У меня никогда не было собственной живности - ни кошек, ни собак, ни попугаев. И оправдание тому было: моя кочевая жизнь на многое налагала свое «табу». Но я всегда считала, что люблю животных. Люблю так - вообще. Наверное, так же говорят: «Я люблю людей...» Мне нравилось наблюдать их в  цирке, где прошло мое детство. В зоопарке. В кино - они так безыскусны и пластичны на экране, что порой и актеры рядом тускнеют. А еще приятно запустить пальцы в теплую шерстку и при этом сказать что-нибудь «сладенькое».

         Но однажды природа все же свела меня с одним из своих созданий попросту «нос к носу», «глаза в глаза».

         Зима в Иерусалиме промозглая и ленивая. Порой, глядя на эти разверстые «хляби небесные», просто не веришь, что большую часть года город сжигает палящее солнце. Оно, как огромная электроплита, которую забыли выключить. И все это время я тоскую о снеге, но утолить свою жажду смогу только, засунув руку в морозилку своего холодильника...

         Дважды Высшие силы услышали меня и на несколько дней засыпали великий город настоящим снегом. Это было на первом году моей жизни в Израиле. Зеленые пальмы под белым снегом - понятие несовместимое и потому красоты особенной. Видишь, что под этим небом -  возможно все. Даже настоящая гроза, с громом и молнией в разгар зимы...

         Так было и в ту ночь. Дождь со снегом обрушились на эту благословенную землю с такой яростью, словно получили задание свыше,  затопить её вновь... Мне не спалось. Мысли, отнюдь неяркой окраски, плясали в голове. Я вышла на балкон подышать грозой. В такие минуты мне всегда становится легче. Словно взрывы в природе что-то очищают и расслабляют в тебе. Уходит темное, проблемы отступают...

         Вдруг я услышала шорох. Я повернула голову - в темноте сверкали два огонька. Я включила свет - у меня был гость. На коробках устроился большой полосатый кот. Его круглые глаза с подвижными зрачками смотрели на меня настороженно и пытливо: «Как вы, люди, говорите - в такую погоду и собаку не выгонишь на улицу? Что же ты сделаешь со мной?»

           Я взглянула в окно. Раскаты грома гремели, как трубы  Иерихона, словно пришел уже час Страшного суда... Короткие вспышки молнии, как языки адского пламени, напоминали о расплате за все, что мы предали. О чем было удобно забыть. За злобу и ненависть, в которой живем. За очерствение сердца...

- «Он прав» - сказала я себе, и вынесла вердикт: «Останешься. Живи. До тепла».

         Его глаза успокоились. Он доверительно уткнул свой кожаный нос в пушистые лапы. Сжался в комок, пряча в себе тепло, и задремал...

         И хотя в моем доме без отопления зимой едва ли теплее, чем снаружи, но с неба не каплет. Да и в жалюзи на балконе зияет дыра. Как объяснила хозяйка - для вентиляции ванной. Ну, как тут не вспомнить про водопровод, «сработанный еще рабами Рима»? И все же прибежище...

         Так началась наша совместная жизнь. Каждый из нас свято чтил свою независимость: Я не знала о его делах и проблемах, его не интересовали мои. Я не знала его друзей и врагов. Он был равнодушен к моим привязанностям и антипатиям. Для связи с миром у меня была дверь. Дыра в жалюзи была залогом его собственной воли.

         После завтрака у него всегда появлялись дела. Он ловко вспрыгивал на высокий подоконник, и с легкостью хорошего гимнаста исчезал в проеме дыры. Но лишь раздавался скрежет всегда оседающей от сырости двери, что возвещал о моем приходе, он тут же появлялся в дыре с радостным урчанием, и прыгал на пол. Его требовательное «Мяу!» напоминало, что время обеда пришло.

         Я вошла в его жизнь под кличкой «охель» (еда). За округлость и крупность стати я звала его «Бегемотом». Но зоологии он не изучал и Булгакова не читал, потому на имя не откликался. Я честно исполняла негласный уговор - трижды в день он получал любезное его брюху месиво из "Kitty-Cat" и молока. Еду он уплетал с жадностью. Благодарностью не баловал. Все принимал, как норму, словно это часть услуг «отеля». Затем вновь убегал по делам или укладывался на подстилку, чтобы жирок завязался.

         Так мы и прожили зиму - вместе и каждый сам по себе. И чего уж греха таить, мое чистоплюйство ранило, что некогда белая стенка балкона, постепенно теряя свою чистоту, заполнялась отпечатками лап моего постояльца. Свой праведный гнев я смиряла, призывая себя к терпению и терпимости...  Но увы, - человеческая порода несовершенна: зерно войны было посеяно.

         Квартира моя большая, но убогая изначально. На ней печать нелюбви и неухоженности. Пришлось немало потрудиться, чтобы придать ей индивидуальности и жилой вид. Особенно в  «святая святых», что носит высокое звание - женской ванны. Здесь-то раздор и зарыт.

         Ах, люди... Мы самодовольно зовем себя венцом творения, но как худо мы знаем друг друга. Как редко стремимся понять и себя самого и ближнего своего. Уж тем более тех, кто у наших ног, кого мы, фальшивя, зовем «братьями нашими меньшими»...  Что мы знаем о них, тех, кто всегда рядом? Порой я думаю - это они нас наблюдают. Изучают наши повадки и желания. Ведь от нас часто зависит их благополучие, а подчас и сама жизнь.

         Мой друг оценил усилия по благоустройству, но понял их на свой лад.

         Ну, как же ему, воспитанному мусорной вольницей, понять наши людские фетиши. Он и решил, что именно ванная, где вода куда-то убегает, и есть его персональный унитаз. Это и стало началом конца.

         Я сопротивлялась ожесточенно, грудью встав на защиту своих святынь. В лучших традициях французской революции я построила баррикаду из новой, еще в пластиковой упаковке, стремянки и таза, подперев это сооружение стулом.

         Кто тоже проявил характер недюжинный. С упорством, достойным лучшего применения, острыми когтями он рвал пластик упаковки, прорывая лаз в ванную. Наша война не продлилась и шести дней. Я сдалась, как арабы в той самой исторической Шестидневной войне. Мои моральные лозунги рассыпались в прах. Он был изгнан  из «рая», как некогда наши прародители, а дыра в жалюзи была наглухо заклеена лентой, оставшейся от «войны с Ираком». Благо была уже теплая иерусалимская весна, и моя совесть, щурясь, подремывала на солнышке...

         Все же мне было жаль его: ну, не могла я обречь его на помоечное существование. За зиму на калорийном питании он еще больше округлился, обрел облик домашней респектабельности, и я решила - с довольствия не снимать! Хотя и прокормить его непросто - «он знал одной лишь думы власть». Еда - вот главный процесс жизни. Его главная страсть, и в этом он был  неутомим и ненасытен. Мне кажется когда-то у него был хозяин и дом, судя по тому, что хирург над ним поработал... Теперь все его жизненные интересы устремились на добычу еды - на любовь размениваться не приходилось.

         Мой акт милосердия был принят благодарно. Он понял, что несмотря на отлучение от дома, я по-прежнему его «охель».  С изобретательностью опытного охотника он стал устраивать на меня засады. Шестым чувством угадывал, с какой стороны я вернусь домой, и умел материализоваться у моих ног прямо их воздуха.  Начинался громкий плач Паниковского, поистине достойный таланта Зиновия Гердта: «Мяу-у-у! Меня давно никто не кормил! Ммяу! Я бедный голодный кот. Ммяу. Меня не любят кошки! Мя-я-яу! Я год не был в бане!»...

         Эта ария любви и жалости к себе достигала крешендо, но тут я захлопывала дверь перед его носом. Плач резко обрывался, словно отключили фонограмму. Пока я готовила ему еду, за дверью была тишина. И лишь я появлялась в дверях с заветной, желтой миской в руках, - радостный победный клич оглашал двор. Негодяй и притвора, он честно зарабатывал еду умом, обаянием и актерским талантом. Он меня явно обыгрывал.

         Он был неподкупен и свободен. Он защищал свою территорию от случайных собратьев по классу, нещадно гоняя их. Он плюхался расслабленно в тени, прямо на пешеходной дорожке и умирал. Он был приветлив и подпускал к себе всякого, кто хотел его приласкать. И одному Богу известно, отчего вдруг вскакивал и уходил прочь.

         Когда ему удавалось проникнуть с кем-нибудь в подъезд, он усаживался перед моей дверью и сообщал: «Мяу! Я пришел». Я молчу. Выдержав паузу, он начинал нервничать, царапает лапой дверь: «Я знаю. Ты дома». Меня это веселит и, желая его поддразнить, спрашиваю: «Кто там?» В ответ радостное с придыханием: «Мм-рр. Мяу. Это я». Говорю слова волшебные : «Сиди и жди».

         Это он понимает, знает, что за словами последует мясо или любимая рыбка. Но уж если я показываю скрещенные кисти рук, значит, трапеза закончена. Ждать и просить бесполезно. Всем телом выражая укор и разочарование, он уходит.

         Вечером я люблю покурить на балконе. Завидев огонек сигареты, с утробным «М-р-р-р» он вскакивает на перила балкона. И между планками жалюзи появляется толстая лапа в жесте просителя, потом сквозь прутья решетки просовывается крупная голова. Он смотрел на меня проникновенно. Просил, убеждал, требовал. Его зрачки менялись, они плясали - то затопляли глаз, то сужались в полоску. Он смотрел мне прямо в глаза, обрушивая на меня волю своего желания. И я готова поклясться, что иногда в глубине этих зрачков крылась ирония. Он знал, что победа будет за ним...

         В нашем дворе есть колодец, образованный стенами двух домов. Это пространство закрыто решеткой. И почему-то именно этот колодец облюбовали птицы. Однажды, возвращаясь домой, я стала свидетелем сцены удручающей. Не потому, что никогда не видела ничего подобного, но героем сцены был он, мой сытый подопечный, мой ласковый «бегемотик». Он выпорхнул птицей сквозь решетки колодца, а в зубах его трепыхался голубь с раскрытым крылом. Он смазал меня невидящим глазом, в котором горел охотничий азарт, и умчался с добычей. С криком: «Отдай птицу!» - я помчалась за ним, но он скрылся в кустах. Да, славная видимо была картинка! Обитателей двора я уж порадовала...

         А вечером он, как верный Ромео, явился на балкон пообщаться. И тут меня прорвало. Все бранные слова, за жизнь накопленные, я обрушила на его грешную голову. Он слушал меня внимательно, переминаясь передними лапами, и иногда отводя голову в сторону. Понимал - я сержусь, но вины за собой не чувствовал. И тогда я пустила в ход руки, напрочь забыв завет «не судите»... Он напрягся, зрачки его залили глаза, поражаясь непостоянству людских отношений. Он прыгнул и исчез в темноте...  Пропал так же внезапно, как появился.

         К завтраку он не пришел. И к обеду не появилась между планками жалюзи знакомая лапа. Его нет уже пять дней.

         По-прежнему вечером я курю на балконе. Я жду, что услышу знакомое, гортанное «мр-р-р»...

         Он приручил меня и я за него в ответе.