EN
Старый сайт
От автора
В 1969 году, в силу причин, описанных ниже, я обзавелся псевдонимом "Ю. Михайлов" и просуществовал под его прикрытием 16 лет, пока Булат Окуджава своей статьей ("Запоздалый комплимент", Литературная газета, 85 г.) не отмахнулся от "Михайлова", как от надоевшей мухи: мол, какой он, к чертям, Михайлов, когда всем известно, что это Ким. С тех пор я вернулся к своей натуральной фамилии окончательно и совсем было забыл о ненату ральной - как вдруг на одном из выступлений получаю записку: "А мы так и думали, что Михайлов - это Михайлов, а вы, оказывается, Ким". В этом послышалось разочарование. Видно, людям представлялось не что более симпатичное. С другой стороны, я впервые посмотрел на Михай лова как на отдельное от меня существо - с которым, однако, случилось ровно все то же, что со мной.
Отсюда был уже шаг до мысли рассказывать о времени и о себе в третьем лице. И я написал серию воспоминаний под общим заглавием: "Однажды Михайлов. .." - и пополняю ее время от времени. С точки зрения достоверности - всюду, где я пишу "Михайлов", можно смело ставить "Ким". С точки же зрения литературной - если бы я писал от первого лица, то кое-чего не мог бы себе позволить - например, похвалиться:
"И тогда я сочинил изумительное стихотворение".
Это звучит неприлично. Но замените "я" на "Михайлов", и неприличие исчезает.
Итак. В предисловиях часто читаешь: "Все имена и события вымышле ны, за случайное совпадение с реальными фактами автор ответственности не несет". Здесь же я смело могу перевернуть:
Все имена (кроме Михайлова) и события полностью и принципиально достоверны, и автор безусловно несет ответственность за случайное несов падение их с действительной жизнью.
Юлий КИМ
Однажды солнечным весенним днем в Москве у Никитских ворот Михайлов был окликнут. Оглянув шись, он увидел Петра Фоменко - человека невероятного. Коротко о нем не расскажешь. Кто-то назвал его Мейерхольдом нашего времени. Так и оставим. Небось, он не станет возражать. Жизненный путь его был извилист по рисунку и прям по вектору. То есть все зигзаги стягивались в одно неуклонное русло событий: служение театру. И в начале поприща, когда Петр Наумыч именовался запросто Петей, занесло его ненадолго в Московский пединститут, куда поступил однажды и Михайлов - желторо тый провинциал, взиравший на институтских мэтров с восторгом, доходившим почти до раболепия.
Привезя с собой в столицу десятка два стихов, Михайлов постучался с ними в институтское литобъе-динение, где царили Визбор и Ряшенцев. Настал день посвящения в члены. Мэтры и дебютанты собра лись в аудитории; Михайлов трясся в своем уголку, как вдруг все оживилось и просияло: вошел Фоменко. И хотя одет он был безусловно по правилам XX века, Михайлов всю жизнь утверждал: он вошел, вдохно венный, в крылатке. Так он вошел. Здороваясь, обвел компанию синими своими глазками, вмиг угадал состояние Михайлова, подошел, приобнял за плечи и сказал, дружеским жестом обведя собравшихся:
- Ты их не бойся. Против тебя они все говно.
Мэтры заржали, а Михайлов ободрился.
Впоследствии их знакомство превратилось в пожизненную дружбу, хотя после института виделись они не часто.
Но вот весной 1968 года на углу Герцена и Тверского бульвара невероятный человек Фоменко сделал Михайлову невероятное предложение: написать для комедии Шекспира "Как вам это понравится" сколь ко угодно вокальных сцен и номеров.
Чтобы оценить этот луч света, надо бы взглянуть на темное царство тогдашнего Михайловского по ложения.
Оно было странным. Попробуйте представить себе ситуацию, когда человеку позволяют и в то же время запрещают работать.
Причиной явилось участие Михайлова в том стихийном протесте нашей интеллигенции, который потом называли правозащитным, или демократическим, или либерально-оппозиционным движением. В 65 -70 гг. оно преимущественно выражалось во всякого рода открытых обращениях - к Партии, Правительству, к ООН, к Мировой общественности и т.п. - изредка в демонстрациях, а главным образом, в бурном распространении крамольного самиздата путем пишмашинок, берущих, как писал Галич, 4 копии, а если бумага папиросная, то и все 10. Стихийное издание и распространение всего запрещенного было всеоб щим, были целые библиотеки самиздата с любовно переплетенными фолиантами, и чего и кого там толь ко не было: и Высоцкий с Бродским, и Григоренко с Марченко, Раскольников с Джиласом, и уж, конечно, великая "Хроника текущих событий", спасшая честь русской интеллигенции времен советского безгласья.
Был даже анекдот.
- Бабушка, ты зачем "Анну Каренину" на машинке перепечатываешь?
- Так ведь внучок ничего, кроме самиздата, не читает.
К Михайлову претензии были вполне определенные: ему вменялась в вину всего одна (а было их нема ло) подпись, стоявшая в ряду десятка других под "Обращением к Совещанию Коммунистических и рабочих партий в Будапеште" с протестом по поводу возрождения сталинизма через брежневизм. А в тот мо мент как раз был большой разброд в международном коммунизме, и, видимо, бумажка эта сработала очень некстати для Кремля - судя по тому, с какой злобой власти накинулись на каждого из подписавших.
Михайлов тогда вовсю учительствовал в физматшколе при МГУ, куда со всей России отбирали гениев для естественных наук. Благодатнейшая почва для просвещения. И Михайлов во всеоружии новейшего самиздата, давал им историю и литературу. Кроме того устраивал он раз в неделю литературные чтения в актовом зале, как правило, при аншлаге - знакомил публику со внешкольной программой: с Бабелем, Зощенко, Булгаковым. Вечерами, расположившись за столом с лампой под зеленым абажуром, читал он со всей возможной выразительностью:
"В белом плаще
с кровавым подбоем
шаркающей кавалерийской походкой..."
Учащиеся Михайлова любили. И охотно следовали за его затеями, которых было немало, особенно по части самодельного театра. Физико-математические гении с энтузиазмом распевали Михайловские песни в мюзиклах его сочинения - и не только студенты сбегались их послушать в университетский клуб на Ленгорах.
Но вот за подпись под злокозненным письмом в Будапешт призвали его к ответу. Сначала - начальник Московского Образования Асеев, говоривший, как и положено начальнику, "блага"1 и "средства"'. Предложено было публично отказаться от подписи. Чтобы свернуть тягомотину душещипательной беседы, обещано было подумать.
Затем отвел Михайлова в сторонку Николай Иванович, главный словесник школы, чрезвычайно расстроенный случившимся, и убедительно объяснил ненужность и несвоевременность подобных подвигов.
- Поймите, - втолковывал он, - ежедневная кропотливая работа с детьми гораздо важнее, чем лезть на
баррикады. Оно, может, не так ярко, но куда полезнее. Вы нужны здесь, а не в тюрьме, не дай Бог. Ведь
хороших словесников и так немного.
- Так что ж мне делать, Николай Иванович?
Тот развел руками:
- Снять подпись...
И замолк, понимая, что совет опоздал.
Следующим номером был парторг МГУ Шишкин. Он особенно не настаивал, видя упорство, а просто объявлял увольнение от народного образования в мягкой форме: "Поймите и вы нас". Однако школьная директриса пошла к шефу-учредителю - академику Колмогорову, входящему в первую десятку Матема тиков Человечества, и тот добился: разрешили Михайлову доработать до лета - но: литературные чтения, как и внеучебное пение, прекратить.
И Михайлов теперь ездил в школу - тремя метро и одним автобусом в один конец - только давать уроки, а на вопросы своих артистов - когда репетиция? - отвечал уклончиво. Не признаваться же было в своем героизме. Коллеги смотрели на него сочувственно: с одной стороны как бы уже прощаясь, с другой -все-таки надеясь вместе с ним на чудесную перемену обстоятельств.
Ибо расцветала Чешская Весна. Дубчек, Смрковский, Свобода. Социализм с человеческим лицом. То самое, о чем мечталось. Конечно, это не по вкусу нашим троглодитам. Но не посмеют же они. И потом, все ж таки социализм же. Да и Запад не потерпит. А то опять будет Мюнхен. А, допустив Чешскую Весну, допустят и Польское Лето, а там уж, возможно, придет и своя Осень. С красивым человеческим ли цом. Тут-то и оставят Михайлова в школе. Ведь Россия так непредсказуема.
Однако, несмотря на общие упования, никаких признаков красивой человечности на свирепой морде старого кремлевского ящера не появлялось. И хотя под крылом Колмогорова Михайловская полуработа продолжалась, но его концертную деятельность ничье крыло не осеняло, и здесь уже шла своя тихая сапа лубянского разлива.
Выступления его стали одно за другим отменяться. Были случаи, когда он, целый и невредимый, фото графировался на фоне объявления об отмене его концерта "по состоянию здоровья". И когда в марте позвали его в Свердловск на песенный фестиваль, он стал отказываться: зачем ехать, когда все равно не дадут.
- Да брось ты! - кричал в телефон Женя Горонков, главный устроитель фестиваля. - Это у вас там ни
чего нельзя, а у нас тут пока можно.
Еще утром, перед самолетом, он кричал то же самое, но через 3 часа полета он встречал Михайлова уже не так бодро: петь на фестивале Михайлову, пока он летел, было начальством запрещено.
- Ну, не в Политехническом, так в Медицинском споешь, там еще все чисто, - обнадеживал Женя,
уже, скорее, самого себя; но и в Медицинском через час стало грязно. И Михайлов, чтоб все-таки уте
шить жаждущих, а заодно и плюнуть в нос начальству, пел в этот день поздно ночью, на квартире у зна
комых, пел сколько хотел и что угодно, но все-таки перед "Монологом пьяного Брежнева" с припевом:
Мои брови жаждут крови, Моя сила в них одних. Как любови от свекрови, Ждите милостей от них
- попросил выключить магнитофоны.
Впоследствии владельцы магнитофонов были вызваны в Свердловскую Лубянку, а когда стали они темнить, будто ни про какие брови Михайлов не пел, то был им немедленно предъявлен полный текст на машинке - в жанре, стало быть, уже лубянского самиздата. И пошел гром по пеклу: хозяина квартиры, где пелось безобразие, отчислили из института, Горонкова поперли со службы, а в Москву, на главную Лубянку, поехала телега, хотя на Михайлова наехала она только осенью.
И вот теперь, весенним солнечным днем, у Никитских ворот один из лучших мастеров театра предла гает Михайлову поработать над Шекспиром.
К тому времени, возмужав и окрепнув на школьных подмостках, уже немножко посочинял Михайлов
- и к фильму по Радзинскому, и по Володину, и по Розовскому - а тут сразу Шекспир. Шекспир!
Комедия "Как вам это понравится" не самое знаменитое его сочинение - но, безусловно, каждый образованный человек наизусть помнит оттуда целый стих:
Весь мир - геагр, и люди в нем - актеры.
А некоторые - и следующий:
У каждого - свой выход и уход.
Остальные же стихи, лица и положения припомнит уже далеко не каждый. Но если вдруг - взбредет же такая блажь! - возьмет и прочтет, то непременно скажет, что за вычетом трагического монолога, который как раз и открывается знаменитым стихом и произносится персонажем по имени Жак Меланхолик, ничего в этой комедии нет ни смешного, ни интересного, сюжет громоздок и неуклюж, шутки архаичны, слог тяжеловесен, - а вернее всего, ничего этого не скажет, а лишь три слова:
- Ну и скучища!
Но Фоменке в этой архаике мерещились свои забавы и бездны; для их прояснения и потребовался Михайлов с его гитарой и умением сочинять песенки, и Михайлов, с безответственностью молодости, не ук лонился.
Стоит ли здесь обсуждать правомерность подобного покушения на классику? Примеров тому наберет ся такое множество, что возникнет вопрос о закономерности этой неправомерности. Хотя закон тут один: победителей не судят. Либо покушение удалось, либо провалилось.
В начале мая оказался Михайлов со своей гитарой в одноместном номере гостиницы "Ока" на берегу одноименной реки, где проходил семинар учителей математики. Туда отправилась компания его коллег, прихватя и его для вечерних развлечений, а пока они семинарили, он приступил, помолясь, к Шекспиру.
С чего начать? С начала. Пишем:
Пролог .
С чего начать пролог? Да с того самого, известного каждому образованному:
Медам, месье, синьоры, К чему играть спектакли, Когда весь мир - театр И все мы в нем - актеры, Не так ли?
(отдадим должное Михайлову: он в отличие от многих редко затруднялся с зачином, а когда дело сто порилось, беззастенчиво лез в чужой карман. Так однажды понадобилось ему сочинить монолог Гене рального Секретаря ООН. Час думал, два, на третий, как говорится, пришла строка:
Достиг я, прямо скажем, высшей власти.) Начав "Пролог" столь непринужденно, он не замедлил и продолжить легко развивающуюся мысль:
Медам, месье, синьоры, Как жаль, что в общей драме Бездарные гримеры, Коварные суфлеры - Мы сами! Мы с вами!
Так оно и пошло-поехало, это славное дело, увлекая разнообразием задач и возможностей их решения: и тебе куплеты, и романсы, и арии, и дуэты и массовые сцены, и лирика с патетикой, и сатира с филосо фией. И на счастливой этой волне пролетел Михайлов над своим последним в жизни школьным уроком, даже не оглянувшись, не заметив, что последний. Правда, случилась небольшая финальная сценка.
Перед летними каникулами пригласил его к себе академик Колмогоров, чьими заботами таки довел он своих девятиклассников до десятого класса, хотя и без песен уже. Шеф принял Михайлова холодно, спросил, не поднимая глаз:
- Вы, вероятно, понимаете, что в следующем семестре вы не сможете возобновлять занятия в нашей
школе?
- Да, Андрей Николаевич, понимаю.
- Правда ли, что вы собираетесь судиться с нами и приглашать на процесс иностранных корреспон
дентов?
- Нет, Андрей Николаевич, я уже подал заявление по собственному.
Они простились. Как оказалось, навсегда.
Но надежды юношей все еще питали, Шекспир пополнялся изо дня в день, солнечная весна Москвы перелилась в безоблачное лето Крыма, куда в тот год съехалось множество замечательного народа, а что бы не прерывать хорошего дела, Михайлов с женой и тестем поселились под бочок к Фоменкс, совер шенно забыв об осторожности, а зря.
Тесть у Михайлова был тоже Петя и тоже широко известный, но не по театральной части: Петр Якир,
сын расстрелянного Сталиным командарма, севший в 14 и вышедший в 30 с лишним лет. Начиная с аре
ста отца, он люто возненавидел Усатого, и со временем это чувство лишь крепло. И когда Брежнев стал
помаленьку возвращать почтение к людоеду, Петр, естественно, восстал и скоро сделался активнейшим
диссидентом, что тут же закрепило за ним откровенную и непрерывную "наружку", доходившую иной
раз до двух машин с полным экипажем каждая. •"""""
Но в Крым семья приехала с одним-единственным хвостом в лице шустрого молодого, который оши-вался поодаль и не докучал. То-то, наверно, завидовали ему сослуживцы по поводу столь роскошной ко мандировки.
Вдруг все растворилось в сиянии черноморского июля: Чехословакия, Колмогоровская школа, Лубян ка и даже Шекспир. Михайлов освоил плавание с маской и трубкой и часами пропадал в море, ощущая себя ангелом над пятнистой от солнца сказочной страной морского дна с многочисленным и юрким его населением. Фоменко, казалось, также отложил Шекспира, и, вероятно, единственное, в чем прослеживалось еще влияние классика - это привязавшаяся к ним с Михайловым манера изъясняться пятистопным ямбом без рифмы, в чем оба достигли больших успехов. То есть непринужденно без запинки могли они импровизировать без конца - ну, например, встречаясь утром на берегу:
- Куда идешь ты, Петя? Неужели
Собрался в море плавать, как и я?
- Да, я собрался в море окунуться,
Не скрою, да, Михайлов, это так.
Во всем хочу я следовать примеру,
Достойному примеру твоему.
- Что ж Петя, следуй моему примеру,
Тебе он много пользы принесет... *
(То-то, небось, извертелся в гробу незабвенный Васисуалий Лоханкин!) "^
А однажды лунной ночью оба Пети, знавшие наизусть Вертинского, всю ночь его пелч»"вэд^ГОяоса -так проникновенно и красиво, как бывает только раз в жизни, и повторить уже не получится\щиагда. МО 4
Все вместе они приехали в Киев, откуда через пару дней Якиру было возвращаться в Мосйя^ они по
шли его провожать. $Ь*с*< $4>4**7~
- Вон! Вон они! - возбудился Петя-дисси?|>нт. - Вон один. Вон второй. Вон еще... \
Да ладно, -- усомнился Петя-режиссер. /
- Они, они, - успокоил его Якир. - А в<*? м$1 проверим.
Быстро зашагали по улице. Указанные следопыты, почему-то все в одинаковых серых костюмах, по следовали за ними. Неукоснительно. Было их человек пять. Экипаж машины боевой. Свернув за угол, Якир тут же и остановился.
- Прошу любить и жаловать.
Из-за угла вылетел серый и тут же увидел всю троицу прямо перед собой. От неожиданности он даже покачнулся, словно его крепко ударили по лбу. Лицо его дернулось, и он пошел спиной назад, пока не исчез за углом.
- Убедил, - сказал Фоменко. - Однако, какая грубая работа.
- Хохляндия, - сплюнул Якир. - Учатся еще.
Он уехал, а Михайлов с Фоменко остались в Киеве чуть не на весь август, чтобы уже вплотную за няться Шекспиром, благо вся труппа приехала сюда казать "Платона Кречета" в постановке самого А. Эфроса, в надежде на большой успех, в том числе и государственный, чтобы под это дело получить "добро" на постановку "Ромео и Джульетты" - давней Эфросовской мечты.
Да, такое было время: Митта снимал "Москва, любовь моя", чтобы под это дело снять "Арапа" с Высоцким; Айтматов писал идиотское предисловие, чтобы пропихнуть свой "Буранный полустанок"; Захаров ставил "Автоград" под своего блистательного "Тиля". Хотя, заметим на полях, и "Автоград", и "Пла тон Кречет" поставлены были все равно талантливо. Все-таки лояльность не обязательно означает верно подданность.
Таким образом, в репертуаре Малой Бронной назревали одна за другой комедия и трагедия Великого Англичанина в постановке двух выдающихся мастеров. Первым по очереди шел Фоменко. Эфросу вообще было легче: его полностью устраивал текст пьесы. Петр же Наумыч никак не мог успокоиться: даже укоротив классика на четверть, он чувствовал, что еще не достиг совершенства. Лето для них с Михайловым перенеслось с блестящей гальки Черного моря на белый песочек Днепра, где часами лежали они над страницами текста, марая и комбинируя. Рядом располагался Эфрос, снисходительно посматривающий на их нервную работу.
- А вот я, - говорил он,- из своего "Ромео" ни одной строчки вычеркнуть не могу.
После таких слов только и оставалось, что урезать комедию наполовину, просто из принципа. Втис нуть эти пять сырых расползающихся актов в стройные и подтянутые два. Прослоив дополнительными стихами и музыкой. Получилось все-таки в три. Эфрос с толку сбил. В два надо было.
А над Пражской весной сгущалась Московская зима. Явно и неотвратимо. А уж когда послышались задорные порывы выйти из Варшавского Пакта, нечего было и сомневаться. Но вторжение, с другой стороны, представлялось настолько невообразимым троглодитством, что, стало быть, мало оказалось пятидесяти лет усиленного режима, чтобы отбить надежду на амнистию.
Троглодиты, разумеется, - но не до такой же степени! Еще 20 августа Михайлов горячо заключал па ри: не войдут!
На утро 21 августа назначен был суд над Толей Марченко: ему светил срок "за нарушение паспортного режима" - небольшой, но с угрозой продления с помощью придирок на зоне: давно применяемая подлость.
Это была уже, кажется, третья "ходка" непреклонного диссидента, не признававшего с "этими" ника ких компромиссов. Даже Буковского они не так ненавидели, как его. И они убили его в конце концов.
-2 1 августа пробуждение чехов и словаков, а также миллионов советских людей, как и многих других миллионов - было ужасным. Михайлов плелся на Толин суд совершенно раздавленный. Судьи не обма нули ожиданий. Толя получил год. На зоне еще добавили.
Лихорадка охватила диссидентов. Что-то надо было делать. Нельзя оставлять без ответа. Еще одно обращение-заявление? Вон, Евтушенко не сдержался:
Танки идут по Праге. Тапки идут по правде.
То же самое - но в прозе? Мало. Надо идти на площадь. Статья 190 (3), 3 года. Надо идти. Сговори лись развернуть плакаты на Красной площади. Активнейшие деятели. Михайлов сплеснул руками и по бежал вечером 24-го отговаривать Ларису Богораз.
- Поймите, - втолковывал он. - Кропотливая черная работа важнее, чем лезть на баррикады. А сейчас
- тем более, когда многие напугаются и отойдут. Вы нужны здесь, а не в тюрьме.
Будучи воспитанным человеком, Лариса Иосифовна терпеливо слушала, а когда надоело, обещала по думать.
Утром 25-го примчался к Михайлову Вадик Делоне. "Когда? Где?" - "В 12, на Красной площади. Не ходи, я тебя прошу".
Однако нечего было и заикаться.
- Пока, стагик, - сказал Вадик. - Чегез тги года увидимся.
Широко улыбнулся - высокий, красивый, веселый - преблагополучнейший любимец публики - и ушел. На три года, как и обещал.
Они пришли к Лобному месту и минут пять сидели там на виду с развернутыми плакатами: "За нашу и вашу свободу"; "Руки прочь от Чехословакии!" Затем их повязали. Следствие длилось недолго. Через два месяца уже был суд.
А 1 сентября Михайлов внезапно обнаружил, что он безработный. Кругом звенели школьные звонки, но его это не касалось. Преподавать ему нельзя. Выступать тоже. Все песни для Шекспира написаны - без договора, заметьте, без единой копеечки! И теперь еще большой вопрос, захотят ли оный договор с ним заключать. Он хоть на площадь не ходил, да с ними со всеми и знаком, и подписывал, и распространял. И по вражеским "голосам" его имя звучало не однажды. Небольшая паника охватила его. Жить-то надо. Хо тя повсюду повеяло холодом.
Ясно было, что Малой Бронной не следует заключать договор с известным антисоветчиком. Решили, что с ним поделятся из своих гонораров композитор Николаев и переводчик Левин. Так. Что еще можно
сделать для хорошего человека? Театр напрягся и придумал. Михайлов стал музыкальным репетитором, разучивающим с актерами его и Николаева вокальные номера (за что и положили ему 200 рублей). Так он и перезнакомился с половиной труппы, благо спектакль был хорошо населенный, потому что все-таки 30 персонажей, придуманных Шекспиром, к двум свести не удалось. Меньше 15 никак не получалось.
Среди них был Оливер, эгоист и завистник. Его репетировал Гафт. Тогда уже Михайлов понял, что из всех артистов мира это самый огромный. Просто природное изящество и классическая соразмерность частей скрадывали его истинные размеры.
Иногда в отчаянье Валя раскидывал огромные свои руки и восклицал:
- Ну что мне делать с моим талантом?!.
И Михайлов видел, что перед ним Голиаф. Голиафт.
Его персонаж - Оливер - по сюжету пьесы ненавидит родного брата.
Михаилов сочинил его монолог, долго не раздумывая:
Я ненавижу брата! Я ненавижу его! И в этом семья виновата: Зачем не родили когда-то Меня одного?
С тех пор прошло много лет. Да, пожалуй, точно можно сказать: 30. И Гафт вспомнил! В телебеседе с ним зашла речь о Фоменке - и он вспомнил! И спел! Причем несколько раз и на все лады. Михайлов смотрел передачу, гордясь собой: его текст если и не тянул на бессмертие, то на долговечность законно претендовал.
Каневский Леня - теперь украшение Тель-Авивского "Гешера" - играл тирана. У него была своя ария в сцене "Погоня":
Догнать их!
Вперед, закусив удила!
Поймать их!
Пороть за такие дела!
Измену
Сведу на корню.
Когда будет надо,
Я сам прогоню!
Леня пел правильно - но строго на четверть тона ниже, и когда для благозвучия партию рояля снижа ли на эту четверть, он тоже снижался. Посему благозвучия достигнуть не удалось. Тирана поручили Леве Дурову. Через 30 лет, встретив Михайлова в каком-то углу, Лева сказал: "А помнишь?" - и тоже спел, без запинки.
Трагическую роль Жака Меланхолика исполнял Александр Анатольевич Ширвиндт. Это была его первая Шекспировская роль. Вторая - Веронский герцог в "Ромео и Джульетте". Там ему было немного работы. У Фоменки - гораздо больше. Он бродил по Арденнскому Лесу, где все стонало от любви, и отравлял атмосферу горечью своей мудрости. У него был хороший монолог, тот самый, что начинается:
- Весь мир - театр, и люди в нем актеры...
- и далее, о Божественной комедии, а точнее, трагикомедии, человеческой жизни. Читал он его под по
толком. Художники Эпов с Великановым соорудили золоченое витиевато-ветвистое Древо, где можно
было жить, гулять, свешиваться, перелетать с ветви на ветвь, высовываться из дупла, прятаться в листве,
а самая вершина представляла собою овальную раму фамильного герба, сплетенную из фантастических
листьев и увенчанную оленьими рогами, - и вот в ней-то, в этой раме, и появлялся мудрый и печальный
бродяга в шелковом рубище с красивыми заплатами, и произносил:
- Весь мир театр...
- и далее, до последнего безнадежного всплеска руками вниз и в стороны - мол, что поделаешь? -
Фи - нал .
Роскошное готовили зрелище, правда, очень медленно оно варилось, так ведь шутка сказать - больше двадцати развернутых музыкальных номеров и целых три акта многопланового действа с чередованием и смешиванием комического и трагического - что всегда было опорным столбом Фоменковской карусели.
Все-таки надо было свести Вильяма в два акта.
О, как бы нам, сеньоры, Сыграть не фарс, а сказку
О счастье и надежде, -
Сыграть, пока не скоро Развязка!
Фарс разыгрывался не в театре - в нарсуде на Яузе, в течение трех промозглых октябрьских дней. Судили пятерых демонстрантов, героев 25 августа (шестого, Файнберга, в Питере определили в психушку, а до Наташи Горбаневской очередь дойдет позже). Действо началось как и раньше в таких случаях: в зал прохо дила спецобщественность, по пропускам; друзья иностранные корреспонденты (коры, если запросто) око лачивались снаружи у выхода; из своих, таким образом, внутри оказывались только свидетели и адвокаты.
Михайлов толокся снаружи, в небольшой толпе сочувствующих, среди которой встретил и двух недав них своих учеников-физматиков. Один из них впоследствии сел на 4 года за диссидентство, второй явился в огромных черных очках, явно боялся, - но и не явиться не мог. Не зря все-таки учил его Михайлов.
Однако обнаружилась и другая оживленная группа, студенческо-пролетарского состава. Это были ак тивисты-общественники разных московских заводов и комсомольцы оперативных отрядов МВТУ и МГУ.
(Среди них Михайлов также заметил своего физматика, которого, стало быть, недовоспитал). Их задача, как быстро стало понятно, была задираться с собравшимися друзьями подсудимых и попытаться дать этакий идеологический бой - не доводя, впрочем, до рукопашной. Именно идеологический. Разыгрывая из себя случайных любопытных, они быстро превращали разговор в дискуссию. Студенты-оперативники, правда, шибко не старались, а пролетарии моментально доводили дело до лозунгов, вроде:
- Таких давить надо!
Михайлов не выдержал, зацепил одного из молодых автозаводцев за локоток и отвел в сторону. Тот, как ни странно, с живейшим любопытством стал расспрашивать, кто и за что, и даже выражать очевидное сочувствие, - как вдруг, изменившись в лице, громко крикнул:
- Давить таких надо!
Потому что мимо прошел высокий чернобородый со смеющимися злобными глазами. Политрук.
Натужность этой контракции властей была очевидна, и не то что идейной победы, но и собственно ба талии не получилось. Друзья подсудимых быстро смекнули, что к чему, и на провокации не поддавались, а пролетарии тоже были не особенно привыкши, тем более, что команды бить не было. Тогда бы - другое дело. Но - не было команды. Они и маялись три дня, как идиоты, помаленьку выпивая в соседнем дворе. И вся их борьба с гнилыми либералами уложилась в одну-единственную гнусность: когда все кончилось, и адвокаты должны были вот-вот показаться в дверях, - оказалось, что машина с цветами для них вскры та и пуста. Но Курский вокзал был в двух шагах, с богатыми цветочными киосками на площади, и к выходу адвокатов свежие пышные букеты успели в самый раз.
Конечно, защита была бессильна перед Кремлевскими троглодитами - но зато с помощью адвокатов была восстановлена вся картина судилища, перешедшая затем в книгу Натальи Горбаневской "Полдень" - после чего троглодиты, наконец, добрались и до Наташи, которой досталось страшнее всех из демонстрантов: Казанская спецпсихушка с принудительным "лечением".
Впоследствии Михайлов сочинил "Адвокатский вальс":
Конечно, усилия тщетны, И им не вдолбить ничего. Предметы для них беспредметны, А белое просто черно. Судье заодно с прокурором Плевать па летальный разбор, Им лишь бы прикрыть разговором Готовый уже приговор.
Ой, правое русское слово, Луч света в кромешной ночи! И вес будет вечно хреново, И все же ты вечно звучи!
В том же октябре Михайлов предстал перед Бобковым - начальником V отдела КГБ, осуществлявшим контроль над идейными диверсантами. Тон беседы был избран вежливый, Михайлова предупреждали, что обо всех его подвигах, в том числе, и о Свердловском, осведомлены, и просили вообще воздержаться от концертов. А взамен обещали не чинить препятствий в творческой работе. Были затронуты и общие проблемы и даже проявлено определенное понимание, и Михайлов даже удивился, как по-человечески с ним говорят, но Бобков сказал, тем же серьезным и проникновенным тоном:
- А вы знаете, что если бы мы не вошли в Чехословакию, завтра там были бы немцы?
И Михайлов сразу внутренне сник и даже обиделся, - за какого же лопуха держит его начальник?
Одной рукой Фоменко помаленьку двигал Шекспира к премьере - другой рукой (и ногой, и всем во обще остальным телом) он раскручивал замечательное действо в своем студенческом театре при МГУ на Ленгорах:
" ТА ТЬЯШНДЕНЬ, ИЛИ РУСИ ЕСТЬ ВЕСЕЛИЕ ПИТИ ".
Собрал он множество текстов на эту богатую тему. Устроил из них многокрасочную композицию и с наслаждением полного хозяин-барина (в отличие от Малой-то Бронной, где тебе и дирекция, и партком, и уже репетирующий свою "Джульетту" Эфрос, постоянный, блин, эталон для там и тут занятых актеров) царил, витал и священнодействовал среди обожающей его талантливой молодежи. Атмосфера была студийная, т.е. все творилось на бескорыстнейшем энтузиазме, товарищество было абсолютное, ничуть не тронутое ядом актерского самолюбия и неудовлетворенных претензий. Михайлов без труда вовлекся в их компанию и, по предложению Фоменки, даже малость порежиссировал в новелле о пьянстве времен Пет ра Великого, заставив бледного от мальвазии самодержца взбежать по трупам павших на пивную бочку и, сверкая глазами, вскричать, яростно ткнув перстом себе под ноги:
Отсель!
Грозить мы будем шведу!
Михайлову и за драматурга пришлось поработать, смонтировать разрозненные тексты для портрета еще одного любителя выпить - графа Федора Толстого - в окружении всего женского состава труппы, махавшего на румяного красавца разнообразными веерами.
И за актера случалось повыступать, было дело, сидел он задумчиво в старинном кресле, в гусарском кивере и мундире, пощипывал наклеенный ус, поигрывал на гитаре и задушевно напевал Дениса Давыдо ва на собственный мотив:
Где друзья минувших лет? Где гусары коренные - Председатели бесед, Собутыльники лихие?
Эта лирическая ностальгия по студенческому гусарству, молодому дружеству была присуща Фоменке, оказывается, всегда - ему, насмешнику, ему, созидателю и разрушителю масок, ему, мастеру иронического сарказма и самого брутального эпатажа, бесконечно далекому от сентиментальных соплей и размазы вания манной каши по стене.
При всем своем невероятии он всегда был любитель посидеть за столом с бывшими своими студийца ми или студентами, безусловно предпочитая самое немудрящее застолье самым престижным тусовкам. Совсем не тусовочный человек. Бывало, соберутся все эти Галки, Зойки, Нинки, 60-летние пединститут- ки, да за бутылочкой и попросят:
- Петь! Спой "Странное дело".
Он безо всякого жеманства легко поднимется, упрется кулаками в стол, сделает зверское лицо и, оска лившись, зачастит:
- Странное дело, непонятное дело... - а дальше густопсовый виртуозный мат. Публика хохочет.
За вычетом мата весь "Татьянин день" и был озорным застольем русского студенчества - праздником. И сыгран, соответственно, 25 января. Но уже 69-го года. В том же 69-м закончилась и вся эта Шекспировская эпопея.
Довольно много музыки набралось в спектакле, Михайлова 15 номеров, да Николаева К), да чистой му зыки - танцевальной, виньеточной, фоновой - минут на 20. Словом, Николаеву с дирижером Кремером пришла в голову естественная мысль: составить сюиту из Шекспировской музыки, сочинить изящный текст, поясняющий, кто есть кто и отчего вдруг запел, да и исполнить этот музыкальный пересказ спектак ля силами университетского оркестра в клубе МГУ - только не на Ленгорах, а на Моховой. А то что же зря музыке пропадать. А Кремер как раз и дирижировал - и в спектакле, и в университете, был весь в материале и полюбил его на всю жизнь. Михайлов немедленно включился и сел сочинять связующую нить.
Естественно, поставить это дело предложили Фоменке, из расчета, что музыкальная сюита послужит спектаклю ярким анонсом. Но Петр Наумыч отнесся к замыслу холодно, ему почудилась измена общему делу, ставить отказался, только попросил, чтобы сюиту все-таки играли после премьеры - да оно так и выходило, потому что сдача спектакля ожидалась в марте, а сюита поспевала только к июню.
Однако ни в марте, ни в апреле премьеры не было, тяжко и как-то натужно тащился этот воз, окруженный к тому же какой-то пристальной враждебностью партийного начальства, влезавшего во всякую мелочь с крикливыми требованиями, - например, спустить Ширвиндта с его коронным монологом с вер шины золотого Древа к подножью. Нет, и этого мало. Убрать его к порталу, нехай произносит свою мрачную речь как бы самому себе и не мешает общему оптимизму. От таких советов и агнец озвереет, а Фоменко - не агнец, нет. Но был он мрачен не столько даже поэтому, сколько из-за малоподвижности воза: не выгорало дело, не складывались звуки в аккорд.
А у Кремера на Моховой, напротив, все кипело и летело к цели. Нашлись хорошие вокалисты. Из сту
дии "Наш дом" прибежал Саша Филиппенко на роль Шута и Связующей Нити. Осталось дождаться пре
мьеры на Малой Бронной. П
Она состоялась в конце мая. Сначала, как водится, сдавали начальству. Да, была такая процедура^ В / пустом зале перед десятком начальников (Горотдел, Минкульт, Партком) игрались все три акта, полный ' спектакль в полной тишине, ибо начальству реагировать во время госприемки не положено.
Напомню, дело осложнялось участием Михайлова. Формально - его не было. Ни в афишах, ни в про»? граммках. В зале - тоже. Ни в одном темном углу не наблюдался соавтор Шекспира.
Но начальство, во-первых, не любило Фоменко и всегда подозревало в нем идейного врага. И, конеч но, слышало, что он сотрудничал с Михайловым, антисоветчиком. И напряженно всматривалось, не проявятся ли какие-нибудь гнусные признаки этого сотрудничества.
А Михайлов тем временем сидел в кафе через улицу от театра и с нетерпением ждал сведений. В антрактах к нему забегали то Лева Дуров, то Валя Смирнитский - докладывали обстановку: сидят, молчат.
Спектакль был принят и даже с совсем немногими поправками. Гнусных следов замечено не было. Можно играть. И Шекспир благополучно поехал себе на гастроли в Одессу. И можно было выпускать на клубную сцену МГУ давно готовую сюиту.
Михайлов тогда работал в Саратове и прилетел в Москву за день до ее премьеры.
- Все готово! - кричал ему Кремер по телефону. - Все хорошо! Боимся только - народу будет мало: у
студентов сессия, у людей отпуска. Давай обзванивай всех, кого сможешь. Хоть партер заполнить.
И Михайлов совершил на радостях роковую ошибку. Он посадил на телефон Петра Якира, лучшего обзвонщика в мире. И тот замечательно справился с задачей.
На следующий день в назначенный час в зале клуба на Моховой народу было битком. Публика отчетливо делилась на три неравные части. Наименьшая группа состояла из принаряженных родственников и друзей оркестра с вокалистами. Половину публики составлял цвет московских антисоветчиков и диссидентов с Петей Якиром и Наташей Горбаневской во главе. Остальная публика представляла собою отряд лубянских следопытов, и оперативных студентов МВТУ и МГУ. Судя по всему, ожидалось вооруженное восстание, не меньше.
Пошел занавес, зазвучала музыка. В зале смеялись и аплодировали. Оперативники и лубянщики рас слабились. Некоторые даже подхлопали. Саша Филиппенко блистал. Антисоветчины не было даже в под тексте. Правда, после заключительной овации просили бисировать куплеты придворного интригана:
И хотя ты хороший малый, Чем помочь, я не знаю сам. Что ж, пожалуй,
что ж, пожалуй, Перед казнью - яду дам. Ядудам, ялу дам, ядуда-дуда-дудам.
Горбаневская хохотала на всю Моховую. Это единственное, что могло настораживать.
Но вождь университетских коммунистов Ягодкин на следующий же день сорвался с цепи.
Дальнейшее представление сюиты было запрещено.
Директор клуба МГУ был снят с работы.
Выговоры и вызовы на ковер посыпались один за другим.
Послышались формулировки: "Антисоветское сборище"; "Идеологическая диверсия"; "Заведомая провокация"; "Сговор Якира и Фоменко".
Вот это-то было особенно ужасно. Вот где аукнулся тот шустрый молодец, что вертелся в Крыму по одаль. Вот где отозвались обиженные топтуны Киева. Вот как оправдалась мрачная неприязнь Фоменко к злосчастной сюите.
И Ягодкин прихлопнул и "Татьянин день", и вообще Театр на Ленгорах.
А заодно и студию "Наш дом", откуда был завербован Филиппенко.
И шум от всего этого произошел такой, что после десятка представлений спектакль "Как вам это по нравится" был снят с репертуара Малой Бронной.
И больше никогда не был восстановлен.
Лишь через 10 лет Фоменко и Михайлов взяли реванш. Пользуясь служебным положением (он был главным режиссером Ленинградского Театра Комедии), Фоменко все-таки поставил эту историю, с теми же персонажами, с той же музыкой - но в вольной интерпретации Михайлова. Это теперь называлось: "Сказка Арденнского леса", герои, как и прежде, изъяснялись белым пятистопным ямбом, сюжет в общих чертах соблюдался - но никакой тяжеловесности, никакой архаики, юмор полон изящества, и во всем, в должной мере, чувствовалась та необходимая доля эротики, без которой нет театра - как говаривал Ста ниславский и всю жизнь повторял Петр Фоменко.
Московские кухни
(Из недавнего прошлого)
Чайхана, пирожковая-блинная, Кабинет и азартный притон, И приемная зала гостиная, По-старинному значит: салон, И кабак для заезжего ухаря, И бездомному барду ночлег - Одним словом, московская кухня: 10 метров на 100 человек!
Стаканчики граненые,
Стеклянный разнобой,
Бутылочки зеленые
С той самой, с ей, родной,
Ой, сколько вас раскутано
Под кильку и бычка
И в грязный угол сгружено
На многие века!
Стаканчики граненые,
А то и с коньячком!
Ой, шуточки соленые
Об чем-нибудь таком!
А трубочно-цыгарочная
Аспидная мгла!
А "семь сорок" да цыганочка -
Эх! Ну-ка, хором и до дна!
Эх раз, еще раз!
Лехаим, бояре!
Да, бывало, пивали и гуливали, Но не только стаканчиков для Забегали, сидели, покуривали, Вечерок до рассвету продля. Чай, стихов при огарке моргающем Перечитано-слушано всласть, Чай, гитара Высоцкого с Галичем Тоже здесь, а не где, завелась.
Чай да сахар, да пища духовная, Да еще с незапамятных пор Наипервейшее дело кухонное -Это русский ночной разговор, Где все время по нитке таинственной, От какого угла ни начни, Все съезжается к теме единственной, Словно к свечке, горящей в ночи.
- Россия, матерь чудная! Куда? откуда? как? Томленье непробудное, Рывки из мрака в мрак... Труднее и извилистей Найдутся ли пути? Да как же: столько вынести И сызнова нести!
О, "черные маруси"! О, Потьма и Дальстрой! О, Господи Исусе! О, Александр Второй! Который век бессонная Кухонная стряпня...
И я там был,
Мед-пиво пил,
И корм пошел в коня.
Театральный эпилог
Актеры:
Слава отважным героям! Слава великим поэтам! Слава бессмертным легендам! Ура! Ура! Ура! Подвиг души благородной Пусть вам послужит примером, Яркой звездой путеводной Пусть вам послужит! А нам пора.
Как только этот занавес дадут последний раз,
Последний прозвучит аплодисмент, -
Коня, копье и щит
сдадим мы в реквизит,
Сдадим - и, уходя, потушим свет.
И сняв долой парик седой и бороды отклеив,
Мы пустимся в обычные дела-дела-дела,
И нет,
И не было героев и злодеев,
И подвигов во имя добра и зла.
А есть одиннадцать часов и выход из театра,
Есть дети, и семья, и дом родной (ой, ой!),
Есть летние гастроли, репетиции назавтра
И в пятницу законный выходной.
Есть роли,
Гастроли,
Успех - чего же боле?
И слава богу, что никто из нас
В жизни не осмелится накинуться на мельницы,
Имея на голове дырявый таз!
Человек из зала:
Только я, очарованный зритель, Глубоко потрясенный до слез, Я ведь брошу родную обитель И коня оседлаю всерьез! И поеду скакать и бороться Против темных таинственных сил, Ибо есть на земле благородство: Я в себе его вдруг ощутил!
И в беде никого не покину, И удары приму на себя, И наверно - конечно! - погибну, А потом вы играйте меня...
Актеры:
В добрый путь!
Мы смеяться, не станем.:.
А когда утомишься от ран -
Приходи:
Мы еще раз обманем,
Ты умеешь поверить в обман!..
Ты умеешь поверить...
Сказка Арденнского леса
(По сюжету Шекспира) Пролог
Медам! Месье! Синьоры!
К чему играть спектакли?
Когда весь мир - театр,
И все мы в нем - актеры,
Не так ли? Не так ли?
Медам! Месье! Синьоры!
Как жаль, что в общей драме
Бездарные гримеры,
Коварные суфлеры -
Мы сами. Мы с вами!
О, как бы нам, синьоры,
Сыграть не фарс, а сказку
О счастье и надеждах -
Сыграть, пока не скоро
Развязка... развязка!
О мир, где вместо падуг
Над нами арки радуг.
Где блещет вместо ламп - луна,
Где мы - играем слабо:
О, как бы нам хотя бы
Не путать амплуа!..
Амплуа?!
Оп-ля-ля!
Пускай блондина играет блондин,
И никогда - брюнет.
А то перепутаем все как один
С черным белый цвет!
Пускай врача играет врач,
И никогда - палач.
А то, чуть запор, он хвать за топор,
И нет живота, хоть плачь!
Пускай корона венчает того,
Кто в самом деле - лев!
А примутся уши расти у него -
Тут же заприте в хлев!
Не дайте шакалу сыграть овцу,
Копейке лезть в рубли,
Но дайте певцу - и только певцу! -
Считать, что он пуп земли!
Вон вы, чья важность и полнота
Видны издалека:
Идите сюда, на роль шута
И Джона-простака!
А вас, наверно, сама судьба
Прислала в этот день:
У нас пустует роль столба,
А вы же здоровый пень!
Эгей! А ваша прыть и стать, И хитрость, и отвага Вполне годятся, чтоб сыграть Макбета или Яго!
Эгей, синьоры, к нам! Эгей, Синьоры, к нам, сюда!
И кто из вас герой,
И кто из вас лакей,
И кто из вас герой-лакей -
Укажем без труда!
И только вы, красавицы, Так прелестны, так уместны В роли нежных дам!.. Как вам это нравится? Как это нравится вам? Медам! Месье! Синьоры! Как это нравится вам?
Андерс Валерия 
