Сторож.

                                               ... «Бывает, что через страдания, боль,
                                                  лишения и болезни, Бог, выказывает
                                                 человеку свое расположение и любовь».

                                           (Из проповеди в соборе «Утоли моя печали»).

                                        Богомольные старушки, толпившиеся возле церковной лавки, шарахнулись в рассыпную,  и истово  закрестились вслед пробежавшему Луневу. А тот, комкая в руках листок с заранее написанным перечнем стандартных прегрешений, заготовленный к исповеди, не глядя себе под ноги, уже быстро спускался по истертой  витой лестнице светлого гранита.

- Постойте, молодой человек, остановитесь,-услышал  он в спину знакомый, слегка дребезжащий голос нового настоятеля храма, протоирея Иоанна Спицына, но тяжелые  резные двери на тугой, сталью отливающей пружине, за ним уже захлопнулись, казалось, раз и навсегда,  отрезав путь к единственному и, быть может, верному решению.

Лунев бежал прочь от храма  по тщательно выметенным плитам к церковной ограде  прочь от легкого потрескивания свечей и плотного, вязкого запаха ладана, прочь от заунывного пения церковного хора и проникновенных взглядов строгих  всепонимающих ликов святых  на тяжелых, гнутых и темных от времени иконах.

Он резко повернул в сторону  мимо остриженных кустов сирени и белоягодника  и уже через мгновенье оказался на залитом солнцем, пропахшем бензином  проспекте. Словно старая, видавшая виды шлюха,  тот равнодушно отдавался сотням и сотням проезжающим по нему автомашинам. Разогретый асфальт под ногами неприятно пружинил, из соседней пиццерии доносился запах прогорклого масла. В пыльных окнах пролетающих мимо иномарок, вызывающе гордо вспыхивали  и тут же гасли яркие всполохи солнечных бликов.

Солнце и шум проспекта буквально оглушили Лунева,  на мгновенье выдернули его настоящую, мечущуюся  сущность из московской душной сутолоки и толчеи,  сизого, дрожащего, словно  недоваренный студень смога, и бросили туда, куда ему хотелось бы возвращаться как можно реже, а по возможности и вообще выбросить, вымарать из памяти. В  тот жаркий день, вернее сказать ранний, но необычайно жаркий  вечер...

...- Ты что, Серега?
Огромная, медвежья фигура командира борта, под номером ноль восемнадцать,  нависла над молодым еще в ту пору Луневым.

- Отчего не стреляешь? Ты что хочешь, что бы я из-за тебя партбилет на стол положил. Стреляй, говорю!

- Там же дети, капитан, я вижу, дети!
Лунев кричал в голос, стараясь перекрыть, заглушить рев двигателя вертолета, и быть может голос собственной совести...

- Какие к лешему, дети?  Ты что, стрелок, совсем ебанулся!? Это же чучмеки! Выблядки! Это они пока дети, а через год-два ножи в руки возьмут. Стреляй, кому говорят, стреляй! Ни одного патрона на базу. Ты слышишь, щенок? Ни одного!
...Тяжелые, омедненные пули понеслись навстречу земле с легкостью прошивая хлипкие соломенные крыши домов  и дощатые заборы, неся смерть смуглым старикам в белых ветхих одеждах, женщинам в ярких платьях и детям....  Детям, которые уже не пытались убежать от огромной, несущей смерть железной птицы, а, упав в горячую пыль только и могли, что прикрывать голову тонкими веточками рук и надеяться на чудо...

- Худо брат? Может тебя опохмелить? Глядишь и отпустит...
Длинный и необычайно худой оборванец в замызганной, некогда офицерской шинели, вальяжно развалился на полированном граните подземного перехода, щурясь на солнце и улыбаясь порчеными зубами, протягивал Сергею початую бутылку с дешевой, явно левой водкой

- Спасибо... Просто жарко, -простонал Лунев  и, круто обогнув бродягу, поспешил в прохладную темноту и, уже на бегу, слегка обернувшись,  громко, стараясь перекричать монотонный шум проспекта, крикнул, тыльной стороной ладони вытирая неизвестно отчего выступившие слезы:
- Нет, мужик, чудес не бывает. Не отпустит!
       
                                                         1.

Сергей Александрович Лунев, старший сторож детского дома при синоде Русской Православной церкви в Москве, расположенной  в огромном,  выстроенном еще братьями Голицыными,  храме,  устало потянулся своим большим, внешне сильным телом и, мельком взглянув на часы, нажал кнопку звонка. Под высоким  аркообразным потолком плененной канарейкой зазвенел небольшой, но необычайно голосистый колоколец.

Тяжелые резные двери вдоль длинного коридора с грохотом распахнулись и с радостным криком освободившихся узников на свободу вырвались десятки детей самого различного возраста. Вслед за ними, степенно крестясь, вышли и  педагоги-священники.
Через несколько минут  в коридоре вновь наступила относительная тишина: воспитанники вместе в педагогами,  прошли в трапезную. Обед.
А после трапезы вновь звонок на урок... Школа, одним словом.

Сергей, незаметно осмотревшись, налил из небольшого термоса в белый одноразовый стаканчик необычайно крепкий и столь же необычайно мерзкий на вкус кофе. Без допинга, хотя бы даже и кофеина,  он уже  давно не мог обходиться, хотя прежний настоятель храма и был категорически против этого напитка...
Десятки видеокамер, развешанных в самых неожиданных местах, посылали плоское, искаженное изображение на бликующий  монитор. Многочасовые бдения у серого  экрана, детские крики, мелькание прихожан возле пункта охраны и постоянные попытки бомжей проникнуть в храм -все это настолько утомляло, что к концу смены голова раскалывалась от стойкой, опоясывающей боли.
- Господи - прошептал уныло Лунев,- Ну, когда же мы, наконец, научимся делать хоть мало-мальски приемлемый растворимый кофе? Вот же пойло...
Он, поморщившись, проглотил остаток и только сейчас заметил, что  за мохнатым стволом приземистой пальмы,  торчащей из рассохшейся кадки возле двери черного входа,  прячется девчушка лет двенадцати...
- Ленка.

Сергей придал своему голосу подобающую случаю суровость.
- А ну-ка дуй ко мне. Давай, давай. Я тебя вижу....

Ленка, цепляя носками сиротски больших ботинок каменный пол, нехотя подошла к нему.
- Ну и от кого прячемся?

Внутренне рассмеялся Лунев: уж слишком хитрая физия была у этой рыжеволосой девчонки, хитрая  и  одновременно (бывает же!?) совершенно невинная.

-Да, сколько можно!?
Девчушка бросила свою  по-детски  костлявую задницу на крышку стола, за которым сидел Сергей, разметав по сторонам карандаши, ручки и блокноты.

- Они из меня золотошвейку хотят сделать,  рисую, мол, хорошо, а мне это до фонаря. Я в цирк хочу!

- На представление? Могу сводить после смены. Со мной можно...
Подыграл ей охранник.

- Какое на фиг представление!? Я  в цирке работать хочу. Наездницей. Представь себе, дядя Сережа!
Она с ногами заскочила на стол  и, театрально расставив руки, громко объявила:
- А сейчас на  нашей арене звезда цирка, наездница Водопьянова Елена и ее конь Булат! ...Все вокруг в восторге, а я вся такая красивая, в платье темно-красного бархата... А на ножках прозрачные колготки с искоркой...  Эх...

Ленка спрыгнула со стола,  и рукавом своей кофточки,  размазав  пыльные следы на его поверхности,  со скромным видом вновь направилась к пальме, приговаривая твердо и упрямо...

-А золотошвейкой я все равно не буду. Не буду и все. Я лучше вообще из детского дома убегу.

Лунев посмотрел на часы, прикинул, что до следующего звонка он вполне еще может перекурить, и, замкнув дверь на ключ,  поспешил в прохладную тень,  в арку близ расположенного флигеля.

...Резкий кашель вспенил тягучую мокроту,  и Сергей, согнувшись от острой боли, прижав  руки к животу, выплюнул недокуренную сигарету.

-  Больно, Господи. Больно то как!

Словно подчиняясь древнему, до случая  спящему инстинкту, Лунев неожиданно для себя, задрал джемпер к подбородку, и, рванув пуговицы на рубахе, прижался, притерся  к прохладному, старинному кирпичу пилястры. Темно-красный, клейменный, кое-где тронутый изумрудным мхом кирпич, обжег прохладой обнаженный, изувеченный осколками мины живот, принося избавение от резкой и неожиданной боли.    

Он  ладонью вытер мокрые губы, выступившие на глазах слезы,  и поспешил на свой пост.

-Не дай Бог еще настоятель заметит, как я курить отходил. Уволит сразу же... Как пить дать уволит. А где я еще смогу работу найти, с моими-то нынешними бумагами?..

...Его небольшой отлучки никто не заметил, но все одно, хоть и короткий, но чрезвычайно болезненный приступ не прошел даром - настроение было испорченно окончательно. В голове все смешалось: и эта девчонка с ее дурацкой мечтой о цирке, и случайно подслушанный в военном еще госпитале разговор старого хирурга и медсестры, там еще, в Кабуле, и  это жаркое, до чертиков надоевшее лето, и новый настоятель. И...

Да что там говорить...

Сергей просмотрел с увеличением все, что высвечивалось на экране в его отсутствие и не найдя ничего подозрительного,  несколько успокоился. А ближе к концу дежурства, успокоилась и боль, и Лунев в очередной раз мысленно посмеялся над собой:

- Это ж надо, как только прихватит, так сразу же: бросаю курить, бросаю курить... Фантазер, мать твою...

...Хромис-красавец, лениво шевеля грудными плавниками, не спеша поднимался из зарослей элодеи,  к барахтающемуся по поверхности воды рыжему таракану. Бульк, и изо рта рыбы,  крупной, мордастой,  украшенной смарагдо-синими блестками, выплыли коричнево-прозрачные крылышки проглоченного и уже пережеванного насекомого.

Сергей осмотрелся, больше тараканов что-то было не видно.

- Попрятались суки.... Словно чувствуют...

Хохотнул он и направился курить на балкон.

Сквозь пыльные листья тополей, сквозь светло-лиловый вечер, еле угадывались Воробьиные горы, сталинские, светлого кирпича дома, купол нового цирка.

Этажом ниже, из открытого окна,  вперемежку с вязким запахом жареной рыбы  и лука, доносился проникновенный мужской голос, необычайно фальшиво напевающий модную в последнее время песенку:

...»И рвутся душевные струны

В преддверье привычного бреда:

А если ты такой умный -

То, что же ты такой бедный?»

Выдохнув дым и сплюнув  в колодец двора,   Лунев вернулся в квартиру, не сбрасывая с ног тапок, лег на диван и уперся взглядом в черно-белую,  уже несколько порыжевшую фотографию, висевшую  на стене, в изголовье.

На фоне пустынных гор, монстра-вертолета, они в боевых камуфляжных костюмах. Они, это: он, лейтенант Лунев и его боевой командир, и товарищ, капитан Иван Спицын... Теперь, правда, уже отец Иоанн.

...- Пей Серега, пей.  С крещеньем тебя...

Капитан Спицын, расхристанный, в темной от пота тельняшке, с остекленевшими, пустыми глазами и слюнявыми, влажно-яркими губами протянул Луневу,  под завязку полный стакан.

- Какое к ...  Какое к херам собачьим крещение!? Это не война. Это убийство. Узаконенное и поощряемое убийство.

Стакан в руке лейтенанта подрагивал, и  капли водки звучно шлепали по утоптанному, глиняному полу палатки.

 - Нет, батенька,

 Осклабился командира борта, присаживаясь на крашенные зеленным патронные ящики.

- Это война, и ты, Сережа Лунев, как кадровый офицер  должен понимать, что приказы  не обсуждаются. Они выполнятся... Если ты, конечно, не горишь желанием поближе познакомиться с военной прокуратурой.  Мы с тобой здесь, так сказать, словно на кусочке нашей Родины, и обязаны его, этот самый кусочек  охранять, и выполнять все возможные  военные операции и задачи, поставленные перед нами руководством. Так что заканчивай с этой Достоевщиной.  Заканчивай. Пей водку, кури анашу.  Хочешь девку -  так и ее здесь достать можно. Одним словом делай что хочешь,   хоть всю  ночь слезы лей,  по детишкам этим, сегодня тобою расстрелянным, но что бы завтра, утром,  ты был  как огурчик, с твердым глазом и верной рукой.  А другой ты мне и даром не нужен. А  лучше всего, ложись-ка ты паря спать... Что-то ты Сережа утомил меня нынче. Устал я от тебя и твоих душевных, никому ненужных самокопаний. Так что дуй отсюда... Пей и уходи.

- Нет, товарищ капитан. Не буду я пить. Нет, не буду! Ведь стоит мне хоть раз, хоть стакан этот проклятый в себя опрокинуть, как я, как совесть моя, тут же поймут,  что вот оно, вот это самое простое средство, что с легкостью сможет заглушить и растоптать все пусть малое, но человеческое, что осталось во мне после сегодняшнего вылета. И во что же я тогда превращусь, и чем же тогда я от вас, товарищ командира борта буду отличаться? Да ничем!  А стану я кем? Да точно таким  же, как и вы,  циником и хладнокровным  убийцей. Профи.

...Приказы ваши, я товарищ капитан выполнять, конечно, буду (присяга и все такое), но водку пить с вами, вы мне, Иван Петрович, приказать не в силах.

 Капитан  закурил,  посмотрел на Лунева слезящимися от дыма глазами, сплюнул презрительно ему под ноги тягучей слюной, и, буркнув что-то нечленораздельное,  вырвал  из побелевших пальцев Сергея стакан,  и выпил его в один заход, просто как воду.

- Ну и хрен с тобой!  Не пей... Один черт, через месяц, от силы два ты, если жив будешь, конечно,  совсем по-иному заговоришь. Блядью буду, если не так!

Он лег  на жалобно скрипнувшую раскладушку и закрыл глаза. Через мгновенье,  всю его фигуру уже сотрясал утробный, сытый храп.

Лунев вытер влажные от водки пальцы о рваную москитную сетку, свисающую с потолка,  и  круто развернувшись через правое плечо, вышел под бездонное, вечернее небо Афганистана.

                                                                       2.

Над Новодевичьим монастырем,  купола которого сфокусировали в себя последние, багровые лучики заходящего солнца, над прудом,  вымощенным  блестящими, лощеными круглыми листьями нимфей,  и   заросшим по берегам кучерявым ивняком,  поплыли тяжелые раскаты большого колокола. Звуки были какие-то скучные и плоские. Они даже и, не пытаясь подняться над ближайшими домами,  безвольно падали  на проезжую часть автострады и тут же гасли под тяжелым,  безжалостным каучуком автопокрышек.

 Отчетливо вечерело.

Господи,  кто бы знал, с какой  щемящей тоской  ожидал Сергей ежедневное возвращение вечерних сумерек!  Когда в пустой, по-холостяцки запущенной квартире, с шорохом плутает зашуганный  сквозняк, и залапанный  холодильник наперебой со стареньким будильником,  безнадежно пытаются заполнить хоть какими-то звуками, безжизненную,  после ухода Светланы, тишину.

 И не в том даже дело, что дверь за ней, той, чьи волосы разве, что не светились в ночи, такие они были чистые и светлые,  закрылась именно вечером.

 И уж точно не в том, что по вечерам, она,  ожидая его возвращения со службы, не включала в квартире свет, и часами,  темным и безмолвным силуэтом, терпеливо стояла возле окна, постепенно растворяясь в темных вечерних сумерках.

 Нет, дело не в этом.

Просто отчего-то,  каждый вечер,  душу Лунева заполоняет необъяснимая тоска, стойкая до одури, до бесполезного крика и  ненужных, никчемных слез, сквозь которые ему иной раз чудятся дети, дети, прикрывающие свои головы, тонкими веточками   рук....

Сергей потянулся к выключателю, и в этот же миг прозвучал прерывистый, и довольно громкий стук в дверь.

- Какого черта!?- Лунев не жаловал нежданных гостей, тем более пришедших так поздно, без предварительного звонка...

...В дверях, прислонившись плечом к косяку, стоял высокий и еще более массивный, чем там, в Афганистане,  капитан  Иван Петрович Спицын. А если вернее: протоиерей Иоанн Спицын, новый настоятель храма.

- Входи... те, отец Иоанн.- Посторонился Сергей и тот, шурша длинным плащом тонкой, черной  кожи из-под которого был виден лишь краешек точно такой же черной рясы,  не разуваясь, прошел в комнату.

Диван под крупным телом протоирея печально скрипнул, а  Лунев, сдвинув  сторону длинную и изогнутую как коромысло герань с полосатыми листьями и чахлыми, бледно-розовыми цветочками , взгромоздившись на подоконник внимательно посмотрел на неожиданного гостя.

- А ты, Сережа почти не изменился...

Священник расстегнул пуговицы плаща, закинул ногу на ногу,  и вообще устроился поудобнее.

- Ты сегодня приходил на исповедь, но отчего-то сбежал. И вот я сам пришел к тебе, поговорить, может быть по вспоминать, может быть и помочь чем ни будь...

Он внимательно осмотрел комнату, задержав взгляд на большом аквариуме с цихлидами, и вновь заговорил:

- А я слышал, что будто бы ты, после госпиталя женился... Что-то не чувствуется в доме женская рука... Или я ошибаюсь? 

 ...- Была жена...-  Голос Сергея невольно дрогнул, но он постарался взять себя в руки.

...- Ушла. Я сам попросил ее уйти. Семь лет ждала ребенка, все надеялась... У  нее - то,  все как раз в норме... А я  вот я подкачал. Сперма у меня мертвая. Да и как мужчина я практически ноль...

Вот я и прогнал ее...

- А у вас, как, отец Иоанн? Дети-то есть?- Губы Лунева змеились в бессильном отчаянии и гневе.

- А как же!?   Двое. Старший сын в этом году школу заканчивает... Хочешь, заходи в  гости, на чай. Адрес скажу. Водку не пью, а вот чайку тебе матушка отменного предложит: с лимоном, с мятой, с душницей... Чудо, что за чай...

- Так  вы женаты, батюшка? Давно?

- Как уволился в запас, так и женился... Через полгода,  после того,  как ты эти осколки животом поймал...

- И вы с ней счастливы?

- А как же иначе? - удивился бывший командир.- Мы же венчаны, слава тебе Господи!

Лунев спрыгнул с подоконника и с побелевшим лицом подбежал к  протоиерею.

Схватив его за тревожно скрипнувшуся кожу воротника плаща, он прокричал, прошептал,  в упор глядя  на настоятеля.

- Вот скажите мне, отец Иоанн. В чем же я больше вас провинился, перед Господом Богом,  в чем согрешил - то так сильно, что мне ничем,   кроме распоротого вдоль и поперек живота, да сущности моей мужской,  безвольной и неподвижной, и похвастаться особо нечем!?  Ведь я там,  там  в этом проклятом урочище, только ваши, только твои приказы выполнял. Так отчего же я в полном дерьме оказался, а  у вас, Отец Иоанн, как я понял, все в полном ажуре: и жена, и дети, и работа у Бога на самом виду...

Священник скорбно глянул на взбешенного Лунева, поднялся,  и проговорил застегиваясь.

- Велика Божья милость, и пути к его престолу не всегда прямы и проторены.

Но ты пойми, Сережа, и запомни, дабы в гневе своем, отчасти, быть может, и праведном, не впасть в ересь - пути Господни неисповедимы, и кто знает, а вдруг ты, к Богу окажешься в свое время много ближе, чем я, его недостойный слуга....  Кто знает...

Отец Иоанн неторопливо пошел к выходу, бросив на прощание тяжело дышащему Сергею:

- А вот из храма, из сторожей,  тебе лучше уйти... « По -  собственному» естественно.  От этого и тебе, да и мне, пожалуй, только лучше станет. Сам понимать должен...

Дверь за Спицыным закрылась и в комнате вновь повисла равнодушная тишина: лишь монотонно тикали часы, да крупная ночная бабочка, пыльно-серого цвета, раз за разом бросалась головой на раскаленную, в сто свечей лампочку...

                                                       3.

Высоко, под звездным куполом цирка,  под перекрестным огнем разноцветных прожекторов, на струне каната,  с внешней легкостью,  бегала и прыгала женщина в красном костюме.

Забыв про свое, растаявшее мороженное, Ленка во все глаза смотрела на прыжки отважной  акробатки.

Барабанная дробь стихла, и акробатка вдруг ласточкой бросилась вниз, казалось бы, именно на ярко освещенный круг арены. Зал ахнул, ну а она, в самый последний момент умудрилась ухватиться за вертикально висящий канат, украшенный золотистой мишурой и уже через мгновенье, под крики и овации зрителей, радостно и победно улыбаясь, раскланивалась перед восхищенной публикой.

-Ну, и как, Лена, не передумала еще в цирк поступать?

Прикуривая у прохожего, спросил Лунев, ожидая трамвая.

- Да что вы, дядя Сережа! Наоборот! Еще больше захотела.

Девчонка в восторге подпрыгивала, не сводя глаз с перевернутой тарелки здания цирка.

- Ну, раз так, поехали ко мне домой торт лопать.

- Лопать!- простонала Ленка ошарашено.

- Вот это выходной! Девчонки от зависти лопнут, когда узнают...

 ...Осоловевшими от впечатлений, да и от сытного ужина глазами, девчонка осматривала квартиру Сергея.

По ее мордашке, явно читалось, до чего же ей не хочется возвращаться в детский дом.

- Ну ладно, дядя Сережа,

Проговорила она, впихивая в себя последнее пирожное, украшенное розовой, мастерски сделанной из крема розочкой.

- Пора, наверное. А то вас боюсь, заругают.

- Не заругают...

Лунев достал из шкафа сверток, упакованный в яркий, цветастый пакет.

- Скажи Лена, а как тебе фамилия Лунев? Нравится?

- Да я, честно говоря, и хуже фамилии слыхала...

Девчонка настороженно вглядывалась ему в лицо.

- Ну, тогда, Елена Лунева, - торжественно проговорил Сергей.

- Это тебе на твой день рождения.

Ничего еще не понимающая девочка развернула сверток, и к ее ногам упало роскошное бальное платьице из бархата, цвета переспевшей вишни.