EN
Старый сайт
ГЕГЕМОН
Ровно в 5 часов утра по местному времени у дома номер 16 Аркадьевского переулка возле двух неопорожненных мусорных баков поднялся необыкновенный шум.
Петр Исаевич Крутов сцепился с Волдемаром Ивановичем Берманом в словесной дуэли, грозящей перерасти в нешуточную потасовку. Перебранка началась из-за трех порожних пивных бутылок, которые, хоть и лежали в баке, закрепленном за Петром Исаевичем, но поскольку первым их обнаружил Волдемар Иванович, то он справедливо требовал отдать ему его долю, то есть одну бутылку. Петр Исаевич не соглашался и, упорно стоя на своем, кричал на всю округу:
- Мой бак, моя и посуда, а в твоем, эвона, туфли еще почти новые лежат, от...сь паскуда, пока рожу всю не испоганил!
Рожу Волдемару Ивановичу испоганить было довольно-таки проблематично, ибо тонкие одухотворенные черты бывшего интеллигента поглотила синюшная опухлость в сочетании со скорбными и явно преждевременными морщинами и с клочкастой неопрятной порослью вместо бороды, а глаза, некогда ясные и пронзительные, давно уже приобрели красноватый оттенок и какое-то поросячье, бессмысленное выражение.
На злобный выпад коллеги Волдемар Иванович ответствовал привычно бойко:
- Петр Исаевич, драгоценный вы мой, эти туфли не имеют самого главного для них атрибута, а именно - подошвы. На что же они годны? А ровным счетом - ни-на-что! Более ничего ценного в моем баке обнаружить мне не пришлось, а посему будет справедливым отдать мне одну из трех посудин из вашего бака, тем более, что их вам обнаружил я, и, кроме того, я вижу, у вас в баке почти новое пальто.
Петр Исаевич, высокий, сутуловатый мужчина неопределенного возраста, вид имел решительный и самоуверенный. В лучшие времена он был бригадиром, и это чувствовалось. Кладя выуженные из мусорного бака бутылки к себе в огромный полиэтиленовый пакет желтого цвета, он коротко бросил Волдемару Ивановичу:
- Пошел бы ты на х..!
На что Волдемар Иванович, бывший интеллигентный человек, как-то нехорошо взвизгнув, ухватился за пакет Петра Исаевича мертвой хваткой. Петр Исаевич потянул с силой пакет на себя. Пакет не выдержал и треснул, да так, что часть его осталась в руках Волдемара Ивановича, а из другой стало вываливаться все нехитрое имущество Петра Исаевича прямо на асфальт, причем одна из найденных бутылок, ударившись об асфальт, разбилась, расколовшись пополам, донышко и часть стеклянного цилиндра с одной стороны, горловина - с другой.
Замешательство длилось недолго. Подхватив горловину крепкой рабоче-крестьянской рукой, сделав короткий шаг вперед, Петр Исаевич неожиданно выбросил руку с горловиной - розочкой вперед, и стекло мягко, почти без звука, вонзилось в кадык Волдемара Ивановича, сделавшего удивленными и выразительными, до сего момента красные и бессмысленные глаза. Кровь из перебитой горловой артерии ударила в бок фонтаном, глаза стали подергиваться поволокой и Волдемар Иванович упал на бок, как-то странно и неуклюже суча ногами. Спустя минуту, он затих, только лужа крови под его неприкаянной и неподвижной головой продолжала расплываться. Рядом с его скрюченным телом валялся его персональный пакет, набитый всякой всячиной, которую бездомные бродяги носят с собой - объедками, пластиковой бутылью с водой, кой-какой запасной одежонкой, выуженной из мусорных баков, и прочим скарбом.
Петр Исаевич, плотоядно взглянув на пакет Волдемара Ивановича, схватил его и стал укладывать туда свои вещи поверх вещей покойника, а на самый верх победно уложил уцелевшие две бутылки. После чего, радостно осклабившись, изрек:
- Так тебе и надо, паскуда!
Волдемар Иванович ничего ему уже ответить не мог, и Петр Исаевич гордо удалился, с чувством победителя.
Спустя некоторое время, дворничиха, обнаружив тело, вызвала полицию, те быстренько составили протокол о происшествии и труповозка отвезла бездыханное тело Вольдемара Ивановича Бермана, 1953-го года рождения, уроженца этого же города, интеллигента, с высшим образованием, в морг, где так и не сумели установить его личность. Похоронили его под общей табличкой, вместе с тремя неопознанными господами, на, специально отведенной за общим кладбищем, территории.
Петра Исаевича же совесть не мучила, спал он спокойно, а в деле бомжовском он был настоящим асом, и своего не упускал. По понятиям бездомных бродяг, Петр Исаевич Крутов жил припеваючи и слыл человеком, полностью соответствующим своей фамилии.
Позже, от муниципалитета он умудрился добыть себе довольно сносное жилье, справить документы и вновь устроиться бригадиром куда-то на стройку. Гегемон, одним словом.
2005.05.17.
ФАБЕРЖЕ
Пахом головой не только ел. Он ею думал. Посмотрит бывало на небо и подумает:
- А хорошо бы выпить! А после закусить лукерьиной пиццей.
Подумает так, подумает, да и пойдет себе дальше по своим делам. Лукерья, "евоная баба", отлично готовила пиццу с солеными огурцами. Огурцы и выращивала в огромной прихожей, и солила сама в ванной. Мылись в тазу на кухне, иногда ходили в баню для повода. Поводы случались часто. Но Пахом меру знал и лишнего не орал. После третьего стакана он забывал все слова и мог только мычать. Это ему великодушно прощалось.
Соседи Пахома уважали, он был им классово близок и мог закрутить любую гайку, когда был не шибко выпимши, в направлении имеющейся в распоряжении резьбы. Он важно ходил по домам в спецовке и с огромным разводным ключом, был немногословен и за бутылку соглашался менять краны и варить трубы, сверлить потолки и ставить "левые" счетчики на воду.
Пахом, как и прочие жильцы дома, терпеть не мог интеллигентов. Он искренне считал их пустыми людьми и "дуриками", которые всегда были "себе на уме" и скрытничали. С ними нельзя было ни выпить нормально, ни закусить. Это раздражало больше всего. Все интеллигенты были нищими и неустроенными людьми, но держали себя так, что и иной "новый русский" мог бы позавидовать. Гордо и с достоинством, а совсем не так, "как все люди". И когда какой-нибудь интеллигент проходил случайно мимо пивной, а пивные нынче стояли всюду, на всех углах, Пахом с товарищами во всю глотку старался выкрикнуть что-нибудь особо оскорбительное в адрес несчастного интеллигента. В такие минуты у Пахома чесались кулаки и свербила душа.
"Новых русских" же, напротив, Пахом уважал. Их уважали все. Уважали за деньги и за красивые машины, за ловкость, с которой эти деньги те сумели добыть. "Новые русские" были понятны и близки классово. Они умели жить и брать от жизни все. А кто умел брать, тот был свой в доску. Вначале умение экспроприировать, грабить награбленное, позже умение жить под лозунгом:
"Тащи с завода каждый гвоздь,
ты здесь хозяин, а не гость!"
- и с частушкой на устах:
"Гудит, как улей,
родной завод,
а нам-то пулей
и в лоб вам вот!", -
воспитало, взлелеяло и выхолило новую общность - общность советских людей, которых легко узнают нынче во всех странах мира, даже в Намибии.
Перестройка вдохновила эту общность внезапно открывшимися неограниченными, кроме конечно ответственности, возможностями брать, и общность брала, взамен, "для голимой отмазки", отшвыривая от себя презрительно какие-то крохи, отрыгнутые душой от непомерной уже сытости и жадности.
Интеллигентам же вообще стало невмоготу - или же меняй немедленно классовую ориентацию, как в 18-м году, или же живи, но "не шибко чтобы", под гнетом нищеты и презрения. Как-то враз исчезли из природы толстые и умные журналы, телевидение озаботилось внезапно и навсегда глубокими переживаниями доньи Изауэры и негодяя Педро, политики открыто стали демонстрировать свои космические доходы.
На радость Пахомам и Лукерьям стали открываться большие и малые казино, водка и пиво полились рекой, проституция стала почетным призванием, а молодые отпрыски "новых" и "старых" получили неограниченный доступ к сказочному кайфу от широкого ассортимента наркоты. Наступил предел мечтаний трудового народа, теперь каждый был сыт, пьян и нос, был, если не в табаке, то в кокаине, а то и в том и в другом вместе.
Вызов Пахому поступил с утра, от дворничихи Никитишны, на квартиру номер три. Там засорилась канализация, и работа обещала быть муторной и без чаевых. Эту семью он "знал" и презирал всей душой за необщительность и нищету, в которой эта семья жила. Особенно ненавидел он маленького плюгавенького мужичонку, который невесть чем занимался, ни с кем не общался, о котором ходили разные слухи, но никто ничего не знал наверняка, что выводило из себя более всего. Злой и неопохмелившийся, Пахом мрачно прошел на кухню и стал разбирать соединение под раковиной. Все мешало, работать было неудобно, над душой стояла тщедушная пожилая хозяйка и ее нескрываемая радость от долгожданного визита мастера раздражала до дрожи в руках. А руки дрожали изрядно, но попросить выпить было как-то неудобно, да и Федька подтянется с бутылкой крутки уже совсем скоро. Он раскрутил длинный пробивочный трос с приваренной рукояткой и стал им шерудить, пытаясь пробить затор в стояке. Но трос упирался и не шел, а идти в подвал и вскрывать "ревизию" смертельно не хотелось,
- Пусть этим занимаются аварийщики, -
зло размышлял Пахом.
Трос был упругим и при резких поворотах рукояти "летал" по всей кухне. Что-то слетело со скромной полочки, то ли тарелка, то ли чашка.
- Ну вот, - подумал Пахом,
- щас начнется нытье, - и посмотрел на пол.
На полу лежала какая-то расколовшаяся пустяковина, похожая на яйцо, а под сапогом хрустнула, похоже, металлическая оправа к расколотому белому яйцу.
Пахом раздраженно пнул сапогом разбитую и исковерканную безделушку и продолжил пробивать неподатливую пробку. Но тут пробка поддалась и послышалось долгожданное бульканье проходящих канализационных стоков. Хозяйка лучилась от счастья и благодарности Пахому, такие мгновения нравились и самому мастеру, и сворачивая нехитрый свой инструмент, Пахом уже предвкушал блаженное прикосновение холодной водочки к пересохшему горлу, как вдруг...
Хозяйка изменилась в лице, побледнела, схватилась за сердце и стала оседать на пол. Губы ее прошептали:
- Фаберже... Фаберже...", -
больше ничего сказать она не смогла и опустилась на пол без чувств. Скорая приехала на удивление быстро, хозяйку откачали, но и придя в себя, она не переставала слабым голосом повторять: "Фаберже... Фаберже...", - как заклинание.
- Фабирже-хубирже, -
мрачно бормотал Пахом после третьей рюмки, услужливо поднесенной Федей в подвале, наказанным бутылкой за опоздание и вчерашний дебош.
- Хреновина какая-то, а она - Фаберже..., -
мрачно втолковывал он собутыльнику, который осоловело кивал головой и от души сочувствовал Пахому.
2005.07.04.
Спасибо!
