- Все не так...   И ткань жизни неожиданно рвется в самых неподходящих местах, редкая волокнистая дерюжка, образуя зияющие дыры с лохматыми краями - не залатать.  В эти дыры проваливаешься целиком, цепляясь за огрызки прогнивших ниток.  А дыра все ширится, расползается,  -  так думала молодая, но уже замужняя женщина Туся, выбираясь из постели и торопливо натягивая трусики и белый потертый лифчик. 
Рядом, раскинувшись по незнакомому цветному одеялу, спал Вовик, школьный приятель, и на его рыжих мосластых пальцах тоже блестело новенькое обручальное кольцо, очень похожее на Тусино.  Только ее уже чуть потерлось. 
Застегивая молнию, она сломала малиновый ноготь и тихо выругалась.  Второпях ей подвернулись Вовкины джинсы.  Немудрено перепутать в такой темноте, цвет одинаковый и рост почти такой же.  Не хватало прийти домой в чужих джинсах, как в анекдоте!
- Милый, на тебе женская рубашка!
- Придумай какое-нибудь объяснение, ты же у меня умница!

Свитер белел под кроватью, а одна сережка  (малахитовый шарик на тонкой серебряной цепочке) вообще запропастилась неведомо куда.  Туся торопливо шарила между подушками в зашторенной темноте, старясь не разбудить спящего.  За стеной пробили часы, заверещал звонок и где-то внизу принялись громко дубасить в дверь.  Но ей со страху показалась, что это к ним.
«Рвется ткань бытия»,  -  промелькнуло опять, когда она неловким движением надорвала петлю на блузке.  Прочь, вниз по заплеванной лестнице, из темного вонючего подъезда на улицу, бегом по чавкающему прокисшему снегу между киосков и голых каштанов, где никто ее не знает, где уже не застукают на месте преступления.  Просто вышла погулять, или в магазин, или спешит на дневной сеанс в кино, подобно сотням других случайных прохожих.

- Тусенька! Что ты делаешь в нашем районе?  Сто лет не виделись... какая встреча.  Хорошо выглядишь, румяная.
- В Дарницком универмаге выбросили импортный ситец.  Я давно хотела на летний сарафан...  Ты тоже выглядишь отлично.
- До лета еще так далеко!  Но ты же не умеешь шить?
- Отдам портнихе.
- У тебя есть хорошая портниха?  Туся, спаси, познакомь!  Я давно ищу...
   И волна холодного ужаса захлестывает с головой.  (А в Турции, между прочим, неверным женам рубили головы!)  Но никто не спросит, никто не встретит и незачем оправдываться, лгать, извиваться.  Полдень, все на работе.  Тряский шумный трамвай быстро уносил Тусю прочь из чужого района, от чужого дома, чужой постели, чужого мужа...

Это была еще прабабушкина тарелка с темно-красным ободком, на котором копошились, переплетаясь, золотые змейки.  Когда Тусе было пять лет, она ела из этой тарелки липкую манную кашу и мечтала, как вырастет большой и будет есть все, что заблагорассудится: целые горы мороженого, соленые огурцы и моченые яблоки кадками.  Позже, в пятнадцать, она отодвигала тарелку, и когда мама наливала в нее жирный бульон, веско говорила: «Мне  -  только салат!  Нужно следить за фигурой».  Все за столом  прыскали со смеху...  Туся ела салат, трогала пальцем знакомую щербинку и мечтала, какая у нее будет замечательная фигура и какой замечательный муж, когда она окончательно вырастет годам к двадцати.

Теперь у нее тонкая талия, пышные светлые волосы (химия плюс перекись водорода), делающие голову похожей на одуванчик на длинном нежном стебельке шеи, в меру полные бедра, сын Котька.  Широкоплечий кудрявый муж сидит напротив, жует хлеб.  Выражение лица его сосредоточенное и отсутствующее одновременно, взгляд пустой, бараний, словно он пасся и прислушивался к далеким колокольчикам других баранов, окрикам пастуха и шелесту горных трав.

Выгнать его к черту или оставить все как есть?  Что бы изменилось, если бы она вышла замуж, скажем, за Вовку?  Он своей жене изменяет через неделю после свадьбы, и ей бы изменял.  Она мучительно перебирала в голове свои немногие неудачные романы.  Двухмесячный летний, с женатым преподавателем в институте.  Нудный, длиной в год с однокурсником Гришей из Запорожья, которому, как оказалось, нужна была позарез киевская прописка.  И он женился на ней, на прописке, к которой прилагалась коротенькая курносая Света с пятого курса, а Туся вздохнула с облегчением.  Бестолковая страсть к восемнадцатилетнему красавчику Сереже, что запойно пил и ушел в армию, не попрощавшись.  И правильно сделал, что не прощался. Его провожала беременная невеста, о которой Туся даже не подозревала, и вся невестина деревенская родня. 

Туся взглянула с ненавистью на задумчиво жующего мужа и ушла в ванную.  Пустила воду, разделась и долго смотрела на свое отражение в туманящемся  зеркале.  Пока в глазах не защипало то ли от пара, то ли от острого чувства молодости, невостребованности, бестолковой нелюбви...  Она погрузилась в теплую пенистую воду с коротким рыданием и долго плакала, пока намыливала длинные руки и ноги, сдирала кожу жесткой мочалкой и полоскала волосы под душем.  Кого любить?  И где эта любовь, о которой столько слышишь, но никогда не видишь, неуловимая, как снежный человек?  Как жить на свете?

Еще несколько месяцев тому назад жизнь имела какой-то смысл или, по крайней мере, шла по заведенному порядку, покорно укладывалась в принятые понятные и даже приятные рамки.  Душа дремала, как кошка на теплом крыльце.  Была светлая зима, шел снег.  Близился Новый год, любимый Тусин праздник.  Легкий летучий снег щекотал щеки, и она надвигала капюшон на глаза, чтобы не потекла краска с густо накрашенных ресниц.  Туся с мужем направлялись на вечеринку к знакомым.  И треснула ткань бытия...

Удивительные изменения происходили со свечой.  Из толстой, гладкой, сонно-равнодушной желтоватой кубышки она превратилась в оплывшую, покосившуюся страдалицу, изборожденную глубокими тенями и причудливыми дорожками горячих слез.  Огонек, поначалу разгоравшийся лениво и нелюбопытно, вспыхнул ярким тревожным светом.  Плясал и корчился в квартирных сквозняках, пытался оторваться от крученого нитяного стебелька и разглядеть темноту.  А теперь он медленно и мучительно умирал.  Туся пыталась спасти свечу, ухаживала за ней как за родной, перенесла с буфета на стол, где меньше дуло.  Утирала ее белые слезы.  Но та сошла на нет и все равно погасла.  Уже не свеча, а жалкий огрызок света и времени.  Туся зажала в руке ее холодеющие останки и погрузилась в непроглядную тьму.  Конечно, можно было сделать неуверенный шаг в сторону, коснуться холодной шершавой неприветливой стены.  Нашарить выключатель.  Чтобы раздался короткий, как выстрел, щелчок.  Тени и тараканы поспешно разбегутся по углам и вечер, приостановленный в своем неторопливом неспешном движении внезапной темнотой, опять покатит по знакомым рельсам.  Его будут подгонять свистки закипающих чайников и крики соседских детей...

Но Туся отошла от призывно белевшей стены и двинулась к заиндевевшему квадрату окна.  Серые модные холщовые занавески с букетиками гвоздик были последней преградой между зыбким теплом комнаты и ледяным стеклом.  Она почти завернулась в одну из них, осязая узловатую грубую фактуру ткани, и прижалась к окну, жадно вбирая в себя холод и одиночество зимнего вечера, пока холод и пустота ее души не пришли в полное соответствие с окружающим.

Дверь открылась и впустила в темную комнату запахи и звуки большой старой квартиры, полной пьяных гостей, музыки, подгоревшей снеди и стаканного звона.  Вслед за запахом жареного лука и разлитого дешевого вина в комнату просочились Тусин муж Марик и невеста Вовки Гутника.  Кажется, Ира, а, может быть, и Лена.  Дверь прищемила желтую полоску света и плотно затворилась, перекрыв вторжение запахов.  Но Марик и предположительно Лена остались внутри.  Сначала они долго с чавканьем целовались и шуршали вдоль стены.  Потом оскорбленно затрещал диван.  Что-то хрустнуло и оборвалось.  Застежка лифчика?  Лена или там Ира попыталась неуверенно взвизгнуть и вдруг каменно замолчала.  Тишину нарушало только сопение мужа и ритмичный шорох подушек.  Туся осторожно присела на подоконник, комкая в руке угол шторы.  Стало очень жарко.  Она отерла со лба внезапный пот и глянула на часы, старые, мужские, папины со светящимися стрелками.  Половина десятого.  Даже для Марика рановато.  Может он и не пьяный еще, а просто так...

Она не успела додумать, что просто...  На дверь нажали из коридора, застучали кулаками.  На диване притихли.  Туся тоже задержала дыхание.  «Черт, заперто!  Хозяйка, где тут отхожее место для джентльменов, а то я наблюю, пардон, прямо в коридоре».  Зычный бас Володи отскакивал от стен.  С таким голосом ему бы в опере петь!  Он еще раз дернул ручку, но предусмотрительный Марик закрылся на задвижку.  Туся облегченно вздохнула, на диване тоже задышали веселее.  Шаги стали удаляться.  Невеста нашарила туфли на полу и, несмотря на придушенные уговоры, двинулась прочь из комнаты.  Чертыхнулась пару раз, натыкаясь на углы мебели, подергала задвижку и, наконец, выбралась наружу, застучала по-козьи каблуками вслед за Гутником.  Видимо, в отличие от женатого Марика, он представлял определенную ценность.  Муж выругался и поплелся следом, застегиваясь на ходу.

Туся продолжала сжимать в руке липкие останки свечи.  Они потеплели, приняли форму ее ладони, ее обиды и печали.  Она сунула восковой катыш в карман и вышла из укрытия к гостям, в шум и бестолковщину новогодней вечеринки.  Провожали Старый год.  Облегчившийся Гутник посадил свою блудливую невесту на колени.  Та успела подкрасить губы, причесалась и выглядела свеженькой и сверкающей, как огурчик. 

Хозяйка, заклятая подруга с седьмого класса, прыщавая, неудовлетворенная и уже разведенная, с любопытством впилась глазами в Тусино покрасневшее лицо.  Понимающе хмыкнула.  Черт с ней!  Пусть радуется.  Туся налила себе водки и выпила одним глотком.  Все равно щеки полыхают, и на лбу нервные аллергические пятна, терять нечего.  Марика не было видно, приводил себя в порядок где-нибудь в уголке.  А может тискал уже другую.  Наконец он явился, рожа багровая и весь воротник в помаде.  Туся демонстративно вышла и просидела остаток ночи на кухне с неведомо чьей седенькой молчаливой бабушкой.  Пила чай, трезвела и думала о своей неудавшейся жизни.

Расходились около двух.  Марик окончательно набрался, глядел тупо мертвыми глазами и в метро начал приставать к Тусе, где она пропадала весь вечер.  Жена упорно молчала, теребя гладкую кожаную перчатку и глядя в черное окно.  Чего связываться с пьяным?  Утром она ему выдаст на трезвую голову.  Но Марик, окутанный алкогольными парами, выскакивал из них, как джин из бутылки, и бузил всерьез: «Ты ведешь себя как шлюха, да... и шляешься неизвестно где, при живом муже.  Я-таки живой, после ихней сивухи!  Твои приятели... думаешь я не вижу, как они смотрят на меня?  Считают, я не достоин их сволочной компании, интеллектуалы поганые.  Снобы.  Требую, чтоб ты немедленно ответила, почему я тебя не видел, где ты валялась?  Иначе... да... голову тебе оторву.  Шлюха!» 

Туся тревожно оглянулась, не слышит ли кто, но вагон был почти пуст.  Только серый от усталости алкаш дремал и мотал головой в съехавшей набекрень клочковатой ушанке.  Она с отвращением покосилась на Марика и процедила значительно: «С Гутником валялась, с кем же еще...»  Но не успела закончить фразу.  Вместо ожидаемого смущения и раскаяния, Марик крепко сгреб ее за меховой воротник, так что трудно стало дышать, приподнял, тряхнул (Туся поперхнулась, прикусила язык), бросил на скамью.  И вдруг, не размахиваясь, влепил резкую болезненную пощечину.  Туся охнула, закрыла лицо перчатками и подумала в сотый раз, что муж не понимает намеков даже в трезвом виде, не только по-пьяни. 

Дома в ванной она долго прикладывал к щеке мокрое полотенце.  Распухло, но не сильно.  Марик ушел спать, а она прилегла на диване, стараясь не разбудить Котьку и бабушку.  Самое тоскливое время суток перед рассветом.  Туся смотрела сухими глазами в потрескавшийся потолок и думала, сколько еще ей маяться с Мариком?  Пока сын не вырастет, а ему только четыре месяца...  И когда уже посветлели окна, она решила сквозь дрему, что единственное рациональное решение - это переспать с Володей Гутником, который всегда не прочь.  Чтобы первая в ее жизни пощечина не пропала зря.

Сколько раз Туся потом бывала в той неприветливой дарницкой квартире с опущенными шторами, до того, как ее застукала Лена, или нет, Ира?  Три, четыре... Следовало бы запомнить ее имя.  Все-таки они были приглашены на Гутниковскую свадьбу.  Марик плясал гопак с Вовкой, а потом оба напились до чертиков и девочкам пришлось отливать их водой в женском туалете.  Невеста рыдала, размазывая тушь и помаду, и била Гутника по щекам белыми шелковыми перчатками.  Уже заметно было, что она беременна. 

В последний четвертый раз сразу на выходе из двора Туся наткнулась на нее, бывшую невесту, а теперь Гутниковскую жену. «Мордой к лицу».  Уже расплывшуюся, не накрашенную, с припухшими глазами.  Пришлось-таки врать насчет ситца и какой-то несуществующей подруги, застрявшей на работе.  Невеста, а теперь жена тут же увязалась за ней в Дарницкий универмаг.  На лето ей нужны были широкие платья.  К счастью, они нашли бледно-голубой ситец в мелкие лиловые цветочки и другой, зеленый с листиками и шишками.  Гутничиха и тут не отпустила Тусю, а потащила к себе домой.  Она лихо раскроила для себя две летних распашонки, зеленую и голубую, а Тусе - двухцветную юбку спиралью.  Тогда было модно.  (Вот уж не похоже было, что Лена или Ира способна на что-нибудь дельное.  Талант.)  Ловко сострочила она на машинке, осталось только подшить руками внизу.  Это и Туся умела.  Ситец скрипел и трещал, когда его кроили и строчили, источал нежный запах крахмала и краски.  Он был скользким и плотным на ощупь и радовал глаз пестротой незатейливого узора.  (Носила эту нелепую юбку два сезона, хотя цвета не очень подходили, а потом ткань как-то очень быстро изветшала, расползлась, и Туся из ее уцелевших кусочков сшила пляжную сумку.)   Жена Гутника примерила зеленую, еще очень широкую накидушку и осталась довольна: «Это была отличная идея накупить ситца.  Недорого и выглядит приятно.  Я ее буду носить с одной малахитовой сережкой, сейчас так модно, непарные...  Мне Вовик подарил».

Туся вскоре развелась с бараном-мужем после долгих скандалов и уговоров.  Он обещал повеситься, но вместо этого женился через полгода на молоденькой воспитательнице из Котькиного детского сада.  С Вовкой Гутником Туся больше не встречалась, а с его женой и подавно.  Кажется, они уехали в Филадельфию с первой волной эмиграции.

Много лет спустя Туся, постаревшая, но все еще стройная, с пышными светлыми волосами (в которых совсем не видна седина) ехала на речном пароходике по реке Чикаго.  Ветер трепал шелковую романтическую косыночку на длинной шее (скрывающую первые морщины).  Цвели яблони и японские пурпурные вишни. Кошки страстно урчали на теплых подоконниках. Город сладко млел от майского бриза.  На палубе старики-туристы блаженно жмурили глаза, подставляя увядшие лица весеннему мягкому солнцу.   И только совсем молоденькая парочка на соседней скамье с энтузиазмом ругалась о чем-то своем.  Их визгливые голоса перекрывали порой воркование экскурсовода и крики мичиганских чаек.  Туся глянула искоса на ссорящуюся парочку и подумала «Youth is wasted on young.[1]», словами своего возлюбленного Алена. 

Она-таки нашла любовь уже за сорок в скучной пыльной иллинойской глубинке среди соевых полей в заштатном городке, где в воскресенье закрыты все магазины, потому что народ в церкви.  Взаимопониманию помогала языковая пропасть, все еще пролегавшая между не очень способной к английскому Тусей и очень интеллигентным Аленом.  Она, эта неглубокая, но симпатичная пропасть не давала им ссориться и ругаться как тем молодым на скамейке, страстно, на своем родном языке.  Обычно мелкие недоразумения заканчивались нежным поцелуем и заверениями со стороны Алена, что Тусин акцент звучит очаровательно и эротично.  Туся сначала плакала от бессилия и неумения выразить себя, а потом привыкла и решила, что так даже лучше.

Пароходик, натужно пыхтя, вышел из дельты в бирюзовые мичиганские просторы.  Волны бодрее заплескались о борта, обдавая пассажиров холодными брызгами.  Даже парочка юных скандалистов притихла, залюбовавшись открытой далью.  И Туся засмотрелась на игру солнечных бликов и облаков, забыв на время о своих неприятностях. Она как раз потеряла работу и теперь страдала от вынужденного безделья, которое так отличается от коротких выходных или отпуска, будто накрытое плотной тучей тревоги и беспокойства, сквозь которую не пробиваются солнечные лучи. 

Пассажиры лениво бродили по палубе, щелкая фотоаппаратами и перебрасываясь короткими фразами.  Всех разморило от свежего воздуха и солнца.  Кто-то уронил недоеденную плюшку, и чайки тучей ринулись на палубу.  Они пикировали миниатюрными бомбардировщиками, их клювы отливали сталью в ярких лучах.  С урчанием и щелканьем делили добычу.  Кажется, у Альфреда Хичкока был такой фильм ужасов - нападение чаек.  Тусе стало страшно.  Она отмахнулась от жирной чайки пляжной сумкой и старая зелено-болубая ткань, мелкий ситчик, треснула, лопнула, расползлась по всем швам.   И посыпались в Мичиган тюбики с помадой, расческа, миниатюрный альбом с Котькиными фотографиями, ключи, кошелек, чековая книжка...  Туся растерянно смотрела в холодные волны, поглотившие ее нехитрые богатства.  Куда теперь?  В квартиру она не попадет.  И не доедет — денег нет на проезд.  Прорвалась ткань бытия.

Чайки продолжали кружиться над головой и волосы встали дыбом от ветра, от недоумения.  «Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет?»  Как это пелось в старой-старой песне?  Может быть и друг.  Может быть, это и к лучшему - все потерять, чтобы потом найти.  Туся откинулась на скамейку и подставила лицо солнцу (наплевать на морщины).  Рассеялась тревожная туча.  Да она и не поедет домой!  Позвонит Алену в его тьму-таракань и попросит, чтобы он за ней сейчас же приехал.  Решится и, наконец, уедет к своему любимому (два с половиной часа на машине через  соевые поля), поселится в его обветшавшем доме и (прочь сомнения!) начнет все сначала.  Котька уже большой, и нечего за ним ухаживать, как за двухлетним.  Пусть сам оплачивает все дурацкие счета, сваленные горкой на кухонном столе.  Она позвонит через неделю, когда сын вернется из Мексики, и скажет: «Ты уже вырос, а у меня своя собственная жизнь!  Привыкай».

Туся лениво потянулась и с благодарностью помахала рукой пролетавшей чайке.  Так и живем: рвем и латаем.

[1] Молодость зря тратится молодыми.