Дотронуться рукой до радуги...

  Небольшая серо-зеленая морщинистая ящерка легко обогнула тронутый ржавчиной кованый прут решетки, намертво вмурованной  в кладку толстенного оконного откоса, и, промелькнув на истертом ракушечнике подоконника, застыла на ярко-белом влажном мельчайшем речном песке, тонким слоем разложенном на серебряном, свинцово-тусклом блюде.

Песок этот, применяемый для посыпания свежих чернил на рукописных свитках,  по мере высыхания пересыпался в специальные  оловянные песочницы, которые молодые дьяки и переписчики носили по обычаю на поясах рядом с чернильницами, выточенными из полупрозрачного, молочно-волнистого алебастра.

Молодой послушник, неполных двенадцати лет, ярко-рыжий, густо усыпанный крупными веснушками, круглолицый и смешливый, длинным  гусиным  пером  попытался пощекотать ящерицу и тут же звонкая, увесистая затрещина, отпущенная ему  стоящим рядом с ним древним, но еще довольно крепким монахом - наставником Себастьяном.

- Вот же глупый и ленивый отрок. А ну - ка быстро повтори, что я тебе только что сказал.

Пацаненок  страдальчески наморщил узкий лобик, почти полностью скрытый стриженными под горшок цвета начищенной меди волосами и, потупившись, молчал, уставившись в рассохшиеся, украшенные многочисленными чернильными кляксами и пятнами свечного воска половые доски кельи.

- Прости отец Себастьян,- шепнул он, не поднимая взгляда.
- Прости, я отвлекся...

- Сам вижу, что отвлекся...

уже более миролюбиво буркнул старик и, приподняв сухими, темными, словно пергамент пальцами подбородок послушника, глядя в упор в его зеленоватые, широко-распахнутые глаза  проговорил медленно и веско:

- Заглавные буквы выписывай четко, без наклона и тонким пером, дабы опосля в них  можно было легко накладывать жидкую киноварь, лазурь и охру и краски оные не смешиваясь, играли бы сами по себе, звонко и чисто. Номера стихов напротив пиши только черной сажей и толстым  пером, тут украшения не к чему...

А сам текст Святаго писания, выполнять лучше смесью сажи, чернильного ореха и разведенной водки, такие чернила ложатся плотно, четко и долго не выцветают. Уяснил Федя?

Тот кивнул головой, но, скосив глаза, продолжал незаметно наблюдать за разомлевшей в песке ящерицей.

- Хорошо отрок, перепиши дважды от Луки, и на сегодня все. До вечерней службы ты свободен.

Монах перекрестился, подал послушнику руку для поцелуя и,  пригнувшись, вышел через низкую для его долговязой  фигуры дверной проем.

-...  До вечерней службы ты свободен...

 негромко передразнил ушедшего наставника расстроенный мальчик и уже откровенно уставился на незваную гостью.

- Тут, дай Бог к следующей обедне уложиться...Шутка  ли - дважды от Луки...

Перо писаря, все ближе и ближе пододвигалось к драконьей голове ящерицы, но та, не дожидаясь прикосновения, юркнула вниз по оштукатуренной стене и скрылась в щели пола.

- Ну вот, и она убежала...

Обиженно протянул Федя, а руки его уже привычно раскладывали и разглаживали  тончайший лист рисовой, китайской бумаги, сквозь  который хорошо были видны тонкие, черные полосы, начертанные прямо на наклонной  поверхности небольшого стола.

-Перепиши дважды....Ишь, взял манеру, чуть что, сразу же подзатыльник, или того хуже, на горох ставит....Всю ночь потом колени огнем горят....Вот возьму, да и расскажу все иеромонаху Иоанну. Пусть он на него епитимию наложит, за то, что тот послушника обижает,...Что я ему, варнак какой? Да всем известно, что пока человек постриг не прошел, его и трогать то наказуемо, а тут чуть что...

За окном потемнело,  зашумели вековые сосны, вплотную примыкающие к монастырским стенам, светло-серым, в больших проплешинах осыпавшейся штукатурки и черных, зигзагами, расползающимися глубоких  трещинах.

Мальчик перекрестился, зажег несколько темно-коричневых тонких, восковых  свечей, и вставил их в отверстия специально для этого просверленные по краю стола. В келье сразу же стало много светлее, и послушник заметно повеселел.

- Ну и ничего страшного, если и не успею к вечерней молитве. Все равно никто, кроме меня сейчас в обители и не сможет так красиво тексты переписывать. Был дьякон Михаил, так говорят, совсем ослеп, ему уже и не доверяют подобную работу. А у самого отца Себастьяна руки трясутся, - какие уж тут заглавные буквы, да еще, если  с узорами...

Мальчик аккуратно переписывал строчку за строчкой, не переставая разговаривать вслух сам с собой. Судя по всему, разговоры эти давно уже вошли у него  в привычку, и казалось,  он сам не замечал, что и о чем говорит...

- Говорят в Москве, давно уже создали такой пресс, в который только всунешь бумагу, а оттуда уже бац, и готовая страница, с вязью и вензелями....Врут, должно быть....Хотя с другой стороны, почему бы и нет? Вон, монеты чеканят, так может быть и здесь...Нужно только клеше  аккуратненько вырезать да чернила не жалеть...А у нас, тут, на Поясе Каменном, до сих пор по рукописным служат...

Первые, крупные капли дождя упали на  бронзовый, почти черный от времени отлив под окном, с малахитно - зелеными пятнами и потеками на его сразу же засияющейся  поверхности  и разбиваясь на сотни мельчайших брызг, веером осыпали подсыхающий песок.

Гроза с ее громовыми  раскатами и шипящими, мертвенно- синими молниями грохотала несколько в стороне, но ливень за окном разошелся не на шутку.

- Ишь, Илья-пророк разбушевался,

Вновь разговорился мальчик, испуганно бросая взгляды на темно-серую массу воды с ревом пролетающую мимо окна.

-И что ему там, на небесах неймется? Вторую уж неделю поливает. Хотя отец Себастьян говорит, что это только здесь, для нас грешных время течет медленно, а там наверху, для Боженьки и тысяча лет за один день пролететь может.

Хотя здесь положим, он, наставник то мой несколько  и подзагул. Ведь что такое день: утренняя молитва, трапеза, да вечерня - вот он и пролетел, день то....А тут тысяча лет....Нет, совершенно точно приврал отец Себастьян - прости его, Господи, неразумного.

Перо в руках мальчика предательски скрипнуло и он тут же, без сожаленья вышвырнул его в окно, в непрекращающийся ливень, скрупулезно перебрал  из заранее припасенных, кучкой лежащих на длинной скамье, выбрал новое и, склонив голову продолжил:

... И сказал тогда Иисус любимым ученикам своим:- А пьете вы сейчас не вино, а кровь мою, а едите не хлеб, а плоть мою...

Федор обмакнул остро отточенное перо в чернильницу, и уже было принялся вновь за свое кропотливое и тяжкое ремесло, как неожиданно- мощный раскат грома (словно возле самого уха сухую доску преломили),

заставил мальчика непроизвольно втянуть голову в плечи и съежится.

- От что делается!-

Зачастил, торопливо крестясь, послушник, подбегая к окну. Ливень выдохся, прекратился и странные, багрово-черные тучи спешно  уползали на восток, куда-то в урочище Малиновых гор, туда, где как он слышал, демидовские рудознатцы, отыскали необычайно богатое месторождение самородного золота.

- Эх - не без зависти протянул мальчик,  лежа на прохладном и широком подоконнике, и жадно вдыхая  необычайно свежий после грозы воздух.

- Эх, мне бы такой фарт подвернулся, с золотом то, я бы, наверное, оставил обитель....Какой резон перьями скрипеть, когда в карманах тыщи...

Федя боязливо оглянулся, осмотрел темную, с прокопченными углами келью, хотел, было перекреститься, но, передумав, вновь высунулся в окно. А там!

Яркое солнце светило жарко и ярко, будто и не было этих двух недельных затяжных дождей, и этой грозы, страшной в своем первородном гневе. Каждая лапа расхристанных ливнем сосен, каждый кирпичик монастырской стены, каждый крест на золоченых церковных куполах, царапающих казалось самую синь небес, курились тонким и легким парком, неспешно уплывающим в высь. Но самое главное, что поразило мальчика, это конечно радуга. Такой радуги он, пожалуй, и не видел никогда. Яркие, сочные цвета ее поражали воображение...Синий, красный, фиолетовый....Один конец ее терялся где-то позади монастыря, его и не видел послушник, а другой, другой казалось, упал на большую поляну, среди соснового бора, туда, где громоздились черные, прокопченные гранитные глыбы древнего языческого капища.

-Вот бы дотронуться до этой радуги....Вот бы...

Но мысли его совершенно неожиданным образом тут же поменяли свое направление.

- А вдруг, вдруг это знак мне?

Мальчик потрясенно соскочил с подоконника и,  упав на колени, истово перекрестился...

...- Вдруг это не просто радуга, а воля Божья и мне отыскать самородное золото? А вдруг...

Федька вновь подскочил к окну, но радуга как приклеенная все еще указывала на заветную поляну.

...- Я быстро...Я быстренько!

Прокричал мальчик, сбрасывая легкие лапти и натягивая на по-мальчишески грязные ноги, обильно пропитанные медвежьим салом сапоги.

- Тут всего-то версты три, не более....Через час уже обратно возвернусь...

Он выскочил из кельи, бегом спустился с крутой лестницы ведущей на мощеный брусчаткой монастырский двор и поспешил к воротам.

Привратник (огромный, черноволосый монах, поверх рясы опоясанный широким кожаным ремнем с длинным мечом на боку в истертых, черного бархата ножнах), что-то прокричал мальчику вслед, усмехаясь в путанную, без единого седого волоса бороду, но перечить ему не стал: знамо дело, послушник, человек вольный, таким завсегда двери открыты...

А тот, неторопливо махнув рукой монаху (дескать, я скоро), уже бежал, скользя по мокрой траве в сторону чистого, пропахшего смолой и скипидаром соснового бора...

...Поляна, открывшаяся взору запыхавшегося мальчика, оказалась неожиданно большой, почти идеально круглой с каменными болванами по центру. Но радуги, радуги уже не было...

- Вот дурак прости Господи!

Ругнулся послушник, запыхавшись и направляясь к капищу.

- Отправился за золотом, а лопаты, какой-никакой взять не удосужился...

Он подошел к грубо вытесанному  каменному изваянию, потрогал его влажную, тронутую лишайником поверхность и обиженно всхлипнув, присел рядом, прямо на траву.

...Через четверть часа, отдышавшийся послушник поспешил обратно в монастырь - все ж-таки урок заданный ему отцом  Себастьяном никто не отменял.

Перед распахнутыми, и какими-то странно покосившимися тяжелыми, оббитыми железной полосой воротами

Монаха-привратника отчего-то не оказалось, а посреди широкого монастырского двора кучка странно одетых людей окружила высокую женщину с непокрытой головой и черных стеклах на глазах, зеркально блеснувших, громко кричащую в большую, помятую, металлическую трубу...

...- Дамы и господа. Мы находимся на главной площади чудом уцелевшего архитектурного ансамбля мужского монастыря, основанного монаршеским соизволеньем Петра первого в начале восемнадцатого века, воздвигнутого неизвестным архитектором в честь Архангела Михаила. В тысяча девятьсот двадцать девятом году монастырь был распущен, перешел в ведомость Уральского филиала школы НКВД, а монахи, послушники и художники иконописной мастерской, расположенной на его территории были по большей части арестованы и осуждены.

Сейчас ведутся переговоры о передаче всех монастырских построек в лоно православной церкви...

Сопровождаемый недоуменными взглядами мальчик направился к каменной лестнице, ведущей в келью переписчиков, но вход на нее преграждала какая-то ярко-красная, металлическая загогулина, с прикрученной к ней табличкой, вырезанной в виде стрелы: «НАЧАЛО ОСМОТРА».