ЭПИЗОД “ПРИЕЗЖАЯ”
Я боялась боли любви,  - до тех пор, пока не полюбила сама, тем разрешив муки, навязанные мне моей душе домашним арестом, из-под которого я не могла вырваться и убежав на полтысячу вёрст, растояние, преодолеваемое мною каждые две недели обратно, чтобы поцеловать мать и прбыть гордостью отца, когда он в кругу наших соседей при мне пил с ними водку, без конца заставляя меня рассказывать о столице, о учёбе, хвастаясь, угощал соседей привезённой мною колбысой, для жителя перефирии тогда бывшей эквивалентом преуспеяния и зажиточности. А потом обратно опять в вагоне, воняющем мочой из туалета, в тамбуре - печкой, растопленной торфом. Потная, закисшая во всём надетом на мне, (ради успокоения материнского сердца, в ответ на её вечное - “говорю тебе, ведь простудищщься!”) наконец выйти через девять часов дороги в фантастическом городе, в столице, пьянящей меня опять шумом и сутолкой. Пыль, рисущая метания сквозняка в пространстве от стороны до стороны  проспекта, так что приходилось придерживать подол, чтобы не оказаться голой, когда хотелось только наготы. И сводящее с ума сознание начала и страх быть неузнаной в единственном украшении моей тогдашней жизни - в ожерелье с тигровым глазом, в сросшемся с мои лицом гриме, стоимостью в шесть рублей. В самосшитом из ситечка платье, возомнив себя в праве примадон оказаться однажды и навсегда оценённой прохожим, который может оказаться, допустим, режисёр, когда с прочими из нашего курса осаждала “Дом Кино”, чтобы случайно, вдруг, попасть на закрытый просмотр. Чтобы ночью гурьбой со всеми, пешком через полгорода возвращаться в общежитие. Без малейшей надежды тогда найти себе дом в столице, всегда приезжему недоступной, но которую нельзя по доброй воли покинуть, потому что и для родителей стало невозможным моё возвращение, моя жизнь у них в захолустье, давно наизусть выучившей и перечисляющей изо в день всё те же лица, начиная с лица первого секретаря горкома партии, вплоть до лица последнего забулдыги, канючащим у официантов, десятилетиями не отлучаясь от угла привокзального ресторана, дать ему допить из рюмок или копеечку у прохожих. Где на заваленках во дворах у подъездов и на задворках судачат о нашей семье, говорят, что дочь у них, похоже, выбилась в люди: “Девка, видать, не дура, раз уже в столицу пошла учиться” “Ведь и старики-то никого не подмазывали” “Ну так и мужика должна себе найти, долго ли то дело в столице.” Да лишь бы, упаси Господи, не загуляла, а то ведь у них баб на это дело легко сбивают” Всякий раз моё появление дома становилось продолжением истории моей семьи, вплетаемый в очередях к магазинам в рассказ, нашёптываемый окнами, дверьми и стенами друг-другу начиная с эпизода, в котором я фигурировала в клечатой “полусонцем” юбке, когда отец и мать провожали меня на учёбу - слёзы, причитания дорогой до вокзала. Ненавистный мне фибровый чемодан, избивший мне ноги до синяков, пока протискивалась с ним в вагоне. Потом, опустив матовое от грязи стекло, через приоткрытую щель - мама на пероне, с каждым ударом колеса о стык рельсов, теряющая величину тела, гудок тепловоза, придавливающий возгласы и крики проводов, скоростью разлуки прижаты к горизонты площадь и крыши, игла колокольни. Брызги зелени дерев за окном. И исполненный мною вдвоём с возлюбленным эпизод последний, в котором я выступала расстегнув модный широкий плач, чтобы показать всем красное из хб платье с рапахнутым воротом, придававшее мне неприклонный вид комсомолки первых лет революции. А мой возлюбленый даже не в затрапезье американо-джинсовом, извиняемом всеми провинциями и всеми родителями, но как был после работы - в вытершихся и провисших на коленях портах, заправленых по осени в кирзовые сапоги. Его, в телогрейке возлюбленный мною корпус, завершал узел длинющего шарфа самого комунистического цвета, на вязание которого я тратила летние вечера, ожидая его возвращение домой, когда съехав с общежития, стала с ним снимать комнатёнку у ЖеКа, где он работал.
Возмущение переферии донеслось до родных раньше нашего появления среди них, мать встречала нас  укоризной, запрятаной под двухсмысленность приветствия: “Ну обрадовала! Ну не думала, что меня, старую, так обрадуешь!” Потом, когда мужики и мой “хахарь” с ними отметили щами, водкой, протяжёнными разговорами не о чём, их знакомство, после того как соседи разошлись, на кухне мать, соскабливая нагар с кастрюли, сказала куда-то во внутрь своей работы: “Ну ты это, тово, что ль, уже живёшь с ним?” - и спиной слушала, как я в мойке ополаскиваю посуду. Достав из воды тарелку, я вытерев её полотенцем, шваркнула на стол. “Ты, это, давай, брось” - говорила мать, ставя кастрюлю в шкаф - “Если что, брюхатой сюда не заявляйся” - принялась скрести плиту - “Ведь пред народом стыдоба же!” В ответ я как можно выразительней загромыхала в мойке ножами и вилками. Выудив ложку, промокнув её полотенцем, метала в ящик стола. Посуда была собрана. Мать, облокотясь о подоконник, сплетя руки на груди, молча следила за тем, как я вожу мокрой тряпкой по клеёнке буфета. “Веник-то у тебя есть?” - спросила я, суетясь придумать, чтобы такое сказать матери, но в себе ничего находила, кроме вопроса, - а правда ли, что если видешь во сне телят, значит - забеременела, и не могла спросить её об этом. “Ох, грехи наши тяжкие!” - вздохнула мать, не оглянувшись с порога на порядок в кухне, ушла во двор снять с врёвок бельё. Через кухонное окно, в черноте двора, простыни бились крыльями чудесной или чудовищной птицы, какой именно, я не успела решить, услышав голос отца “...Не порти мне дочь, парень, говорю. Со всем серьёзом, предупреждаю.” И я спешу в комнаты, удержать их обоих от ссоры и крика, навстречу голосу, который, кажется, уже звучит у меня под сердцем: “Я не хочу никого обижать, но меня даже радует, что наше с ней поведение служит тем фоном, на котором столь прочно утвержается чистота нравов вашего славного города.” В угрозе замер скрежещущий штрих подвигаемого стула. Теперь будет драка, решила я и вошла в комнату. Мужики стояли один против другого напыжевшимися петухами, ещё чуть-чуть потом сотрясая воздух риторическими возгласами, они приготовятся съездить кулаками друг-другу по уху. Это катастрофа какая-то! “Мы пойдём гулять.”- сказала я- “Раз выпили - так и проветримся.” - взяла моего “парня” под руку, оберегая всех нас от непоправимого. “Мы не долго” - и тянула его в коридор, чтобы отецу не на что было бы возразить.
Мы не вернулись в эту ночь домой. Мы не хотели с любимым терзаться недоумением, где ему отведут место для ночлега, и бродили с ним по городу, вплоть до первого поезда в столицу. Мы мели с ним шагами листья в  парке, подсматривали тайну поцелуев в тёмных садах на окраине, сами целовались на исходе осени, в тёплом шелесте листьев, когда город спит. Когда только в шумном дыхании завода, окружённого кварталами, ещё знаешь жизнь.