Учился я не то, что посредственно, но и отпетым двоечником тоже не был, но родители мне постоянно ставили в пример чуть ли не всех ребят из нашего дома.
На первом месте был Даня, который жил в соседней квартире в многолюдной еврейской семье Видел я его редко. Он был гораздо старше меня и уже учился чуть ли не в университете.
Учился он, по словам взрослых, очень хорошо, и даже был какой-то стипендиат. Вид у него был отрешенный и неряшливый. Учись, как Даня наставляли меня.
Однажды мне, как пример, решили показать его тетрадь, но тут получился маленький конфуз. Они, показывая мне тетрадь, сами заранее не посмотрели, что это такое.
Судя по всему, это был конспект лекции. Тетрадь была вся зачеркнутая и перечеркнутая, по сравнению с ней, мои тетради можно было посылать на Сельскохозяйственную выставку.
Другое дело, была семья Канторовичей, которая жила на третьем этаже. Пять сыновей, все погодки, учились в нашей школе и все тоже были круглыми отличниками.
Жили они в своем мирку и во дворе не появлялись. Встречались мы с ними только на улице, да и в школе. Несколько раз я заходил к ним, чтобы взять что-нибудь почитать. Заходил, буквально, на пару минут, Книги они давали охотно. На все предложения пойти вместе погулять во двор вежливо отказывались.
В квартире было чисто, но вся она была захламлена, и в воздухе стоял специфический, кислый запах старых вещей. За большим столом сидело сразу трое младших и они усердно писали под диктовку матери. Диктовала она быстро и монотонно.
Мама у них не работала и целыми днями была занята заботами о том, как прокормить такую ораву.   Это было, наверное, не просто и они экономили на всем. Отец, где-то преподавал. Домой он возвращался поздно с толстым портфелем в руках и старался в подъезде пройти незамеченным. Худой, с осунутым лицом, он производил впечатление загнанного человека, мечтающего об одном - отдохнуть.
Мальчики всегда были чисто одеты, но вся одежка переходила у них от брата к брату и, естественно, была старенькой. Она была не только старенькая, а какая-то серенькая. Что это был за материал, я не знал, но к нему очень подходил эпитет - мышиный,
Никто из них не мог сделать шага без матери. Она их провожала до школы и приводила домой. Младшие шли, взявшись за руку матери, гуськом и чуть ли не выстроившись по росту. По дороге она раза три успевала им вытереть носы большим, как полотенце платком.
Одета она была, как и её дети, в мышиного цвета пальто. Казалось, что они когда-то давно купили метров сто этого материала, нашили одежки и теперь донашивали их.
В школе, после занятий, мать ждала их в раздевалке. Старший сын Константин, дома его звали Котя, был моим одногодком и учился в параллельном классе. Со всеми он был предельно почтителен и разговаривал наклонив голову к собеседнику и вежливо со всем соглашаясь.
Особенно им восхищался наш математик. Как-то, ещё в середине первой четверти, он был так потрясен его ответом у доски, что прослезился и поставил ему сразу же годовую оценку в дневник.
Нарисовав жирную пятёрку в дневнике, он сказал, что тот, то есть Котя, может больше не посещать его уроков, так как больше ничего нового он, то есть учитель, ему уже, в смысле знаний, дать больше не может.

Известие об этом облетело всю школу и живо обсуждалось во всех классах. Стало об этом известно и в соседних школах и посмотреть на него приходили чуть ли не целые делегации.
С девочками мы учились в разных школах и иногда, когда в школе проводился вечер в ознаменование какого-нибудь праздника, на него приглашались девчонки из соседней школы.
Гвоздём программы были танцы и игра в почту Собственно, из-за этого только и ходили на вечера. Всем раздавали номерки, которые прикалывали на груди и почтальон разносил записки. Завязывались новые знакомства и начинались непродолжительные школьные романы.
Об этом событии начинали говорить задолго до него и ждали его с нетерпением. Многих девчонок, которые должны были прийти, мы знали и заранее договаривались между собой, кто из нас с кем будет танцевать.
Что танцевать - тоже было вопросом бурного обсуждения. Дело в том, что по идеологически соображениям танцевать рекомендовалось только бальные танцы. Это были танцы с мудрёными названиями: "падеспань", "падеграс" и еще более мудрёный - "падепатинер". Вальс - это само собой,
Танго и фокстроты крайне не рекомендовались, но именно их нам хотелось танцевать больше всего. Танцы проходили под патефон. Пластинки приносили мы сами из дома и старались в родительских закромах найти, разыскать что-нибудь устраивавшее и нас и бдительных учителей. Фокстрот, я помню, мы танцевали под маршевые мелодии.
Вечера проходили в актовом зале. Для чего оттуда выносили все столы; стулья ставили вдоль стен и В уголке на столе водружался  патефон.  Командовал им  какой-нибудь    скромный    мальчишка,  с  завистью смотревший на танцующих.
На Новый год посредине зала ставили нарядную ёлку с электрическими лампочками. Через весь зал висели бумажные флажки, а под потолком - китайские фонарики.
Группа учителей и членов родительского комитета следили за порядком, нашей нравственностью и достаточным количеством освещённости зала. Несмотря на это, ещё до начала танцев, чтобы создать полумрак, часть лампочек из потолочных светильников мы ухитрялись выворачивать,
В тот новогодний вечер я опоздал к началу и самое первое, что увидел, войдя в школу, - мать Канторовичей, тихо сидевшую в сторонке, рядом с раздевалкой. Занятия в школе уже давно кончились и я не сразу сообразил, что она здесь делает, но тут л заметил и её сына Котю, которому она давала какие-то наставления.
Вернее, я его узнал только потому, что он был рядом с матерью. Черный костюм, белая рубашка и галстук-бабочка как-то несуразно выглядели на нём и делали его значительно старше и совсем неузнаваемым. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу и со всем, что она говорила, согласившись, с обречённым видом пошел наверх, в актовый зал.
На вечере в школе я его видел первый раз. Он поздоровался с кем-то из учителей и, прикрепив номерок почты, скромно встал в стороне у стенки. Потом, вынув из кармана пиджака белоснежный шаток, тщательно протёр очки, так же аккуратно сложив платок, положил его обратно в карман так, чтобы он слегка выглядывал, и гордо подняв голову, оглядел зал.
Среди нас ни у кого не только не было галстука-бабочкой, но и черный костюм выглядел среди нас чем-то инородным. Он был похож на театрального героя, не понятно как оказавшегося среди нас.

Все - и мы и девчонки - в замешательстве смотрели только на него широко открыв глаза. На середину зала вышла наш завуч и, поздравив с Новым годом после небольшой лекции об успеваемости в нашей школе, и криков: "Ёлка, зажгись!", пригласила всех танцевать.
И тут произошло неожиданное: если раньше все долго жались вдоль стенок, шушукаясь между собой, и танцевать первыми начинали девчонки друг с другом, пота ребята, нервно посмеиваясь, искали в себе мужество пригласить их на танец, Котя Канторович какими-то мягкими, скользящими шагами подошел к самой красивой, по мнению всей нашей школы, девчонке, в которую было влюблено половина из нас, и пригласил её на танец.
Она зарделась и, гордо подняв голову и положив руку ему на плечо, они вышли на середину зала.
Все мы стояли, как в оцепенении. Девчонки стояли, широко раскрыв глаза. Зал затих. В это время патефон заиграл вальс.
Танцевали они одни, а мы все, как завороженные, смотрели на эту пару. Танцевали они широко и очень красиво. Он, склонив голову, что-то говорил ей и она вся была внимание.
Мы со своих мест смотрели на это, как на какой-то эстрадный номер. Вальс кончился и он, подведя её к тому месту, откуда они начали свой танец, ещё раз наклонив голову, что-то сказал ей.
Что говорить о том, что для многих вечер был испорчен, ещё не начавшись. Танцы продолжались, заработала почта. Канторович имел небывалый успех. Он получал массу записок. Но танцевал он весь вечер только с этой девчонкой.
Они, практически, не расставались весь вечер. Его мама несколько раз, как бы случайно, заглядывала в зал, но он или действительно, или делал вид, что её не замечает.
О том, что они влюбились друг в друга, было видно невооруженным глазом. Когда он разговаривал с ней, она вспыхивала всеми цветами радуги. Отходя в сторону между танцами, он не отпускал её руки и она вроде бы этого не замечала.
Когда вечер кончился, в раздевалке, после того, как он помог ей застегнуть боты, у них с мамой состоялся какой-то разговор. Мама стояла с обречённым видом и только кивала головой. Но когда они вместе с девчонкой вышли, мама так же, как всегда, пошла за ним.
Мы с товарищем тоже пошли за ними в стороне. Нам было чертовски интересно, чем это всё кончится.
Мать шла за ними на почтительном расстоянии и старалась не попасться им на глаза. Это было не так просто. Они оживлённо разговаривали о чём-то, потом стали играть в снежки и даже один раз чуть не попали снежком в мать.
Потом свернув, она повела его приходными дворами. Мать, потеряв их один раз за углом дома, запуталась окончательно и не знала, куда ей теперь идти.
Простились они около её дома. Простились как-то сразу, даже не поцеловавшись. Он подождал, когда она зайдёт в подъезд, постоял несколько минут и бросился искать маму. Не найдя её, что-то напевая, зашагал домой.
Через несколько минут домой отправились и мы. Проходя опять мимо школы, мы увидели его маму. Она стояла у забора и молча плакала. Мы не хотели попадаться на глаза, понимая, что это ей будет неудобно. Но она заметила нас и мы, как дураки, сказали ей, что Котя пошел домой. Она кивнула головой и медленно пошла в сторону к дому.
С тех пор Котя стал ходить в школу один. И даже если мама в это же время вела своих остальных отпрысков, шел по другой стороне улицы с независимым видом.

На следующий вечер, уже на майские праздники, Котя пришёл один. Он долго стоял у стенки, напряжённо вглядываясь в лица входивших и не видя её, сникал прямо на глазах.
Почта работала вовсю, и он опять получал много записок, но не отвечал на них. Потом он, резко повернувшись, вышел из зала и пошёл домой.
По другой стороне улицы за ним, стараясь быть незамеченной, шла его мать.