.
Возле дома я встретил свою соседку Розочку, ту, что вся в завитках и бантиках, и мы вместе пошли к Витьке, которому родители купили фотоаппарат «фотокор» вместе с кучей проявителей и закрепителей, и он показал нам мировые снимки, а домой мы пришли уже к ужину.
Чуть ли ни все жильцы собрались в нашей комнате. Многие плакали, другие сморкались или тихо что-то говорили друг другу. Мама лежала на диване, возле нее сидела Вероника Давыдовна и держала маму за руку. В воздухе висел густой запах валерьяновых капель. Когда я вошел, все зарыдали вслух, а Катя обняла меня и прижала мою голову к груди, так что я чуть не задохнулся.
Я вырвался и спросил, что случилось. Тогда дядя Петя взял меня за плечи и буквально вынес в коридор.
- Случилось большое несчастье, - сказал он. - Тебе придется быть мужчиной. Твой папа...
- Что случилось с папой?
- Умер, - одним словом обрисовал трагическую картину дядя Петя.
Тут я должен заметить, что, когда случается беда, очень важно, чтобы чьи-то сильные руки обнимали вас за плечи. Очень важно. Знаю по себе.
- Как умер?
- Трамвай.
- Что трамвай?
- Твой папа переходил дорогу и, наверное, о чем-то задумался.
- Он попал под трамвай?
- Да, на месте. Хорошо, что хотя бы не мучался.
Вообще, надо вам сказать, когда люди не мучаются, то это всегда очень хорошо.
Много лет спустя, когда советское правительство в его "великой мудрости" разрешило нам всем прочесть «Мастера и Маргариту», то я в этой книжке поначалу ничего не понял. Кроме одного: на каком бы месте вы не пролили постное масло, то во избежание беды нужно это место тщательно протереть или выставить предупреждающий знак, что здесь, скажем, Аннушка пролила масло.
Что касается тех двух слов, то - да простит мне Господь! - не знаю, как вы, а я бы не мог их не произнести. Оправдываться не стану. Спустя несколько лет Кирилл вернулся. Шел сорок первый год, он, как все мужчины нашей квартиры, ушел на фронт, служил вместе с дядей Петей, и оба погибли в Курской битве.
Почему я рассказываю вам об этом только сейчас? Дело в том, что месяц тому назад умерла моя старенькая мама. Дожила до глубокой старости и тихо, во сне, скончалась.
Я не хотел, чтобы она узнала наш с папой секрет.
В нашей коммунальной квартире было 12 комнат и, соответственно, на кухне 12 разнотипных кухонных шкафчиков-столиков, а на входной двери 12 кнопок, электрически подсоединенных к 12-ти звонкам в каждой из 12-ти жилищ. Услышав звонок, соответствующий жилец, задевая висящие на стенах велосипеды и прислоненные лыжи, волочил вдоль коридора усталые ноги к входной двери и на всякий случай спрашивал: «А кто там?». Услышав незнакомый голос: «Это я», уточнял: «Вам к кому?» и, если посетитель оказывался не к нему, советовал внимательно прочитать прикнопленную к двери инструкцию по пользованию звонками, после чего дверь не открывал и отправлялся в свои свояси. И не возмущайтесь пожалуйста, и не обзывайте нас всех, 12 семей, садистами, а вместо этого подумайте о том, что все на свете традиции и обычаи больших и малых коллективов являются функциями исторически, этнически и географически сложившихся условий. А о том, какими были условия, вы прочтете в книжках по истории тридцатых годов ХХ века.
До революции квартира была ничуть не коммунальной, а с одной искусно выполненной бронзовой скобой на двери и одной домработницей Люськой, проживавшей в одной из 12 комнат без отдельной скобы. В расчерченных на 12 граф графиках, кому в какой день мыть туалет, а в какой кухню, коридор или ванную, не было надобности. На двери же висела табличка с художественно выполненным на ней: «Ст. советник Столбов Семен Ростиславович». Годы спустя кто-то, не снимая таблички, замазал черной краской ненужные буквы и получилось С-С-С-Р, что по форме и содержанию совпало со свершившимися в стране, в городе и в квартире историческими переменами. Ответственный за распределение ордеров на квартиры райкоммунхоза руководствовался классовым принципом и животворным интернационализмом, и потому большинство жильцов, включая Люську, принадлежали к числу пролетариев, совслужащих и трудовых интеллигентов разной национальности, в основном беспартийных.
Всех жильцов перебирать не стану, да и, поди, их упомни. Но, скажем, дядя Петя телом и голосом занимал такое огромное пространство и участие в общественной жизни квартиры, что мимо его не пройдешь; Владимир Дмитрич Селедкин служил в ГПУ и носил наган, так что сами понимаете; Вероника Давыдовна - бывшая балерина, а в описываемый период работник сберкассы с мужем; Ростислав Иванович - орденоносец и участник Гражданской войны (С усами); один, не помню, как звали, а по фамилии Пискун и по специальности фрезеровщик с завода «Тяжмаш»; Полька Лужкова с тремя детьми и мужем - имени не помню, так как личность непримечательная, и его называли просто Полькин - да, он был проводником дальнего следования; а что касается остальных, то там еще был один работник зоопарка с попугаем, женой и дочкой моего возраста (Это сколько я насчитал?) и многоженец Серега из Осовиахима с одной из своих жен. Остальных жильцов постараюсь вспомнить по ходу дела.
Меньше всего хочется говорить о себе и о своих родителях. Особенно о родителях. Но я столько лет молчал и ни с кем не хотел разговаривать об отце и матери, я так старался не касаться этой темы, что после всего прожитого и пережитого, после по сути уже прошлепанной дороги жизни - вам это чувство наверняка не знакомо - наступает момент, когда здоровенная ручища твоего молчания сжимает тебе горло, и от этого нужно освободиться. Так что вы уж извините.
Серегину жену звали Катерина, она любила печь блины на примусе, и у нее были самые голубые на свете глаза, такие голубые, что ничего подобного я больше никогда в жизни не видел. Однажды, угощая меня вот таким огромным блином с намазанным на нем вареньем, она сказала мне, что, когда я выросту, все девушки будут в меня влюбляться, а я ответил ей, что мне это абсолютно ни к чему.
- Ну, это ты сейчас так говоришь, - махнула она белой от природы и от пшеничной муки ладонью, - потому что тебе еще только двенадцать. (Кстати, это совпадение, что мне было двенадцать лет?) Посмотрим, что ты запоешь лет эдак через пять.
Я не мог признаться ей, что сказал это потому, что был целиком уверен в неповторимости ее глаз.
- Здравствуй, Катюша, - строго сказал дядя Петя, скрипнув тяжелой дверью.
Со мной он никогда не здоровался. Я мог сто раз сказать ему «Здрасте, дядя Петя», а он столько же раз пройти мимо, как будто я был, например, кошкой. Оцинкованную детскую ванночку, которую тетя Поля держала в коридоре, он очень даже замечал и, спотыкаясь о нее, всякий раз громко приветствовал «Твою мать!» неизвестно чью маму при этом имея в виду. А меня не замечал.
Между его и Серегиным с Катюшей столиком всегда стояла шарообразная с ручкой чугунная гиря. Мимо нее он никогда не проходил, а доставал, крякал и много раз поднимал и опускал между ногами, прежде чем выдохнуть: «Вот так» и поставить гирю на место. Вообще-то он был чертежником, и я никак не мог понять, зачем чертежнику накачивать мускулы, как если бы он был циркачом.
- Какой вы сильный! - восхитилась Катюша, поморгав голубыми глазами на гирю, а потом на дядю Петю, а он внимательно посмотрел на нее и согласно кивнул головой, в смысле: куда уж сильнее? - после чего поставил гирю на место и вышел.
Между тем кухня постепенно наполнялась народом и мощным гудением примусов. Кто не знает, так в тогдашнем быту примус был примерно таким же популярным предметом, как в нынешнее время РС или ТV с той лишь разницей, что польза от него была непосредственнее: на нем варили и жарили, кипятили в чайниках воду для чая, а в выварках - белье с «глорией» для белизны. Под вечер, когда все возвращались с работы, все примусы «разводились», гул стоял, как в заводском цеху, и квартира наполнялась неподражаемым букетом запахов, достижимым только в коммунальной квартире и только смешением паров жаренной картошки, детского белья в выварке, керосинового перегара и дыма от Ростислав-ивановичевой махорочной самокруктки.
- Ростислав Иванович, - умоляли его жильцы. - Ну, почему бы вам не перейти на папиросы? Все мужчины в наше время давно уже курят папиросы, а вы своей махоркой уже всю квартиру завоняли. Вы же здесь все таки не один.
- А некоторые от вашей махорки кашляют, - добавила Полька и в доказательство кашлянула.
- Кто, как я, в войну нанюхался пороха, тот на папиросы не перейдет, - строго объяснил Ростислав Иванович Польке, - а кто пороха не нюхал, пусть хотя бы махорки понюхает. Например, твой чахоточный муж.
Сказал, погасил примус, снял с него закопченный чайник и сердито вышел.
- С чего это мой Костик чахоточный? (Вот, вспомнил, Полькиного мужа Костиком звали). Сам ты чахоточный!! - крикнула Ростиславу Ивановичу вслед и добавила: Сифилитик!
- Нехорошо, Полька, ты говоришь, - сделал ей замечание Пискун, который в это время осторожно, чтобы не сбросить на пол, по поручению Пискунихи столовым ножом переворачивал на сковородке скварчливые котлеты.
- А что? Уже не имею права сказать то, что думаю?
- Ну только не Ростислав Иванычу. Все таки герой гражданской войны.
- А мне наплевать! - упрямо сказала Полька, выпятив обильную грудь кормящей матери, и добавила: еще не факт на чьей он стороне воевал. Там были разные.
- Полька, заткнись! - прикрикнул Пискун, роняя на пол котлету. - Твою в бога мать! Видишь, что из-за тебя вышло.
Он, боязливо оглядываясь на дверь, не видит ли Пискуниха, попробовал пальцами сковырнуть с пола котлету и заорал от боли. Подсеменившая из угла Вероника Давыдовна тоненькой фанерочкой и кухонным ножиком подхватила котлету и остановилась, не зная, что с нею делать дальше.
- Ладно, - сказал Пискун, - клади яё живче на сковородку, пока она не увидела. И оглянулся на дверь.
- У Ростислава Ивановича усы в точности, как у Чапаева - мечтательно заметила дядипетина жена, помешивая свою бурду в кастрюле.
Это была высокая, очень худая женщина, и щеки у нее были такими впалыми, как будто она уже давно умерла, но ее не хоронят, пока не доварит для дяди Пети его чертов суп.
- Ха! У Чапаева! Да во время войны у всей белой офицерни были такие самые усы, - сказал Серега, который оказывается тоже зашел и уже сунул в рот один из Катиных блинов. - Я не удивлюсь, если мне скажут, что этот наш герой как раз против Чапаева и воевал. Возможно, это он как раз и застрелил Василия Ивановича, когда тот хотел переплыть на другой берег. Их еще знаете сколько таких между нами скрывается? Усатых.
Серега сказал это не всерьез. Он вообще никогда ничего всерьез не говорил и не делал. Я думаю, что именно за несерьезность его любили все его жены. Я уже тогда начинал понимать, что женщины очень уважают серьезных мужчин, но влюбляются в таких, как Серега.
- Сережа, вы не должны так говорить, - упрекнула Серегу Вероника Давыдовна. - Все знают, что Ростислав Иванович заслуженный орденоносец. Он никак не мог быть белым офицером и, тем более, застрелить Чапаева.
- Вероника, ты опять! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не касалась этих тем? - прикрикнул на Веронику Давыдовну ее муж.
Кстати, его звали Кириллом, и он работал в парткоме того же самого завода, где Пискун трудился в цеху. Похоже на то, что Вероника Давыдовна относилась к нему с презрением. Тогда я этого еще не знал и не понимал, но впоследствии жизненный опыт научил меня, что женщина, которая никогда не возражает серьезному и положительному во всех отношениях мужу, не делает этого из глубоко спрятанного в глубине ее души отвращения к нему. Вот и сейчас, она ничего не сказала в ответ, повернулась к своему примусу и прикрутила вентилек, чтобы не так бурлило.
- А я так думаю, что Чапаева вообще никто и не убивал, - с улыбкой заметила Катя. - Он скорее всего сам потонул, потому что по пьянке. Я эту картину три раза смотрела. Помните, как они с вечера пели про ворону?
- Про ворона, - поправил ее Серега.
- Все одно. Главное, что все пьяные были вдрызг. У нас в деревне был такой случай, когда из города приехало трое, чтоб, значит, за колхоз агитировать. Так они, усе трое, с мужиками надрались первача, а один говорит: пошли вроде как рыбу ловить. Мужики им объясняют, что уже ночь и уся рыба, значит, спит, а они за свое. Ну пошли они на речку, а мужики за ними. Те лодку взяли и - на середину. Чем кончилось? Обнаковенно: все трое утопли. Ну с города приехали и четверых мужиков - того, забрали. И все. Хана им вышла. Хотя они ж ентих партейных же не топили. Они сами утопли. Вот и выходит, что от одной бутыли семеро мужиков - того. И никто ж не стрелял, а вся беда у нас от водки.
- Вся беда от того, что языки длинные, - возразил Кирилл. - Вероника, ты еще долго будешь возиться?
- А вы бы - как вас там? - Кирилл Батькович, хоч бы раз на примусе суп сами сварили или свои кальсончики постирали, тогда бы знали, долго надо с этим возиться или мало, - возмутилась Катя, а Кирилл хотел что-то сказать, но тут в него вонзились Катины голубые глаза, и я знаю, что в таких случаях происходит с человеком.
- Ну, я пошел, - сказал Вероники Давыдовин муж, и тут случилось ужасное: Кирилл поскользнулся и шлепнулся на пол.
Уверяю вас, это не художественный прием, придуманный однажды писателем Булгаковым, а знак свыше. Или снизу, из преисподней. Смысл знака в том, что, если какая-нибудь растяпа проливает растительное масло, то кто-нибудь на этой лужице непременно поскользнется, и не нужно быть Воландом, чтобы такое предвидеть, и хорошо еще, если по этому месту не проходит трамвайная линия. А на Кирилле (Отчества не помню) были его самые выходные брюки, которые он надевал, когда его вызывали в райком. В падении он выглядел, как вратарь из книги «Вратарь республики» Льва Кассиля. Хоть кино снимай. И он громко заорал что-то похожее на «Мать вашу - перемать с вашим Чапаевым, в дивизию вашу мать!» - что-то вроде этого.
Некстати хочу заметить, что меня с детства всегда умиляло уважительное отношение русских людей к матерям. Не бывает ни причины, ни повода, по которым не вспоминаются матери, от которых на земле происходят все события и явления, не говоря уже о самих так называемых «матерщинниках». Однажды Серега объяснил мне это так: «Ты же знаешь, что в песне поется: нам матерь жить и любить помогает».
Собственно Кирилл ничего особенного не сказал. Просто он всегда немного нервничал, когда при нем не к месту в разговорах касались неуместных тем и, падая, он мог оговориться, но имел в виду обратное.
А товарищ Селедкин, который с наганом в кобуре, потому что служил в ГПУ, как выяснилось, стоял в коридоре и все слышал. Не знаю, подслушивал ли - это, согласитесь, не одно и то же - но стоял и слышал. Вообще, он остался в моей памяти, как человек, который все время к чему-то прислушивается и что-то осмысливает. Хотя впечатление могло быть и ошибочным. Просто, вы же знаете, что не всегда человек красит место, и очень часто случается как раз наоборот.
Вероника Давыдовна без отрыва от супа искоса презрительно посмотрела на поскользнувшегося мужа и его перепачканные постным маслом брюки, а Катя, которой в рот палец не клади сказала:
- Ну, чуть что, сразу про Чапаева. Между прочим, это все из-за котлеты, которую вы, товарищ Пискун шлепнули на пол. А человек из-за вас новые штаны вымазал.
- Правильно, - добавил Серега. Чапаев тут не при чем. - А штанов таки жалко.
Немаловажно знать также, что мои родители к этому времени еще не вернулись с работы. Мама, как обычно, задержалась в школе, где она преподавала математику, а папа тоже задержался, но в райкоме, куда его зачем-то вызвали, хотя вообще-то он был не парторгом, как Вероникин муж, а технологом и работал на том же самом Тяжмаше, о котором я уже дважды упоминал. Просто у нас в то время было так заведено, что в райком можно было вызвать кого угодно, хоть дворника. Так что мои папа и мама были ни при чем.
Прошло дня два или три, и вот, ночью, когда все 12 комнат были доверху переполнены сопеньем и храпом мирно спящих людей, раздался такой грохот, как будто в наш коридор в полном составе ворвалась вся конница красного командарма Буденного, причем, как я потом подумал, ключ от входной двери был у Семена Михайловича, так как ни одного из звонков никто не слышал. Многие мужчины, в числе которых, естественно, была Полина, выглянули в коридор и увидели на полу детский велосипед и цинковую ванночку для купания детей, которые, сорвавшись со стены, произвели весь этот шум. Трое в гражданках но при ремнях и револьверах в кобурах стояли перед дверью Вероники и Кирилла в ожидании ответа на начальственный стук.
«Ночной стук в дверь» - именно так я должен был назвать этот свой рассказ. Именно потому, что в нашей коммунальной квартире связь внешнего мира с жильцами 12-ти комнат осуществлялась только при посредстве звонков, а внутренняя связь между жильцами таки посредством стука но не, не дай бог, посреди ночи. Есть такая народная примета, что стучать в дверь посреди ночи - не к добру.
- Всем закрыть двери! - коротко и негромко скомандовал один из троих, и все одиннадцать дверей немедленно закрылись, хотя некоторые неплотно, так как любопытство, как известно, сильнее страха.
Вообще, вы заметили, что громко орут только нижние чины, а люди, обладающие высокой властью, отдают распоряжения тихим голосом?
У нас там, если помните, жил с женой и с дочкой один тип, который работал в зоопарке. За то, что у него был попугай, его самого прозвали «Попкой», а его дочка была моей ровесницей и ее звали Розочкой. Она была этакой, вся из кудряшек и бантиков. Так вот утром мы с нею стояли в очередь в туалет и одновременно в ванную, и она тихонько шепнула мне: «Ты знаешь, Вероникиного мужа сегодня ночью забрали?»
Другие, кто стоял в очереди в туалет, молчали, а те, кто нес чайник с кипятком из кухни или сковороду с чем-нибудь, старались так незаметно прошмыгнуть, как будто они что-то украли. Среди шмыгающих была также Попкина жена, которая прошмыгнула раза три, наверное, и в один из разов по неосторожности не закрыла дверь своей комнаты. В коридор, громко треща крыльями вылетел попугай.
Попугай сел на руль висевшего на стене велосипеда и громко крикнул: «Кирилл, Чапаев! Кирилл, Чапаев!» Все равно как если бы в доме повешенного кто-нибудь громко крикнул: «Веревка!» Не даром в народе говорят, что держать в доме попугая, это все равно что завести себе шпиона: он повторяет то, о чем болтают его хозяева.
Попкина жена в левой руке держала сковороду с чем-то поджаренным на ней, а в правой чайник. Она крикнула попугаю «Кыш, паршивец!» и захотела как-то там согнать его с руля, но вместо этого уронила то, что несла, а обе очереди, толкая друг друга, бросились ей помогать и один из помогавших упал, обжегся и закричал от боли, и начался крик, какого в нашей коммуналке еще ни разу не было. Все оказались в коридоре, некоторые сидели, прижавшись спинами к стене и поджав колени, другие уперлись в стену лбами, третьи закрыли ладонями лица, и все, включая попугая, кричали, причем, что именно невозможно было разобрать.
Розочка спряталась в туалете, но и оттуда доносился ее визг, один из тех, которые обычно издают девчонки, если их за что-нибудь дернуть или ущипнуть.
Трудно сказать, как долго продолжался этот кошачий концерт, но вдруг все увидели посреди коридора дядю Петю, который высоко над головой держал свою любимую гирю.
- Заткнитесь, вы, идиоты! Чего орете?
Стало так тихо, как будто в этот момент в могилу опускали покойника, и только попугай очень внятно произнес: «Ну, и мать его так».
Владимир Дмитриевич Селедкин стоял в проеме двери своей комнаты. Кобура с наганом сдвинулась на живот, и все уставились на этот жуткий предмет. Не знаю, как другим, а мне показалось, что рукоятка зашевелилась и вот-вот эта штука выпрыгнет и начнет стрелять. Этого не случилось, но Владимир Дмитриевич тихо сказал:
- Давайте все зайдем в кухню.
В самом деле, кухня была местом наших общих собраний и обмена информацией.
Все, вежливо уступая дорогу дамам, потекли в дверной проем и, как солдаты, вытянулись каждый у своего столика.
Много лет спустя, когда мне случилось оказаться в местах, которые принято почему-то называть «не столь отдаленными», хотя на самом деле они были очень далеко, всякий раз, когда в барак входил начальник лагеря и все, как автоматы, вскочив вытягивались возле своих мест, я пугался не столько начальника, сколько воспоминания об этой немой сцене в нашей коммунальной кухне. Эти бледные лица и полуоткрытые рты с застрявшим в них молчаливым криком... И только Ростислав Иванович, герой Гражданской войны и носитель ордена Красного знамени, прошептал: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет...»
Владимир Дмитриевич сделал ему знак, чтобы заткнулся, и опять стало тихо.
- Товарищи! - подняв руку, произнес Селедкин. - Прежде всего, я прошу всех успокоиться. Ничего страшного не произошло. Я уверен, что произошло недоразумение и наш сосед скоро вернется домой. В нашей стране никого просто так не задерживают. Скорее всего произошло недоразумение. Начальство разберется. Тем более, что наш сосед член ВКП(б). В нашей стране так просто, не разобравшись, людьми не бросаются.
Вероника Давыдовна, с трудом оторвав от столика свои поразительной формы ягодички, какие можно увидеть только на сцене областного театра оперы и балета, попыталась что-то сказать, но всхлипнула, поперхнулась и начала кашлять, а Катя несколько раз ударила ее ладонью по спине. И тогда Полька Лужкова, сказала то, что в этот момент у всех было на уме:
- Но ведь какая-то сука все таки на Кирилла накапала.
- Полина... - начал Владимир Дмитриевич, но помолчал, взял табуретку, поставил посреди кухни, сел на нее, опустил голову и продолжил: Товарищи, я вас понимаю. Вы все думаете, что я донес на него. Я вас понимаю. Я на вашем месте тоже так подумал бы. Но я этого не делал. Честное слово. Клянусь вам здоровьем моей матери.
Дядя Петя поднял с пола гирю и понес ее на место. Проходя мимо Владимира Дмитриевича, он остановился и сказал:
- Дай бог вашей маме крепкого здоровья!
Все с уважением посмотрели на дядю Петю, а Пискуниха взвизгнула:
- Ой, мы сегодня, кажется, все опоздаем на работу!
И она была права, так как только на днях вышел указ об уголовной ответственности за опоздания и прогулы, в смысле: опоздал на пять минут - получаешь пять лет лагерей, опоздал на десять - садись на десять, и так далее. Может быть не совсем так, но что-то в этом роде.
Все засуетились и захлопали дверьми, в том числе мои родители, причем у папы вид был особенно расстроенный.
Войдя в нашу комнату, я сел к письменному столу - единственному стоящему предмету мебели в нашей комнате. Стол был двухтумбовым, резным, со всякими бронзовыми штучками и толстым стеклом поверх зеленого сукна. Он достался нам в наследство от маминого отца, который был писателем и считал, что хорошо пишется только на хорошем столе с настольной лампой, абажур которой должен быть зеленым, и пером «рондо», макаемым в чернильницу в стиле барокко. Дедушке особенно хорошо удался толстый роман о строителях Днепрогэса, за который он получил премию, но, между нами говоря, это полная фигня.
В школу спешить не стоило, так как на первый урок я все равно опоздал, но стоило еще раз попробовать решить задачку и избежать очередной неприятности на уроке математики. Вообще, честно говоря, в школе я учился не очень, а на мамины бесконечные упреки отвечал, что на фига это нужно, если я хочу быть летчиком. Вам не понять, но учтите, что в то время компьютеров еще не было, и мы все хотели быть летчиками. Или красными командирами. С шашкой на одном боку и кобурой на другом.
Я потянул на себя нижний ящик. Сверху лежала тонкая стопочка тетрадных листочков в линейку, которую - хорошо помню - я позавчера нашел на столе и сунул туда, не глядя, а когда бросил эти листки на стол, то они разделились и под верхним листком оказался листок синей копирки.
Следующий за копиркой листок был отпечатком того, что писалось на верхнем и пропечаталось сквозь чистый листок и копирку. Копирка была не первой свежести и текст был сильно размазан.
Папин почерк спутать с другим было невозможно. В отличие от меня, он в школе и в институте учился только на «пять» и - редкий случай - сохранил каллиграфию, которой его научили еще в первом классе с теми же закорючками, которые впоследствии доводили меня до истерики.
Прежде всего, я увидел, что речь идет о нашем соседе Кирилле, с которым папа работал на одном заводе, только Кирилл в парткоме, а папа технологом, но тоже в заводском управлении. Невозможно сегодня воспроизвести текст, тем более что многие слова были неразличимы, но я быстро сообразил, что папа писал про нашего соседа, «который часто позволяет себе непозволительные высказывания в адрес героев войны и социалистического труда» и что он это делает «в присутствии соседей и товарищей по работе».
Это было чистейшей неправдой. Наоборот, я часто слышал, как Кирилл (Извините, я его отчества не помню) требовал от жены, чтобы та «не распускала язык» и не касалась, как он говорил «острых тем». Да что там говорить? - папин донос - а это был донос! - весь состоял из сплошного вранья.
Кстати, при вышеописанной сцене на кухне ни он, ни мама не присутствовали, и откуда им было знать, что там произошло и о чем говорилось?
Мой папа доносчик? По его доносам арестовывают людей, которые потом не возвращаются? Мой папа?! Талантливый инженер? Отличник в школе и в институте?
В этот день он должен был рано освободиться с работы и зайти за мной в школу, чтобы вместе пойти в недавно открытый планетарий. Он и сам понятия не имел, что такое планетарий, но оба мы доперли, что речь шла о планетах, а планеты - это где-то там, где на самолетах кружатся летчики. Нас всех тогда тянуло ввысь. Всю страну и весь народ. Во всех смыслах, но непременно «все выше и выше, и выше стремит нас полет наших птиц».
Папа выполнил обещание и, как было условленно, ждал меня на скамейке, в скверике, приютившемся в квартале от школы, между случайно уцелевшим польским костелом и клубом железнодорожников. Я увидел его издали.
Вообще он был не очень заметным человеком, с тонким интеллигентным лицом и начинавшей седеть шевелюрой. Серый костюм в полоску и выцветший галстук неопределенного цвета - так мне это вспоминается сейчас - подчеркивали его непримечательность в соединении с уважением к порядку и к тому, чтобы все было, как надо, и чтобы шло своим чередом.
Я подошел и сел возле него.
- Ну что? Пошли? - предложил он.
Вообще, такой была его манера разговаривать. Он не говорил: сделай то-то или то-то или давай пойдем туда-то, а предпочитал формы: «Тебе не пора в школу?» или маме: «Будем обедать?», как будто не был уверен, что мне нужно в школу, а маме на кухню за кастрюлей с борщом.
Я весь день думал о том, что лежало в кармане моего пиджачка. Учтите, что мне было 12 лет, и я мечтал стать летчиком. И моим папой был талантливый инженер. И маму тоже все уважали в школе. А разговор невозможно было начать, причем иди, знай, как именно, но лучше уж сразу.
- Что это? - спросил я и протянул ему листок.
Не скажу этого о себе, но мой папа был умным и талантливым. По крайней мере, таким его считали все, кто его знал. Он взял листок и задумался, а пока он размышлял над своим сочинением, я вспомнил, что в ТОТ вечер он после ужина куда-то ушел, а когда вернулся мама уже спала в их полутора спальной кровати (Вы не знаете, что это такое?), а я, закрыв глаза, лежал на диване и, как любила говорить мама, «витал в облаках».
Папа сел к письменному столу, подвинул к себе бумагу и обмакнул в чернильницу ручку с пером «рондо», которым мне писать не разрешали. «Рондо» было для взрослых. Подобно тому, как сегодня для взрослых журнал «Плейбой».
- Сядь, - сказал папа, видимо, забыв, что я и так уже сидел. - Где ты это взял?
Я не уверен, что могу в точности воспроизвести разговор, который за этим последовал, и дело даже не в том, сколько с тех пор утекло лет, а в том, что я за эти годы столько раз повторил его про себя, что моя часть диалога уже превратилась в речь взрослого человека. Это больше похоже на диалог его тогдашнего и меня нынешнего. Так что извините.
- Какая разница, где я это взял? Но что это значит?
- А ты что думаешь?
- Не спрашивай, а скажи, что об этом думаешь ты.
- Я ничего не могу тебе сказать.
- Ты написал это про... ты знаешь, про кого, куда-то отнес, и его арестовали.
- Меня заставили.
- Я не спал и видел, как ты писал.
- Ну, так что?
- Тебя никто не заставлял.
- Когда заставляют, то делают это иначе.
- Как это делают?
- Если бы я этого не сделал, то меня бы самого...
- Что хуже?
Эти два слова я точно произнес. Я много раз в жизни жалел, о многом таком, чего не следовало делать или говорить, но - странная вещь! - об этих двух страшных и совершенно не детских словах я так ни разу и не пожалел.
Мы долго молчали. Потом я нагнулся и заглянул ему в лицо. Он плакал.
- Я не хочу в планетарий, - сказал я, взял портфель и побежал к нашему дому, а он остался сидеть на скамейке.
Как я мог ни разу не оглянуться? «Что хуже?» - об этом я ни разу не пожалел, и сейчас, когда так многое стало известно и более или менее понятно, не жалею, но как я мог ни разу не оглянуться? Ни разу не оглянуться - на это никто не имеет права.
Возле дома я встретил свою соседку Розочку, ту, что вся в завитках и бантиках, и мы вместе пошли к Витьке, которому родители купили фотоаппарат «фотокор» вместе с кучей проявителей и закрепителей, и он показал нам мировые снимки, а домой мы пришли уже к ужину.
Чуть ли ни все жильцы собрались в нашей комнате. Многие плакали, другие сморкались или тихо что-то говорили друг другу. Мама лежала на диване, возле нее сидела Вероника Давыдовна и держала маму за руку. В воздухе висел густой запах валерьяновых капель. Когда я вошел, все зарыдали вслух, а Катя обняла меня и прижала мою голову к груди, так что я чуть не задохнулся.
Я вырвался и спросил, что случилось. Тогда дядя Петя взял меня за плечи и буквально вынес в коридор.
- Случилось большое несчастье, - сказал он. - Тебе придется быть мужчиной. Твой папа...
- Что случилось с папой?
- Умер, - одним словом обрисовал трагическую картину дядя Петя.
Тут я должен заметить, что, когда случается беда, очень важно, чтобы чьи-то сильные руки обнимали вас за плечи. Очень важно. Знаю по себе.
- Как умер?
- Трамвай.
- Что трамвай?
- Твой папа переходил дорогу и, наверное, о чем-то задумался.
- Он попал под трамвай?
- Да, на месте. Хорошо, что хотя бы не мучался.
Вообще, надо вам сказать, когда люди не мучаются, то это всегда очень хорошо.
Много лет спустя, когда советское правительство в его "великой мудрости" разрешило нам всем прочесть «Мастера и Маргариту», то я в этой книжке поначалу ничего не понял. Кроме одного: на каком бы месте вы не пролили постное масло, то во избежание беды нужно это место тщательно протереть или выставить предупреждающий знак, что здесь, скажем, Аннушка пролила масло.
Что касается тех двух слов, то - да простит мне Господь! - не знаю, как вы, а я бы не мог их не произнести. Оправдываться не стану. Спустя несколько лет Кирилл вернулся. Шел сорок первый год, он, как все мужчины нашей квартиры, ушел на фронт, служил вместе с дядей Петей, и оба погибли в Курской битве.
Почему я рассказываю вам об этом только сейчас? Дело в том, что месяц тому назад умерла моя старенькая мама. Дожила до глубокой старости и тихо, во сне, скончалась.
Я не хотел, чтобы она узнала наш с папой секрет.
