Александр Бизяк

КОНЬ С КАТЕТЕРОМ
(в интернете публикуется впервые)

рассказ, написанный под воздействием хамсина 

Хамсин - сухой, изнуряюще жаркий южный ветер на северо-востоке Африки и в странах Ближнего Востока. Температура воздуха + 40. Дует по нескольку дней кряду, преимущественно с весны до осени. Насыщен пылью и песком. При хамсине пересыхают губы и глаза, усиливаются головные боли.

Убедительная просьба к блюстителям литературной классики сей опус не читать.

Автор

Смотрю в зеркало и вижу в нем ... гусара. Кивер с заячьим султаном, эполеты с вензелями лейб-гвардии гусарского его величества полка, аксельбанты, штаны-чакчиры с красными лампасами, галуны на ментике в шелковых шнурах, шпага, кисточки на ботиках... Что за чертовщина? Придвигаюсь ближе. Физиономия - моя! И папиллома на щеке, и родинка на подбородке, и бородавка. А вот усы и бакенбарды не мои. И этот шрам у правого виска... Против бакенбардов и усов не возражаю. Мне они вполне к лицу. Но вот откуда шрам, убей - не помню.

Перебираю в памяти баталии, в которых воевал француза. Бородино? Малоярославец? Вязьма? Павлово-Посад? Березина?..

Стоп, припомнил! Смоленское сражение. Ну, как же ... Шестое августа. Четыре тридцать пополудни. Барклай де Толли отдает приказ к атаке.

 Ну, наконец-то! Притомились ждать. Мы шашки наголо, и в бой. «Бей французов, спасай Россию!».

   Рядом мчится взводный Ситников. Глаза навыкате, ноздри раздуваются, уши прядают, храпит, как жеребец, скулы в каплях пота. Вижу, как дрожит его рука после ночного кутежа, но шашку держит крепко. Рубака, истинный гвардеец! И тут - удар клинком в висок. Кубарем вылетаю из седла. Правая щека залита кровью, бакенбарда - в клочья. Она-то, кстати, и спасла меня от смерти. Я только тогда уразумел, для чего гусарам бакенбарды. А я-то думал, для балов и обольщенья дам. Лежу на поле брани, в яблоках конского навоза. Он еще горячий и пахучий, и над ним струится зыбкая, едва угадываемая струйка пара. Из-под яблока вылезает жук и переползает мне на грудь. Медленно, с опаской ползет по ментику, пошевеливая усиками. Не имею сил согнать его. И тут я замечаю, что две передних лапки у жука отсутствуют. Где он потерял их, как?.. Возможно, что попал под лошадиное копыто, но каким-то чудом увернулся? Здравствуй, брат мой, инвалид Смоленского сражения...

Надо мной высокое голубое небо, не ясное, но все-таки неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нему серыми облаками. Боль в виске незаметно отступает и приходит чувство беспредельной внутренней гармонии, простой и непонятной прежде истины: как же я не видел прежде этого высокого родного неба? И как же счастлив я, что, наконец, узнал его. А остальное все пустое, все обман...

Смоленское сражение в разгаре. А я, беспомощный, лежу на поле брани и тихо сам с собою и с жуком веду беседу. Разрывы канонады, пушечные ядра, ржание коней, крики командиров, стоны, русский мат, перемешанный с французским... Да мне ли вам рассказывать? Кто воевал в двенадцатом, тот знает. Кому не довелось, прости его Господь..

Гляжу в трюмо, придирчиво проверяю амуницию. Вроде, всё на месте. Напоследок окропил своим любимым шипром носовой платок, натянул поглубже кивер, взбил бакенбарды, расправил щеточкой усы, по-кавалерийски щелкнул каблуками и.. не услышал звона шпор. Гляжу, а ботики без шпор. Да как же так?!

Хватаю колокольчик.

Сей же миг появляются дворецкий и Дуняшка, ядреная деваха в цветастом сарафане. (Поди, отъелась на господских пирогах).

- Шпоры где?! - кричу. 

- Прошу пардону, барин, - говорит Дуняшка. - Но вы изволили прибыть домой без шпор.

- Быть того не может, дура!

- Простите, граф, - подтвердил дворецкий, - но вас и вправду на рассвете привезли без шпор. Графиня закатила гранд-скандал, не допустила  вас до спальни.

- Я вам в кабинете постелила, а вы мои коленки принялись хватать... - добавила Дуняшка.

- Ну, а  ты?

- Насилу вырвалась.

- Да ты и впрямь  законченная дура! Беги к Захару, вели карету подавать. Меня    Ростовы дожидаются.   По пути к  Лизи заеду, в алькове шпоры поищу.

Дворецкий ахнул:

- Да неужто  вы в альков в шпорах сиганули?!

- Торопился, братец ...

- Ну, барин... Истинный гусар!

- Истинный гусар, любезный, не в постели проверяется, а в бою с французом.

- Вот и я про то. Иная баба трех французов стоит.

- Моя, пожалуй, пятерых заменит...

- И в кого такой пошли вы, Алексис? - журит меня дворецкий. - Помню, батюшка ваш, светлой ему памяти, тишайший был старик. С утра, бывало, запрется  в кабинете, нарукавнички свои атласные наденет и долбит костяшками на счетах. Точно дятел. К ужину не дозовешься. Уж так любил бухгалтерское дело...

- Ты вот что, братец, - обрываю я дворецкого. - У Николя Ростова пирушка затевается, так ты скажи графине, чтобы рано не ждала,  и что выпивший приеду.

- Ну, это уж само собою...

 - Да гляди, ей про Лизи не проболтайся.

- Как можно, барин... Я вас подводил когда?

- Ну, то-то...

Карета у подъезда. Захар на облучке.

- Куда прикажете изволить, барин?

- На Ленинский гони.

- На Ленинский не можно, барин. Он   с утрева ишшо закрыт.

- По какому случаю?

- Делегацию из Персии встречают.

- Что за  делегация?

- Мне не докладали.

- Осточертели эти делегации...

- А правду мужики болтают, - дознается кучер,  - будто во дворце ихнего персидского царя из земли фонтаны керосиновые хлещут? А вокруг павлины ходют?

- Павлины, говоришь?..

Я сел в карету.

- Трогай! Дуй в объезд по Профсоюзной. В Коньково  перестройся в правый ряд и  поверни на Краснофлотскую.

- Сызнова к мамзель Лизи?! Так мы ж надыся от нее...

- На минутку. Я только шпоры заберу.

- Второго дня, когда вы кивер у нее забыли, тоже обещались на минуту.  А я ваше благородие до самых петухов прождамши...

- А ты подискутируй у меня, павлин!

Я отпираю дверь своим ключом, врываюсь в будуар к Лизи. Она еще в постели.

- Алексис!

Лизи срывается с алькова и, нагишом, бесстыдница, бросается ко мне. Лебяжьими руками обвивает шею, целует в бакенбарды и усы, заливчато смеется.

Я насилу вырываюсь из ее объятий, становлюсь  на четвереньки и заползаю под кровать.

- Алексис, в чем дело?!

- Тебе не попадались мои шпоры?

- Так ты за шпорами пожаловал? А я-то думала...- Лизи выхватывает из-под подушки шпоры  и швыряет мне в лицо. Насилу увернулся. (Мало мне одной смоленской травмы)...

 - Держи свои железки!

- Но как, проказница, ты умудрилась снять их? Я и не заметил...

- Куда тебе было заметить? Вконец меня загнал. А в следующий раз, когда ложишься с дамой, изволь разуться! А то влетаешь в будуар и сходу прыгаешь в седло. Но будуар - не эскадрон, а я не верховая лошадь. Ты полюбуйся на мои израненные ноги!

И вправду, на белоснежных Лизиных ногах проступают свежие глубокие царапины. 

- Прости меня...

- Не здесь, в постели...

Я отбиваюсь:

- Не сейчас, голубушка...  Не время...

Но куда там. Если Лизи чего захочет -  и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет, и в постель затащит.

Я проявляю слабость и сдаюсь. В конце концов, напиться у Ростовых я еще успею.

Лизи тем временем срывает с меня ментик, кивер, ботики, штаны-чакчиры... 

- Кальсоны снимешь сам! - И, широко раскинув руки, точно с обрыва в реку, бросается в смятую после вчерашнего свидания постель...

В вечерний час на Поварской не протолкнуться. Обочины забиты экипажами. Пришлось тащиться к площади Восстания. С трудом нашли стоянку.

Бегу назад на Поварскую. Взлетаю на крыльцо, сбиваю с ног привратника, врываюсь в залу.

Кого здесь только нет: уланы, кирасиры, егеря, драгуны, гусары, гренадеры... Голубые ленты, шпаги, эполеты,  ордена...  Раскаты смеха, пунш,  шампанское ...

За ломберным столом уединилась генеральская компания: Шаховской, Милорадович, Паскевич и Раевский.  Играют в домино.

Раевский вбивает доминошную костяшку в стол:

- Рыба, господа!

Меня увидел Николя. Бежит навстречу. Раскрасневшийся, в расстегнутом апаше, слегка уже хмельной.

- Штрафную Алексису!

Подает бокал с шампанским и бутерброд со шпротами.

Шампанское я выпиваю, шпроты игнорирую. 

-Чудак,  да ты отведай! - наседает Николя. -  Дефицит. Из Риги. Мне вчера кузен прислал с проводником курьерского.

- Прости, я только от стола. Обедал у Лизи.

Николя смеется и грозит мне пальцем:

- Знаем, мы твои обеды у  Лизи. Le marcheur! (Ходок)

Из-за колонны появляется Андрей Болконский. Чуть обвислые рейтузы. Погасший взгляд, сутулый, исхудавший, хромает, опирается на трость...

- Ба! Князь Андрей! А мне сказали, что на тебя прислали похоронку.

Князь грустно улыбается, качает головой. 

- Ну, как же, я в романе о тебе читал.

- Не верь писакам. Как видишь, выжил. Всем смертям назло... Только не пойму, зачем ...

Андрей вздохнул, отвел глаза.  

- Что-нибудь в семье?

Андрей молчит.

- Неужто старый князь  Болконский умер?

- Хуже, брат...

Я тяну Болконского к столу.

- Выпей и расслабься! 

Андрей до хруста в пальцах сжимает набалдашник трости.

- То-то и оно, что не могу!

Я растерялся:

- Что значит, выпить не могу? Разве так бывает?

- Представь, бывает. Доктора не разрешают. 

- Ну, знаешь... Верблюд, и тот  раз в месяц пьет...

- А я четвертый месяц на сухом пайке!

- Не могу представить...

- То-то и оно! А ты мне про верблюда...

Повисает неуклюжая, томительная пауза. Я чувствую,  как теряю к Андрею интерес. Ни отвязаться с ним, ни побузить, как прежде...

- Ну, если так, то я пойду?

- Иди, конечно.

- Ты только правильно пойми меня, Андрей...

Болконский горько усмехается:

- Да чего уж там, конечно, понимаю. Трезвенник гусару не товарищ...

Я беру Андрея под руку, веду к свободному диванчику. В соседнем кресле сладко дремлет полковник-отставник. Старику уже под пятьдесят. И тоже инвалид, но без руки. Я трясу его за плечи.

- Пардон, могу я к вам фронтовика пристроить? Я должен ненадолго отлучиться.

- Отчего же, - проснулся ветеран. - С компаньоном веселее. А то сижу один, как филин. А ты ступай, гусар, не беспокойся.  Я пригляжу за ним.

Я укладываю князя на диванчик. Прикусив губу от боли,  Андрей с трудом вытягивает раненую ногу. Безучастно смотрит в потолок, молчит.

Из-за стола доносится бабаханье шампанских пробок, пьяный гогот, звон бокалов... Гусары пьют.

Склоняюсь над Андреем:

-Может, минералку принести тебе?

- Издеваешься?! Умоляю, уходи.

Я быстро ретируюсь. На душе дурной осадок. Корю себя: предатель... бросил раненного друга...  спихнул на инвалида-старика... Но не стану  же я таскать Андрея по гостиной на себе...

 Вливаюсь в пьяный коллектив гусаров. Между тостами украдкой контролирую Андрея. Как он там?  Его увечный компаньон свесил голову на грудь и дремлет. А ведь обещался  приглядеть за князем. Вот тебе и фронтовое братство...

Андрей недвижим, глаза прикрыты, рейтузы на коленях  пузырятся. Забытый всеми, никому не нужный...

Лежит, прижавши трость к груди. Наверное, боится, чтобы не стянули. Возможно, он и прав. Как это ни прискорбно, но и в семье гусар не без урода. Помню случай, когда у генерала Костенецкого на плацу во время смотра из ножен умыкнули саблю.  Скандал был страшный. Вся Москва гудела. Хотя, чего уж на гусар грешить, если Лизи распрягла меня в алькове...

 - А вот и третий! 

Раскатистый, знакомый голос. Обернулся - Долохов. Уже до чёртиков поддатый и потому счастливый. Под мышкой трехлитровая початая бутыль.

Рядом с Долоховым  - незнакомый юнкер. Его штормит.

- Знакомься, Алексис. Племянник Колотушин, из Орла.  Тетушка в Москву на выездку прислала. Необъезженный еще. Ты погляди, каков рысак. Мои кровя!

И вправду,  племянник Колотушин - чистейшей долоховской породы. И рост - косая сажень в холке, и обхват груди, и масть гнедая на загривке. Сытый, копытом по паркету бьет...

- Поднатаскаю на пирушках, в Преображенский полк определю. Застоялся он в Орле. - Долохов треплет племяша по холке.

- Служу Отечеству! - гарцует Колотушин и теряет равновесие.

- Стоять! - приказывает Долохов. - За бокалами сгоняй. Не из горла же пить гусарам.

Колотушин бросается к лакею. Ноги спьяну заплетаются. Чистый иноходец! 

Долохов, подняв бутыль, провозглашает:

- Господа! Предлагаю вылезти в окно и выпить на карнизе!

- Слабо тебе! - кричат гусары.

- Ах, так?! Тогда глядите! - Набычившись, Долохов разбегается к окну. Вползает животом на подоконник и начинает дергать шпингалет. Тот не поддается.

Подбегает Пьер Безухов: 

- Долохов, нехорошо. Ты пьян. Опомнись!

Долохов отпихивает Пьера:

- Не встревай, масон! - И бьется головой о раму, точно муха о стекло. С шестой попытки вышибает раму. Звенит разбитое стекло. Долохов, залитый кровью, сползает на паркет. Голова в стеклянной крошке.

В зале паника. «Воды, - кричат, - воды!».

В воздухе запахло гуталином. Это появился Ржевский. Лихой, молодцеватый, в начищенных до вони сапогах.

- Ахтунг, господа! - командует поручик.  Бросается к окровавленному Долохову. У того изо рта, как бивень у слона, вылез обломок зуба.

- Ты в порядке? - спрашивает Ржевский.

- Помираю, батюшку зови...

- Не помрешь. Голова на месте. Хотя, на кой она тебе? Главное, что руки-ноги целы.

- Батюшку зови, - канючит Долохов. - А тетке отпиши в Орел, что погиб я смертью храбрых. Где погиб, придумай сам.

-  Да уж навру, не беспокойся. 

-  Колотушина усынови, - продолжает Долохов.- Он добрый малый. А то, что не умеет пить, научишь...

-  Научу, не сомневайся. Еще наказы будут?

- Да вроде всё сказал...- И тут лицо его скрутила судорога. Нижнюю губу оттянуло  к подбородку, верхнюю потащило к носу. Из зияющей горящей глотки вырвались всего три слова:

- Рому дайте...  Напоследок...

И затих.

- В этом доме есть аптечка? - Закричал поручик. - Крепостных зовите! Пусть йоду принесут! 

Сбежалась челядь.

- Яду нет... - лепечет белая от страха крепостная девка. Худая, как оглобля. Грудя под сарафаном - как соски у кошки. Не сравнить с моей Дуняшкой.

- Да не яду, дура, йоду! - рявкает поручик.

- Йоду тоже нету. Фрол на Пасху две флаконы выдул.

- Это ж с какого такого  бодуна? - растерялся Ржевский.

- Так ведь Христос воскресе. Вот Фрол на радостях и выпил.

- Уж лучше б «Солнцедара» тяпнул.

- Как же, будет он травиться «Солнцедаром», - усмехается прислуга.

- Не такой уж он дурак, твой Фрол. Тогда неси зеленку.

- Он и зеленку вылакал...

- А зеленку-то зачем? Для коктейля, что ли?

- Какая там коктейля! Он как только яду выпил...

- Йоду! - злится Ржевский. -  Йоду! Сказывай, что дальше было.

- А дальше глаза у Фрола из зенок-то и вылезли. Хрипит, как Змей Горыныч. Вдохнул, а выдохнуть не может. Затребовал зеленку, чтобы горло залечить. Ну, я и принесла. Он потом  до самой Троицы зеленью харкался.

- И все-таки дурак твой Фрол.

- Так и я про то.

Очнулся Долохов:

- За батюшкой послали?

- Колотушина послал.

- Терпежу нет. Причаститься не успею...

- Не успеешь, мне покайся. Батюшка придет, я ему  перескажу. 

- Только прогони всех, - стонет Долохов. -  Незачем им слушать про мои грехи.

Мы дружно бросились к столу. Трижды выпили за упокой души страдальца. Хотели по четвертой, не хватило...

Ржевский присел над умирающим. 

- Ну, давай выкладывай, что там у тебя?

Тот, в горячечном бреду,  стал молоть про какую-то убиенную процентщицу старуху, про внебрачного ребенка в Костроме от местной белошвейки, про саблю, которую украл у  генерала Филимонова и загнал ее бродяге на Хитровке... Что состоит в каком-то тайном обществе у декабристов ...

- А царевича Димитрия случаем не ты зарезал в Угличе?

- Не помню, пьяный был... - отвечает Долохов, а у самого из-под  другой скулы вылезает  вторая окровавленная кость.

- Мы его теряем, господа! - развел руками Ржевский. - Не началось бы заражение крови. Дайте водку про промывки раны.

- Водку выпили, - говорят гусары.

- Тогда коньяк тащите.

- И коньяк прикончили.

- Портвейн?

- И портвейна не осталось.

- Ну, хотя бы что-нибудь осталось  спиртосодержащее?! 

- Разве если что компот...

- Алкаши, а не гусары... - выругался Ржевский и заметался по гостиной. Вдруг остановился, подозвал служанку с кошачьими сосками. - А ну, поди сюда, красавица.  Тебя как по имени?

- Родня Агашкой кличет, а господа Агнией зовут.

- Агашка, ты доить умеешь?

- Доить? Кого? - растерялась крепостная.

- Жеребца!

Агния зарделась:

- Шутить изволите? За что вы так?..

- Разговорчики в строю! Стану я с тобой шутить... Сбегай на конюшню, отбери жеребчика, который порезвее, да хорошенько отдои его.

Агашка отшатнулась в ужасе.

- Барин, да вы что удумали?! Я хоть и крепостная,  но и у нас есть собственная гордость...

- Молчать, когда поручик Ржевский говорит! - Со стола схватил ведерко, инкрустированное жемчугом, вытряс из него мокрые от растаявшего льда крахмальные салфетки, протянул Агашке. - В него нацедишь.

- Так ведь оно же для шампанского...

- Действуй, как велю!

- А если конь лягаться станет?

- Не станет. Он тебе еще спасибо скажет. Ты сама-то мужика имеешь?

- Третий год с Иваном Кузьмичем  живу.

- Ну, тебя ли мне учить?

Глашка в ужасе остолбенела:

- Да как же можно, барин?! Мы люди православные... 

- Дура, я велю тебе мочу спустить у жеребца, а ты про что? - оскаблился брутальный черт.

Агния повалилась на паркет и принялась неистово креститься:

- Господи, прости меня, охальницу! А я-то, грешница,  про это самое подумала...

Ржевский смачно рассмеялся:

- Не казнись, деваха. Все мы грешные по этой части. А кто не грешный, пусть бросит в меня камень. Верно говорю, гусары?

Гусары одобрительно заржали. Кроме Пьера. И не потому, что не был он гусаром, а потому как про это самое слыхом не слыхал, и был бы камень под рукой, уж точно запустил им в Ржевского.

- Ладно, будет. Бери, охальница,  ведерко, - приказал поручик, - и галопом на конюшню!

Агашка поднялась с колен, ведерко в руки  и тощим задом  попятилась к дверям.

- Ты в своем уме?! - налетел на Ржевского Безухов. - Не зря тебя не любят в высшем свете: «Пришел поручик Ржевский и сразу всё опошлил». Девку опозорил ни за что. Шаман ты эдакий.

- Это я шаман?! - Ржевский хватает Пьера за жабо. - Таким манером, если хочешь знать,  я  самого Багратиона на ноги поставил!

- Ты ври, да не завирайся.

- Не мешай, масон, - кричат на Пьера. - Пусть Ржевский пулю отольет. Давай, поручик!

- На кой мне пулю отливать? - обиделся поручик. - Сам Кутузов отписал в реляции царю:   «Судьбу Бородино решил поручик Ржевский. За подвиг сей прошу Вашего соизволения пожаловать ему Святую  Анну».

- Фельдмаршал врать не станет. Давай, рассказывай! - торопят Ржевского гусары.

- Ну, коли так, излагаю в тезисах, - соглашается поручик. - Сидим в окопе Шевардинского редута. Французы бьют картечью, голову не высунуть. Тут приполз к нам нарочный от Багратиона. Сует записку. «Ржевский, выручай, голубчик! Мне снарядом раздробило ногу. Боль такая, что темно в глазах. Не вижу дислокацию противника. Вспомнил твой народный лошадиный способ. Приезжай немедленно. Судьба баталии в твоих руках. Багратион».   

           Я верхом на Росинанта. Мчусь на командный пункт. От свиста пуль закладывает уши. Заготовить конскую мочу нужно загодя, не теряя ни минуты. На поле боя вижу гильзу от снаряда. Свесился с седла, хватаю на ходу. Да только чем ее привяжешь к конскому початку? Проявляю смётку: снимаю с жеребца уздечку и  привязываю ею гильзу. «Давай-ка, братка, брызни. Не за себя прошу, за Багратиона». Росинант пялит на меня горячий глаз, понимает с полуслова. Слышу, в гильзе стало булькать. Молодчина, Росинант! У французов паника. Побросали ружья. «Святая мать Тереза! Жеребец с катетером!». Противник - дёру. Так и прискакал к Багратиону. Спешился, отвязываю гильзу, и бегом в палатку. Тороплюсь, пока моча парная. Взрезаю саблей набрякшую в крови брючину полководца  вместе с генеральскою лапмасою. Промываю рану жеребячьей жидкостью, густо посыпаю порохом и перетягиваю ногу шелковым шнуром от ментика.  У Багратиона, как у агашкиного Фрола, из зенок глаза  повылезали.  Не прошло и получаса, как Багратион опять в строю. Приготовился командовать, а надобность отпала. Росинант своим катетером всех французов распугал. Виктория была за нами.

Когда царю доложили о победе, он воскликнул: «Ай да Ржевский, ай да сукин сын!».

Я восторженно кричу:

- Господа, да здравствует поручик Ржевский!

Дружное «Ура!» покатилось по гостиной. 

Долохов открыл глаза:

- Что, батюшка явился?

- Экий ты нетерпеливый! - разозлился Ржевский. - Лежи спокойно. Придет твой батюшка.

- Скорее бы... Ты процентщицу старуху не забыл?

- Да помню я твою старуху, помню!

- Ты, Ржевский, не серчай. Хочу еще в одном грехе покаяться. Я ведь и сестру её  прикончил, Лизавету...

- Ну, брат... Да ты, гляжу,  маньяк-рецидивист...

Я отвожу поручика в сторонку:

- Ты что, действительно Колотушина за батюшкой послал?

- Я что, контуженый? Бог, как видишь, миловал. Я Колотушина за водкой отрядил.

- А как же батюшка?

- Он Долохову нужен, как папуасу валенки.

- Ай да Ржевский! Да ты и вправду сукин сын.

- Потому и наградили. За просто так Святую Анну не дают. 

- Послушай, Ржевский, бросай ты этот цирк. Поедем в Бородавку. Пивком оттянемся.

- Я бы с радостью, да не могу. Сам видишь. А ты смывайся, по-английски. Я тебя прикрою.

- А как же Долохов?  Уйти вот так, не попрощавшись? Обидится.

- Да что с ним сделается, с мерином?  Мозги мочой промою, протрезвеет.

- А если, вдруг?..

- На панихиде попрощаешься.

Нет, что ни говори, а Ржевский настоящий сукин сын!

 Приезжаю в Бородавку.

 Простые лица мужиков, кислый запах разбавленного пива, дым коромыслом, клинком не разрубить, перебранка, драки за пустые кружки, толкотня...  Отборный мат. Как же я по нему истосковался, околачиваясь в высшем свете...

Меня заметили, притихли. Рты пораскрывали.

- Мужики, глядите-ка, гусар!  Живьем...

Расступились, учтиво проводили к стойке, затолкали в очередь. 

Гляжу, за стойкой хозяйничает Казбич. Разливает в кружки пиво. Естественно, с грубейшим недоливом.  

- Печорин, ты?! - восклицает Казбич. 

- Как видишь, я. А ты  как  оказался Бородавке?

- Брат пристроил, временно. Пока Анжела из декрета не вернулась.

- А на кой тебе Москва сдалась?!

- Выслеживаю Азамата.

- А что, и он в Москве?

- Люди на Тишинке его видели. За прилавком мандаринами торгует. И Карагез при нем.

-  Тоже за прилавком?

- Он на Рублевке его прячет. У какого-то олигарха на конюшне. Азамата разыщу, прибью, как блохастую собаку. Клянусь Аллахом! Ты меня, Печорин, знаешь.

- Знаю, как же...

- Отрежу Азамату уши, отвезу в аул и в Терек брошу. Или отдам шакалам, чтобы воду не поганить. - У Казбича побелели скулы, заплясал кадык. - Ладно, потом поговорим...

Перегнулся через стойку, вполголоса спросил:

- Хочешь воблу?

- Воблу?! Да где ж ты раздобыл ее, разбойник?

- Из Камышина кунак прислал с буфетчиком вагона-ресторана. Только спрячь ее подальше, чтобы мужики не видели. А то придушат.

Я забираю пиво, воблу прячу за подкладку кителя. Продираюсь в зал.

Вдруг слышу сзади хриплый бас:

- А скажи-ка, дядя. Ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?

Обернулся. Передо мной Бабенко. В малиновых штанах, в помятом пиджаке поверх тельняшки,  университетский ромб на лацкане, бейсболка. Глаза, налитые портвейном. В бороде, точно в траве росинки,  застряли капли пива.

- Да что же это за напасть? Камню некуда упасть! Там Долохов, здесь ты... 

- Нет, ты ответь! - Намертво прилип ко мне Бабенко.  - Зачем Москва грузинам отдана? Мало было нам французов?

Война двенадцатого года для обитателей пивной была несчастьем. Ни о чем другом Бабенко говорить не мог. Мужики его пугались, обходили стороной, откупались кружкой пива, водкой, плавленым сырком, соленой сушкой, недокуренным бычком.  Но всё напрасно. Отвязаться от Бабенко было невозможно.

Когда Бабенко пребывал еще в уме и твердой памяти, он, выпускник филфака МГУ,  прошел аспирантуру и блестяще защитился. Тема кандидатской формулировалась так: «Поручик Ржевский и Василий Тёркин как генотип национального характера: народная смекалка, удаль, оптимизм». Диссертация имела оглушительный научный резонанс. Как Фурманов открыл советскому читателю  Чапаева, так Бабенко первый рассказал о Ржевском. Вслед за диссертацией настрочил документальный исторический роман, изданный в серии ЖЗЛ:  «Поручик Ржевский. Детство, отрочество, юность».

Сходу получив доцента, разработал лекционный курс о Ржевском. На лекции ученого сбегался весь университет. Коньком доцента были не столько сами лекции о подвигах героя,  сколько их вокальное сопровождение. Обладая мощным басом,  он под гитару  исполнял романсы,  которые любил поручик Ржевский. Особенным хитом его репертуара считалась «Ноченька».

На пике славы карьера лектора неожиданно полетела под откос. Виной всему явился отчим педагога. В комсомольском возрасте, потеряв отца (трагически погиб на посевной под трактором), Бабенко обзавелся отчимом. Но кто мог знать, что отчим, являясь членом партии, был скрытым алкоголиком. Каким-то непонятным образом (наркологи до сих пор бьются над разгадкой) гены отчима передались пасынку. Бабенко  начал выпивать.

На лекции позволял себе явиться под шафе. Часто путал Ржевского с Чапаевым, Барклая с Щорсом, Раевского с Буденным. В результате, молодой ученый был отлучен от МГУ. Ушел в церковный хор. Но когда во время литургии вдруг затянул с похмелья  «В крови горит огонь желанья», его и с клироса согнали. Так доцент-расстрига прописался в Бородавке.

...Бабенко привалился к моему плечу и, как борзая,  стал меня обнюхивать.

- В чем дело, Виктор?

- Воблу чую...

У мужиков при слове «вобла» не по-хорошему  раздулись ноздри. 

- «Ноченьку» споешь, - говорю Бабенке, - презентую воблу. 

Бабенко тут же отставляет кружку, оглаживает бороду, прохаркав, очищает  голос,   начинает петь.

Ах, как он божественно запел....

Я смахнул с загаженного столика огрызки ливера, засиженного мухами, и, подперев голову рукой, блаженно прикрываю  кивером лицо.

 Ноченька... В памяти всплывает походный бивуак, промерзшая крестьянская избенка, коптящая лучина. Мы расположились на полатях. Ситников где-то раздобыл бутыль свекольной самогонки. Кружка весело идет по кругу. В углу, закутавшись в тулуп, нахохлился Кутузов. На его глазной повязке серебрится иней. Сам не пьет, ссылается на колики в желудке. Но нам не запрещает. Вот уж, действительно, слуга царю, отец солдатам.

Денис Давыдов расчехлил гитару. Задумчиво смотрит на бутыль, перебирает струны.

- А спой-ка ты, голубчик, «Ноченьку», - просит Михаил Илларионович.

Отказать генерал-фельдмаршалу нельзя.  Давыдов начинает петь.

Из единственного глаза полководца сползает благодарная слеза.

А за оконцем мчатся тучи, невидимкою луна освещает снег летучий. Мутно небо, ночь мутна...

Пение смолкает. Тишина в пивной восторженно взрывается. Мужики дружно тянутся к Бабенко, протягивают кружки с пивом,  четвертинку  водки.

Бабенко тащит меня в угол.

- Ты мне воблу обещал...

Я достаю из-под подкладки припрятанную воблу, тайком протягиваю барду.

Тот задирает вобле жабры, пальпирует бока.

- Икристая ... Ты где ее достал?

- Казбич за Бэлу расплатился.

- Кстати, как она? Жива, дикарка?

- Убили Бэлу...

- Кто?!

Я указал на Казбича.

- За что?!

- За Карагёза.

- Мужики! - вскричал Бабенко. Но я его успел остановить.

- Успокойся. Бэлу все равно не реанимируешь. Да оно, наверное, и к лучшему. Ты ведь мой характер знаешь. Поматросил бы черкешенку и бросил. - Я отхлебнул из кружки. - Зачем живу?  С какою целью? Ты умный человек, доцент, скажи. Мучаюсь, терзаюсь, ломаю людям судьбы... Приношу одни несчастья...  

- Печорин, не занимайся садомазохизмом...

Но меня уже прорвало, я продолжал себя казнить:

- В Тамани расстроил жизнь контрабандистов, мирных и порядочных людей.  Обидел Веру. На дуэли застрелил Грушницкого.

- Знаю, в Бородавке обсуждали...

- Тяжко мне, Бабенко. Ох, как тяжко. Лишний человек я в этой жизни. Лишний!

- Понимаю, сам такой, - тяжело вздохнул Бабенко, - ушел за фикус и взялся за разделку воблы. 

Я открыл глаза. Лежу не в супружеской постели, а на раскладушке, «на выселках» в прихожей. Рядом с мусорным ведром, приготовленным на выброс. Без ментика, без брюк, без аксельбантов. В майке и трусах. В голове стучит отбойный молоток, во рту наждак.

- Дуняшка, пить!

Из кухни появляется жена.

- Проснулся?

- А где Дуняшка?

- Я ее за пивом в гастроном послала. Потерпи, сейчас вернется.

- Где тебя всю ночь носило? - В голосе жены звучат ничего хорошего не предвещающие нотки.

- А дворецкий разве не сказал тебе?

- Сбежал дворецкий.

- Как сбежал?!

- Сказал, что мы ему за полгода задолжали. Собрал баул и съехал.

- Вообще-то, согласно ЗОТу, должен был предупредить за две недели...

- Ты не ответил, где  ты был.

- У князей Ростовых,  на приеме. Отмечали именины Николя.

- И Бабенко у Ростовых был?

- Естественно. Романсы пел. Ты бы слышала, как он исполнил «Ноченьку»! Я ему за это воблу подарил. Долохов рыдал, как малое дитя. Рвался прыгнуть из окна. Насилу удержали. Спасибо Ржевскому...

- Да, вы славно погуляли...  Что значит высший свет...  - говорит жена.

И тут я прихожу в сознание. Подробно пересказываю сон. Болконский, Карагёз, Безухов, Казбич, Багратион, Кутузов, Дуняшка, Ржевский, Долохов, Бабенко... Смешались в кучу кони, люди...

О ком я умолчал, так это о Лизи.

Супруга, мастерица по разгадыванию снов, с тревогой уточняет:

- Ты был в гусарской форме?

- И даже в шпорах!

- Не нравится мне этот сон, - печально говорит жена. - Не к добру он. Дай Б-г, чтобы я ошиблась... 

Но, увы, супруга не ошиблась. Возвращаюсь вечером домой, а на столе - повестка из военкомата.

Для справки: на том историческом этапе отчаянной борьбы за мир Политбюро провозгласило лозунг: «Перекуем мечи на орала!». И, как всегда, перестаралось. Многие военные училища позакрывались, армия нуждалась в свежих офицерских кадрах. А где их взять? Вспомнили о вузовских выпускниках, прошедших подготовку на военных кафедрах.

Я надеялся, что обо мне не вспомнят.  Кому я нужен в армии - несчастный сценарист? Думал, отсижусь «в тылу» на киностудии.

Но, видимо, дела были настолько плохи, что вспомнили и обо мне.

Я осел на стул, комкаю в руках повестку. Жена сидит напротив и печально смотрит на меня.

Тягостно молчим.

В комнате уже стемнело, но свет не зажигаем.

- И почему тебе приснился этот сон? - говорит жена и украдкой плачет.

Я срываюсь:

- Да при чем здесь сон?! Я что, его специально заказал?

- Пить надо меньше. По трезвости такие сны не снятся. Но, может быть, еще все обойдется...

- Если бы... Ты помнишь Фиму Шварцмана?

- Фиму гинеколога?

- Забрали гинеколога.

- Может быть, на время тебе уехать к дяде Грише в Пермь?

- А толку? Уж на что Володька Фельдман - сбежал к сестре в Одессу - так его и там достали. 

- А вот Бабенко не берут, - говорит жена.

- Да кому он нужен в армии? Романсы перед взводом петь?

- Хочешь выпить? - вдруг говорит жена.

Я так и обмер. Провокация? Шантаж? Проверка? Я стоически молчу, на провокацию не поддаюсь.

- Ты не стесняйся, хочешь?

- Хочу...

- Отвернись.

Жена поднимается на стул, открывает антресоли и что-то долго ищет там. Достает Кагор, запеленутый в пододеяльник.

- Откупоришь сам, - говорит жена.

Тут же вспомнилась Лизи: «Кальсоны снимешь сам»...

Я срываюсь в кухню за стаканами и штопором.

Не припомню случая, что бы так, наедине с женой, притаиться в темной комнате и выпивать...

Пьем не чокаясь, как будто на поминках.

Я нахожу ладонь жены и прикасаюсь к ней губами.

- Жди меня, и я вернусь. Только очень жди...

- Я с тобой поеду, - говорит жена. - Одного тебя я не оставлю.

- Декабристка ты моя... А вдруг меня сошлют в Сибирь?

- А хотя бы и в Сибирь. После Волоколамска мне ничего уже не страшно. Я пойду учительствовать в школу, буду рассказывать детишкам мифы и легенды Древней Греции. По выходным будем принимать Бестужевых, Одоевских, Раевских ...  Дуняша будет нам лепить сибирские пельмени...

- На недельку выпишем Бабенко ... - вторю я фантазиям жены.

- Но только если на недельку...  - соглашается супруга.

В эту ночь я был допущен до супружеской постели, но думал о Лизи. Доведется ли теперь ее увидеть?

Я представил, как нахожусь в заснеженной Сибири. Ночь, тайга, дальняя заброшенная точка. Я в очередном наряде. В кургузой шинелишке. Где-то воют волки.