Элик проснулся, но не поднимал веки. Открывание глаз - сигнал к новому дню, к неизбежной утренней разборке с женой, к ненавистному холодному душу и мало ли еще к чему. Поэтому он лежал, стараясь не дышать, чтобы не разбудить Надю, тихий, как задушенный птенец, и считал удары своего усталого сердца. Сердце дергалось и шуршало, словно чужое. И дом был не его домом, а жены, и не нынешней, а предыдущей. Длинная история, с утра ее вспоминать не хочется...

За окном волосатыми ветками шумела ива. Сосед, черный Джон, рассказал - прежде на месте их домов была зеленая топь, с лягушками, журавлями, плакучими ивами. Только ивы остались от прежней болотной роскоши. В 1948-49 некий предприимчивый еврей купил болото, осушил, построил ранчо (кирпичные будки) для вернувшихся с войны офицеров.

Там, где проходит задняя аллея, раньше тек ручей, который нынче запихали в трубу и забетонировали. Мило и цивилизовано. Но старая ива во дворе по-прежнему жива, первой зеленеет весной, несмотря ни на что. В нее много раз била молния. Могучая башня ствола до половины развалилась от древности. Ночью на разбитом дереве ухает сова, и одичавшие кошки тащат туда свои жертвы, чтобы не спеша доесть в трухлявом дупле. Если отрыть глаза - он увидит корявый ствол и разбитную белку, карабкающуюся к неведомой цели на верхушке. Что может интересовать белку на иве, где сожрать абсолютно нечего? Только другая белка.

Часто представлял себя Элик, что ива - его древесный двойник, аналог, как тот дуб, с которым себя сравнивал князь Андрей в «Войне и мире». Элик любил литературные сравнения: «Дуб у всех уже в зубах навяз, а ива - свежо! Вот и дятел об нее головой колотится. Идиллия... Сейчас встану, выбегу трусцой в сад. Доктор настоятельно советует, с моим сердцем нужно упражняться...» - подумал он, но только плотнее сжал веки.

Первой вскочила Надя и ринулась в ванную - блевать. Очередная беременность проходила тяжело, хуже прежних двух. Если опять сорвется, сколько еще этих рвотных ночей им придется пережить? Элик нехотя поднялся и побрел в сад, «на зады», как говаривала бывшая жена Юнона. Он лениво подергал согнутыми руками, присел с кряхтением. Солнце еще где-то застряло в перистых облаках и не торопилось выглядывать. В прошлом году Надя раскопала посаженные давным-давно дикие розы и колючую ежевику. Теперь они разрослись, покрываясь цветами и ягодами. (Юнону зелень не интересовала - при ней дворик был аккуратно подстрижен и гол в любое время года.) Дикие розы захватили половину двора. Из съедобного у забора росли крыжовник и шелковица, которую американцы считали ядовитой. Сердобольный сосед Джон норовил вызвать «скорую помощь», видя, как Надя жадно объедала сочные лиловые ягоды.

Кролик, похожий на миниатюрного кенгуру, проскакал, отбрасывая задние лапки. В сером небе проявилась белая жестянка солнца. Элик перестал сучить ногами, опустился на покосившуюся лавочку и забормотал рассеянно:

Кусты сирени смотрят на меня.

Обнажены, им некого стесняться.

Мы - часть безмолвного, глазеющего братства,

Ветвистая далекая родня...

Выползла синеватая Надя, по случаю жары облаченная в блёсточные шаровары и прозрачную распашонку. Стала жевать зеленый крыжовник. Элик отчаянно скривился, как от оскомины. Он не любил, когда Надя наряжалась в подобные одежды. Жена поймала его взгляд, поняла, передернула плечами:

- Не нравится, не смотри. Не выбрасывать же...  когда-то тебе нравилось...

- Хозяйственная ты моя... сними эти мусульманские шматы, Христа ради! Смотреть на них не могу. Мне мерещится, что ты вот-вот объявишь мне газават.

- При чем тут Христос? Вечно ты... - моментально ощерилась она.

- Ну, ради Иеговы сними. Как токсикоз?

Не хватало только, чтоб она с утра ударилась в религиозные дебаты. Тогда все выходные - считай, псу под хвост. Начнутся слезы, упреки. Но Надя была настроена мирно, присела рядом, обхватила его шею худыми руками.

- Знаешь, мне Елена Семеновна принесла вчера перетертую смородину с сахаром - помогает от тошноты... И витамины... (Смешно, что Надя называет его первую жену по имени-отчеству, почтительно, словно учительницу. Наверное, в школе Надежда боялась учителей и директора, как все троечники.) Расскажи что-нибудь смешное. Из твоей жизни с Юноной...

К Юноне она ревновала мужа, но скрывала. Она ко всем его ревновала - хоть к фонарному столбу. Даже к Елене, несмотря на все уважение и разницу в возрасте в тридцать лет.

- Что я тебе, массовик-затейник? Ну ладно, не хрюнди... - он обнял жену за талию, поразившись в очередной раз, какая она тоненькая, тощая, если честно. Устроился на шаткой лавочке и долго рассказывал забавную историю о парочке «новых русских» Жене и Саше, с которыми он слушал когда-то оперу «Тоска».

- Тебе эта Женя понравилась? Хорошенькая? - Надя жалобно шмыгнула носом.

- Нет, Женя это был парень... ты ничего не поняла. А Саша - наоборот, девица.

- Что я, тупая? Вечно ты меня за человека не держишь. Только ты - белый и пушистый, все знаешь-понимаешь, а все кругом - дураки...

- Держу, держу за человека. Моя Надежда - самая красивая, самая лучшая, самая умная. Не нервничай, тебе вредно, - он примирительно чмокнул ее растрепанную макушку.

- А ты меня в оперу поведешь? Билеты дорогие, да? Тогда лучше в кино. Я в опере все равно засну, меня от занудной музыки в сон клонит.

- Поведу, поведу, куда захочешь, только не сегодня. У Марицы день рождения скоро, нужно подарок отдать... Заеду к Юноне, встретиться с дочкой... 

Надя помрачнела, как всегда при упоминании о его дочери: 

- Как вас угораздило назвать дочку Марицей? Вот когда у нас будет девочка, мы ей дадим красивое имя, - она рассеянно погладила себя по совершенно плоскому животу.

- Какое красивое имя? Еще хорошо, что Юнона нашу дочку Травиатой не назвала, она хотела...

- Я ж тебя говорила, какое имя! Ты опять забыл?

- Старый я, за шестьдесят... на ладан дышу. Скажи спасибо, что еще помню, как тебя зовут, Наденька, мое бессмысленное и бесценное животное...

- Вечно ты меня жучишь, обзываешь по-разному, и чего, спрашивается? Ох, и вредный ты, мама родная! И тебе не за шестьдесят, нечего прикидываться старичком! Только пятьдесят девять... - она готова была разреветься не на шутку. - Не умирай! Что я буду без тебя делать? И наша дочка...

- Чтоб я тебя обзывал! Да ни в жисть, лопни мои глаза и печенка. Тыщу раз объяснял - «животное», в том смысле, что ты живая. Знаешь, такое выражение в устаревшем русском - биться не на живот, а на смерть? Живот - это жизнь. Не умру, не умру я! Видишь, зарядку делаю по утрам! Мы будем вместе до ста лет и дольше, а потом превратимся в коров с крыльями и вознесемся на небо. Не плачь. Что за дивное имя ты уготовила для нашей дочки, если это не сын?

Какой смысл напоминать, что Элику уже исполнился шестьдесят один? Надя легко забывала все, что ей не нравилось в жизни. И слава Богу, значит, не злопамятна.

- Мишель, я тебе сто раз говорила, мы назовем дочку Мишель! - Надя опять захлюпала носом.

- Какая ты нежная, Надежда, мой компас земной, прямо как блоха...  а ты будь как клоп. Мишелка? Ну пусть будет, Мишелка... а второе имя дадим в честь моей мамы - Роза.

- Роза-Мишель? Чего ты, белены объелся? Твоя ж мама меня ненавидит.

- Ничего подобного! Она относится к тебе гораздо лучше, чем к прежним женам. Тебе просто повезло, что ты не знакома была с моей мамой в более молодом возрасте, когда она в полную силу...  Ну Мишель-Роза. Если я поздно приеду, Марица голову откусит, ты же ее знаешь...

Машина завелась со второго раза, плюнула синим дымом и поехала, пыхтя и задыхаясь. Девять лет назад Юнона купила и машину, и дом на имя своей сестры, когда они переехали в Эванстон из страшного субсидированного «прожекта», где жили почти бесплатно. По советским меркам - государственный дом был как дом, хоть и заселен беднотой, а такой большой трехкомнатной квартиры у Элика отродясь не было. Это ничего, что пьяный сосед размазывал свою мексиканскую жену по стенке каждый вечер, он же по другой стороне стенки ее размазывал, а не по той, что на их кухню выходила. И деток из школьного автобуса разводил по домам полицейский: Марица прибывала домой в сохранности и целости. Полная благодать!

Но Юнона живо подлечила финансовые раны после переезда в Америку и стала искать собственное жилье. Наняли агента по продаже недвижимости - черную барышню, напоминавшую галку со сплющенным клювом. Русским Юнона не доверяла. Она никому не доверяла. Барышню-агента запугала до судорог, и та ей во всем старалась угодить. Перепуганная агентша-галка подыскивала дома по их средствам, вернее, по Юноновским средствам. У Элика вообще ничего не было - собачью будку нельзя было купить на его сбережения, не то, что дом. Показывала агентша дома в разных районах Эванстона, приговаривая: тут вы жить не будете, тут стреляют по ночам, а тут соседи уж очень страшные, сплошные банды... Но Юнона стояла на своем, как Брестская крепость, и не уступала ни пяди: она только там хотела дом, в Эванстоне, рядом с престижным университетом.

После осмотра нескольких развалюх в сомнительных районах, наконец, набрели на «ранчо» на юге города. Маленькое, но славное. Перед окнами росли две японские вишни, и это решило вопрос для Элика, если бы его спросили. Но его и не спрашивали, а Юнону устраивала цена. Переехали.

Соседи оказались весьма черными, но симпатичными. Один - полицейский, что Элика сразу же успокоило, а второй - водитель школьного автобуса, Джон. Милее этого Джона он не видел человека: он помогал «безрукому» Элику чистить зимой дорожки и крышу. А когда прошлым летом Надя залезла в куст «пойзен айви» (ядовитой травы, в сто раз хуже, чем любая крапива) - сосед притащил лекарство из аптеки, единственное, которое помогло. Потом Джон надел резиновые рукавицы и выкорчевал всю эту клятую «пойзен айви». Теперь Надя старается не соваться в зеленые заросли у забора.

Зеленые заросли у забора...

Кусты и крапива с повадками вора...

Нет, Элик не об этом хотел, о другом:

            Живешь-живешь, и доживаешь,

      И выживаешь из всего.

      Но сам себя не понимаешь:

      Сомненья груз и вес его

      С трудом, как штангу, поднимаешь,

      Хватаясь за земную ось,

      Но вот удержишь ли? - вопрос...

Записать было не на чем. Он косо пришвартовался к бровке и нацарапал на обороте чека с бензозаправки, а потом добавил еще:

      ...Короткий стон  - и надорвался.

      Нет, не спасешься от колес

      Судьбы увесистой...

Разгладил мятый листок. (Как цены на бензин поднялись за последние пару лет! С ума сойти!) И сунул бумажку в карман.

Шикарная Юнона отражалась в полированной крышке орехового стола - срезанная до пояса: бубновая дама-блондинка с загадочной улыбкой красных губ. Не хватает только цветка в руке, окольцованной многочисленными перстнями. Пахло сладко, противно арабскими духами, так что слезились глаза, в горле драло, словно войлока наелся.

- Я продала дом! - начала она, как всегда, без вступлений. Сразу в точку.

От неожиданности Элик ухватил себя за горло, спросил невпопад:

- А как же... ива?

- Нет, полюбуйтесь! Ива его волнует! Иву выкорчуют. Ты бы лучше подумал о себе и своей проститутке. (Элик вздрогнул. Юнона удовлетворенно ухмыльнулась.) Правду никто не любит. Не кривись, дорогой бывший супруг, и не дергайся - проститутка и есть. Я же не сказала - блядь, хоть она того и заслуживает. Увести мужа от живой жены! Для нее и «блядь» - слишком нежно, но я пожалела твои интеллигентские уши.

«Сама ты увела меня от живой жены, любимой жены. Только куда более цинично, ради американского гражданства, продала себя, как настоящая проститутка, даже не куртизанка, а дешевая портовая шваль...» - хотел возразить Элик, но вовремя прикусил язык. Не связывайся! Себе дороже будет. Что толку спорить с этой рогатой тварью.

Где вечер пуст, как прерванный рассказ,

Оставленный звездой без продолженья

К недоуменью тысяч шумных глаз,

Бездонных и лишенных выраженья, - бормотал он, уставившись в полированную столешницу. Люстра слепила, его собственная огорченная физиономия окружена ореолом: святой великомученик Элик Косман. Почему у Юноны всегда горит свет, даже днем?

- Это ты такую бредятину написал? Опять бумагу мараешь, и возраст тебя не отрезвил. Совсем впал в маразм, крыша поехала, - пожала божественными плечами Юнона.

- Нет, к сожалению, не я написал. Но я подумал... Что же до твоего мнения, то Борису Леонидовичу на него уже начхать, оттуда, где он сейчас пребывает. Да и прежде он бы не придал ему большого значения. Крыша еще не поехала... но течет она в дожди. В столовой весь потолок желтый в твоем проданном доме, где я живу...

- Тоже мне мужчина, крышу починить не можешь! Вечно у тебя был свинарник, и пьяные приятели-поэты ошиваются, все эти Бори-Лени, Зямы-Шмамы картавые! Я просто счастлива, что избавилась от вас всех. И от ведьмы твоей носатой, от Елены...  Она еще не скапустилась? И мировой славы тоже не добилась? Ничего, ничего, скоро сопьется, помяни мое слово! Скажи этой старой алкоголичке, чтоб не лезла к Марице, не сбивала девочку с толку. Увижу старуху возле дома - убью! И любой суд меня оправдает! Сколько вы у меня крови выпили, как водится у вашей нации! (Она сочувственно погладила себя по откормленным щекам.) Вот тебе письмо пришло, на мой адрес почему-то, от очередной шлюшки.

Бывшая жена с отвращением, словно мокрую лягушку, бросила конверт через стол. Элик не стал читать, только глянул на подпись «Твоя Наташа» и сунул письмо в карман. Не забыть бы, переложить, когда придет домой. Не приведи Господь, Надежда обнаружит. А Юнона-то с антисемитским душком, все крепче пованивает. Как бы Марише не передалось.

Наташ у него в прошлом было две: Наташка-букашка (заядлая байдарочница, острое воробьиное личико) и роскошная Натали из институтской лаборатории. Лица роскошной Элик не помнил, но груди действительно дивные, на правой - родинка. Будто в насмешку фамилия Натали была Гончарова; взбираясь на нее, Элик чувствовал себя бешеным арапом. Несмотря на зрелые формы, Натали казалась ему совсем девочкой, на целых десять лет моложе. А теперь ей за пятьдесят, матрона... Как давно это все было. Почему его считают бабником? Сколько у него было женщин? На пальцах можно пересчитать, не разуваясь.

Вот был у Элика приятель в юности, который поставил себе достойную и трудновыполнимую задачу: перетрахать всех девчонок в алфавитном порядке от А до Я. Сначала дело пошло споро: Аня, Белла, Вера, Галя, Дина, Ева, Женя, Зоя, Инна, Кира - на пляже, в палатках, в походах, на плотах. Люда и Мила в одном лице покрыли два буквы, но потом приятель устыдился своей слабости, и отыскал Марину. Нина, Оля, Поля, Рая, Света - легкомысленные курортницы, проскочили легко. Тоня была взята под сомнение, как Антонина, и для верности присоединилась к списку Тамара. С Ульяной были сложности. Ее разыскали в уральской глубинке увлекшиеся идеей друзья. Но приятель уже нашел Урсулу, заехавшую на каникулы к тетке в Аркадию. Он надолго, на все лето увлекся прекрасной полькой. Но когда она укатила обратно в Краков, приятель быстро утешился в объятиях горячей Фаины с Привоза. За Ханой пришлось смотаться в отпуск в Прибалтику. Циля нашлась в Житомире. Буква «Ч» поставила спортсмена в тупик. Единственная женщина с именем, начинавшимся на эту букву, была восьми-десятилетняя сестра его бабушки Чарна. Изобретательный Элик шутя посоветовал поискать среди китайцев и корейцев. Приятель пошел по следу и оказался очарован смуглой раскосой Чонг; чуть на ней не женился, и тогда весь проект пошел бы насмарку. К счастью, жених не смог устоять перед подружкой невесты, черноволосой Шунь. В этом он увидел перст судьбы, не допустившей провал блистательной сексуально-лингвистической операции. До финиша оста-валось совсем немного. На Щ и немые Ъ и Ь уже не было ни сил, ни фантазии. После длительного диспута, друзья постановили, что оставшиеся три буквы достойно завершат великий замысел. В плаксивый сезон бесснежных зимних каникул, когда в городе мало приезжих и продрогший от морских ветров Дюк Ришелье смотрит мокрой курицей на опустевшую потемкинскую лестницу, Элла, Юля и Яна в одну неделю увенчали победу героя. С приходом весны приятель вернулся на исходные позиции, к Ане, которая родила за время его экспериментов двух очаровательных девочек-двойняшек. Отец хотел назвать малышек Сциллой и Харибдой, но теща не позволила. Теперь он счастливый семьянин, скоро отметит серебряную свадьбу, и с легкой улыбкой припоминает в мужском кругу шалости своей юности. Как важно поставить правильно задачу, с честью ее выполнить и вовремя остановиться! А вот Элик и сейчас томим душевным разбродом, трижды женился, дважды разводился, и это еще не все...

Нет, по природе Элик не был донжуаном. Просто так сложились обстоятельства. Он бы в жизни не расстался с Еленой, с любимой Ленкой, если бы Нона не оказалась беременна. Черт его попутал, не иначе. В короткую пору расцвета летнего приморского романа, он нарек ее Юноной, да так и осталось за ней божественное имя. Буйволица, называл он ее, волоокая и крутобедрая. Толстые косы уложены на царственной голове витыми рогами над белым низким лбом. Цирцея, обратившая его в свинью, как бедного Улисса. Молчаливо сносила она комплименты, улыбалась алчными красными губами. Кровожадными губами - это он позже понял. И гораздо позже услышал: «Муж еврей - не роскошь, а средство передвижения». Их брак, короткий, как жизнь тропического цветка, расцвел в родном городе, когда Элик приехал за мамой, а Елена осталась в Штатах, готовилась к выставке. (Тогда у Елены тоже были еще свои иллюзии.) В Одессе благоухали акации, призывно плескалось Черное море, словно не было восьми последних лет. Он расчувствовался, раскис. Загорев за два дня, Элик опять стал гонять со школьными друзьями в футбол на пустыре, ходил на танцы в соседний дом отдыха. Там он и познакомился с Ноной-Юноной, на берегу, при луне...  Дешевая романтика и очень много дешевого молдавского вина.

Наверняка, уже тогда Нона все заранее запланировала, с хладнокровием небожительницы, не ставящей ни во что чувства людей, только искала подходящую жертвочку. Рассчитала все с математической точностью, нет - с копеечной дотошностью базарной торговки: еще до его приезда, когда забегала к маме вроде помочь, по-соседски, оказывала мелкие услуги и расспрашивала о сыне-американце. Простодушная Роза рада была отвести душу, поговорить о любимом, единственном Элике, и щедро выкладывала подробности его личной жизни: «Жена старше, не красавица... курящая, все скульптуры лепит, нет, чтоб обед сготовить! Детей нет, а так хотелось... из него бы получился прекрасный отец, не то, что прочие современные парни, обвешанные алиментами, будто собака репьяхами. Нет, ее Элик никогда ребенка не бросит! Поэт, идеалист увлекающийся... теперь таких нет!»

Даже любимый запах выведала - аромат жасмина. Как этот предательский жасмин благоухал, когда они с Юноной сидели под кустом на косой лавочке, знакомой с детства: каждая шероховатость спинки, каждая выемка сиденья. Или это пахли Нонины духи? Пульсирующими волнами сладкий запах заползал в ноздри, кружил голову,  Элик совсем одурел.

На этой же лавочке он сидел еще в школе с Наташкой-букашкой. Кустик жасмина отец посадил во дворе... На этой лавочке он впервые поцеловался с Еленой, залетевшей в их город из Ленинграда, чего-то там ваять. Элик ей тоже позировал, с веслом. Ах, Елена! Царица спартанская!

В период активного увядания на американской почве брака с Юноной, крутобедрая красотка быстро превратилась для мужа в идолище поганое, а их роман - в бесплодный ядовитый куст. Нет, насчет плодов он несправедлив - ведь Марица тоже плод их брака, если не любви. Плод страсти или расчета? Единственный его ребенок, если и в этом Юнона его не обманула. У Елены детей не было и не могло быть после трех абортов. И у Нади беременности не держатся, уже два выкидыша. История повторяется: он бы и на молоденькой Надежде не женился, если бы та не оказалась в положении. Впрочем, Юнона его не держала.

О чем она говорила все это время? У Элика во втором браке выработалась стойкая привычка - напрочь отключаться, когда Юнона открывала рот. Погружаться в воспоминания или сочинять эпиграммы. Кажется, она жаловалась на своего бой-френда. Божество не осталось без поклонников - в спальне, на резной кровати с инкрустациями храпел владелец местного ликероводочного магазина, язвенник и зануда. Его носовые рулады и мощное хрюканье доносились через приоткрытую дверь.

- Где Марица? - перебил Элик бурные излияния бывшей. -  Я привез дочке подарок и цветы.

- Цветы мне положены, я ее родила собственноручно! Так что это мой праздник, а не ее! Поставь в вазу. Нет, лучше я сама. Разобьешь еще, безрукий... Венецианское стекло, приобрели, когда в круиз по Италии ездили. Марица, может, и до вечера не появится.

- Хорошо, тогда я пойду.

Зазвонил телефон. Нона отвернулась равнодушно и подхватила рогатую трубку - золоченый телефон-ретро висел под грозными оленьими рогами.

«С меня срезали», - усмехнулся Элик и двинулся к выходу.

- Стой, это тебя! Я не сторож своему бывшему мужу, экзотичная ты наша! - пропела она в трубку.

- Наденька, все нормально? А чего звонишь? - он покосился на Юнону, но та не сдвинулась с места и вызывающе качнула боками. Зря качаешь, уже никакого впечатления. Хотя бока еще вполне ничего! - Я тебе позвоню позже, зайчик. Сейчас неудобно. Приду, приду, не беспокойся.

- Проверяет?

- Ты же проверяла в свое время, почему ей нельзя?

Но он не поехал к Наде. Долго сидел в машине, пытаясь уложить строчки в голове:

      Осталось мне совсем немного

На чайных листьях ворожить.

Осталось мне совсем немного

Бродить, дышать и даже жить.

До холодов еще неделя,

Печальная, как нота «ля».

Осталась долгая минута,

цветы: цикорий и цикута.

(А цикута - цветок? Нужно посмотреть!)

Остались небо и земля.

Коряво как-то получалось... стоит еще подумать. От кого же письмо? Обратный адрес неразборчивый, почерк он не вспомнил и начал читать, морщась - очки дома забыл. Нетерпеливо пробежал косые строчки, по диагонали. Разыскала его через знакомых в Америке, а тех нашла по «Одноклассникам»... помнит с тех давних пор... всегда вспоминает с нежностью, гитара, закаты-восходы, жизнь проходит, все вроде нормально, но чего-то не хватает, ушедшая молодость, напиши, если еще что-то осталось... Бла-бла-бла, как говорят американцы. Он так и не понял, кто писал: Натали, Букашка, или еще какая-то Наташа, которая совершенно выскочила из головы. Память уже не та, маразм крепчает. Смял письмо и сунул в карман. Ему и без наташ хватает забот.

Глянул на часы и схватился за голову. Опоздал, опять опоздал. Она ждет, бедняга, мается. Огорченный Элик гнал по хайвею, выжимая из старой «хондовской» клячи макси-мальную скорость - сорок пять миль в час.

Она уже сидела в ботаническом саду, как было условлено еще неделю назад, напротив скульптуры «Летящие утки». От жары легкое марево поднималась над асфальтом дорожек, и казалось, что утки шевелятся. И Персик казалась зыбким призраком, вот-вот растает. Он подбежал, хватаясь за левый бок. Успеть, пока она не исчезла! Настоящие утки и гуси тоже паслись на лужайке в изобилии. Она отвернулась, обиделась. Он удивился ее прелести: «Девочка с персиками». Пленительная младость...  Персиковые щеки, надутые губы...  Господи, что, что ей нужно от него? Что она может находить в таком старом обрубке? У нее все есть - молодой муж, ребенок, достаток, а вот прибежала на свидание. К кому?

- Гражданка Персик! Ваш немолодой, но верный поклонник прибыл почти по расписанию. (Демонстративно отвернулась, и он чмокнул ее в стриженый затылок). Не дуйся. У Марицы день рождения, я не мог не заехать. И Юнона меня заговорила. Царевна-недотрога, скажите, ради Бога, ну чем я вам не люб? Зачем вы так кривите кораллы нежных губ?

Персик резко развернулась, кинулась к нему на шею. Он с трудом удержал равновесие. Вот чего ей не хватает. Стихов, романтики! Старомодной романтики свиданий, нехитрых шуток, нежности, записок, признаний в любви. Он вспомнил ее мордатого, жизнерадостного мужа. Ничего, кроме футбола и пива... такой даже чижика-пыжика не продекламирует. Бедная девочка! На свидание прибежала в кроссовках и спортивных штанах. Нос в веснушках, глаза - пуговицы. Малышка...  Горло запершило нежностью. Или слезами? Совсем постарел, сентиментален стал.

Яд русской поэзии кружил ей голову. Элик с увлечением зачитывал ее смесью своих и пастернаковских стихов, девочка всеядная и не различала.

- Гражданка Персик, придержите своих коней. Вы находитесь в общественном месте. Нас арестуют за нарушение морали и проявление страстной любви на глазах у публики...

- Ты меня любишь, любишь, правда? Поклянись! Ты с Юноной не... это? Мне всегда кажется, что ты ее еще... Она такая красивая, так одевается в бутиках... Прическа, маникюр! - Персик с отвращением посмотрела на свои обкусанные ногти и стоптанные кроссовки. - Надя твоя жалкая, тощая, но Юнона... На нее все мужики... Мой тоже говорит, что она страшно аппетитная, несмотря на возраст.

- Юнона меня не волнует уже целую декаду, клянусь хвостом непокорного мула! - Элик взял ее пухлую ладошку, перецеловал каждый пальчик. Почему он всегда разговаривает с этой девочкой в шутовском тоне? Кажется, ей так нравится. Впрочем, кто может точно сказать, чего хочет женщина? Женщины и мужчины никогда не понимали друг друга, так было со времен древних греков. Недаром в классических мифах Пандора, первая женщина, была послана богами в качестве наказания мужчинам. И сделана она была из другого материала, два разных вида... Но мужчины понимают, что женщина - загадка, и в недоумении опускают руки. А вот женщинам кажется, что они все о мужчинах знают... Какая она женщина? Не доросла еще. Не к месту вспомнил, что Персик в школе дружила с его дочкой. Как он докатился до такого нелепого альянса?

Целовались, Элик вдыхал нежный запах ее молодого пота и горячей травы. Один из гусей подковылял ближе и смотрел неодобрительно, склонив голову набок. Тоже мне блюститель нравственности! Он постарался отпихнуть гуся ногой, незаметно, чтобы не смущал девочку, но гусь зашипел, заругался, словно старушка-общественница. Персик испуганно отпрянула.

- Ой, боюсь, он щипанет! Элик, гони его! Меня в детстве гусь кусил за попу... так больно было.

Он, кряхтя, поднялся и отогнал гуся. В детстве! Ее детство еще и не думало заканчиваться, даром, что уже выскочила замуж и родила ребенка. Малышка, нежный цветок... персика. Кажется, и такой фильм был в его молодости, арабский «Цветок персика». Незаконченные стихи сами складывались в строфы.

- Подожди, мое солнышко, рыбка-птичка-букашка, отпусти, я запишу, а то забуду... эклер у меня, то бишь, склероз. У тебя есть бумага? - он чуть отодвинулся. В кармане лежало письмо от забытой неразгаданной Наташи, но не показывать же его нежному Персику.

- Ты опять, что ли, стихи придумал? - Персик почтительно подала ему чековую книжку. Он вырвал два листика для записи расходов и нацарапал:

Хотя все утки улетели -

До холодов еще неделя.

Тому, кто нежится в постели

Морозов ждать не надоело...

Осталась зыбкая скамейка, (он похлопал по скамье)

Да перевернутая лейка,

Невзрачный куст, холодный сквер,

Да ямба пушкинский размер...

Остался прежней жизни слепок.

Тягучий баховский клавир

В тумане ночью шарит слепо,

Отыщет след былого лета,

Мираж кладбищенского склепа,

Деревья, крыши, прочий мир...

Осталась осень-чародейка,

Листвой прильнувшая к траве,

Сухих подсолнухов семейка,

Ворона - черная злодейка...

И вечность, или даже две.

Персик восторженно читала через плечо, шевеля губами, привалившись грудью.

- Как здорово! Вот так просто придумал и написал? Только мне не нравится про кладбище. Грустно. А что еще ты написал, пока мы не виделись? Слушай, я все время хотела спросить: Элик - от какого имени? Эльдар? Как режиссер, Эльдар Рязанов, да? Я смотрела «Иронию судьбы», страшно мне понравилось. И еще этот - «Жестокий романс». Я так плакала, когда ее застрелили, честное слово, настоящими слезами. Бабушка говорила, что это «Бесприданница» какая-то, книжка. Да? Я должна обязательно прочитать. У тебя есть? У нас дома много русских фильмов было, мы с бабушкой все смотрели по сто раз...

У нее всегда от встречи до встречи накапливалось море вопросов. И Элик терпеливо отвечал на все, по порядку, поглаживая ее круглые коленки:

- Меня родители назвали модным в те годы словом - Электрон, как главного героя в фильме «Еще раз про любовь». Ты этот фильм тоже видела? Так и буду Эликом до ста лет. Произнести Электрон Исаакович ни у кого язык не повернется.

Она кивнула: 

- Трудное имя. Когда смотрела «Про любовь...», я тоже плакала, особенно в конце. Хорошо, что не показывали, как эта сгорела в самолете, а то страшно... Жалко, хоть она и толстая... Он ее ждал, с цветами.

Киношная девочка. Кажется, это ее специальность - кино. Даже не помнит он, где и кем эта Персик работает. Администратором кинотеатра или организует кино-фестивали?

- Так, дальше: «Бесприданницы» у меня нет. Пьеса Островского, но не того, что написал «Как закалялась сталь» (эту книгу я как раз привез с собой), а другого. Могу по Интернету для тебя найти пьесы Островского, в русских магазинах. Хочешь? (Она опять кивнула, улыбнулась радостно, словно он ей предложил корону английской королевы, а не книгу.) Вот слушай, что я написал на прошлой неделе:

Когда-нибудь прольется чистый дождь

С утра в четверг, при ветреной погоде,

И что-то явно сдвинется  в природе.

Воспрянет в перьях лук, как древний вождь,

И сорняки взбунтуют в огороде,

И тучи побегут по небу вспять...

Когда-нибудь я заживу опять.

Когда-нибудь деревья подрастут,

Закаты уподобятся листу

Пылающему. Ветер дунет в спину,

Снега падут и выбелят картину,

Запудрив ветки каждому кусту,

Напялят на акацию фату,

И наведут такую красоту,

Что о былом не будет и помину.

И ничего уже ни дать, ни взять.

Когда-нибудь. Я заживу опять.

- Это про меня? Это мы с тобой заживем опять? Будем жить долго и... счастливо... Как в сказке? - с надеждой спросила Персик.

- Про тебя, про тебя, про кого же еще? Ты у меня одна, как в небесах луна... Словно в году весна, и словно в степи сосна... (Молодая, и песню эту наверняка не слышала. Он потянулся, хотел поцеловать, но она отодвинулась. Смотрела выжидательно. Что?)

- Нет, ты мне скажи точно! Мы заживем? Честное слово? Я от мужа уйду, если ты  только скажешь...

- Ты что, серьезно это, Колобок? Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел... Девочка моя, ну куда мне опять... ты посмотри на меня внимательно - я же стар...

Она прижалась к нему теплым боком, раскаленным на солнце плечом, белой майкой, под которой явно не было лифчика. Закрыла рот влажной ладошкой, не дала договорить и забормотала, задыхаясь от слез:

- Значит все только слова, да? Просто так? Ты все врешь в стихах? Я заживу опять... и вечность, или даже две.

- Это поэтическая метафора! - беспомощно отбивался Элик. - Не плачьте, сердце раня, гражданка Персик, смахните слезы с глаз. Скоро весь мир заполонят мусульмане, Америка станет провинцией великого халифата, а ты будешь моей третьей любимой женой. Если б я был султан, я б имел трех жен и тройной красотой был бы окружен! - запел он, проделывая какие-то нелепые «восточные» телодвижения. В памяти всплыл образ Нади в прозрачных шароварах и с бубном, потрясающей животом.

- Но с другой стороны, при таких делах, столько бед и забот, ах спаси Аллах! Неплохо очень иметь три жены...

Персик рассмеялась сквозь слезы, икнула и начала подпевать:

- Но плохо очень, с другой стороны! «Кавказская пленница», да? Моя бабушка его очень любит. Я не хочу быть третьей... нет, уже четвертой! Я хочу быть единственной и любимой! Поехали в мотель!

- Ты и есть единственная и любимая, в своем роде. («Кавказская пленница»... Элик смотрел в школе, вместе с Наташкой-букашкой, как они хохотали! А для Персика фильм - букет моей бабушки, в прямом смысле. Неужели он, Элик, ровесник персиковой бабушки? Спросить? Не может быть!)

- А я хочу быть - в твоем роде! - заявила Персик. Упрямо сдвинула брови, скривилась, став похожей на Юнону.

- Хочу, хочу! - передразнил Элик. Сердце кольнуло и прыгнуло в сторону. - Кто много хочет, тот мало получит. Я тоже много чего хочу...

Он устал. Безумно устал. Никуда он не может ехать. Какой мотель? Какой с него прок? Что за бесконечный, палящий день! Только осенью перед Йом Кипуром в Чикаго бывают такие яркие, такие странные дни. Левое плечо ноет, и рука... Неужели немеет? Не хватало только получить инфаркт, тут в ботаническом саду, на глазах у всех. Что Персик будет делать, если он скопытится у нее на руках? Или того хуже - в мотеле.

- Мне нужно к Марице... на день рождения. Сегодня никак, - соврал он.

- Ты же к ней ездил! - Персик еще больше надулась. В углах пухлых губ залегли некрасивые морщины.

- Но я не застал дочку! Вечером она хочет отпраздновать...

- Ну и ладно! Ну и пожалуйста... - не слушая, она запихивала в сумку свое барахлишко, руки дрожали. Все содержимое сумки вывалилось на асфальт (чековая книжка,  расческа, кошелек, сотовый телефон, бутылка с водой, витамины в коробке, свернутые в комок белые носки). Неловко Элик помогал ей собирать, а она сердито отпихивала его руки и все опять роняла. Детский сад какой-то.

- Я тебе позвоню на той неделе! - крикнул он вслед, но и крик толком не получился. Сердитая Персик только дернула плечом и зашагала быстрее. Все современные американские девочки ходят, словно солдаты на плацу, не привыкли к высоким каблукам и узким юбкам.

Куда теперь? Придерживая левую руку правой, он опустился на раскаленное сиденье. Нечем дышать. Закрытая машина раскалилась. Бросил крошку нитроглицерина под язык. Завел машину, поехал. Все его обгоняли и сердито сигналили. Вместо того, чтоб свернуть домой, он проехал дальше, на юг, и со скоростной дороги вышел на  улицу Питерсон. За польским кладбищем повернул еще раз направо и остановился возле некрашеного забора, заехав в пыльные лопухи. Отворил калитку, висевшую на одной петле.

За последние несколько лет Елена превратилась в совершенного люмпена от искусства. Сейчас она жила в гараже у художника-авангардиста, а в прошлом морского офицера Стивена Смитта, который слегка подвинулся мозгами в солнечном Вьетнаме. По выходе из псих-лечебницы Стивен бросил пить и курить, но занялся живописью - неизвестно еще, что оказалось опаснее для его слабых мозгов. Офицер пачкал красками в обветшавшем родовом доме. Он предпочитал кошек людской компании и выходил в сад только в сумерки. Елена кормила многочисленных кошек, таскала Смитту продукты, а то бы он сдох с голоду, заставляла мыться хоть раз в неделю и менять одежду.

Сама Елена яростно ваяла и спала на топчане в бывшей конюшне во дворе (где ржавел «Форд» шестидесятых годов и рассыпалась в углу старая бричка). Она открыла ворота, жилистые желтые ноги выглядывали из-под халата. Элик пришвартовал свою машину между «Фордом» и бричкой. Места хватило бы и на морской крейсер. С опаской прошел между трехметровыми скульптурами и шаткими деревянными лесами. Пол заплеван глиной и алебастром. Расплодившиеся цветные кошки бродили между статуями, всюду гадили и завывали под окнами.

- Спасибо за смородину, Леночка. Наде полезно...

- За что спасибо? - она закурила, прищурилась, пристально вглядываясь в его лицо, словно считала морщины, появившиеся с последней встречи. У самой веки черепашьи, нависают на глаза. - Тут в саду этой ягоды - бездна. Не самогон же из нее гнать! А наливка получается хреновая. Кусты посадила еще бабка Стивена. Разрослись в настоящие джунгли, не продраться. (Она сплюнула на пол.) Как твоя юродивая?

- Не злись, Елена! Tы совсем не такая злодейка, как хочешь казаться. Что тебе ее живот...

- На тебя злиться, Эля? Давно уже перестала...

Она откинула седые космы с лица. Породистый нос ее усох с годами и стал похож на клюв, обветренная кожа туго обтянула худые скулы. Пронзительные линяло-голубые глаза окружены синюшными, лиловыми тенями - спит мало, пьет много. Точно - ведьма!

- О твоем отпрыске будущем забочусь, а ты хренотень разводишь... Садись, не мельтеши. Нет, не сюда - ты на кота мостишься. Отдышись, вон как захекался, будто бежал, а не ехал. С очередной женой поругался? Кстати, чем твоя пейзанка занималась в прошлой жизни? Мне любопытно.

Он тяжело плюхнулся на топчан. Тут хоть прохладно, только сильно кошатиной воняет.

- У тебя попить есть? Горло пересохло. Надя закончила музучилище, была аккомпаниатором в детском садике, в Норильске.

- Коньяк? Виски? Какие черти занесли ее из Норильска в Штаты? Через Аляску по льду пришла? Нет, я спрашиваю о прошлой американской жизни. До того, как ты ее осчастливил. Мне Мариша намекала, что безнадежда твоя нынешняя танцевала где-то... (Елена упорно называла его дочку Маришей.)  Говорит, стиптизершей была в баре. В железной клетке подвешенная? Представляю эту картину! (Елена прикрыла глаза и хрипло расхохоталась, словно раскаркалась, вздрагивая клювом.) Это нужно изваять! Со следами былой невинности она наверняка пользовалась бешеным успехом.

- Ну, зачем ты так! Нет, виски не хочу, в такую жару... - страдал и морщился Элик. - Да, Надежда исполняла экзотические танцы, по заказу. Танец живота...

- Что, что? Правда, танец живота? - Елена зашлась смехом, потрясая седой гривой. - Смотри, чтобы она ребенка не вытрясла опять нафиг... Танец живота! - смех перешел в кашель. Она выпустила в адрес Надежды затейливую матерную обойму, которую Элик выслушал со смесью гадливости и восхищения. И, задыхаясь, опустилась на топчан. - Дай глотнуть чего-нибудь! Там, на столе в стакане... Что, пустой? Так и сдохнуть недолго. Эфиоп твою мать, нельзя же так смешить старуху! Бутылка за фигурой в углу, вон той, с рогами и молотом. Хочешь хлебнуть? Дрянь виски, на лучшее денег нет. Коньяк, который Мариша принесла, мы с ней уже распили.

-  Что тебе до Надиного живота. И зачем ты спаиваешь мою дочку? Нет, мне нельзя...

- Ни-ни! Я почти все сама выпила - она только чуть-чуть. Мы с Маришей в основном литературу обсуждаем. Ну и тебя с Юноной. Нужно ей с кем-то душу отвести и посплетничать о родителях. Представляешь, девочка увлеклась Достоевским и очень точно заметила, что твоя юродивая плясунья приниженностью и тупостью слегка напоминает Сонечку Мармеладову. Не со своей же мамашей-коровой обсуждать «Преступление и наказание»? Нона сама и преступление, и наказание в одном лице. Ты всегда со своей нынешней... (последовало длинное определение, упоми-нающее череду причудливых сексуальных актов, интимных частей тела и родственников по женской линии), а девочке не с кем поговорить.

- Да, я тебе страшно благодарен за Маришу. (Юродивую и нецензурные эпитеты он предпочел пропустить мимо ушей. Что поделаешь, у Елены такой безбрежный матерный лексикон. Утонуть в ее словесных изысках - раз плюнуть.)  Если бы не ты - Мариша никогда бы толком не знала русский язык. Ты с ней читала и занималась...

- А, брось подлизываться! Чего притащился? От последней жены прячешься, или нужно что-то? Нет, не могу успокоиться, танец живота! Где же вы познакомились с Надей? (Она хлебнула виски из горлышка, и утерлась рукавом замызганного рабочего халата.) Ты таскался по злачным местам?

- Конечно, нет! У босса нашего был день рождения, юбилей. Ему дети в подарок заказали танец живота в офисе, в шутку. Она пришла в обеденный перерыв в нашу контору и прямо в холле танцевала, полуголая в блестках...  - он сморщился от болезненного воспоминания: Надя в гаремном наряде отчаянно подергивала разными частями тела и металась, словно оголтелая сойка, случайно залетевшая в окно. С танцами живота ее телодвижения и рядом не лежали. Он улыбнулся и тут же поморщился. Только Елена умеет так разбередить душу.

- Ну, а дальше? Лучше любого сентиментального романа. Куда старику Гюго браться... - она опустила морщинистые веки. Представляла истощенную, перепуганную Надю в уборе Заремы из «Бахчисарайского фонтана» и уже мысленно ее лепила.

- Что - дальше? Оттанцевала, получила чаевые, а потом к ней начал приставать один из наших жлобов-ковбоев, из отдела доставки. Она его послала по-русски, но он не понял. Ну, я объяснил ему, как нужно с женщиной разговаривать...

- ...даже если она трясет перед публикой голым животом, - закончила Елена без тени улыбки и снова присосалась к горлышку. Бутылка быстро пустела. Узловатые с ревматическими суставами руки заметно дрожали. Как она лепит такими руками? Елена отшвырнула стеклотару в угол. Кошки с диким мявом кинулись врассыпную.

- Ты как был рыцарем-спасителем на белом коне, так и остался. Кидаешься, словно Дон Кихот на ветряные мельницы, и жизнь тебя ничему не учит. А потом кидаешься, так же героически, в постель к кому попало. (Еще одна матерная тирада, словно горный обвал, накрыла не стеснительного Элика и непроизвольно заставила покраснеть.) До сих пор не успокоился, до старости...  (Она смачно определила его деятельность и покосилась на нетронутый стакан.) Идиот, князь Мышкин, чего не пьешь? Опять сердце?

- Да, барахлит... Часто в последнее время. Не хочу Надежду пугать. Можно я у тебя... перекантуюсь? Наде сказал - у мамы переночую, что мама плохо себя чувствует. Но к маме тоже нельзя. Зачем их волновать. А как ты, как твой диабет?

- Пытались местные эскулапы меня в госпиталь упечь, но я вырвалась, оставив шерсти клок. Если очень хочешь жить, то врачи бессильны. Стареть противно, но другого способа долго жить еще не изобрели. Кантуйся, ты не мешаешь... места много. Я уже ни из-за чего не волнуюсь. Над гаражом в мансарде есть койка. Сейчас тебе принесу одеяло. Только по приставной лестнице нужно... Поднимешься? Втащишь свой живот?

- А ты где? Тут на топчане? Широкий! Можно я с тобой? У меня еще не такой живот...

Елена только пожала плечами.

Он все-таки выпил немного коньяка. Сосуды расширяет, говорят. Надеялся заснуть, но сон не шел, и Элика потянуло на откровенность:

- Понимаешь, - шептал он бессвязно в темноте, - девочка эта, Персик... она чуть старше Мариши. Стыдно, до судорог... сам не понимаю как... Думал, что Надя - последний кризис в моей жизни, третья молодость: на двадцать пять лет моложе. Казалось бы... А тут снова увлекся. Потерял голову. Ну что я этому пушистому Персику? Бог создал женщин такими соблазнительными, чтоб мужчины теряли голову, и такими глупыми, чтоб они теряли голову из-за мужчин. Я - старый хрыч, изношенный башмак. Думаешь, я питаю какие-то иллюзии? Ничего подобного... и Надя, и будущий младенец. У меня уже нет никаких сил на все это, понимаешь? А куда деться? Она не переживет, если и эта беременность сорвется. Все волнуюсь - вдруг неполноценный ребенок, в мои годы... правда, это от женщины больше зависит.

- Хватит ворочаться, засыпай! Пора тебе бросать всю эту хера-практику. Наговоришь себе еще один сердечный приступ.

Но Элика несло:

- Нужно же хоть когда-нибудь выговориться. Все - в себе, тоже вредно. Что твой кот ходит по мне, как по базару? Можно я его сгоню? Он прямо по яйцам топчется. Пшел вон, пернатый! Нет, у Нади страшная судьба, серьезно! Она нанялась в агентство в Норильске, подработать... вроде горничные нужны в Америке. Потом у них отняли паспорта в самолете... запихнули в настоящий публичный дом... Рабство, форменное рабство - решетки на окнах... Хорошенькая мода - превращать в товар живых людей! Она с подругой сбежала. Та подкупила охранника,  спали с ним по очереди, чтобы не продал. Потом прятались, прятались... До сих пор боится, хотя фамилию сменила. Ехали на попутках из Сан-Франциско, их по дороге тоже, шоферы... Тут квартиры убирали... обсчитал хозяин и полицией грозил, ночевали в приюте... потом устроилась по объявлению... танцы живота. Ей негде было жить...

- Танцы живота! Господи, чего только не встретишь в жизни... Знаешь, вот ты тоже всю жизнь танцами живота занимался, я теперь поняла. От излишней живости...

На дне пустеющей ночи бился и гудел жилистый заблудший комар. В темноте сада верещала бессонная пичуга. Кот слез с Элика, но не ушел, а прилег сбоку, грея немеющее плечо.

- Ну, бей меня, пинай... лежачего.

- Кто тебя пинает? Кому ты на фиг нужен? Чего кряхтишь? Опять болит или просто живот пучит? Сходить в дом за валерьянкой? У Стивена есть... у него все лекарства на все случаи жизни. Здоровый американский бык. С войны пришел без царапинки, только голова...

- Нет, нет, не уходи! Не оставляй меня, пожалуйста! Сейчас пройдет. Ничего страшного, я принял нитроглицерин. Подвинься ближе. Разве просит арум у болота милостыни? Ночи дышат даром тропиками гнилостными...- бормотал он, тычась в плечо Елены.

- Спи, ты, Пастернак хренов! Утром не поднимешься на работу.

- Пастернак и сельдерей - что ни овощ, то - еврей!... Спи, царица Спарты! Рано еще, сыро еще...  На озаренный потолок ложились тени, сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье. Если б я был султан...

Он с усилием закрыл глаза. Сердце дергалось и шуршало.