EN
Старый сайт
Я стою на остановке и жду автобуса.
Больница осталась позади. Да-да, в прямом и переносном смысле этого слова.
Вдали виднеется ее здание, которое сейчас заносит легким снежком. Авось, когда я вернусь, она будет похоронена под снегом.
Больница позади.
Впереди - свобода! На два дня - по крайней мере. На выходные.
Мы начинаем жить на западный манер, и больничное начальство отпускает пациентов (тех, кто в силах ходить) на выходные домой.
----
Помню в Праге на рождество, тамошняя больница опустела на целую неделю. Ушли врачи и сестры. Ушли больные. Тех, кто не мог передвигаться, увезли родственники. Остались дежурные медсестры и я - единственная пациентка, которой в Праге идти было некуда.
---
Итак, я жду автобуса. Я уже не одна. Нас много. Мы все ждем. Подъезжает странный автобус с надписью "ЛЮДИ". Нет, этот нам не подходит, хотя все мы люди. Но нужен наш родной желтенький пригородный автобус с трехзначным номером, который отвезет нас домой.
Я, убаюканная, начинаю дремать. Глаза совсем слипаются. Я еще успеваю заметить улыбку водителя.
- Какой славный, - думаю я и погружаюсь в сон.
"Делия, где ты была? Я была в объятьях Морфея. Женщина! Ты солгала. В них я покоился сам!" Во сне я бормочу эти стихи, и вдруг слышу эхо-отзвук. За мной кто-то повторяет последнюю строчку. Открываю глаза.
Автобус стоит. Возле меня водитель. Он улыбается.
- Приехали, - говорит он. - Вы так сладко спали.
- Но это же не конечная остановка, - выглядываю я в окно.
- Нет, конечно, - отзывается он. - Конечную вы проспали. Это - следующая. Здесь автобус ночует.
Он подает мне руку, и мы выходим из автобуса.
Вот они - любимые места моего детства. Старый проспект - Второй Муринский. Остановка со смешным названием "Большой пруд". Отсюда совсем близко до моего любимого деревянного дома, где мы жили с мамой, папой, бабушкой, соседями... Когда этот дом сломали? Двадцать лет назад.
- Я провожу вас, - водитель подходит ко мне.
- Да, ничего, - говорю я, - здесь совсем близко.
- Уже поздно, - он берет меня под руку. - Пошли.
И мы идем по Болотной улице, мимо старой школы, вдоль изгороди к нашей почти деревенской улице - Английскому проспекту, который потом переименовали в улицу Пархоменко.
Вот и дом. Двухэтажный, деревянный, с балконом и печками, с широким крыльцом и наличниками на окнах, с чердаком...
Когда-то на чердаке этого дома мы прятались от родителей. Чердак был большим паутинным чудом, где мы пробирались мимо старых столов, шкафов, сломанных стульев, ненужных, но таких заманчивых вещей - наше убежище.
Мы поднимаемся на второй этаж. Я звоню в дверь. Открывает бабушка:
- Ну, конечно, это Наташка. Что я тебе говорила. А ты волновалась.
В коридор вылетает взволнованная мама, собирающаяся мне сказать все, что она думает, но... В последний момент она замечает моего спутника:
- Входите-входите, - быстро берет она себя в руки. - Раздевайтесь и идите в комнату к печке. Вы, наверно, замерзли.
Сколько раз в литературе описывались тихие уютные комнаты с потрескивающими поленьями в камине, с абажуром, висящим над столом. Идиллия. Ничего не могу поделать. В этой нашей комнате, действительно, абажур.
Может, поэтому, как только абажуры снова робко стали входить в моду после дурацких тарелок и хрустальных люстр, я немедленно купила такой же - в память о своем детстве. Так что от абажура никуда не деться. Он висит в этой комнате над круглым столом. Стол старинный, с мраморной столешницей и тремя ногами из черного дерева. Но он прикрыт крахмальной скатертью, чтобы не выделяться из времени, и фантастическая красота его не видна. Да и дрова потрескивают не в камине, а в печке - такой естественной в этом деревянном доме. В глубине комнаты - тахта и пианино.
Мы отогреваемся за столом. Бабушка разливает чай. Мама разговаривает с Сашей - вот, оказывается, как его зовут. Мы с бабушкой переглядываемся - нам уже ясен следующий номер программы - мама сядет к пианино и будет петь романсы. В нашей семье любят традиции, и это одна из них. Так уж заведено в доме. Я выросла под звуки фортепьяно и мамино пение. А потом и сама начала петь уже в студенческих компаниях. Тоже в память о детстве, вероятно.
Вторая же наша семейная традиция - это подшучивать над традициями - и тут уж мы с бабушкой не знаем себе равных - дай нам только повод. А не дадут - сами найдем.
Саша ведет себя на редкость галантно. Быстро втирается в доверие к маме, и уже упрашивает ее что-нибудь спеть. Мы с бабушкой не упускаем случая и ехидно комментируем эту ожиданную неожиданность на английском языке. Но наш герой не промах, и тут же, на этом же заграничном языке, дает нам понять, что наши наглые замечания так просто нам с рук не сойдут.
- Наш человек, - шепчет бабушка в восторге. - Надо держать ухо востро.
Я полностью согласна с ней.
За полночь мама спохватывается: "Ой, уже поздно. Как же вы доберетесь домой? - обращается она к Саше.
- А у него тут за углом автобус стоит, - радостно объявляю я. Домашние вежливо улыбаются, полагая, что я шучу. И неудачно, на их взгляд. Только мы с Сашей знаем, что это святая правда.
- А что, Наташка, - говорит вдруг мама. - Мы можем оставить Сашу в папиной комнате. - Он у нас сейчас в командировке, - объясняет она уже Саше.
Короче, наше гостеприимное семейство оставляет Сашу ночевать. Полночи мы говорим с ним у догорающей печки, и расходимся уже под утро. Он остается в кабинете - так в нашей семье называется папина крохотная комната, вся уставленная самодельными стеллажами с книгами, а я иду в нашу с бабушкой комнату, раздеваюсь и ныряю в разостланную постель.
Потом не выдерживаю, вылезаю и иду к бабушке. Она мирно спит. Я целую ее. Она просыпается, улыбается мне.
- Ну, как? - спрашиваю ее шепотом.
- Класс, - поднимает она большой палец. - И чего ты его прятала? Желаю, целую, спи. - Она поворачивается на бок и снова засыпает.
А я забираюсь в свою постель, сворачиваюсь калачиком. Мне уютно. Рядом бабушка - ангел-хранитель нашего очага. В соседней комнате мама. Она давно уже спит. Ей так трудно было сдержать себя и быть тактичной. Ей столько раз хотелось напомнить нам с Сашей, что уже поздно и всем пора спать. Но... удержалась. Спасибо. Наверно, Саша ей понравился.
А мне?
Наверно, он уже спит.
Спать-спать-спать...
Что это мама сегодня пела? Колыбельную, конечно. Колыбельную, под которую я засыпала в детстве: "Спи, моя радость, усни..."
----
Я просыпаюсь.
- Ну, как съездила домой? - спрашивают соседи по палате. - Поднимайся быстренько, опоздаем на завтрак. Бегу по коридору в столовую, задерживаюсь около расписания процедур, и разворачиваюсь обратно в палату. Плакал мой завтрак. Предстоит анализ крови, а это все натощак. Надо же, слово какое придумали - нужно будет посмотреть в словаре Даля.
В палате пусто - все ушли завтракать, а в форточку влетают воробьи. Их приручили - приучили завтракать в палате, и они требовательно посматривают на меня. Я спохватываюсь и крошу им на подоконнике кусочек хлеба.
- Мерси! - последний из воробьев с крошкой в клюве взлетает мне на плечо и оттуда вылетает в форточку.
- Вот наглец, - восхищаюсь я.
В палату возвращаются все ее обитатели. Мы дружно обсуждаем воробья, завтрак, выясняем, кто из сестер сегодня дежурит, в каком она настроении, и ... расходимся по кабинетам. Томограф, УЗИ, рентген, врачебный обход...
Обычные больничные будни, столько раз уже описанные в художественной литературе. У меня даже возникло подозрение, что каждый писатель, побывавший по воле случая в больнице, считает свой опыт уникальным и спешит поделиться им с читателем.
И я, и я, побывав в разных больницах, в том числе и за границей, не могла от этого удержаться.
Особенно меня потрясла больница в Праге, где привычные процедуры становились удивительными из-за особенностей чешского языка, когда сестра нежно щебетала что-то вроде: "Я вам пихну инъекцию", а я с трудом соображала: что она просто собирается сделать укол. С глазным врачом было понятнее. Он поэтично просил: "Очи на гору..." или "Очи долу...", что означало: "Посмотрите вверх" или "Посмотрите вниз".
Но... долой воспоминания.
Покатилась будничная больничная неделя со своими мелкими неприятностями, радостями, переживаниями... Скорей бы пятница.
Последний день. На этот раз, действительно, последний.
В пятницу меня выпускают из больницы, Надолго. Ну, на месяц-другой во всяком случае. Как медленно тянется время. Не выносимо.
Пятница. Сборы, прощание с палатой - мы обмениваемся адресами. Последние наставления врачей.
Коридор, лестницы, вестибюль... Вот и он, наконец. Мой сын. Ждет, обнимает, целует. Совсем взрослый, черт побери. Черноглазый, черноволосый, спортивный. В детстве был похож на маленького Пушкина. Теперь - выше меня на голову и относиться покровительственно.
Мы выходим за ворота и останавливаемся в размышлении - автобусом или электричкой добираться до города.
Машина у ворот трогается с места, ребенок мой машет рукой.
- А что, - шепчет он. - Я при деньгах. Давай-ка на машине. Сейчас уговорим водителя.
Дверь машины открывается.
- Наташа! - зовет шофер. - Залезайте - отвезу.
Я смотрю на него. Это - Саша.
- Твой знакомый, - радуется сын. Вот повезло.
- Саша - Алеша, - растерянно представляю их друг другу, и мы садимся в машину.
Едем по заснеженной дороге.
- Вот здорово! И давно вы знакомы?
Я молчу.
- Лет двадцать, - пожимает плечами Саша. - И одну неделю.
- В школе что ли вместе учились? Или в университете? Как кстати вы оказались здесь. Великая вещь случайность! - говорит сын.
- Ну, почему же случайность? - Саша резко тормозит, ругнув растяпу-водителя жигулей, выскочившего нам наперерез, и едет дальше. - Почему же случайность? Я специально приехал, чтобы вас встретить и отвезти домой.
- И ты молчала? - поворачивается Алешка ко мне. - А я все дела бросил, помчался к тебе. В конторе бардак, они там без меня такого наворотят...
- Мы можем вас подвезти, - предлагает Саша, - прямо к конторе. А потом я маму отвезу домой,
- Это Кайф! Это - пять! - радуется Алешка. - Тогда сначала на Васильевский. Эй, мать, а ему можно доверять? За тобой ведь глаз да глаз. А вы кто? - спрашивает он неожиданно нахально у Саши.
- Как кто? - улыбается Саша. - Директор, конечно. А вы?
- Совпадение, - совсем распоясывается Алешка. - Я тоже. Генеральный, - уточняет он.
- Ну и отлично.
Машина несется по шоссе. Леха преисполнен любопытства, но сдерживается. Вероятно, решил все выяснить потом. Он явно заинтригован.
Мы подъезжаем к конторе. Он дает мне последние указания и наставления. Потом пытается объяснить Саше, по какому адресу меня следует отвезти.
- Я в курсе, не беспокойтесь, - спокойно говорит Саша.
Дверь захлопывается, и мы едем к моему дому. Он, действительно, в курсе, и через пятнадцать минут машина останавливается у моего основательного, массивного сталинского дома на московском проспекте.
- Фантастика! - думаю я, выходя из машины и захлопывая дверцу.
Саша тоже вылезает, достает из багажника мою сумку.
- Устала? - спрашивает он. - Ну, пошли...
Мы поднимаемся по лестнице на второй этаж. Я открываю дверь, и мы заходим.
Что-то я не могу выйти из этого странного оцепенения и заторможенности. Кажется, действительно, устала. Саша помогает мне раздеться, отводит в комнату, укладывает на диван, прикрывает пледом.
- Отдыхай, - говорит он, - А я пока чайку разогрею.
И уходит на кухню так естественно, как будто бы знает эту квартиру наизусть.
Он здесь никогда не был.
Я вижу его всего второй раз в жизни.
Я знаю его всю жизнь. Или это опять сон?
......
Я просыпаюсь оттого, что он будит меня.
Перед диваном столик. На нем две чашки кофе, бутерброды, печенье...
Он придвигает кресло, садится, смотрит на меня.
- Пей, - ласково говорит он. - У тебя замечательная комната и очень уютный дом.
Вот уж никогда не задумывалась над этим. Пытаюсь посмотреть на свою комнату чужими глазами. Ничего особенного. Книги, абажур, фотографии, пишущая машинка. На стене план города Парижа.
Нет, не могу... Нелепо описывать собственную комнату. Тем более что интересует меня сейчас не она. А он. Саша. Что же это все-таки такое происходит?
Он молча смотрит на меня. Теплая милая улыбка. Ироничный взгляд. Но сейчас к иронии примешивается нежность. Вьющиеся волосы. Надежен, насмешлив. "Насмешливое мое счастье"... Но кто же он, черт побери?
Неужели у меня после больницы амнезия, и я не могу вспомнить близкого человека?
А ведет он себя как близкий, как родной, как... А как, действительно?
Я пью кофе. У меня разболелась голова. Он почувствовал и это. Встал, нашел таблетки.
- Это от головной боли, это - снотворное - тебе надо поспать.
Я послушно принимаю таблетки. Он садится рядышком на диван, гладит меня по голове и шепчет: « Сейчас голова пройдет. Я посижу, пока ты не заснешь, а завтра приду. Спи, моя радость".
Мне снова тепло и уютно, как в детстве.
Спать-спать-спать...
И я погружаюсь в сон.
-----
Мне снится один город. Я часто вижу его во сне. Он небольшой, уютный. Я знаю его закоулки. У меня там есть любимые места. Любимое кафе, любимый книжный магазин. Любимая дорога домой.
Но вот, что странно. Попадаю я туда каждый раз неожиданно, мгновенно узнаю, вздыхаю с облегчением - наконец-то, мой город. После прогулки по городу я направляюсь домой. Я-то знаю, где мой дом. Я знаю наизусть дорогу к нему, но никогда не могу дойти.
Иногда успеваю ступить на крыльцо. И...просыпаюсь.
Я знаю - меня там ждут. На балконе цветет душистый горошек.
Меня ждет бабушка. Она беспокоится. Я уже опаздываю.
Но я здесь, слышишь? Я уже на пороге.
Я просыпаюсь...
В другом доме. В другом городе. В другом времени...
Потерянный рай.
Может быть, он еще приснится мне?
Каким он был на самом деле?
Какими были места моего детства, от которых уже ничего не осталось?
Лесное. Большая и Малая Спасские. Дразнилка: "Катись колбаской по Малой Спасской" - оттуда.
Около остановки "Большой Пруд" - поликлиника и милиция. На Болотной улице старое деревянное здание - детский садик. Там выступал Ленин. А садика не было. Но Сад вокруг садика был удивительным. С деревьями, грибами, жуками, стрекозами и гусеницами. Гусениц мы вылавливали, запихивали в спичечные коробки - там они превращались в коконы.
А рядом - школа. Ботаничка Софья Семеновна заставляла нас сажать деревья. И превратила школьный участок в настоящий сад.
Мы рисовали осень в этом саду - под руководством веселого художника на уроках рисования. А потом жгли костры.
Иногда сбегали с уроков в маленький кинотеатр "Миниатюр" на площади. Там рядом была булочная, книжный магазин, промтовары и игрушки, керосинная лавка. Бани. И все на маленьком пятачке.
Менялись времена года.
Я помню дороги, тропинки, горки, канавы и огороды.
Канавы, заросшие лопухами и акацией. Кусты сирени и черемухи.
Летом все пахло, благоухало, превращалось в заросли.
Мы обрывали черемуху, воровали у соседей клубнику, смородину и крыжовник.
В одном из сараев был устроен коровник. Соседи держали там смирную корову по имени Индра.
В соседних сараях складывались поленницы дров - на зиму.
Зимой мы катались на лыжах и санках.
Зима... Снежные сугробы, снежки, сосульки...
Шапки, рейтузы, варежки на веревочке, а в самом детстве - шапочка и детская муфта. Уютно и тепло.
Детство... С тех пор я люблю зиму...
----
Зимой я часто видела Сашу.
----
Он встречает меня каждый день.
После школы.
После университета.
На вокзале, когда я возвращаюсь после сессии во ВГИКЕ из Москвы.
В аэропорту, когда я возвращаюсь из больницы в Праге.
Я даже пишу ему оттуда письма.
Но этого же не может быть. Письма из Праги я писала своему тогдашнему мужу. Поэту Н, как принято теперь писать в романах.
Саша ждет меня в музее на Мойке, когда я закончу экскурсию и спущусь вниз.
Я давно уже не работаю в Пушкинской квартире, но когда я там была, ждал меня совсем другой человек.
---
Что же это такое? - думаю я. - Моя жизнь переигрывается. Мое прошлое возвращается. И он оказывается повсюду. Но ведь его не было?
Неужели судьба переписывает мою жизнь. Вписывает туда его. Я вновь переживаю свое прошлое. Но оно уже начинает затмевать настоящее.
Каждое утро, просыпаясь, я не знаю, в каком времени окажусь.
Наваждение какое-то.
Спать-спать-спать...
-----
Я просыпаюсь. Меня будит бабушка. Какое счастье, что она здесь.
Когда-то, в какой-то жизни она умерла в больнице в год, когда родился мой сын.
В детстве бабушка прочла мне вслух всю "Сагу о Форсайтах" и "Очарованную душу". Она и сама напоминала Анетту Ривьер - героиню "Очарованной души". Те же спокойные мудрые глаза, умное некрасивое лицо, челка, легкие движения, улыбка. Особенно хороши глаза, освещающие лицо.
- Просыпайся, ленивица, - слышу я ее голос и просыпаюсь.
Утро. Родителей нет. Бабушка принесла в комнату кофе с гренками. Мы пьем и наслаждаемся. А в печке трещат поленья.
- Я опять болею? - спрашиваю я ее.
- Ты опять симулируешь, - шутит она. - Тебе просто лень идти в школу, а я тебе потакаю и более того - покрываю. Но это при условии, что ты приготовишь со мной свой немецкий. Давай-ка, почитаем "Лореляй". Послушай, как красиво...
И она читает по-немецки "Лореляй" наизусть: « Их вайс нихт...
- Эй, - спрашиваю я. - Неужели ты кончала только гимназию?
- Ничего себе - только. Я кончила ее с золотой медалью. И мама в награду повезла меня в Германию.
- А потом?
- А потом я встретила твоего дедушку.
- Понятно, - вздыхаю я. - А потом моя мама встретила твоего сына, и он стал моим папой. А потом я встретила... А кого я встретила?
- Ты встретила, - серьезно отвечает бабушка. - Ты встретила... Сашу. Ты встречала, и будешь встречать его много раз. И каждый раз будешь проходить мимо. Выйдешь замуж, родишь ребенка... А его даже не узнаешь при встрече.
- А ты откуда все знаешь?
- Знаю и все.
- А когда я его встречу?
- Завтра. Ты пойдешь к трамваю, чтобы ехать в школу. В этом трамвае будет он. Но...- она грустнеет. - Но... ты опоздаешь. Как всегда. Ты подбежишь к трамваю, а он уедет прямо у тебя из-под носа.
- Бабушка! - говорю я убедительно. - Честное слово, завтра я начну новую жизнь! Я встану рано, принесу дрова для печки, мы позавтракаем, и я успею к этому трамваю!
- Ну что ж, - с сомнением говорит бабушка, - попробуй... Трамвай " Желание"...
- Ты о чем?
- Ты не поймешь. Это ты в меня. Я тоже всегда опаздывала. Или прибегала слишком рано. Ой, - вскакивает она, - заболталась. Пора мыть посуду. Лежи, гусеница. Лежи, чаруса.
- А почему гусеница?
- Ну, потому что ты считаешь себя некрасивым гусенком, гадким утенком. Ведь так?
- Так!
- На самом деле все иначе. У немцев это называется "бакфиш". Такой период в жизни девочки-подростка. А мы с тобой живем по законам бабочек. Ты у нас пока гусеница. А все остальное потом.
- А почему чаруса?
- Это такая милая болотная разговорчивая фея. Подпадаешь под ее чары и разговариваешь часами. Как мы с тобой. Мне вот давно уже пора заняться хозяйством. А ты можешь еще немножко поспать, пока мать не вернулась с работы. Надо бы для порядка вызвать врача.
- Не надо, - уговариваю я. - Ты мне просто дашь записку в школу.
Она целует меня и уходит.
-----
На трамвай на следующее утро я опоздала.
----
Утро. В окошко ломятся воробьи. Сын уже убежал на работу. Нелепость - работать по субботам. Но и я работаю – прилежно сижу за пишущей машинкой. (Хотя сын и объяснял мне, что в наши дни - когда есть компьютеры - это анахронизм и даже неинтеллигентно).
"Псаци-строй" - так называют чехи пишущую машинку. Правда, еще забавней именуется у них поэт - "басник". Тоже резонно, потому что "басня" на их милом языке - это стих.
Когда-то моя подруга - поэт - писала: "Еловые шишки, сосновые - все говорят по-чешски..."
Так и мы с воробьями - перечирикиваемся. Почти по-чешски. Птичий язык.
Полно отвлекаться. Я сижу и печатаю на машинке. Хотя это гораздо медленнее, чем на компьютере. А я и не тороплюсь. Я печатаю на машинке. Куда мне спешить?
Я не боюсь опоздать. Чего мне бояться? Все равно всегда опаздываю.
Как тогда - к трамваю.
Но сейчас - я жду.
Раздается телефонный звонок. Я снимаю трубку.
- Это я, - говорит голос в трубке. - Узнала? Сейчас я приду!
В трубки гудки...
Дождалась?...
------
Сломанная нога, интифада и сигареты.
Я направлялась в гости к друзьям. Они жили в самом центре Иерусалима. В любом городе существует странный эффект – идешь по роскошно освещенной и нарядной улице. Чуть сворачиваешь на лестницу, огибающую фасад дома, и оказываешься в полной тьме – хоть глаз выколи. Ну, глаза – не глаза, а ногу сломать можно. Что я и сделала, зацепившись ногой за ступеньку, и свалившись с грохотом вниз, прижимая к себе подарочную бутылку с ликером. Бутылка уцелела, нога сломалась. С трудом присев на ступеньке, я поняла. Что до парадной не дойти. Разве что по-пластунски. И я нашарила на темных ступеньках чудо цивилизации – пелефон. Позвонила друзьям, и сказала, что если они хотят увидеть меня и ликер, им придется спуститься и принести это. Что – это, я не уточняла, но когда они увидели меня, то действительно дружно подняли и занесли в квартиру.
Часа четыре подряд мы веселились, а заодно прикладывали к опухшей ноге холодные бифштексы из холодильника. Но к середине ночи мой оптимизм иссяк. А нога наоборот заговорила. Она предъявила всем собравшимся массу претензий, и мы потащились в травмпункт.
При входе нас торопили охранники.
- Бегом-бегом, - говорили они, – сейчас будет не до вас. Произошел терракт, и машины скорой помощи начнут поступать сюда. Вы должны успеть до их прибытия!
Легко сказать – бегом. Нога бежать явно не желала, и намекала, что ей хочется лечь плашмя, и не шевелиться. Она болела в лучших традициях перелома со смещением, и, как оказалось позже, была совершенно права. «Бегом, – заворчала она, - еще чего не хватало»!
Но на что у нас друзья? Они раздобыли кресло на колесах и покатили со страшной скоростью к рентгеновскому кабинету. Мы опередили всех! Санитары едва поспевали за нами. Действительно перелом! Но впереди маячило нашествие машин скорой помощи. Ногу быстренько загипсовали, и велели приехать через два дня на операцию. Друзья донесли до машины, отвезли домой, вздохнули с облегчением, и обещали через два дня доставить в больницу. Нога почувствовала себя в центре внимания, и капризничала, как могла. Я, вспомнив Алису в стране чудес, стала обращаться к ней: «Госпожа моя левая нога»! Будучи левой, она творила, чего хотела. И к ней пришлось приспосабливаться. Сначала мне. Потом родным. Потом друзьям.
Через два дня я оказалась в больнице. «Какой наркоз? – спросили меня. – Местный или общий»? Я кротко согласилась на местный, но нога заворчала, сказав, что хочет спать и настаивает на общем. Так мы с ней и проспали всю операцию, практически ее не заметив.
Проснулась я уже по дороге в палату. И тут оказалось. Что арабы и здесь нас опередили. В палате, кроме меня, оказалась молоденькая арабская девушка тоже со сломанной ногой. Девушка – ладно, ее было жалко. Но в палате находилось еще пятьдесят человек ее родственников – от мала до велика. Палата – и я в ней – оказалась оккупированными арабами. Почти, как наша страна.
От шума мне страшно захотелось курить. По дороге из операционной я заметила такую соблазнительную курилку. Но – не тут-то было. Во-первых. До нее еще нужно было добраться, а кресла на колесах поблизости не было. Во-вторых, нога сильно болела и против очередной транспортировки явно возражала. В третьих (и главных), выяснилось, что сигареты я забыла дома. Так что ничего не оставалось. Как попытаться заснуть.
Снились мне взрывы, терракты, и громкие голоса оккупантов. От голосов я и проснулась. Палата была полна народу. А напротив меня в кресле сидел Арафат, и, хитро улыбаясь, смотрел на меня. Я зажмурилась. Снова открыла глаза. Да. Он здесь. Это не сон. Но он же в Рамалле, - убеждала я сама себя, - Не выбрался же он оттуда, чтобы навестить меня. Я еще раз посмотрела на него. Старенький, платочек, обруч – все на месте. Он! А, может. Все-таки нет? Ну, конечно же, нет. Это прапрадедушка арабского семейства решил навестить свою правнучку, которая лежала рядом со мной. А многочисленная родня с уважением на него смотрела.
Нет! Надо срочно уезжать покурить, - подумала я, - а сигареты? Их нет.
В этот момент зазвонил пелефон. Мой друг Костя из Америки.
- Слушай! – сказал он. – Я знаю, что у тебя нет сигарет. Но помочь ничем не могу. Я даже звонил своим иерусалимским друзьям, чтобы зашли и занесли тебе пачку, но они в отъезде. Потерпи немного.
- Костя! – строго сказала я, - объясни, откуда ты знаешь про сигареты?
- Так я позвонил твоей маме. И она рассказала про перелом и сигареты. Я понял, что сломанную ногу ты вытерпишь. А вот без сигарет тебе худо!
Я почему-то обиделась. И повесила трубку. Но пелефон тут же зазвонил снова. Звонил друг из Бейт-Шемеша: я знаю. Что у тебя нет сигарет, - сказал он виновато, - но я разболелся. И не могу тебе их завезти сейчас.
Кошмар продолжался. Когда с тем же позвонили из Франции, России и Тель-Авива, я поняла, что весь мир уже в курсе. Их не так волновали наши взрывы и терракты, их не очень волновала операция и сломанная нога… они все почему-то сконцентрировались на сигаретах. И я. И я сконцентрировалась на том же. Потому что окружающая меня действительность заставила совершенно потерять чувство реальности. Или реальность была совсем уж невероятной.
С горя, под гул арабской речи, я вспомнила анекдот про самолет, где пилот вышел к пассажирам с двумя новостями: первая – самолет потерял управление, и скоро разобьется. Пассажиры молча выслушали новость, и ждали второго сообщения.
А еще на борту кончилось кофе, - сказал капитан.
А-а-а-а, - заорали пассажиры. И на борту поднялась паника.
Вечером, когда посетители разошлись, мне по пелефону рассказали местные новости – несколько террактов, много погибших и раненых. Нога разболелась. Душа – тоже. Я попросила снотворного и попыталась заснуть. И тут снова зазвонил пелефон.
- Слушай! - Сказала подруга, - я понимаю, как тебе плохо.
- Наконец-то, - подумала я, – хоть кто-то понял, что мне по-настоящему плохо, и не только из-за ноги, а изо всего, что творится вокруг. И стала ждать сочувствия.
- Я достала тебе сигареты, - продолжала подруга, - и сейчас их принесу.
- Я посмотрела на часы. Было полдвенадцатого ночи. Мой первый день в больнице подходил к концу.
